б) Восхваление крестоносных героев

Весьма распространенным приемом, к которому хронисты обращаются, желая приукрасить своих героев, служат всевозможные хвалебные высказывания, непосредственно вводимые в повествование.

Примеры этого рода мы наблюдали (в другой связи) уже в хрониках Первого крестового похода. Но они многочисленны и в хрониках последующих крестоносных предприятий. Укажем прежде всего на произведение Одо Дейльского — настоящий панегирик Людовику VII, предводителю французских крестоносцев. В нем рассыпано немало откровенно льстивых похвал этому государю: одухотворенным и благочестивым, полным мужества и сострадательным является он при встрече с немецким королем Конрадом III, возвращающимся после разгрома его войска сельджуками; во время похода он «светит надо всеми своей верой, исполнен милосердия и в надеждах [своих] уже близок к небесам»; «великодушный, как король, полный воодушевления, как предводитель, смелый, как рыцарь, быстрый, словно юноша, мудрый, подобно старцу»²¹²⁾ — такой одой завершается хроника королевского капеллана. Еще больше в ней мелких и мельчайших фактов, упоминая которые автор стремится оттенить достоинства царственного вождя крестоносного ополчения. Подробнейшим образом расписывает Одо Дейльский подвиги религиозной благотворительности, совершенные Людовиком VII перед отправлением в поход, посещение домов прокаженных близ Парижа, молитвы в Сен-Дени и пр.²¹³⁾ Хронист подчеркивает первостепенное значение религиозных побуждений для своего короля, который взял крест, «чтобы быть достойным Христа»,²¹⁴⁾ и в котором «горела и светилась ревность к вере».²¹⁵⁾ Будучи в принципе против вассальной присяги Мануилу I Комнину, он тем не менее соглашается на требования императора, поскольку это необходимо в интересах религии («король, спешивший выступить против язычников, предпочитал уступить требованию императора, нежели как-либо оттягивать [330] служение богу»).²¹⁶⁾ На протяжении всей войны Людовик VII регулярно, невзирая ни на какие трудности, выполняет свои религиозные обязанности: в Атталии, куда французское ополчение прибыло 20 января 1148 г., идут непрекращающиеся дожди, тем не менее воины божьи «торжественно отпраздновали день очищения девы Марии. Король ведь, — замечает хронист, — во время всего похода ни разу не пропустил положенной обедни или часа [молитвы] ни из-за ливней, ни из-за натиска врагов».²¹⁷⁾

Щедрость короля (а это тоже типично феодальная добродетель) проявляется постоянно: получив в Софии припасы от дуки (Михаила Враны), Людовик VII «почти все раздавал как богатым, так и бедным, а себе не оставлял ничего или оставлял мало»;²¹⁸⁾ в Атталии накануне отплытия с рыцарями и баронами, предательски бросившими в городе «меньшую братию», король щедрою рукой раздает деньги беднякам, — «тебе бы показалось, что до сих пор сам он ничего не израсходовал и вовсе не заботится о своей семье».²¹⁹⁾ Людовик VII с самого начала похода проявляет бесстрашие и перед кознями, и перед силой. Когда на курии в Этампе кое-кто заговорил было о вероломстве греков, «король и его люди, не страшившиеся никаких сил тех народов, которые заслуживали, чтобы их опасаться, не убоялись каких-либо козней».²²⁰⁾ Во время перехода через Малую Азию он храбро сражается с неверными, участвуя даже в мелких стычках; король самолично берет на себя военное командование, расставляет воинов, «помещает в середину снаряжение и ослабевших... авангард, арьергард и фланги прикрывает вооруженными», сам, как и рядовые крестоносцы, преследует в горах отступающих турок.²²¹⁾ В заслугу ему хронист ставит и то, что этот государь в трудных случаях, например во время пребывания войска под Лаодикеей, советуется со знатью и епископами; пользуясь удобным моментом, хронист воздает должное «благоразумному смирению» короля, припоминая, как он еще в юные годы искал совета у старших, «свое мнение подчинял решениям более опытных (aestimationem suam expertorum usibus postponebat)»²²²⁾ и т. д.

Словом, Людовик VII как вождь крестового похода предстает в полном блеске и величии христианско-рыцарских доблестей и достоинств: это — «славный и смиренный предводитель (gloriosus et humilis princeps)».²²³⁾ [331]

Перед нами — яркий образец систематичного, неуклонного нагнетания хронистом похвал своему герою, также являющегося одним из способов фальсификации истории. По признанию самого Одо Дейльского, «главным предметом его повествования является король (rex mihi sit principalis materia)»,²²⁴⁾ и что более существенно — своим произведением он, королевский историк, намеревался выразить признательность повелителю, благодеяниями которого был преизобильно («ubertim») осыпан во время крестового похода.²²⁵⁾ Не удивительно, что, передавая даже мелочные подробности событий, он тщательно подделывает те из них, правдивый рассказ о которых мог бы ущемить королевское величие.

С героизирующими, возвеличивающими восхвалениями мы встречаемся и в хрониках Третьего крестового похода. Автор немецкой «Истории похода императора Фридриха» поет дифирамбы Фридриху Барбароссе. Это — глубоко религиозный государь, и на Восток он отправился лишь потому, что сам «господь возбудил дух императора римлян, устремив его душу к тому, чтобы вырвать землю искупления (terram redemptricem) из рук сарацин, оскорблявших христиан, и отмстить за их наглую дерзость (effrenam audaciam)».²²⁶⁾ Хронист превозносит дисциплинарные строгости, введенные Фридрихом I в своем ополчении и якобы создавшие в нем обстановку всеобщего согласия и спокойствия — и это «посреди такого множества людей, некогда грешников и негодяев (lascivorum aliquando et insolentium), как рыцарей, так и слуг».²²⁷⁾ Вместе с тем подчеркивается отечески заботливое отношение Фридриха к воинам: этот «благочестивейший (piissimus) император во всем относился к своим паломникам как родной отец (tamquam pater condolens)».²²⁸⁾

Хроника полна льстивых славословий и самому немецкому воинству. Автор восхваляет якобы царившие в нем — что «казалось удивительным и даже невероятным» — «мир, веру, согласие и наивысшее спокойствие (summaque tranquillitas)», а особенно — дух единения и чистоты, будто бы сплачивавший крестоносцев до такой степени, что «часто если у кого-либо пропадал кошель, полный денег, или он терял его, [то] те, кто находил, показывали всем и немедленно возвращали тем, кто мог правильно назвать цифру потерянных денариев или вес серебра; так же поступали и с конями, и со всем прочим потерянным добром».²²⁹⁾ Историк воздает хвалы ратным деяниям воинства христова, тому смирению, с которым оно переносило выпавшие [332] на его долю тяготы. «Если бы даже, — писал этот панегирист, — я смог изъясняться на [всех] человеческих и ангельских языках (etiamsi linguis hominum et angelorum loquerer), то впал бы в ошибку, вздумай я полностью рассказывать, сколько тягот, какие голод и жажду, сколько коварства и обмана, стенаний и надругательств терпеливо и беспрерывно, днем и ночью, переносило войско в турецкой земле во имя Христа и почитания животворящего креста, [делая это] с радостным ликом и безропотно».²³⁰⁾

Автор другой, английской, хроники Третьего крестового похода — «Итинерария паломников» то и дело льстиво и лживо восхваляет деяния короля Ричарда, а также всех, кто служил ему опорой в Святой земле. Он подчеркивает якобы особо выдающуюся роль в осаде Акры в 1190/1191 гг. архиепископа Балдуина Кентерберийского, хотя тот и не был единственным архиепископом в войске, осаждавшем город. Детально расписываются подвиги примаса Балдуина в сражении 12 ноября 1190 г., в котором духовенство участвовало наравне с рыцарями, разделив их воинскую славу («clerus autem non modicam militaris glorie partem vendicat»). Достопочтенный архиепископ «сражается [здесь] доблестнее всех прочих (inter ceteros et pre ceteris insignius militat)». Несмотря на престарелый возраст и болезненное состояние, он превозмогает «недостаток природы совершенством добродетелей».²³¹⁾

Хронист уделяет большое внимание отваге тамплиеров, поддерживавших в Иерусалимском королевстве партию Гвидо Лузиньяна. Сообщение о битве франков с египетским войском Саладина при Назарете (1 мая 1187 г.) состоит сплошь из описания геройской гибели тамплиера Жаклэна де Майэ. Прежде чем удостоиться мученического венца, этот туренец (natione Turonicus)^*) убивает бесчисленное множество врагов. Рыцарь великой доблести, он не только принимает на себя всю тяжесть битвы, но и умышленно привлекает к себе внимание всех сил противника. «Славный борец за дело божье», Жаклэн де Майэ один выдерживает бой, в то время как пятьдесят его соратников попадают в плен или погибают. Он сражается на белом коне, в блестящем одеянии; язычники думают, что имеют дело с самим святым Георгием, «который, как они знали, сражался в таком виде. Они старались прикончить сверкающего рыцаря (militem nitentis armature) — защитника христиан». «Увидев столько тысяч отовсюду ринувшихся [на него], он набрался мужества и один отважно сражался против всех. Невзирая на призывы врагов сдаться, он не побоялся умереть за Христа, — повергаемый стрелами, камнями, копьями, он, более чем [333] побежденный (magis quam victus) и едва держась, счастливо вознесся на небеса мучеником-триумфатором».²³²⁾

Льстиво-панегирический характер этого описания прикрывает его фальсификаторскую суть, ибо из документов, более объективно освещающих события, известно, что Жаклэн де Майэ сколько-нибудь выдающейся роли в битве при Назарете не играл. Он едва упомянут (просто как «miles strenuus») в письме палестинских церковных иерархов к Фридриху Барбароссе — о каких-либо героических подвигах его нет и речи; а по рассказу «L'Estoire d'Eracle», гроссмейстер тамплиеров перед битвой даже упрекал этого рыцаря в недостатке отваги.²³³⁾

Рассказывая об осаде Акры, хронист подробнейшим образом описывает смерть магистра тамплиеров Жерара Рэдфордского, причем описание это также сопровождается льстиво-назидательными рассуждениями: «Счастлив тот, кому бог уготовал такую смерть, ибо он получит венец, который заслужил столькими своими сражениями, и приобщится к сонму мучеников». Вообще, по мнению хрониста, на свете «нет рыцарей, более замечательных, чем воинство храма (milicia templi, qua ulla insignior)».²³⁴⁾

Немало панегирически-героизирующих описаний и оценок мы встречаем и в хрониках Четвертого крестового похода. Для латинских авторов все это предприятие — славное и великое свершение. «И знайте, что это было одно из самых опасных деяний, которые когда-либо были выполнены (une des plus doutoses choses a faire qui onques fust)»²³⁵⁾ — так отзывается о вступлении крестоносцев в византийскую столицу в июле 1203 г. Жоффруа Виллардуэн. Еще более доблестным подвигом рисуется в записках современников второе взятие Константинополя (12-13 апреля 1204 г.). Гунтер Пэрисский признает, что «ни о чем подобном, ни о чем столь величественном не читал у историков и поэтов», ибо, «как я понимаю, здесь в одно, так сказать, мгновение немногие храбрецы (paucos fortes) совершили больше, чем — как это выдумывают древние поэты — бесконечные тысячи людей содеяли под Троей за десять лет».²³⁶⁾

Чтобы утвердить в этом мнении читателей, хронисты и мемуаристы, детально и всячески превознося геройство крестоносных разбойников, расписывают и их доблести, и их дела. Ополчение, расположившееся на острове Лидо, Виллардуэн рисует в восторженных выражениях: «О, сколь прекрасно было это войско и какие превосходные это были люди; никогда никто [334] не видывал ни стольких воинов, ни такого отличного войска». Лица, советующие беглому византийскому царевичу Алексею, высадившемуся в Италии, обратиться за помощью к крестоносцам, характеризуют их, по Виллардуэну, как лучших людей в мире: «Государь, вблизи нас, в Венеции, находится армия, состоящая из лучших людей и лучших в мире рыцарей (de la meilleur gent et des meillors chevaliers del munde)».²³⁷⁾

В самом начале записок Робера де Клари приводится перечень наиболее видных крестоносцев, и имя каждого сопровождается хвалебными эпитетами: все это доблестные рыцари, люди мужественные и смелые.²³⁸⁾ Столь же щедро раздают похвалы воинам и церковникам, участникам похода на Константинополь, и Жоффруа Виллардуэн и Гунтер Пэрисский. Император Балдуин поставил во главе своего гарнизона в Салониках некоего Ренье из Монса — конечно, это был «доблестный и храбрый (mult preuz ot vaillanz)» вояка. Во время разразившейся здесь эпидемии умер канцлер этого императора, мэтр Жан Нуайонский, и мемуарист пишет ему похвальную эпитафию как доброму и мудрому клирику, «очень укреплявшему войско словом божьим, которое он умел отлично произносить»; скончавшийся в Салониках барон Пьер Амьенский — не только «богатый и знатный человек», но и превосходный рыцарь, отличавшийся благочестием.²³⁹⁾

Выдающимися достоинствами, по Гунтеру Пэрисскому, обладал аббат Мартин, со слов которого он писал свою хронику и который в действительности если и отличился чем-либо во время похода, то только бесцеремоннейшим расхищением реликвий в Константинополе в 1204 г. По рассказу хрониста, однако, этот аббат вызывал изумление народа еще по пути в Святую землю, когда, проходя по странам Европы в своем монашеском одеянии, вел вооруженный отряд. Хронист изощряется в похвалах монашеской суровости Мартина, щедрости, с которой он делился обильным добром, приобретенным в результате крестового похода,²⁴⁰⁾ пренебрежению к почестям, монашеской непритязательности и пр. По справедливому замечанию немецкого историка Э. Ассмана, все это звучит как апология, особенно если учесть, что в 1206 г. этот же самый аббат Мартин был призван генеральным капитулом цистерцианцев к ответу за нарушение правил монашеской жизни в Пэрисской обители.²⁴¹⁾

Хронисты и историки Четвертого похода особенно широко расточают похвалы его предводителям. «Весьма мудрым и отважным разумом (mult sages et mult prouz)» выступает в записках [335] Виллардуэна дож Энрико Дандоло.²⁴²⁾ Историк с умилением рисует трогательный портрет христолюбивого правителя Венеции, рассказывая о том, как Дандоло, несмотря на свой преклонный возраст, во время мессы в соборе Святого Марка, устроенной в честь послов французских крестоносцев, изъявил готовность сам взять крест, чем до глубины души поразил пилигримов-послов: «И много было пролито слез, ибо мудрый старец имел такие серьезные основания остаться дома — ведь он был старым человеком, и на его столь прекрасном лице были очи, коими он, однако, не видел ни капли (et si avoit les jaulç en la teste biaus et si n'en veot gote). Это был муж поистине великого сердца!». Дандоло — не только мудрый, но и доблестный предводитель. Послы весьма возрадовались, увидев, что дож тут же, в соборе, приказал нашить себе крест на шапку, — они обрадовались этому «как по причине его мудрости, так и присущей ему доблести (por le sens et por la proesce que il avoit en lui)».²⁴³⁾ Доблесть эту дож, по Виллардуэну, выказывает и на деле. «Хотя он и был стар и ни капли не видел», но 17 июля 1203 г., в день атаки на Константинополь, «стоял, вооруженный, на своей галере со знаменем Святого Марка» и, «вскричав, потребовал от своих, чтобы его высадили на берег, грозя, что покарает их, ежели не выполнят его приказ».²⁴⁴⁾

В столь же лестных выражениях аттестуется в виллардуэновских записках и Бонифаций Монферратский — это «мудрый маркиз», «самый отважный рыцарь на свете и более всех любимый рыцарями».²⁴⁵⁾

Мемуаристы не скупятся воздавать хвалы деяниям каждого из мало-мальски заметных рыцарей, не вдаваясь при этом в существо подвигов, не задумываясь над тем, во имя каких целей они предпринимались. Хронисты и историки словно не придают значения тому, что, совершая те или иные геройские, по их представлению, поступки, эти рыцари на каждом шагу втаптывали в грязь религиозные знамена, под которыми отправились на Восток.

Важно лишь одно: воспеть самый подвиг. Пусть читатель забудет, что герой бился с христианами, убивал единоверцев, а не врагов господа!

Рассказывая о битве за Константинополь в 1203 г., Робер де Клари восторгается слаженностью действий крестоносцев, богатым видом рыцарей («не было коня, который бы помимо всего прочего не был покрыт шелковой попоной»), красивым строем атакующих (настолько плотным, «что не нашелся бы ни один [336] храбрец, отважившийся вырваться вперед остальных»), спокойствием при перегруппировке отрядов на виду у врага, их храбростью (особенно отрядов графа Сен-Поля и Пьера Амьенского).²⁴⁶⁾

Сообщая о взятии Константинополя в апреле 1204 г., хронисты изображают его как героический акт; рыцари, состязаясь в смелости и хладнокровии, овладевают стенами и башнями, поджигают по указанию какого-то немецкого графа город, дабы «вынудить греков к двойным трудам, заставив их и воевать и сражаться с огнем и тем легче победить их».²⁴⁷⁾ «Было великим чудом видеть (grant mervoille а regarder), — пишет Виллардуэн, — флот и войско перед приступом». Рукопашные схватки 9 апреля он называет «весьма суровыми, могучими и исполненными гордости (mult durs et mult fors et mult fiers)». Возобновившийся с утра понедельника штурм в его глазах был «великолепным и чудесным»: «Боевые крики раздавались с такой силой, что казалось, земля рушится (que il sembla que terra fondist)».²⁴⁸⁾

Суассонский Аноним и Робер де Клари восхищаются подвигом рыцаря, в день штурма 12 апреля 1204 г. якобы раньше других вскарабкавшегося на стену Константинополя: то был некто Андрэ д'Юрбуаз, которого первый из названных авторов спешит представить как своего земляка, родственника епископа Нивелона Суассонского.²⁴⁹⁾ Робер де Клари с не меньшим восторгом повествует о доблестных деяниях Пьера де Брасье, который «превосходил всех прочих — и видных сеньоров и маленьких людей (qui tous les autres passa, et haus et bas)». Пикардиец с воодушевлением рисует геройство своего брата Айома де Клари — клирика, «смелостью не уступавшего рыцарю». Он рвался проникнуть в город потайным ходом, сделанным в крепостной стене. Никто не отваживался пройти через этот ход. Тогда «Робер де Клари, рыцарь, запретил» ему столь безрассудный поступок. Тем не менее доблестный клирик все-таки настоял на своем: он ворвался в город, и один, с ножом в руке, устремился на греков, призывая остальных последовать своему примеру.²⁵⁰⁾

Нагнетание самых неумеренных похвал, эпитетов в превосходной степени, хвалебное перечисление подвигов безотносительно к их содержанию, сплошной дифирамб героям — это безусловно одно из средств апологетического изображения истории крестоносных войн. [337]

²¹²⁾ Odo de Diog., pp. 82, 98, 142.

²¹³⁾ Ibid., pp. 16-18.

²¹⁴⁾ Ibid., p. 6.

²¹⁵⁾ Ibid., p. 2.

²¹⁶⁾ Ibid., p. 80.

²¹⁷⁾ Ibid, p. 128.

²¹⁸⁾ Ibid., p. 44.

²¹⁹⁾ Ibid., р. 136.

²²⁰⁾ Ibid., p. 12.

²²¹⁾ Ibid., p. 110.

²²²⁾ Ibid., p. 114.

²²³⁾ Ibid., p. 14.

²²⁴⁾ Ibid, p. 32.

²²⁵⁾ Ibid., p. 2.

²²⁶⁾ Hist. de expedit., p. 5.

²²⁷⁾ Ibid., р. 26.

²²⁸⁾ Ibid., р. 90.

²²⁹⁾ Ibid., p. 25.

²³⁰⁾ Ibid., р. 88.

²³¹⁾ Itiner. peregrin., p. 349.

^* так — HF.

²³²⁾ Ibid., pp. 248-249.

²³³⁾ См.: Hugo Weingart. Chron., p. 475 sq.: L'Estoire d'Eracle, t. II, p. 40. Cp.: H. E. Mayer, Das Itinerarium peregrinorum, Einleit ung, S. 60, Anm. 43; Zum Itinerarium peregrinorum. Eine Erwiderung, — DAEM 20 Jahrgang, Heft 1, 1964, S. 215.

²³⁴⁾ Itiner. peregrin., pp. 313-314.

²³⁵⁾ Villehard., t. I, р. 152.

²³⁶⁾ Gunth. Paris., p. 107.

²³⁷⁾ Villehard., t. I, pp. 58, 72.

²³⁸⁾ Rob. de Clari, pp. 2-3. Подробнее см. выше, стр. 161, прим. 154.

²³⁹⁾ Villehard., t. II, pp. 96, 98, 100.

²⁴⁰⁾ Gunth. Paris., pp. 68, 80 и др.

²⁴¹⁾ Günther von Pairis, Die Geschichte der Eroberung von Konstantinopel, Übers. und erl. von E. Assmann, Weimar, 1956, S. 40, Anm. 41.

²⁴²⁾ Villehard., t. I, рр. 18, 27, 31. О значении слова «prouz» см. комментарий Э. Фараля: ibid., р. 19, note 4.

²⁴³⁾ Villehard, t. I, pp. 68, 70.

²⁴⁴⁾ Ibid., p. 176.

²⁴⁵⁾ Ibid., р. 42; t. II, р. 72 е. а. Ср. Gunth. Paris., p. 91.

²⁴⁶⁾ Rob. de Clari, pp. 48-49.

²⁴⁷⁾ Gunth. Paris., p. 101.

²⁴⁸⁾ Villehard., t. II, pp. 38-42.

²⁴⁹⁾ Anon. Suession., pp. 6-7; Rob. de Clari, p. 74.

²⁵⁰⁾ Rob. de Clari, pp. 75-76.