Послесловие

Итак, перевернута последняя страница, еще немного — и опустится занавес, смолкнут гул амфитеатра, вздохи и стоны несчастных рабов, чеканные речи знатных римлян. И все же, отложив в сторону повествование о Спартаке, любознательный и терпеливый читатель наверняка еще хотя бы ненадолго задержится в мире древности, ведь не сразу сотрутся из памяти, вытесненные новыми впечатлениями, яркие картины тысячелетней римской истории и быта Вечного города, ставшие по воле Г. Хёфлинга фоном одного-единственного события I в. до н. э. — восстания рабов.

Разумеется, сам этот прием — увидеть в малом большое и наоборот, показать одно через другое — далеко не нов ни в беллетристике, ни в научной литературе. Но ведь каждый автор делает это по-своему, в чем и заключается притягательность вечного повторения, казалось бы, одного и того же сюжета. Если бы перед нами лежал исторический роман, следовало бы поинтересоваться мнением литературной критики о том, насколько автору удалось воплотить свой творческий замысел. Но Г. Хёфлинг не писал исторического романа. Жанр его книги можно было бы определить как научно-популярную беллетристику. При этом автор поставлен в весьма определенные условия игры. С одной стороны, ему противопоказан чистый вымысел, фантазия, вовсе не опирающаяся на источники, хотя бы и самые недостоверные, а с другой стороны, ему не положено углубляться в дебри академической науки, ее теоретические и методологические проблемы. Иначе говоря, в такой книге не должно быть места ни романтической любви Спартака к Валерии — жене, а затем вдове Суллы (как в популярном у нас романе Р. Джованьоли), ни высоконаучным дискуссиям о социальном составе войска восставших, наличии или отсутствии классового сознания у рабов и т. п.

Что же остается на долю того, кто решит писать «историческое повествование», а не роман и не диссертацию? Не так уж мало! В его распоряжении «факты», причем здесь важны именно кавычки, которыми столь обильно усеяна книга Г. Х^Нинга. И вводят они не внутренние монологи автора (его как раз будто и не видно), а многочисленные цитаты из античных текстов. Именно их обилие делает книгу максимально познавательной, тем более что он не ограничивается мастерской компиляцией, а, как и полагается профессионалу, везде подчеркивает скудость и противоречивость информации, содержащейся в этих отрывках. В результате читатель оказывается лицом к лицу с так называемой исторической традицией и одновременно сталкивается с возможностью многообразного ее истолкования. Можно включиться в диалог с автором, домыслить собственные интерпретации событий и явлений, может быть, даже и не соглашаться с написанным в книге — все это в пределах правил, ведь Г. Хёфлинг щедро поделился материалом для анализа! Такого же права на собственное мнение не лишен, очевидно, и автор послесловия к русскому переводу книги…

Решение издать научно-популярную работу о восстании Спартака в наши дни выглядит по меньшей мере нетривиальным. Всякий, кто мало-мальски знаком с историей исторической науки, знает, что тема эта долгое время была одной из «священных коров» марксистской историографии как в СССР, так и в странах Восточной и Западной Европы (при всей важности разночтений и разногласий между отдельными учеными). Поиски «революции рабов», которая «ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации трудящихся» (так гласила формула Сталина), направляли мысль исследователей по вполне определенному руслу, побуждая их возводить причудливые конструкции вроде непрерывной многофазовой революции, длившейся столетия (со II в. до н. э. по III–V вв. н. э.) на фоне очевидного для всех расцвета античного общества и его культуры!

Разумеется, нельзя не видеть всей сложности этого феномена, полнее всего проявившегося в работах С. И. Ковалева и А. В. Мишулина, и сводить его к цитатничеству в угоду начальству. Ведь в основе повышенного внимания к истории классовой борьбы угнетенных против эксплуататоров лежали вполне объяснимые условиями жизни и идейной атмосферой послереволюционной эпохи общественные настроения. «Марксистская историческая наука ставит перед нами иные задачи. Нет больше идиллической истории Греции и Рима с ее гимнами Цезарю, обожествлением Платона или затейливой склокой богов на вершинах Олимпа. Перед нами, быть может, более прозаическое, но очень важное и серьезное явление: классовая борьба в древних рабовладельческих обществах, отдаленная по времени, но близкая нам по своим идеям, по образцам удивительной стойкости, упорства и непримиримости, проявленных эксплуатируемыми в схватках с эксплуататорами», — писал А. В. Мишулин в монографии «Спартаковское восстание».

О научной добросовестности советских историков того времени говорит и то, что их труды вовсе не были образцом бесплодного социологизаторства, ведь в таком случае имена их авторов остались бы лишь в историографических анекдотах, а не в множестве сносок в фундаментальных работах самого последнего времени, например в книге Джулии Стампаккьи.

Иными словами, тема рабских восстаний в марксистской, и прежде всего советской, науке заслуживает самого серьезного отношения, что, впрочем, признано уже давно. Среди авторов специальных историографических работ можно назвать К. П. Коржеву, М. Раскольникову, А. Гуарино, Р. Орена. Еще раньше глубокий анализ был дан в работах С. Л. Утченко и Е. М. Штаерман. Кстати, Г. Хёфлинг в соответствующих главках во многом опирается на выводы Е. М. Штаерман.

Таким образом, «революция рабов» и ее роль в судьбах советской науки об античности вовсе не была «белым пятном». Напротив, о ней говорили и писали все и повсюду и настолько охотно, что порой создается впечатление, что этот «факт историографии» напрочь затмил сам «исторический факт» — восстание Спартака! И если в западной науке от этого импульса рождаются разнообразные исследования — от позитивистски-источниковедческих до историографических, социологических и культурологических, то среди советских коллег царит почти полное молчание, несмотря на то что характер классовой борьбы в античном обществе и специфика различных ее форм исследованы досконально. О причинах этого каждый может поразмышлять и сам, а мне остается при этом лишь постараться понять, как же поможет заполнить эту затянувшуюся паузу книга Хёфлинга.

Вполне оправданным было желание писать о восстании Спартака, когда главное содержание истории виделось в классовой борьбе. Три года, на протяжении которых восставшие держали в страхе всю Италию, легко становились фокусом всей римской истории, прежде всего, конечно, социально-экономической. Но как быть, если классовая борьба становится лишь одним из многих социальных взаимодействий? Если все настойчивее желание не резать по-живому ткань человеческого существования, в которой быт переплетается с историей (Г. С. Кнабе), а рабство предстает не только как тщательно изученная всеобъемлющая экономическая (В. И. Кузищин) и социальная (Е. М. Штаерман) система, но и как один из наиболее существенных элементов различных сфер общественного сознания (В. М. Смирин)? Как быть, если «музыка революции» более не воодушевляет, но заставляет все более чутко прислушиваться к медленным ритмам неспешно эволюционирующих «структур»? Пока мы не можем удовлетворительно разрешить все эти проблемы.

А Хёфлинг, очевидно, и не думает об этом, он просто разворачивает свое «историческое повествование о Спартаке», перемежая его эпизоды очерками о гладиаторах и рабах. Делается ли это ради одной занимательности, лишь на том основании, что Спартак был и рабом и гладиатором? Кто знает… Но в любом случае обсуждению подлежит не замысел, а результат.

Пожалуй, именно благодаря книге Хёфлинга наш читатель впервые получит столь полное представление о римской гладиатуре, хотя автор в сущности лишь воспроизводит ученую традицию больших энциклопедий конца XIX — начала XX в., прежде всего запечатленную в статье К. Шнайдера в «Реальной энциклопедии классических древностей» Паули — Виссовы. И прекрасно! «Факты» теперь под рукой, и можно, опираясь на них, размышлять дальше. Разумеется, сама «традиция» не есть, собственно говоря, история гладиаторского дела, но лишь на ее основе возможны действительно фундаментальные современные исследования, среди которых особое место, очевидно, следует отвести монографии покойного Ж. Билля «Гладиатура на Западе от возникновения до смерти Домициана». Вообще самые последние годы отмечены всплеском интереса к римским зрелищам. Кроме уже известных исследований М. Клавель-Левек и П. Вейна необходимо упомянуть серию выставок-коллоквиумов, посвященных последовательно гладиаторским зрелищам, театральным представлениям и цирковым конным ристаниям, которые были организованы в музее города Латта во Франции в 1987–1990 гг. и нашли достойное отражение в прекрасно изданных каталогах и сборниках статей.

Конечно, можно было бы найти немало случаев, когда новейшие исследования уточняют или смещают акценты в картине, нарисованной Хёфлингом. Это относится, например, к старинному спору об этрусском или италийском происхождении гладиаторских игр. Хёфлинг придерживается мнения об их этрусских корнях, а между тем сегодня эта точка зрения чаще всего оспаривается. Так что же? Ведь аргументы и той и другой стороны черпаются из общего источника. Так и в ряде других случаев: истолкование тех или иных данных античной традиции может меняться, но ведь читатель-то знакомится не только с интерпретациями, но и с текстами, так что мысль его уже готова и к новым решениям.

И среди особенно популярных сейчас идей, связанных с гладиатурой, безусловно, выделяется подход к играм как к элементу воздействия на коллективное сознание. Да и Хёфлинг не обходит эту тему, рассуждая о политическом значении игр. Однако все же он «перегнул палку»: в вопле «хлеба и зрелищ!» нашел он прежде всего развращенность и кровожадность черни. Бесспорно, римская литература дает простор для такого понимания. Но насколько полно и верно римские сатирики и моралисты осознавали феномен массовых зрелищ? Ответ не столь очевиден. Были ли гладиаторские игры средством политического манипулирования? Конечно. Но и только? Едва ли. Сам Хёфлинг подсказывает путь поиска более адекватных ответов на все эти вопросы. Не случайно он сравнивает «звезд» арены с современными спортсменами и рок-музыкантами, кумирами толпы, а присутствие на показательных боях — с просмотром приключенческих фильмов по телевизору, когда наш современник, надев домашние тапочки и находясь в столь же безопасном удалении от места действия, как и зритель на скамье амфитеатра, сопереживает событию, в котором самому ему участвовать не приведется никогда. А разве согласимся мы считать себя «падкой на острые ощущения чернью» и объектом манипуляций правительства, наблюдая перипетии «Спрута» или сопереживая Глебу Жеглову? Вопрос излишний. Очевидно, в этих случаях вступают в действие достаточно сложные механизмы массовой коммуникации, и кто знает, могли бы люди, не имея общих переживаний, хотя бы и придуманных, находить общий язык в повседневной жизни!

Именно благодаря изучению разнообразных зрелищ, и не в последнюю очередь гладиаторских боев, нам становится понятнее, каким же образом миллионы жителей империи начинали ощущать себя римлянами-народом, призванным господствовать над всем миром, даже если речь шла о провинциальных крестьянах, никогда не бывавших дальше ближайшего городка, в котором, может быть, и не было риторских школ и библиотек, но зато наверняка высился величественный амфитеатр, многократно превосходивший размерами все храмы богов — как римских, так и местных!

Таким образом, красочные и в то же время страшные эпизоды, которыми столь богаты посвященные гладиаторам страницы книги Хёфлинга, очень существенным и сокровенным образом связаны с самыми основами древнеримской цивилизации, пышно расцветшей на фундаменте, скрепленном совершенной военной организацией и боевой доблестью граждан Вечного города, а также их многочисленных «друзей» и союзников. Победа, добытая в честном бою, — вот лейтмотив римской истории и идеологии. А разве не то же прославляли гладиаторы, даже если они и были самыми презренными рабами?

Само римское общество со всеми его характерными чертами было обусловлено историей Римской державы и бесконечных войн, в которых она росла и мужала. Констатация связи рабства с войной восходит к самым отдаленным временам, да и на протяжении всей античной эпохи (впрочем, еще и вплоть до XVIII–XIX вв.) законность обращения пленного в раба не оспаривалась практически никем из философов и юристов. Хёфлинг, как и многие историки, обращает внимание читателя на факт очевидный — огромный рост числа рабов из числа военнопленных. Однако, к сожалению, мы не найдем в его книге более глубокого понимания взаимосвязи военной организации Рима и римского рабства, которым мы обязаны прежде всего работам Е. М. Штаерман.

Толчком, давшим начало римской военной экспансии, была не какая-то прирожденная воинственность этого племени, а особое устройство римской гражданской общины. Полное совпадение ее гражданской и военной организации обеспечило успех своего рода «плебейской революции», в результате которой установилось полное гражданское равноправие и стало невозможно порабощать соплеменника. После этого приток рабов извне, т. е. прежде всего военнопленных, стал просто необходимым, а известный уровень обеспеченности всего коллектива римских граждан создал предпосылки для продуктивного использования труда этих работников в хозяйствах, так сказать, «крепких середняков», владельцев небольших вилл и ферм. Именно этот процесс лежал в основе системы римского классического рабства, достигшей наивысшего расцвета в I в. до н. э. — I в. н. э.

Свое место в исторической реконструкции римского рабовладения находят и те данные о расточительстве и излишествах, связанных с рабством, сведения о которых приводит Хёфлинг. Пожалуй, это тот редкий случай, когда «факты» традиции не могут говорить сами за себя и для характеристики такого социально-экономического института, как римское рабство и основанное на нем общество, необходимо прибегнуть к исторической теории. Впрочем, это неудивительно, так как в основе изложенной концепции лежит не только письменная традиция, но и данные многих других источников, прежде всего археологических.

Но бесспорно, что изложение Хёфлинга в полной мере позволяет осознать моральный аспект рабства, по крайней мере так, как это понимали сами древние.

Пафос морального осуждения рабства у Хёфлинга столь силен, что с легкостью оправдывает справедливость борьбы рабов за лучшую жизнь с оружием в руках. Не изменяя своему приему — максимально близко следовать традиции, он вместе с тем неуловимо меняет собственный тон. Если в предыдущих главах интонация автора была иронически-отстраненной, лишь иногда гранича с сарказмом, то в последней части, повествующей о сицилийских рабских войнах и восстании Спартака, историк возвышает свой голос в защиту доведенных до крайнего шага рабов — он прямо оправдывает Спартака, устроившего гладиаторские игры с участием пленных римлян на погребении Крикса! Внимательный читатель не преминет заметить, что отношение к восставшим у античных авторов, цитируемых столь же много и развернуто, как и в предыдущих главах, различно, но, пожалуй, ни у кого оно не совпадает с восхищением нашего современника!

Почему же так происходит? Ответ кажется достаточно очевидным: важнейшей составляющей современного, ведущего свое происхождение от Великой французской революции демократического сознания является нетерпимость к рабству, угнетению и унижению человека человеком. У нас в крови сочувствие ко всем, кто борется против несправедливости и насилия, кто идет на бой за свое собственное счастье и свободу (хотя и усложнилось до крайней степени отношение к борцам за всеобщее счастье). В этом и заключается секрет вечной притягательности образа вождя восставших гладиаторов. Конечно, прав А. Гуарино, когда он говорит о существовании «мифа о Спартаке». Вполне возможно, что недостоверны сведения о его стратегических хитростях и находках; действительно, мы не знаем ничего, кроме догадок древних авторов, о планах и замыслах восставших. Не исключено, что прав А. Гуарино даже тогда, когда «демифологизирует» самого Спартака, лишая того даже собственного имени и предполагая, что Спартак — типичное прозвище гладиатора-фракийца. Все возможно. Нельзя только отрицать факта восстания гладиаторов и рабов, державшего в страхе Рим и лишь с трудом подавленного. Но если и можно приписать создание «историографического мифа» (о программах восставших, составе их войск и т. д.) марксистским историкам, то собственно «исторический миф» сформировался уже в античности и пышно расцвел в Европе Нового времени, когда право каждого человека на счастье и достойную жизнь стало общепризнанным, пусть и не осуществленным на практике.

Этот «миф» стал, очевидно, неотъемлемой частью мировой культуры и воплотился в драмы, романы, кино- и телефильмы, не говоря уже о ставшем живой классикой балете А. И. Хачатуряна. Еще одним доводом в пользу жизнеспособности этого сюжета служит и работа Хёфлинга, которому удалось сквозь призму восстания Спартака показать многие очень существенные стороны древнеримской действительности.

Е. В. Лятустина