Введение

Пьер де Л’Этуаль.

Уже четыреста лет Екатерина Медичи, подобно таинственной планете, волнует и очаровывает нас. Вдовствующая королева и королева-мать, иностранка и хитрая и жестокая захватчица, чей образ был обогащен воображением целых поколений, она занимает достойное место в нашей национальной мифологии.

Она была все еще жива и очень опасна, когда вошла в бессмертие. Составляя в 1573 году список роковых матрон в Истории, всячески стремившихся принести несчастье Франции, гугенот Отман не осмелился включить в него Екатерину, несмотря на недавнюю трагедию Варфоломеевской ночи. Но через год все меняется: молодой король умер, его брата Генриха III удерживают в далекой Польше, а Екатерина царствует, заключает в тюрьму, казнит.

Всеобщая ненависть проявилась в памфлете «Удивительное рассуждение о жизни, деяниях и поведении королевы Екатерины Медичи». «Иностранка, враг, всеми ненавидимая... дочь купцов, разбогатевших на ростовщичестве... воспитанная в безверии», родственница Медичи по нисходящей линии стала отравительницей, мрачной убийцей гугенотов и Колиньи. Она завершает список принесших несчастье правительниц, где фигурируют кровавые королевы времен Меровингов — Плектруда, мать последнего короля-бездельника, Юдифь — честолюбивая мать Карла Лысого, затем прославившаяся своей тиранией Бланка Кастильская, извращенная Изабелла Баварская, злая Анна де Боже и скупердяйка Луиза Савойская. «Флорентийская Брунгильда» заслуживала того, чтобы ее тянули по земле привязанной к хвосту лошади и разорвали на куски.

Но у королевы есть свои защитники. Восхищение Брантома безгранично: она образцовая вдова, как и Валентина Висконти, герцогиня Орлеанская, которая после смерти своего супруга дала обет вечного траура. Только постоянная [5] забота о детях и делах Французского государства помешала ей предаться своей скорби, «потому что как Семирамида или Аталия она поддержала, спасла, обеспечила и сохранила своих детей и их правление». Досадное противоречие в речи адвоката — Семирамида, царица Вавилонская, и Аталия, царица Иудеи, как известно, прославились тем, что жестоко уничтожили всех своих потомков, за исключением одного, спасшегося совершенно случайно!

К счастью, Екатерина сама создала себе образ: великая повелительница, образцовая вдова и мать, одержавшая победы и издававшая законы, покровительница искусств и литературы, подобно вдове царя Мавсола Карийского Артемисии, построившей в середине IV в. до нашей эры могилу этого монарха — одно из семи чудес античного мира. Парижский аптекарь Никола Уэль с 1562 года был почитателем королевы. Он посвятил ей длинный — в четырех книгах — рассказ о деяниях великой повелительницы Галикарнаса. Переданная Екатерине рукопись была украшена 74 рисунками. Придворных художников они вдохновили на эскизы для гобеленов. Вскоре великолепная обивка в королевских дворцах должна была напомнить о великих событиях ее правления — похороны обожаемого супруга, воспитание юного короля, съезд Генеральных штатов, борьба с мятежниками, празднества и постройки. Их успех был настолько велик, что в XVII в. были вытканы новые гобелены, некоторые из золотых и шелковых нитей, — эпизоды регентства сначала Марии Медичи, потом Анны Австрийской, оживлявшие миф о ниспосланной провидением королеве-матери.

Итальянец Давила, названный своим отцом в честь королевы Генрих-Екатерина, тоже внес свою лепту, написав историю гражданских войн. Этот труд, опубликованный в 1630 году, имел большой успех. В конце правления Людовика XIII он выдержал несколько изданий во Франции. Давила восхвалял Екатерину — женщину и иностранку — сумевшую править Францией в эпоху величайших бедствий. Она была не только гениальным государственным деятелем, ей были свойственны необыкновенная утонченность, великодушие [6] и щедрость. Ее возвышенные добродетели целиком искупали пороки, свойственные ее эпохе: кровожадность, или, скорее, презрение к человеческой крови, и использование неправедных и коварных средств для достижения своих целей.

Последовавшие затем три долгих регентства и в течение века не прекращавшиеся споры способствовали расцвету литературного типа вдовствующей королевы. В классическом театре сменяют друг друга добродетельные и безутешные принцессы, как Андромаха, и преступницы, как наводящая ужас Агриппина, не отступающая ни перед каким преступлением, чтобы отдать трон своему сыну Нерону:

Царица-убийца Аталия высокомерно глумится над общественным мнением:

Благодаря Перро, взявшему эту историю у Давила, в народных сказаниях французов появляются два противоположных образа — вдовы-мачехи и доброй принцессы-феи.

Привыкшие к этой удивительной галерее принцесс и королев, современники Людовика XIV были не особенно удивлены обвинениями в адрес Екатерины Медичи в безбожии, колдовстве, ничем не сдерживаемом стремлении к власти. В своей Истории Франции серьезный отец Даниель считает своим долгом напомнить об этих обвинениях, но предостерегает своих читателей: «Мне всегда казалось несправедливым и неуважительным по отношению к памяти государей изображать их в глазах последующих поколений людьми гнусными, основываясь на двусмысленностях и на их поступках, мотивов и побудительных причин которых никто не знал и которые могли быть совершенно обоснованными». [7]

Так же сдержанны историки-священнослужители — отец Фелибьен и отец Лобино, аббаты Ансетил и Кавейрак. Их задача — защитить традиционный «порядок» и его основы, повиновение и религию от дерзких «просвещенных умов». В первых рядах — Вольтер, драматургия которого, впрочем, прославляет страстных королев, а в своем Эссе о нравах он становится хулителем двора Валуа и Екатерины. Своим авторитетом король философов скрепляет легенду о Екатерине. Регентша-иностранка на практике применяет максиму Макиавелли: «Никогда нельзя совершать преступление наполовину». Женщина, жадная до удовольствий, суеверная, она чувствует себя как рыба в воде при продажном дворе, среди заговоров, астрологов и колдовства.

Екатерина сохраняет свой авторитет в эпоху Реставрации. Так, ее прославляет Бальзак, а приписываемое ей преступление — Варфоломеевская ночь — провозглашается спасительным деянием. В фантастическом рассказе Два сна (1828) он дает ей слово: «Так вы считаете, что мною руководила ненависть, что мной управляли только месть и ярость?» Она снисходительно улыбается: «Я была спокойна и холодна, как сам рассудок. Я приговорила гугенотов к смерти безжалостно, но и без горячности — они оказались гнилым апельсином в моей корзине». Потом еще дважды — в 1836 году в романизированных эпизодах и в 1842 году — в «философском» размышлении — восхищенный Бальзак снова возвращается к образу Екатерины: государственный деятель, великая королева и в то же время исключительная женщина, она спасла корону Франции, обуздав «самую бесплодную из ересей».

Бальзак пользовался теми же источниками, которые были известны еще в XVIII веке. Однако благодаря гигантской работе ученых были открыты хроники и мемуары, дипломатические депеши и реляции. В них высказываются суждения, больше похожие на отпущение грехов: религиозные страсти и народные волнения более достойны порицания, нежели Екатерина, заявляет Эрнест Шарьер в томе III своего труда Переговоры Франции в Стране Восходящего Солнца (1853). Необходимо уничтожить ученицу Макиавелли, [8] манекен по имени Медичи, с которым долго мирились. Он добавляет, что в своей частной переписке она предстает как «женщина простая, добрая и почти наивная... у которой был главный талант — материнская любовь, и именно ему она обязана своими политическими достоинствами». Удивительное дело: новые знания воскрешают легенду. Шарьер стремится превратить свой сборник документов в нетленный памятник, возведенный во славу королевы. Величие, нравственная красота Екатерины таковы, что «ни в одной истории никакой страны невозможно найти подобного характера, она, как Гекуба современности, присутствует при уничтожении своей семьи и на себе держит всю тяжесть колеблющейся королевской власти».

Сравнить Екатерину с великой и сердобольной вдовой Приама! Для Мишле, начавшего крестовый поход против всех угнетателей Истории, это уж слишком. «Колиньи, — пишет он в 1856 году, — это герой долга, совести». По сравнению с ним, королева-мать — ничто: «Она была практически безынициативна, никакой дерзости, даже для того, чтобы совершить зло... У нее было сил не больше, чем чувств и темперамента». Ее единственное извинение, что «она была самкой, которая любила своих детей». В отличие от него протестант Гизо, считавший королеву «осторожной, здравомыслящей, эгоистичной», кажется образцом умеренности; историограф знаменитых женщин Имбер де Сент-Аман более снисходителен: пороки ее времени «отражаются на ней. Она была скорее их жертвой, чем вдохновительницей». Историки искусства восхищаются итальянкой XVI века, оказавшейся на земле Франции. Они не могут отказать себе в удовольствии найти извинения для королевы: «Екатерина — ни исключение, ни чудовище», — пишет Анри Бушо. Она на себе испытывает действие закона человеческих желаний: не взирая на безразличие окружающих, любить самого себя; заставить других бояться, когда сам испытываешь страх. Теперь, в конце XIX века, никто больше не верит в абсолютное коварство Екатерины. Гюстав Ле Бон, исследовавший психологию толпы, говорит: «Варфоломеевская ночь была не королевским преступлением, а народным». [9]

Лишенная очарования преступницы, королева рисковала исчезнуть из народной памяти, если бы ее весьма своевременно не спасла от забвения тайна ее удивительной личности. Романисты и популярные писатели к своей выгоде использовали ее образ: кроме уже названного Бальзака, следовало бы упомянуть здесь большое количество авторов, и из самых знаменитых — Мериме, Понсон дю Террайль, Александр Дюма, Эжен Сю и Микеле Дзевако.

В Королеве Марго и Графине де Монсоро Дюма Екатерина, окруженная своими астрологами и шпионами, полна мрачного очарования: «Глубокий ум, бодрствующий, чтобы уничтожить и смутить разум других». Ее улыбка, ее силуэт, облаченный в траурные одежды, — все это признаки ее опасной власти. Но вершины удается достичь Микеле Дзевако в эпопее о Пардальянах: «...Вся в черном, похожая на хищную птицу, с носом, как у грифа, сжатыми губами, колючим взглядом, Екатерина улыбалась своей загадочной и жестокой улыбкой, подобно таинственному сфинксу... ее еще красивая и тонкая рука сжимала рукоятку кинжала, который она всегда носила у пояса. Она любила все наслаждения, упоение, все духи, кровь и цветы».

Этой литературной традиции продолжает следовать историк Филипп Эрланже. «Коротконогая, округлая, очень толстая, с глазами навыкате, мертвенно-бледным лицом, хищным ртом, великолепными ногами и руками. Ее взгляд может внушать ужас, а ее улыбка непередаваемо обольстительна... Поверх всего этого — неизменный траур. Так она создала свой образ в глазах современников и будущих поколений».

Эти романизированные воспоминания о Екатерине достаточно точно воспроизводят культурные ценности, общие для всех французов. Большие исторические словари XIX века, составленные Буйе и Лаланном, свидетельствуют об этом: «Хитрость и скрытность были основными методами ее правления», — говорит один. «Жадная до власти, без каких-либо нравственных или религиозных убеждений и угрызений совести, совершенно равнодушная как к злу, так и к добру», — добавляет другой. По сравнению с ними, Дезобри [10] и Башле оказываются гораздо более сдержанными, но ставят на ней «несмываемое клеймо из-за того, что она допустила Варфоломеевскую ночь». Целые поколения, получившие образование, усвоили единственный факт: 94% школьных учебников, изданных с 1851 по 1944 гг., подчеркивали виновность Екатерины в развязывании гражданских войн. Еще в начале века один из таких опусов учил своего юного читателя отвечать на вопрос: «Почему я ненавижу Екатерину Медичи?» Объективные исторические труды Мариежоля и Ван Дейка, опубликованные в 1920 и 1922 гг., где впервые были приведены тексты писем королевы (около 6500 документов), были достаточно поздно использованы в школьных учебниках. Они содержали весьма умеренные суждения, появившиеся с 1945 года: «Екатерина была достаточно умна и ловка». «Она пыталась лавировать, действуя во имя интересов короны».

Посмертная жизнь в течение четырех столетий не проходит бесследно. Современный историк не в состоянии равнодушно относиться к Екатерине. Жан Эритье, труд которого, написанный в 1939 г. и переиздававшийся сорок пять раз, вплоть до 1959 года, оплакивает «непонятую королеву... забытую, непризнанную, оставленную, покинутую», великую и смелую государыню, незаслуженно презираемую как «флорентийскую торговку». Фернан Бродель изображает Екатерину в полном соответствии с мифом: «Флорентийка, насколько хитрая, настолько и расчетливо жестокая, отрешенная от всего: одного ее движения достаточно, чтобы все вокруг переменилось — так опрокидывается корабль при малейшей перегрузке».

Образ прекрасен — королева-мать, в шторм управляющая кораблем Франции. Груз, уже давно переполненный легендами и фактами, стал еще больше после четверти века научных изысканий.

После монументальной публикации писем Екатерины были изданы письма Генриха III. За последние двадцать пять лет к депешам итальянских послов, в частности венецианских, английских и французских, добавились письма послов Испании и Савойи, переписка папских нунциев и [11] Теодора де Беза — соратника и последователя Кальвина. Большое количество спорных текстов, договоров, писем частных лиц были снова опубликованы и снабжены детальными и пышными комментариями. Это перечисление наводит на мысль о значительном обновлении исторического материала.

Помимо этих традиционных источников — дипломатических и литературных — историки использовали новые документы, найденные в оттоманских архивах и относящиеся к мусульманскому альянсу Франции или к союзу с Пфальцем — это немецкое княжество было в ту эпоху одним из основных рынков наемников. Архивы банкиров, расположившихся в основных финансовых центрах в Германии, Франции, Италии и Испании, также систематически исследовались. Экономические архивы послужили источником для ряда интересных публикаций, начиная, например, с портовой торговли или регистров заседаний судейских Парижа, где в течение двух столетий отмечались периодические повышения продажной цены на пшеницу на рынках столицы. Исследование официальных бухгалтерских архивов позволило лучше понять финансовые проблемы государства и, в частности, откуда брались деньги на религиозные войны. Все это стало гораздо яснее после сопоставления данных, взятых из архивов главной бухгалтерии французского духовенства, с документами Национальных Архивов в Париже, фондов Государственного секретариата — с секретными Архивами Ватикана и фондами Hacienda, Двора Кастильской короны в Симанкас.

Здесь упоминались издания и труды ученых. Параллельно с фундаментальными исследованиями обновлялись наши знания в разнообразных областях: идеологическая борьба между европейскими противоборствующими блоками — латинским (католики), англосаксонским и германским (протестанты); сокровища, найденные в Америке, и международный валютный кризис; раздел сфер влияния и изменение направлений обмена в экономике, обществе и цивилизации. Большие успехи были достигнуты в разных областях исторических исследований: история управления обогатилась [12] оригинальными находками в сфере функционирования служб монархического государства и механизмов управления; история искусства — замечательными выставками, посвященными главным образом Школе Фонтенбло, и исследованиями произведений ее представителей, творчества художников и архитекторов, способствовавших расцвету Французского Возрождения.

Вкус к мировой истории каким-то парадоксальным образом вернул моду на изучение событий в их социальном и политическом контексте: поражение турок в морском сражении при Лепанте, резня в Варфоломеевскую ночь и крушение «Непобедимой Армады» стали поводом для появления отдельных изданий, коллоквиумов и выставок, подкрепленных документально.

Современные историки, более терпимые к источникам, чем их предшественники, которые еще перед второй мировой войной предложили исследование способов мышления, заинтересовались качеством исторических материалов, до сих пор оставленных без внимания — памфлетов, альманахов, предсказаний, игровых представлений и официальных символов, которые являли скрытую сущность человека. Мы узнали, что беспокойство, тревога и безумные надежды правят миром, а их выразительным языком становятся астрология и магия. На примере XVI века желающие могут убедиться в этом.

Вооруженные этими новыми многочисленными доводами и дополнительными ключами к их пониманию, мы в состоянии лучше понять эту королеву, наш персонаж, которая с момента своего появления на свет и в течение семидесяти лет играла главную роль на европейской сцене.

Сегодня становится яснее влияние печального детства девочки-сироты на характер королевы; ее страстная любовь к итальянской родине и обожаемому кузену; жонглирование общественными финансами и страсть к мотовству, унаследованная от Медичи; установление новых современных методов правления; наконец, тревога и тысячелетние страхи целой страны, на которую обрушиваются резня и эпидемии, голод и денежный кризис, природные бедствия, [13] сопровождаемые сенсационными космическими явлениями. Для современного читателя достаточно всего лишь слегка омолодить орфографию и перевести разнообразные свидетельства современников королевы.

Информация чрезвычайно разнообразна и наслаивается одна на другую. Все это позволяет подняться до истоков мифа, узнать действительную жизнь Екатерины Медичи, которая сама по себе была настолько же увлекательна, как и все легенды.

Париж, 5 января 1979 года

[14]