Зинаида Николаевна Гиппиус

(1869—1945)

Русская писательница, идеолог символизма. Автор лирических стихотворений, рассказов, романа «Чёртова кукла» (1911). Критические статьи подписывала псевдонимом Антон Крайний.

«Она, несомненно, искусственно выработала в себе две внешние черты: спокойствие и женственность. Внутри она не была спокойна. И она не была женщиной». Сказано Н. Берберовой по обыкновению хлёстко, жёстко и язвительно. Однако формула известной писательницы, близко знавшей Гиппиус, выражает самое зерно характера и образа жизни нашей героини. Она не оставила ничего такого, что бы надолго запомнилось людям. Её писания можно ценить, с удовольствием следить за ходом размышлений, но любить их нельзя. Они бывали оригинальны, интересны, остроумны, порой блестящи, порой несносны, но они никогда не трогали сердца читателей, не восхищали той благодатной мелодией, которая под любой маской выдаёт то, что называется талантом. Её литературное творчество, в том числе и поэзия, построено на вызывающем эгоизме и каком-то колком электрическом разряде, способном вызвать раздражение, нервную возбуждённость, но упоение — никогда.

Однако это отсутствие щедрого, непосредственного дара с лихвой искупалось той личной «единственностью», которую отметил ещё Блок. Один из современников сказал о Гиппиус: «В небесной мастерской своей Господь Бог как будто удостоил её „ручной выделки“, выпуская огромное большинство других людей пачками и сериями, без особых индивидуальных различий». В ней был тот особенный шарм, который не даётся воспитанием, книгами, подражаниями, а кристаллизуется целой эпохой.

«Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки, — писал один из первых символистов, публицист, критик П. Перцов, — в очень шедшем к ней голубом платье, она бросалась в глаза своей наружностью. Эту наружность несколько лет спустя я назвал бы „боттичелиевской“»… Но несмотря на классический ангельский облик, Гиппиус представлялась современникам, скорее, бесполым, демоническим существом, обряженным в нежные — розовые, голубые, белые — одежды — и оттого ещё более притягательным своей непознанностью, сатанинством и контрастом. Она вся словно была соткана из «декадентских» нервных, потрескавшихся красок и до конца жизни не изменила себе, так и оставшись «непрерывным культом собственной молодости». Бунин, уже в эмиграции, смеялся над «старушкой» Гиппиус, что у неё в комоде лежит сорок пар розовых шёлковых штанов и сорок розовых юбок висит в платяном шкафу.

Наша героиня родилась в маленьком городке Белеве Тульской губернии, откуда происходили и корни Бунина. Однако семья Николая Гиппиуса — выходца из старинной немецкой колонии в Москве (в 1534 году один из его предков открыл в Немецкой слободе первый книжный магазин) — ненадолго задержалась в Белеве. После появления на свет первой дочери Зиночки кормильца семейства перевели помощником прокурора в Тулу. Вообще, в связи со служебными перемещениями Гиппиусы беспрерывно колесили по стране, нигде не задерживаясь надолго и не особенно привязываясь к месту. Может быть, эти первые и самые сильные, как известно, детские впечатления от впопыхах сооружённого, ненасиженного гнезда и сделали Зиночку вечной противницей «пуховых подушечек, занавесочек, кастрюлек», словом, быта как такового. Она всю свою жизнь демонстративно пренебрегала теми проблемами, которые именуются женщинами всего мира как «хозяйственные». Оказывается, если очень захотеть, то можно пролететь по жизни, не заботясь о завтраках и стирках — это сказала Зинаида Гиппиус, судьба которой среди войн и революций складывалась далеко не безоблачно.

Когда старшей дочери исполнилось всего лишь тринадцать, а младшие ещё ползали в колыбели, глава семейства скончался от туберкулёза в городе Нежине, городке прославленном великим Гоголем. Убитая горем мать Зинаиды перебралась в Москву, где девочка, наконец-то получила возможность поступить в гимназию. Девочка сразу же проявила незаурядные способности к наукам, однако учёбу вскоре пришлось прекратить из-за открывшегося у Зинаиды лёгочного кровотечения. Как водилось в те годы, больную повезли на юг, но поскольку Гиппиусы не могли себе позволить «заграницы», то девочка попала в Крым. В тогдашнем захолустном мирке полуострова честолюбивая, с живым умом, с богатейшим личностным потенциалом Зинаида страдала от невостребованности и скуки. Она читала толстые журналы, записывала в дневнике впечатления скудного событиями дня, пробовала набрасывать первые подражательные поэтические строки и с тоской воображала, что где-то собираются в кружки интересные люди, где-то загораются «звезды» новых талантов, а ей, Зиночке, так печально жить среди многочисленных тётушек и бабушек: матушкиной сибирской родни — богобоязненных, сердобольных и слезливых — с киотами икон, со свечками и молитвенными причитаниями.

К счастью, судьба переместила семейство Гиппиус в Тифлис. Там шестнадцатилетняя Зина попала в настоящее общество — офицеров, барышень, безусых гимназистов. Здесь-то и проявилась ненасытная «гиппиусовская» жажда общения. Её желание самоутверждения меры не знало: она могла танцевать, гарцевать на лошадях, гулять по горным тропинкам — лишь бы её слушали, лишь бы ею восхищались. И поклонники не замедлили явиться — редкий мужчина пропускал взглядом эту юную красавицу. Предложения руки и сердца сыпались, как из рога изобилия, но Зинаида для всех воздыхателей в личном дневнике припасла только один эпитет: «дурак». Конечно, она понимала, что собеседнику, благоговейно внимающему её разглагольствованиям, не стоит так с ходу объявлять своего мнения, однако потенциальные женихи отскакивали от Зиночки, как ударенные электрическим током.

Непонятно, как бы сложилась дальнейшая судьба строптивицы — и Гиппиус в зрелом возрасте это прекрасно понимала — коли бы не попался на её пути молодой, но уже очень уважаемый писатель Дмитрий Мережковский. Немного найдётся в богатой русской культуре людей, способных посоперничать с Мережковским в глубине и полноте знаний, в таланте осмысления сложных литературных, религиозных и общественных процессов. По-видимому, он был единственным мужчиной на земле, который мог обуздать заносчивость норовистой Зинаиды. И надо же, случаются чудеса на свете — именно он оказался летом 1888 года в Боржоми, где отдыхала и она. В воспоминаниях Гиппиус о знакомстве и браке с Мережковским почти нет обычных для такого случая трепетных сцен признания, полувзглядов, догадок, воздыханий, волнений. Скорее, сквозит в них деловая предназначенность друг другу и сдержанное уважение перед энциклопедическим умом жениха. Ещё бы! Какая другая девушка в двадцать лет способна оценить сожаление возлюбленного, что она до сих пор незнакома с трудами модного тогда философа Спенсера. Словом, Мережковский стал именно той оправой, которая была необходима такому «бриллианту», как Зинаида Гиппиус.

8 января 1889 года в церкви Михаила Архангела в Тифлисе состоялось венчание, более чем скромное и тихое. Гостей собралось немного — не присутствовали вопреки тогдашним традициям даже родители жениха. После обычного завтрака новобрачные удалились в покои Зинаиды дочитывать вчерашнюю книгу, а вечером, когда на чай случайно заглянула бывшая гувернантка-француженка, ей между прочим упомянули: «А Зина сегодня замуж вышла». Сама «молодая», разговаривая со свидетелем, удивлялась: «Мне кажется, что ничего и не произошло особенного». Тот засмеялся: «Ну, нет, очень-таки произошло, и серьёзно».

Действительно, для русской культуры этот незамеченный никем день стал совершенно особенным — был заключён союз, сыгравший огромную роль в развитии и становлении литературы знаменитого «серебряного века». Дом Мережковского и Гиппиус стал оазисом русской духовности начала XX столетия. А. Белый однажды очень точно подметил, что в нём «воистину творили культуру. Все здесь когда-то учились».

В 1901 году Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич смогли добиться создания открытого официального общества, которое собиралось регулярно для свободного обсуждения вопросов религии, философии и культуры. Какие только вопросы не обсуждались на собраниях, о чём только не спорили, кто из знаменитостей того времени не побывал у четы Мережковских! И если «головой» этого союза был Дмитрий Сергеевич, то «шеей», безусловно, — Гиппиус. Мережковский, прекрасный собеседник, эрудит, мыслитель, представлял собой аскетический, замкнутый тип человека. Он редко раскрывался в мимолётном общении, не умел, что называется, «себя подать», не было в нём той лёгкости и «приятности», что обычно располагают к людям. Зато Зинаида Николаевна умела обаять гостей. Она не была «милой киской», нежно мяукающей в унисон любому, наоборот, многие считали её злой, самоуверенной и заносчивой и откровенно боялись. Она любила браваду, вызов. Беззастенчиво направляя свою знаменитую лорнетку в толпу, Зинаида Николаевна, словно кость, кидала зрителям кощунственные строки своих стихов. Она знала, что покорить общество можно лишь эпатажем, которого жаждут окружающие, а этого «добра» у Гиппиус припасено было предостаточно. Необычная «русалочья» красота, культурная утончённость, понимание психологии человека сочетались в ней с наглым самомнением, резкостью суждений. Её называли «сатанессой», «ведьмой», «декадентской мадонной», хотя по большей части опасались. Но, не получив «прописки» в салоне Гиппиус, никто не мог считаться полноправным членом культурного бомонда России, а потому сюда стремились как на «освидетельствование», как на анализ по «верной» группе крови. Мережковские до такой степени запугали бедных поэтов, что Брюсов в своём дневнике рассказывал, с каким страхом и трепетом московские символисты ожидали приезда именитых гостей, как они всячески «изукрашали» комнату, расставляли по углам цветы, искали диван для Зиночки. Всё должно было соответствовать «официальной» церемонии приёма, раз и навсегда принятому этикету, словно маленький вассальный надел посещала великая повелительница. Брюсов писал, что, когда Мережковские отдыхали, хозяева принялись «чуть ли не плясать и ликовать, что всё сошло благополучно». Власть эта над умами современников тем более кажется непонятной, что сама Зинаида Николаевна стихи слагала весьма посредственные, а рассказы и эссе оригинальностью мысли не отличались. При этом Гиппиус твёрдо играла роль вечно недовольной особы, которая держалась так, будто — доверься человек ей — она бы вывела его на верный путь.

Кого только она не учила уму-разуму! В единственное своё посещение Ясной Поляны накричала даже на Толстого, да так, что Лев Николаевич очень вежливо успокаивал разбушевавшуюся посетительницу: «Может быть, вы правы, я всегда рад выслушать чужое мнение». В другой области земного величия — погрозила пальцем сербскому королю Александру, признавшемуся, что начинает забывать русский язык: «Вот это, ваше величество, совсем нехорошо… совсем нехорошо!» Король, по примеру Толстого, тоже предпочёл не обижаться.

Ну а с простыми смертными она и вовсе не церемонилась. Однажды Бальмонт прочёл Зинаиде Николаевне свои стихи. Гиппиус с лорнеткой, которая, по-видимому, служила родом психологического оружия, «ледяным» голосом, которым обычно говорила неприятности, процедила сквозь зубы: «Непонятно и пошло». Бальмонт вскипел: «Мне остаётся только приставить вам свою голову вместо вашей, чтобы вы поняли!» Зинаида Николаевна так же медленно, так же сквозь зубы ответила: «Не желала бы!»

Однако сила её заключалась не только в мужской безаппеляционности, она не отказывалась и от чисто женских приёмов игры и кокетства. «Ведьма» порой превращалась в прекрасную соблазнительницу.

Тот же Брюсов вспоминал, что к 12 часам дня, как было условлено, он явился к Гиппиус, дабы смиренно представить на суд собственные стихи. Он постучался, получил «войдите» и остолбенел на пороге. В зеркале, поставленном углом так, что в нём отражалась вся комната, поместилось розовое после сна, совершенно нагое тело Зинаиды Николаевны. Насладившись замешательством поэта, Гиппиус небрежно крикнула из угла: «Ах, мы не одеты, но садитесь».

Поговорив с напряжённо отвернувшимся Брюсовым, Зинаида Николаевна всё же накинула на себя одежды и вышла: «Я причёсываться не буду. Вы не рассердитесь?»

На самом деле, отмечал поэт, она если и не причёсывалась, то всё же собрала свои волосы в очень искусный пучок.

"Стали говорить.

— Я не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит… В Петербурге так все меня уже знают. Мы из-за этого в театр не ходим, все на меня указывают…

Вечером мы были у Соловьёвых. Зиночка была опять в белом и с диадемой на голове, причём на лоб приходился бриллиант".

Между тем пикантность поведения Гиппиус не породила ни одного слуха о её романах, ни одной истории о какой-либо интрижке. Пятьдесят два года прожили Мережковские в браке до самой смерти Дмитрия Сергеевича и за полвека ни разу не расставались ни на один день. Между тем, когда Н. Берберову спросили о семье Мережковских, она ядовито усмехнулась: «Семья?.. Это было что угодно, только не семья»…

Что имела в виду современница? Может быть, то, что это был союз двух людей, совместное существование которых устраивало их полностью, как симбиоз двух различных природных особей помогает друг другу выжить. У них никогда не было детей, но почему-то никто не удивлялся этому обстоятельству, словно окружающие забывали, что Мережковские всё-таки не только возглавляли литературный процесс России, но ещё и состояли в законном браке. К слову сказать, три другие родные сестры Зинаиды Николаевны так никогда и не вышли замуж.

Литературное наследие Гиппиус огромно и разнообразно: пять сборников стихов, шесть сборников рассказов, несколько романов, драмы, литературная критика, публицистика, две книги мемуаров, дневники. Но для потомков Зинаида Николаевна всегда останется человеком, проявившим своё «сломанное», «манерное», «потерянное» время. При всей иронии к её вычурности и позёрству не следует забывать, что знаменитые стихи А. Блока посвящены ей, Зинаиде Гиппиус: