Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Игорь Фроянов.   Рабство и данничество у восточных славян

Предварительные замечания

Данничество у восточных славян — сюжет, привлекавший внимание многих поколений отечественных историков. Вызывает он большой интерес и у современных ученых, стремящихся понять характер даннических отношений, проникнуть в суть самого понятия «дань».

Попытки определить смысл термина «дань» предпринимал еще В. Н. Татищев — родоначальник русской исторической науки. Затем они постоянно возобновлялись. Можно с полной уверенностью сказать, что ни один, сколько-нибудь заметный исследователь русского прошлого не прошел мимо вопроса о данях.

Довольно значительная группа дореволюционных авторов причисляла дань к факторам внутреннего общественного развития. Однако при этом дани воспринимались по-разному: то как подати, уплачиваемые зависимыми людьми своим господам и хозяевам — князьям и дружинникам, порабощавшим этих людей и лишавших их собственности на землю силой оружия, — то как налог, который получали князья на правах суверенов и правителей. Следовательно, в первом случае дань относилась к частноправовой сфере, а во втором — к публичноправовой.

Некоторые историки прослеживали эволюцию даннических отношений. Возникновение дани они обусловливали войнами и уподобляли ее контрибуции, превратившейся впоследствии в элемент фиска, т. е. в государственный налог.

Наконец, в досоветской историографии существовала еще и такая точка зрения, согласно которой дань на протяжении всей древнерусской истории выступала в качестве платы за мир, или откупа от военных вторжений. Дань обычно платили побежденные племена и народы.1

Советские ученые кое-что позаимствовали у своих дореволюционных коллег, например, идеи о дани-контрибуции и дани-налоге, но внесли в изучение вопроса и принципиально новое, связав дань с феодальной рентой. В первую очередь здесь надо назвать С. В. Юшкова, написавшего еще в 30-е годы специальную статью, посвященную эволюции дани в феодальную ренту на Руси XXI вв. Дань, по С. В. Юшкову, прошла в своем развитии два периода: первый, когда она не была еще феодальной рентой, и второй, когда она стала таковой. Сперва «сбор дани вместе с "примучиваниями" разного рода был не чем иным, как организованным феодальной властью грабежом сельского населения... ». Правление княгини Ольги знаменует решительный перелом в даннических отношениях. Ольга ликвидировала местных племенных и варяжских князей, взамен которых «была создана прочная, непосредственно связанная с центром, местная финансовая и, вероятно, судебная администрация». Княгиня устроила погосты —финансово-административные и судебные центры, где находились княжеские агенты. Смысл ее нововведений состоял в том, что «вместо периодических наездов — осеннего и зимнего полюдья князя или наиболее близких к нему дружинников, создается постоянно действующая, прочая и довольно густая сеть финансовых органов, потоке затем уже передают собранную дань или князю или представителям князя». Кроме того, Ольга учредила дани и оброки, что свидетельствует «об изменении состава сборов».2 Именно в оброках С. В. Юшков усматривал «новые дополнительные обложения», введенные по повелению киевской правительницы. Дань взималась «уроком» (общей суммой) с дыма или рала мехами, медом, воском, а оброк платился с земли, что позволяет отнести его к одному из «первичных видов типичной феодальной ренты. Оброк мог выплачиваться хлебом и другими продуктами питания или деньгами». Итак, «деятельность княгини Ольги имела своим следствием форсирование процесса сближения дани с типичной феодальной рентой. Погосты не были просто финансово-административными центрами: они были центрами феодального властвования, основными очагами феодальной эксплуатации». В дальнейшем этот процесс ускоренными темпами шел прежде всего в принадлежащих князьям и церкви волостях и городах, где «права князя и церковных властей над сельским населением ничем не ограничивались, и оно быстро превращалось в феодально зависимое крестьянство».3

Преобразования Ольги коснулись не только древлянской земли, но и всей территории Киевского государства.4 Перерождение дани в феодальную ренту произошло в результате захвата земель племен, обложенных данью, и превращения этих земель в феодальные владения князей и их слуг, постепенного упорядочения способов сбора дани в одинаковом размере (с двора или от рала), а также вследствие раздачи князьям земель данников боярам и церковным организациям.5

Таким образом, «при княгине Ольге произошла крупная финансово-административная реформа: изменился порядок взимания дани и, по-видимому, состав самой дани».6 Эта реформа создала благоприятные условия для перехода дани в феодальную ренту, а ее плательщиков из свободных земледельцев в феодальнозависимых крестьян.

Коренной недостаток построений С. В. Юшкова состоял в отсутствии серьезной фактической основы. Он разработал схему, где теория превалировала над фактами, что весьма обедняло и упрощало воспроизводимую им историческую действительность.

С. В. Юшкову возражал А. Н. Насонов. Он писал: «В соответствии со своим пониманием общественно-политического строя Киевского государства, С. В. Юшков выдвинул новую теорию — теорию превращения в Киевской Руси дани в феодальную ренту. По ряду соображений принять эту теорию не считаем возможным. Разумеется, частично дань в феодальную ренту переходила. Следует подчеркнуть, что дань остается особой разновидностью феодальной эксплуатации; источники не дают оснований полагать, что граница между поборами, собираемыми государственным аппаратом, и феодальной рентой отдельных землевладельцев стирается. Сказанное отнюдь не противоречит тому, что дань в раннюю феодальную эпоху обычно делилась, что из нее выделялись доли в пользу тех или иных феодалов. Конечно, с развитием феодального землевладения значение дани среди других источников обогащения знати падало».7

Говоря о частичном переходе дани в феодальную ренту на Руси XI-XII вв., А. Н. Насонов в то же время подчеркивал различие между этими платежами: «Дань была разновидностью феодальной эксплуатации, но эксплуатации, осуществляемой не отдельными феодалами, а государственным аппаратом».8 Высказывания С. В. Юшкова показались А. Н. Насонову отступлением от марксистских положений, ибо, приняв их, «мы придем к необходимости пересмотреть учение о феодальной ренте согласно которому древнейшими формами ренты при феодализме были отработочная рента и рента продуктами, а более поздняя — денежная. Мы знаем, что денежная рента предполагает уже сравнительно значительное развитие торговли, городской промышленности, товарного производства вообще, а вместе с тем и денежного обращения. На Руси денежная рента появляется в XV в.».9

А. Н. Насонов спорил с С. В. Юшковым главным образом с точки зрения теоретической. Но со стороны методологической был уязвим и сам, поскольку дань, собираемая «государственным аппаратом», могла истолковываться в соответствии с марксистской теорией как централизованная феодальная рента. Историк не учел такой возможности. Отсюда у него нечеткость в определении дани. Назвать дань «разновидностью феодальной эксплуатации» — не значит прояснить вопрос, поскольку остается гадать насчет конкретного смысла слова «разновидность», а также отличия по существу данной «разновидности феодальной эксплуатации» от феодальной ренты. И здесь, конечно же, не является критерием обстоятельство, кто взимал дань: государство или частный землевладелец.

Правильно указав на отличие дани от феодальной ренты, А. Н. Насонов не сумел удовлетворительно объяснить, в чем оно заключалось. Если бы он вывел данничество за рамки феодализма, его позиция была бы прочнее. Но исследователь полностью разделял общепринятое представление о феодальной природе Киевской Руси. Поэтому дань, собираемую феодальным государственным аппаратом, он объявил (хотя и частично) разновидностью феодальной ренты, войдя в противоречие с самим собой.

Если А. Н. Насонова настораживала перспектива пересмотра марксистского «учения о феодальной ренты, то украинские археологи В. И. Довженок и М. Ю. Брайчевский перешли заповедную черту, внеся изменения в каноническую, так сказать, последовательность существования различных форм феодальной ренты. Они совместно выступили на страницах журнала «Вопросы истории», включившись в дискуссию о периодизации истории СССР. Авторы выразили решительное несогласие с теми историками, которые полагали, что дань IХ-Х вв. «не была феодальной формой эксплуатации».10 Они отказались от мысли о дани как следствии военных столкновений древних обществ: «Дань не могла возникнуть в результате завоеваний; она могла означать только повинность земледельческого населения феодалу за пользование землей, которая юридически была его собственностью. И если варяги и хазары действительно собирали дань у славян от дыма и рала, то это можно объяснить той системой даннических отношений, которая существовала у славян значительно раньше и независимо от варягов и хазар». С полной уверенностью авторы статьи утверждали: «Дань могла быть только выражением крепостнических феодальных отношений, когда землевладелец-феодал посредством внеэкономического принуждения присваивал часть труда непосредственного производителя в виде продуктов этого труда. Основанием для феодала принуждать производителя отдавать ему часть продуктов было то, что производитель пользовался землей, которая юридически принадлежала феодалу. Князь, бывший верховным владыкой в княжестве, был прежде всего собственником всей земли».11

Позднее Довженок и Брайчевский развивали эти идеи в своих индивидуальных работах. В одной из них В. И. Довженок писал: «Дань была выражением внутренних социально-экономических отношений в восточнославянском обществе накануне создания Киевского государства и являла собой форму эксплуатации крестьян-общинников феодальным классом, который в это время нарождался. Она была натуральной формой феодальной ренты».12

Согласно М. Ю. Брайчевскому, у восточных славян в период генезиса феодализма не было условий для развития отработочной ренты, и «основной формой эксплуатации в это время должна была выступить продуктовая рента».13 Однако продуктовая рента не являлась единственной формой эксплуатации, дополняясь отработочной и денежной рентой. С необычайной легкостью М. Ю. Брайчевский отыскал отработки в X веке и ренту деньгами в XI веке.14 «Таким образом, заключает он, — мы не видим серьезных причин возражать, что древнерусская дань являла собой феодальную ренту продуктами и что древнейшею формой феодальной эксплуатации на Руси была не отработочная рента, а продуктовая».15

Первичность продуктовой ренты-дани вывела Русь в лидеры европейского прогресса: «Феодализм на Руси начинался с господства натуральной ренты в отличие от Западной Европы, где он начинался с господства ренты отработочной. Эта особенность стала определяющим фактором особых общественных порядков в Киевской Руси в области экономической, политической и других сторон жизни. Важнейшей особенностью Киевской Руси были быстрые темпы ее исторического развития. Пожалуй, подобных темпов мы не наблюдаем ни в одной другой стране Европы этого времени. За одно столетие, с IX по X в., что в условиях феодального общества составляет очень небольшой срок, страна преобразилась во всех отношениях. Время характеризуется огромными достижениями в области сельского хозяйства, ремесла, торговли, общественного разделения труда, городской жизни, во всех областях культуры. Историки дореволюционного времени, пытавшиеся объяснить эти явления, искали внешних причин. Таково содержание теорий влияний и заимствований, в том числе норманнской теории. Действительной же причиной ускоренных темпов исторического развития Киевской Руси были особые благоприятные условия общественного развития, выражавшиеся в господстве более прогрессивной формы феодальных отношений».16 Эти рассуждения, не опирающиеся на факты, больше увлекают, чем убеждают.

« Несмотря на несоответствие представлений В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского марксовой теории стадиальности развития феодальной ренты (отработочная-продуктовая-денежная), они все же получили поддержку в редакционной статье, подводившей итоги дискуссии о периодизации истории СССР.17 Положительно отнеслись к ним и некоторые видные участники дискуссии, такие, скажем, как Л. В. Черепнин и В. Т. Пашуто.18 Безымянному автору (или авторам) редакционной статьи, а также Л. В. Черепнину и В. Т. Пашуто положения Довженка—Брайчевского приглянулись, вероятно, потому, что удревняли феодальную эксплуатацию на Руси и, кроме того, давали новое обоснование традиционной концепции, устанавливающей господство феодализма в Киевской Руси. То был, образно говоря, «спасательный круг», брошенный приверженцам древности происхождения феодализма в России, которые начинали испытывать недостаток конкретных данных для удержания своих позиций.19 С особой остротой этот недостаток стал ощущаться во времена хрущевской «оттепели», пробудившей ученые умы от догматической «зимней спячки». Но подлинный пересмотр старых взглядов так и не состоялся. Началось нечто похожее на переливание старого вина в новые мехи.

Два основополагающих тезиса В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского, в соответствии с которыми древнерусский князь являлся верховным собственником земли, а дань выступала в качестве феодальной ренты, были приняты и развиты выдающимся специалистом в области истории средневековой России Л. В. Черепниным.20 В наиболее законченном и отшлифованном виде концепция данничества у восточных славян и на Руси содержится в труде Л. В. Черепнина, посвященном изучению спорных вопросов истории феодальной земельной собственности в IХ-ХV вв.21

Дань, по мнению Л. В. Черепнина, самая ранняя форма эксплуатации восточнославянских общинников киевскими князьями. На словах историк признает эволюцию дани в феодальную ренту, подчеркивая, что она «совершалась постепенно и датировать этот процесс трудно».22 Однако на деле (в ходе проводимого исследования) он не показывает превращения дани в феодальную ренту, и дань у него, как, кстати, и у В. И. Довженка с М. Ю. Брайчевским, фигурирует в виде феодальной повинности, возникшей вдруг, в готовом виде.

Термин «полюдье», по Л. В. Черепнину, имел двоякий смысл: «Форма взыскания дани (объезды представителями правящего класса подчиненных общин) и тот корм, который ими при этом брался».23 Дань «раскладывалась по погостам и бралась с "двора", "дыма", "рала", "плуга", т.е. с отдельных крестьянских хозяйств. В связи с этим погосты как поселения соседских общин приобретают новое значение — административно-фискальных округов. С именем княгини Ольги летопись связывает проведение в 946-947 гг. ряда мероприятий, направленных к укреплению княжеской власти в пределах соседских общин: нормирование повинностей, получивших регулярный характер ("уставляющи уставы и уроки"), устройство погостов как постоянных центров сбора дани ("устави... погосты и дани..."). Система "полюдья", т.е. поездок княжеских "мужей" за данью, постепенно сменяется "повозом", т.е. доставкой ее в определенный пункт погоста общинниками».24 Феодальную ренту (дань) Л. В. Черепнин наблюдает на протяжении Х-ХII вв.25

Концепция дани, предложенная Л. В. Черепниным, нам кажется неубедительной. Исследователь во главу угла поставил так называемое «окняжение» земли, или установление верховной (государственной) собственности князя на землю. Феодальная суть дани выводится автором из этого фундаментального для него положения. Но «окняжение» земли, верховная княжеская (государственная) собственность на землю —вещь весьма сомнительная.26

Л. В. Черепнин оперирует словами «процесс», «эволюция», «превращение».27 Но они — пустой звук. За этими словами нет динамики, нет развития. Картина, изображаемая Л. В. Черепниным, статична, если не считать канвы событий, или рассказов о том, где, когда, какое племя было обложено данью, какие перемены внесла княгиня Ольга в порядок сбора дани и т. п. Именно эволюции дани у автора мы, как ни приглядывались, не заметили. В самом деле, возложение дани на «примученное» племя есть в то же время, по Л. В. Черепнину, установление верховной собственности победителя (киевского князя) на землю побежденных, а учреждение верховной собственности государства в лице князя означало приобретение данью феодального характера. Следовательно, у Л. В. Черепнина время возникновения дани-ренты есть время появления верховной княжеской собственности и наоборот. Отсюда ясно, что эволюция дани в феодальную ренту в исследовании Л. В. Черепнина не раскрыта: дань-рента появляется у него, можно сказать, мгновенно и в готовом виде.

Идеи Л. В. Черепнина были подхвачены многими современными историками. Они легли в основу теории государственного феодализма на Руси как первоначальной формы феодальных отношений в России. Эта теория получила широкое распространение в современной исторической литературе.28

К сожалению, ее сторонники не учитывают достижения этнографов, изучавших данничество в различных регионах мира и пришедших к выводу об архаичности этой формы эксплуатации, реализуемой коллективно посредством завоевания и подчинения одних племен и народов другими.29

А. И. Першиц предлагает следующее определение данничества: «Один из рано возникающих способов эксплуатации, под которым в этнографии обычно понимают регулярные поборы с побежденных натуральным продуктом, рабами, деньгами и т.п.».30 Отделяя дань, с одной стороны, от контрибуции, а с другой, — от подати (налога), А. И. Першиц разумеет под ней, «в отличие от первой, регулярные поборы и, в отличие от второй, поборы не со своей собственной, а с покоренной чужой общины (племени, города, государства), которая при этом остается более или менее самостоятельной. Отсюда вытекает понимание данничества как формы эксплуатации, состоящей в регулярном отчуждении продукта победителями у побежденных, но в основном не утративших прежней экономической и социально-потестарной структуры коллективов».31 Вырисовываются три главные черты данничества: «1) Данничество не составляет особого способа производства», поскольку «отчуждаемый в виде дани продукт может производиться в рамках и разлагающегося первобытного и любого антагонистического (хотя и главным образом докапиталистического) классового строя. 2) Данники располагают собственными, не принадлежащими получателям дани средствами производства и эксплуатируются путем внеэкономического принуждения, которое распространяется чаще не на отдельные личности, а на весь коллектив 3) Данники и получатели дани не интегрированы в составе одного этнического и социального организма: они могут принадлежать к разным этносам и у них может быть различная общественная и предполитическая или политическая организация».32

Общий вывод А. И. Першица такой: «Данничество составляет особый не тождественный ни с одним из классических способ эксплуатации. Возникая в распаде первобытнообщинного строя и получая наибольшее развитие в раннеклассовых обществах, оно в дальнейшем сохраняется как второстепенная межформационная форма, более упорядоченная и развитая, чем близкие к ней по своей сущности грабеж и контрибуция, но далеко уступающая в экономической эффективности тем формам эксплуатации, которые являются в то же время и способами производства».33 Вместе с тем А. И. Першиц считает необходимым отметить, что данничество, хотя и «составляет вполне самостоятельную форму эксплуатации, по своей экономической сущности, а следовательно, по заложенным в нем тенденциям близко к феодализму».34 Больше того, грань между даннической и феодальной зависимостью «относительно легко преодолима». Вот почему «в древнем мире данничество, даже принимая облик отношений типа илотии, становилось полурабством-полукрепостничеством, а на рубеже средних веков оно почти всегда было одним из основных истоков феодализма».35

Сближение данничества с феодализмом, производимое А. И. Першицем, запутывает вопрос, оставляя впечатление внутренней противоречивости его суждениий. В самом деле, если даннические отношения не укладываются в рамки «особого способа производства», а дань представляет собой «межформационную» (вполне самостоятельную) форму эксплуатации, то о какой близости данничества к феодализму исследователь может вести речь, не рискуя при этом оказаться в разладе с собственными построениями. Конечно, в отдельных случаях дань эволюционировала в сторону феодальной ренты, но тогда она переставала быть данью, а носители ее — данники — превращались в феодальнозависимых (крепостных) людей.36

А. И. Першиц говорит о генетической и функциональной связи даннической эксплуатации с военным грабежом и контрибуцией.37 По нашему мнению, можно сказать и более определенно: военный грабеж, контрибуция и дань находились в тесном, органическом единстве, представляя собою исторически последовательные этапы и формы в сфере отчуждения прибавочного продукта победителями у побежденных. Самым ранним средством изъятия прибавочного продукта был, судя по всему, военный грабеж, возникший вслед за появлением излишков в производстве и обусловленных ими материальных накоплений в обществе, т. е. богатства.38

Межплеменные столкновения, набеги и войны, сопровождавшиеся грабежами, восходят ко временам первобытности. Военный грабеж — эпизодический и неупорядоченный способ коллективного отчуждения прибавочного (а нередко и необходимого) продукта у побежденных племен и народов.

Более поздней, чем военный грабеж, коллективной формой присвоения является, по-видимому, контрибуция, взимаемая единовременно, но отличающаяся известной упорядоченностью, основанной обычно на договоре, соглашении между коллективами победителей и побежденных.

Данничество — последняя и наиболее совершенная форма коллективного отчуждения прибавочного продукта, осуществляемого посредством войн. Дань собиралась в размерах, определяемых договором, и, кроме то го, взималась постоянно, или ежегодно. В этом состоит главная особенность данничества сравнительно с военным грабежом и контрибуцией.

Все названные формы, возникая в разное время, не сменяют одна другую, а сосуществуют и даже переплетаются друг с другом, сохраняясь на протяжении многих столетий. Немало подтверждений тому содержит история восточного славянства.

Эти подтверждения исследователь находит в различных источниках, иностранных и отечественных. К числу первых принадлежат сочинения латинских, греческих и восточных авторов. Ко вторым относятся сведения, содержащиеся в Повести временных лет — уникальном памятнике древнерусской письменности. Сложность, однако, состоит в том, что вопрос о достоверности известий Повести временных лет вызывает в ученой среде разногласия. М. Д. Приселков, например, не доверял сообщениям Повести о событиях X в., мотивируя свои сомнения тем, что погодные заметки стали производиться летописцами только с XI в., тогда как предшествующее время окутано туманом легенд, далеких от исторической действительности.39 Ученый больше верил византийским источникам, нежели древнерусской летописи, отказывая ей в правдивости изображаемых событий.40 Скептические настроения М. Д. Приселкова разделял Я. С. Лурье, заявлявший, что «для истории IX-X вв. "Повесть временных лет" является недостаточно надежным источником».41 По убеждению Л. Н. Гумилева древняя история Руси отражена в Повести временных лет «неадекватно», с пропусками фактов, приводимых выборочно, и даже лживо.42

В исторической науке существует и другая традиция. Еще И. И. Срезневский считал возможным говорить о возникновении летописного дела применительно к X в.43 По М. Н. Тихомирову, зарождение русской историографии (летописания) связано с X столетием. «Внимание исследователей, — говорил он, — было обращено в первую очередь на вопрос, когда возник тот или иной летописный свод. Между тем русскую историографию как начального периода, так и более позднего времени нельзя отождествлять с летописными сводами, которые сами основывались на ряде источников разнообразного характера. Летописные своды были не начальной, а заключительной стадией исторических обобщений, которым предшествовали записи об исторических событиях и отдельные сказания».44 С точки зрения М. Н. Тихомирова, известия о Руси IХ-Х вв., помещенные в Повести временных лет, «основаны на сказаниях: о начале Русской земли, о призвании варяжских князей, о русских князьях X в. Из этих сказаний наиболее ранним является последнее. Сказание о русских князьях X в., вероятнее всего, было написано вскоре после крещения Руси и является первым русским историографическим произведением, притом отнюдь не церковного характера».45

Некоторые летописеведы обнаруживают зачатки летописания во второй половине IX в. Б. А. Рыбаков пишет: «Самым трудным и спорным является определение начала русского летописания. Если говорить о летописях-— исторических сочинениях, — имеющих определенную концепцию, то, очевидно, такие сочинения появились не ранее конца X в. Но вполне возможно, что краткие хроникальные записи, самая идея фиксации исторических событий (а следовательно, и отбор их для записи) возникли значительно раньше».46 Б. А. Рыбаков считает вероятным существование летописи, созданной при Киевском князе Аскольде: «Восемь погодных записей о русских делах времен Осколда, охватывающих свыше двух десятков лет, образуют в своей совокупности нечто вроде "летописи Осколда", начатой в Киеве в год крещения русов в 867 г. и законченной гибелью князя от рук норманна».47 Потом «на протяжении всего X в. в Киеве, очевидно, велись лаконичные эпизодические записи, продолжавшие тип "Осколдовой летописи". Такие записи не составляли отдельных книг, а могли вестись на пустых листах церковных книг».48 Вместе с тем «своеобразная летопись, фиксировавшая посольства, природные явления и печенежские дела, началась в Киеве еще при Ярополке, затем она прервалась и возобновилась в 991 г., но уже не в Киеве. Продолжение этой летописи связано, вероятно, с городом Белогородом, построенным в 991 г. и ставшим около 992 г. центром епархии».49 Составление в конце X века летописного свода Б. А. Рыбакову казалось вполне вероятным.50

Л. В. Черепнин, подобно Б. А. Рыбакову, допускал возможность создания в конце X века летописного свода.51 К тому же склонялся И. У. Будовниц, согласно которому на исходе X в. в Киевской Руси «составлялись исторические сочинения и делались попытки обобщить их в едином историческом труде».52

Близок к Б. А. Рыбакову исследователь начальных этапов русского летописания А. Г. Кузьмин, полагающий, что уже в IX в. на Руси возникали «какие-то записи исторического характера».53 А с X в. «устанавливается определенная преемственность в сохранении письменных свидетельств Древней Руси».54

А. Н. Насонов, хотя и отвергал мысль о составлении летописного свода в конце X в.,55 но все же признавал, что при Десятинной церкви еще до появления сводных летописных трудов «велись исторического характера записи», т. е. «возникла историческая письменность».56

Если с должным вниманием отнестись к этим соображениям исследователей о начале русского летописания, то недоверие к известиям Повести временных лет о событиях X в. и ранее теряет, по меньшей мере, свою безоговорочность. Конечно, здесь нельзя бросаться в другую крайность, принимая за подлинное все, о чем Повесть рассказывает, «как в широком смысле (значение "дунайской прародины" и расселение славян, роль хазар и варягов в русской истории и т.д.), так и в отношении конкретных событий (погосты Ольги, варяги-христиане в Киеве и т.д.)».57 Такое пользование летописью серьезному исследователю противопоказано.

Итак, записи Повести временных лет при осторожном и критическом к ним подходе могут служить ценным источником по истории восточных славян вообще и даннических отношений в частности.

Сообщения иностранных авторов и древнерусского летописца о данничестве в восточнославянском мире делятся на две части: к первой относятся те, что извещают о даннических связях восточных славян с иноязычными народностями, а ко второй — говорящие о данничестве восточнославянских племен между собою. Обратимся к анализу сведений, касающихся даннических отношений восточного славянства с соседями, ближними и дальними.


1 Подробный обзор мнений дореволюционных историков о данничестве см.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки отечественной историографии. Л., 1990. С. 134-147; Пузанов В. В. Княжеское и государственное хозяйство на Руси Х-ХII вв. в отечественной историографии XVIII - начала XX в. Ижевск, 1995. С. 84-92, 173-174.
2 Юшков С. В. Эволюция дани в феодальную ренту в Киевском государстве в Х-ХI веках // Историк-марксист. 1936, № 5. С. 135-137.
3 Там же. С. 137, 138.
4 Там же. С. 135.
5 См. также: Юшков С. В. 1) Очерки по истории феодализм» в Киевской Руси. М.; Л., 1939. С. 87-89; 2) Киевское государство // Преподавание истории в школе. 1946, №6; 3) К вопросу о дофеодальном («варварском») государстве // Вопросы истории. №7; 4) Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1949. С. 77, 92, 113-114.
6 Юков с. В. Эволюция дани.. . С. 135.
7 Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1952. С. 19-20.
8 Там же. С. 19-20 (прим.).
9 Там же. С. 20 (прим.).
10 Довженок В., Брайчевский М. О сложении феодализма в Древней Руси // Вопросы истории. 1950, №8. С. 63.
11 Там же . С. 64.
12 Довженок В. И. Землеробство в древньої Pyci до середины XIII ст. Київ, 1961. С. 198.
13 Брайчевский М. Ю. Про початкову форму феодальної експлуатацiї в Київскiй Русi // Вiсник Академии наук УРСР. 1959. № 4. С. 64.
14 Там же. С. 70.
15 Там же. С. 66.
16 Довженок В. И. О некоторых особенностях феодализма в Киевской Руси// Исследования по истории славянских и балканских народов. Эпоха средневековья: Киевская Русь и ее славянские соседи/ Отв. ред.В. Д. Королюк. М., 1972. С. 100-101.
17 Об итогах дискуссии о периодизации истории СССР// Вопросы истории. 1951, №3.
18 Черепнин Л. В., Пашуто В. Т. О периодизации истории России в эпоху феодализма// Вопросы истории. 1951, №2.
19 Верную оценку историографической ситуации дает Л. В. Данилова: «Когда стала очевидной несостоятельность частновладельческой интерпретации феодального строя Киевской Руси, В. Черепнин, спасая вывод о господстве феодализма в IX-X вв., на место вотчины-сеньории поставил якобы существовавшую государственную собственность на землю... »(Данилова Л. В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994. С. 176). Следовало бы здесь Л. В. Даниловой упомянуть и зачинателей «спасательной операции» — В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского.
20 В этом легко убедиться, заглянув в его исследования. См. Черепнин Л. В. 1) Основные этапы развития феодальной собственности на Руси (до XVII в.) // Вопросы истории. 1953, № 4; 2) Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси // Исторические записки. 56. 1956; 3) Общественно-политические отношения в древней Руси и Русская Правда // Новосельцев А. П. [и др.]. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 146-154.
21 Черепнин Л. В. Русь: Спорные вопросы истории феодальной земельной собственности в IХ-ХV вв. // Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М., 1972.
22 Там же. С. 151.
23 Там же. С. 152.
24 Там же. С. 152-153.
25 Там же. С. 155. См. также: Черепнин Л. В. Формирование крестьянства на Руси // История крестьянства в Европе. В 3 т. Т. 1. Формирование феодально-зависимого крестьянства. М., 1985. С. 327-329.
26 См.: Фроянов И. Я. 1) Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974; 2) Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980; Данилова Л. В. Сельская община в средневековой Руси.
27 Черепнин Л. В. Русь. Спорные вопросы... С. 151, 155.
28 См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки отечественной историографии. С. 281-300.
29 См.: Першиц А. И., Монгайт А. Л., Алексеев В. П. История первобытного общества. М., 1967. С. 189; Хазанов А. М. 1) О характере рабовладения у скифов // Вестник древней истории. 1972, № 2; 2) Роль рабства в процессах классообразования у кочевников евразийских степей // Становление классов и государства / Под ред. Першица А. И. М., 1976. С. 274-275; 3) Социальная история скифов. М., 1975. С. 254-263; 4) Разложение первобытнообщинного строя и возникновение классового общества // Первобытное общество / Под ред. Першица А. И. М., 1975. С. 117-118; Першиц А. И. 1) Данничество // IX международный конгресс антропологических и этнографических наук. Чикаго. Сентябрь 1973. Доклады советской делегации. М., 1973; 2) Некоторые особенности классообразования и раннеклассовых отношений у кочевников-скотоводов // Становление классов и государства. С. 290-293; 3) Ранние формы эксплуатации и проблема их генетической типологизации // Проблемы типологии в этнографии/ Под ред. Ю. В. Бромлея. М., 1979; Аверкиева Ю. П. Индейцы Северной Америки. М., 1974. С. 277-278; История первобытного общества. Эпоха классообразования/ Отв. ред. Ю. В. Бромлей. М., 1988. С. 209-210; Социально-экономические отношения и соционормативная культура. М., 1986. С. 45-46; Попов В. А. Этносоциальная история аканов в XVI-XIX веках. Проблема генезиса и стадиально-формационного развития этнополитических организмов. М., 1990. С. 177, 184.
30 Социально-экономические отношения и соционормативная культура. С. 45.
31 Першиц А. И. Данничество. С. 2.
32 Социально-экономические отношения и соционормативная культура. С. 45.
33 Першиц А. И. Данничество. С. 11.
34 Там же. С. 11-12.
35 Там же. С. 12.
36 Подчеркнем, что эта эволюция не была выражением генеральной линии развития данничества. Она являлась лишь ответвлением от нее, своеобразным отклонением от основного исторического пути, каким шло данничество. Во всяком случае, именно так обстояло дело с данничеством у восточных славян. По этой причине нельзя согласиться с Л. Е. Куббелем, когда он пишет: «По своему экономическому содержанию данничество олицетворяло ту же тенденцию, которая позднее служила основой феодальной эксплуатации: речь шла об отчуждении при помощи внеэкономического принуждения прибавочного продукта, произведенного в собственном хозяйстве производителя. Поэтому в большинстве случаев данничество в своем развитии перерастало как раз в феодальную эксплуатацию, становясь таким образом важнейшим фактором и одним из источников Феодализации общества. Так шло развитие классового общества у Древних германцев и славян, у арабов и кельтов. Во всех этих случаях сравнительно легко и быстро совершался переход от зависимости коллективной к зависимости индивидуальной» (История Первобытного общества... С. 210). Не беремся судить о германцах, Кельтах, арабах и других, но что касается восточных славян, то у них картина была иная, чем та, которую изображает Л. Е. Куббель.
37 Першиц А. И. Данничество. С. 8.
38 До появления прибавочного продукта, овеществленного в богатстве, войны, по всей видимости, выливались в тотальное истребление противника, уничтожение его поселений и жилищ.
39 В своих представлениях о начале летописания на Руси М. Д. Приселков шел от А. А. Шахматова, датировавшего создание древнейшей летописи 1037-1039 гг. При этом М. Д. Приселков, как заметил А.Г.Кузьмин, «следовал не позднему, а раннему А. А. Шахматову. Он, по-видимому, не учел в полной мере существа поворота мысли А. А. Шахматова в последние годы и даже как будто не оценил в должной мере критических высказываний ученого в свой адрес. Он практически ничего не изменил в гипотетической схеме развития событий X-XI веков, раскритикованной А. А. Шахматовым, не изменил негативного отношения к неизученным источникам, остающимся за пределами единственной летописной традиции, не изменил, за небольшими исключениями, и отношения к шахматовским "фикциям"». — Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977. С. 47-48.
40 Приселков М. Л. Киевское государство второй половины X века по византийским источникам// УЗ ЛГУ. Серия исторических наук. Вып. 8. 1941. Надо сказать, что Константин Багрянородный, которому доверился историк, был, как убеждаются новейшие исследователи, не столь уж хорошо осведомлен о Руси (см.: Толкачев А. И. О названии днепровских порогов в сочинении Константина Багрянородного «De administrando imperio»// Историческая грамматика и лексикология русского языка. Материалы и исследования. М., 1962. С. 41). Надо, по-видимому, отчасти согласиться с Б. Л. Грековым в том, что, «ограничив себя узким кругом Источников и a priori признав византийские сведения более достоверными, чем русские, М. Л. Приселков сделал опыт изображения древнерусского государства, столь же смелый, сколь и неубедительный». — Греков В. Л. Киевская Русь. М., 1953. С. 282.
41 Лурье Я. С. О некоторых принципах критики источника// Источниковедение отечественной истории. М., 1973. Вып. 1. С.92. См. также: Лурье Я. С. Михаил Дмитриевич Приселков — источниковед // ТОДРЛ. М.; Л., 1962. Т. XVIII. С. 468.
42 Гумилев Л. Н. Сказание о хазарской дани (Опыт критического комментария летописного сюжета) // Русская литература. 1974, № 3. С.167, 170, 171.
43 См.: Срезневский И. И. Чтения о древних русских летописях СПб., 1862.
44 Тихомиров М. Н. 1) Начало русской историографии // Вопросы истории. 1960, №5. С. 41; 2) Русское летописание. М., 1979. С. 46-47.
45 Тихомиров М.Н. Русское летописание. С.65.
46Рыбаков Б. А. Древняя Русь: Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 159.
47 Там же. С. 173.
48 Там же. С. 190.
49 Там же.
50 Там же. С. 173-192.
51 Черепнин Л. В. «Повесть временных лет» и предшествующие ей летописные своды // Исторические записки. 25. 1948.
52 Будовниц И. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (ХI-ХIV вв.). М., 1960. С. 46.
53 Кузьмин А. Г. Начальные этапы. . . С. 387.
54 Там же. С.388.
55 Насонов А. Н. Начальные этапы киевского летописания в связи с развитием древнерусского государства // Проблемы источниковедения. М., 1959. Вып.VII.
56 Насонов А. Н. История русского летописания XI — начала XVIII века: Очерки и исследования. М., 1969. С. 26, 31.
57 Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX-XI веков. М., 1995. С.5.
загрузка...
Другие книги по данной тематике

под ред. Б.А. Рыбакова.
Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н.э. - первой половине I тысячелетия н.э.

под ред. Т.И. Алексеевой.
Восточные славяне. Антропология и этническая история

Мария Гимбутас.
Славяне. Сыны Перуна

Любор Нидерле.
Славянские древности

Б. А. Тимощук (отв. ред.).
Древности славян и Руси
e-mail: historylib@yandex.ru