Глава 2. Цезарь против Суллы, или Бегство из Рима

   Итак, Юлий Цезарь принял решение бежать.

   Куда же он направился?

   Согласно Плутарху, «он долгое время скрывался, скитаясь в земле сабинян (некогда горцы, обитавшие в Апеннинах, сабиняне впоследствии изрядно распространились, но более всего их находилось в центральной части Италии; они непрестанно воевали с римлянами, так что диктатор Сулла даже поставил своей целью напрочь извести их как народ. – Г. Б.). Но однажды, когда он (то есть Цезарь. – Г. Б.) занемог и его переносили из одного дома в другой, он наткнулся ночью на отряд сулланских воинов, осматривавших эту местность, чтобы задерживать всех скрывающихся. Дав начальнику отряда Корнелию два таланта, Цезарь добился того, что был отпущен, и тотчас, добравшись до моря, отплыл в Вифинию, к царю Никомеду».



   Сулла



   Это произошло в 80 г. до н. э.

   Название «Вифиния» может легко поставить в тупик современных читателей. Однако здесь нет никакой тайны. Вифиния – это страна, расположенная между Черным и Мраморным морями; она занимала, таким образом, часть территории современной Турции. Плутарх практически не распространяется на тему пребывания Юлия Цезаря у Никомеда, зато Светоний сообщает довольно любопытные детали: «Военную службу он начал в Азии, в свите претора Марка Терма. Отправленный им в Вифинию, чтобы привести флот, он надолго задержался у Никомеда. Тогда и пошел слух, что царь растлил его чистоту; а он усугубил этот слух тем, что через несколько дней опять поехал в Вифинию под предлогом взыскания долга, причитавшегося одному его клиенту-вольноотпущеннику. Дальнейшая служба принесла ему больше славы, и при взятии Митилен он получил от Терма в награду дубовый венок». Воинская доблесть Цезаря не смогла воспрепятствовать распространению скверных слухов о том, что он делит ложе с царем Никомедом. Доподлинно известно, что Цезарю именно тогда присвоили в народе несколько весьма характерных кличек, например: «вифинская царица», «царская подстилка» и т. д.

   Между прочим, Цезарь сильно рисковал, отправляясь к Никомеду. Этот царь, полное имя которого было Никомед IV Филопатр, некогда лишился своей страны, уступив в военном противостоянии понтийскому владыке Митридату VI. Столь стремительный рост могущества Митридата и его честолюбивые помыслы были не по нраву римлянам. Все тот же Сулла оказался куда более умелым военным стратегом, нежели Никомед, и сумел наголову разгромить Митридата. Прогнав понтийские рати с земель вифинского царства, Сулла вернул их Никомеду, ставшему рьяным сторонником римлян.

   Да и как иначе?

   Ведь он же получил от Суллы обратно свой трон, бесцеремонно отнятый Митридатом!

   Учитывая, что Никомед был готов оказать Сулле какую угодно любезность, даже странно, что тот не воспользовался столь удобной возможностью окончательно свести счеты с Цезарем. Возможно, он просто не успел. Ведь в те времена гонцы в силу объективных причин передвигались несравненно медленнее, и новости и приказы, как правило, всегда запаздывали. Вполне вероятно, что Цезарь учитывал вероятность того, что Никомед вполне может создать ему серьезные неприятности, желая выслужиться перед Суллой. Именно поэтому он не стал задерживаться в Вифинии. Однако реальная опасность уже подстерегала его!



   Как отмечает Плутарх, «проведя здесь (то есть у Никомеда. – Г. Б.) немного времени, он на обратном пути у острова Фармакуссы (соврем. Милет. – Г. Б.) был захвачен в плен пиратами, которые уже тогда имели большой флот и с помощью своих бесчисленных кораблей властвовали над морем. Когда пираты потребовали у него выкупа в двадцать талантов, Цезарь рассмеялся, заявив, что они не знают, кого захватили в плен, и сам предложил дать им пятьдесят талантов. Затем, разослав своих людей в различные города за деньгами, он остался среди этих свирепых киликийцев с одним только другом и двумя слугами; несмотря на это, он вел себя так высокомерно, что всякий раз, собираясь отдохнуть, посылал приказать пиратам, чтобы те не шумели. Тридцать восемь дней пробыл он у пиратов, ведя себя так, как если бы они были его телохранителями, а не он их пленником, и без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Он писал поэмы и речи, декламировал их пиратам и тех, кто не выражал своего восхищения, называл в лицо неучами и варварами, часто со смехом угрожая повесить их. Те же охотно выслушивали эти вольные речи, видя в них проявление благодушия и шутливости. Однако, как только прибыли выкупные деньги из Милета и Цезарь, выплатив их, был освобожден, он тотчас снарядил корабли и вышел из милетской гавани против пиратов. Он застал их еще стоящими на якоре у острова и захватил в плен бoльшую часть из них. Захваченные богатства он взял себе в качестве добычи, а людей заключил в тюрьму в Пергаме. Сам он отправился к Юнку, наместнику Азии, находя, что тому, как претору, надлежит наказать взятых в плен пиратов. Однако Юнк, смотревший с завистью на захваченные деньги (ибо их было немало), заявил, что займется рассмотрением дела пленников, когда у него будет время; тогда Цезарь, распрощавшись с ним, направился в Пергам, приказал вывести пиратов и всех до единого распять, как он часто предсказывал им на острове, когда они считали его слова шуткой».



   Описание этого примечательного эпизода мы встречаем и у Светония:



   «Во время этого переезда, уже в зимнюю пору, он возле острова Фармакуссы попался в руки пиратам и, к великому своему негодованию, оставался у них в плену около сорока дней. При нем были только врач и двое служителей: остальных спутников и рабов он сразу разослал за деньгами для выкупа. Но когда, наконец, он выплатил пиратам пятьдесят талантов и был высажен на берег, то без промедления собрал флот, погнался за ними по пятам, захватил их и казнил той самой казнью, какой не раз, шутя, им грозил».



   Вместе с тем историки явно расходятся в ряде существенных деталей. Плутарх полагает, что инцидент с пиратами произошел, когда Цезарю стало известно о кризисе власти, с которым столкнулся его могущественный недруг Сулла, а потом и о неожиданной кончине диктатора. Эти события заставили его расстаться с Никомедом и устремиться в Рим. По данным же Светония, Цезарь сумел достичь Рима без особых помех и, словно стремясь вознаградить себя за вынужденное отсутствие, развернулся там вовсю. Светоний так и пишет: «Когда пришла весть о кончине Суллы, и явилась надежда на новую смуту, которую затевал Марк Лепид, он поспешно вернулся в Рим. Однако от сообщества с Лепидом он отказался, хотя тот и прельщал его большими выгодами. Его разочаровал как вождь, так и самое предприятие, которое обернулось хуже, чем он думал. Когда мятеж был подавлен, он привлек к суду по обвинению в вымогательстве Корнелия Долабеллу, консуляра и триумфатора; но подсудимый был оправдан. Тогда он решил уехать на Родос, чтобы скрыться от недругов и чтобы воспользоваться досугом и отдыхом для занятий с Аполлонием Молоном, знаменитым в то время учителем красноречия». По версии Светония, именно на пути к Родосу Цезарь и стал пленником пиратов.

   Расхождение существенное, что и говорить…

   Однако давайте обратимся к логике. Цезарь, для которого Рим был практически всем, наверняка спал и видел, как бы ему туда вернуться, мечтая о том, чтобы власть Суллы как можно быстрее подошла к концу. Теперь представьте себе: он после внушительного отсутствия наконец достигает Рима, но, будучи разочарован некоторыми аспектами борьбы за власть, предпочитает… оставить Рим уже по собственному желанию и, удалившись на Родос, заняться самообразованием! Согласитесь, звучит совершенно неубедительно. Именно поэтому порядок событий по версии Плутарха представляется гораздо более правдоподобным.

   Цезарь, хоть и знал, что дела Суллы плохи, но понимал: о возвращении в Рим не может быть и речи, покуда Сулла жив. На этом этапе следовало избрать выжидательную тактику, как Цезарь и поступил. А поскольку было не совсем понятно, сколько ему предстоит пребывать в ожидании, Цезарь решил усовершенствовать некоторые совершенно необходимые политическому лидеру навыки, что лучше всего было сделать на Родосе.

   Плутарх пишет:



   «Цезарь сначала отправился на Родос, в школу Аполлония, сына Молона, у которого учился и Цицерон и который славился не только ораторским искусством, но и своими нравственными достоинствами. Цезарь, как сообщают, и от природы был в высшей степени одарен способностями к красноречию на государственном поприще и ревностно упражнял свое дарование, так что, бесспорно, ему принадлежало второе место в этом искусстве; однако первенствовать в красноречии он отказался, заботясь больше о том, чтобы стать первым благодаря власти и силе оружия; будучи занят военными и гражданскими предприятиями, с помощью которых он подчинил себе государство, он не дошел в ораторском искусстве до того предела, который был ему указан природой. Позднее в своем произведении, направленном против сочинения Цицерона о Катоне, он сам просил не сравнивать это слово воина с искусной речью одаренного оратора, посвятившего много времени усовершенствованию своего дара».



   Покуда Цезарь упражнялся на Родосе в искусстве красноречия, История не стояла на месте. В 78 г. до н. э. произошло важнейшее для судьбы Юлия Цезаря событие: в Риме скоропостижно скончался Луций Корнелий Сулла. Как уже отмечалось, проникновеннее прочих поведал об особых обстоятельствах его смерти Рафаэлло Джованьоли; пусть его «Спартак» и художественное произведение, но он создавал его на основе фактических свидетельств, бережно согласуя факты с силой собственного воображения.



   Марк Эмилий Лепид



   Предоставим ему слово:



   «Сулла зашел в альков и, усевшись, стал подымать железные гири разного веса, припасенные для того, чтобы купающийся мог проделывать гимнастические упражнения и тем вызвать пот. Выйдя из алькова, он опустился в бассейн с горячей водой. Усевшись на мраморную скамейку, он весь отдался приятному ощущению теплоты, приносившей ему большое облегчение, судя по выражению довольства, появившемуся на его лице.

   …Сулла, лицо которого, быть может вследствие кутежа прошлой ночи, казалось более постаревшим и мертвенным, чем в предыдущие дни, вдруг застонал от жестоких болей; он жаловался на необычную тяжесть в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, пошел звать Сирмиона из Родоса – отпущенника и врача Суллы, жившего вместе с Суллой и повсюду сопровождавшего его.

   Сулла же, под влиянием охватившей его дремоты, опустил голову на край бассейна и, казалось, заснул.

   Через несколько мгновений вернулся Хризогон, и Сулла, вздрогнув, поднял голову.

   – Что с тобой? – спросил его отпущенник, с тревогой подбежав к бассейну.

   – Ничего… какая-то дремота… Знаешь, я видел сон.

   – Что же тебе приснилось?

   – Я видел мою любимую жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году, и она звала меня к себе.

   – Не обращай внимания на эти суеверия…

   – Суеверие? Зачем так думать о снах, Хризогон? Я всегда относился с очень большим доверием к снам и поступал всегда так, как мне через них приказывали боги. И мне не приходилось раскаиваться.

   – Если ты говоришь о походах, то победами ты обязан своему уму и своей доблести, а не внушениям снов.

   – Больше, чем мой ум и моя храбрость, Хризогон, мне всегда помогала благосклонная ко мне судьба, поэтому именно ей я только и доверялся. Поверь мне – наиболее успешными были те мои походы, которые я проводил стремительно и без размышления.

   Воспоминания о деяниях, из которых многие были гнусными, но многие были, действительно, великими и славными, казалось, вернули немного спокойствия душе Суллы и несколько прояснили его чело. Поэтому Хризогон счел удобным доложить ему о том, что, согласно его повелению, Граний прибыл из Кум и ждет его приказаний.

   При этом имени лицо экс-диктатора внезапно передернулось от гнева; дико сверкнув глазами, он закричал хриплым, яростным голосом:

   – Введи его… сейчас же… сюда… ко мне… этого наглеца, который один во всем мире осмелился издеваться над моими решениями… а желает моей смерти!

   И худыми, костлявыми руками он судорожно сжал края бассейна.

   – Но не можешь ли ты подождать, пока выйдешь из ванны?..

   – Нет… нет… немедленно… сюда… передо мной… я его хочу…

   Хризогон вышел и тотчас же вернулся с эдилом Гранием. Это был человек сорока лет, богатырского телосложения; на его лице, заурядном и грубом, отражались хитрость и злоба. Но, входя в ванную комнату к Сулле, он был очень бледен и плохо скрывал свой страх. Рассыпаясь в поклонах и целуя руки, он обратился к Сулле дрожащим от волнения голосом:

   – Да покровительствуют надолго боги великодушному Сулле Счастливому!

   – Ты не так говорил третьего дня, подлый негодяй! Ты смеялся над моим приговором, которым ты справедливо был присужден к уплате штрафа в государственную казну, и кричал, что не хочешь платить, так как через день-другой я умру, и с тебя сложат штраф.

   – Нет, никогда, никогда, не верь этой клевете… – пробормотал испуганный Граний.

   – Трус, теперь ты дрожишь? Ты должен был дрожать, когда оскорблял самого могущественного и счастливого из всех людей… Трус!..

   И с этими словами Сулла, пылая гневом, ударил по лицу несчастного, который упал у бассейна, плача и умоляя о прощении.

   – Жалости… прошу тебя о жалости… умоляю о прощении!.. – кричал бедняк.

   – Жалости?!. – кричал Сулла гневно. – Жалости к тебе, оскорбившему меня… в то время как я страдаю от ужасных болей?.. Ты должен умереть, трус, здесь и сейчас, перед моими глазами… Я горю желанием упиться твоими последними судорогами, твоим предсмертным хрипением.

   Сулла бесновался и корчился, как безумный, и в бешенстве кричал придушенным голосом рабам:

   – Эй, вы… лентяи… чего зеваете… Хватайте его, бейте до смерти, здесь, при мне… задушите его… убейте!..

   И так как рабы, казалось, не решались, он закричал, из последних сил, но страшным голосом:

   – Задушите его, или я прикажу всех вас распять, клянусь факелами и змеями Эриний!

   Рабы бросились на несчастного, повалили на пол, стали бить его и топтать, а Сулла, продолжая метаться и беситься, подобно дикому зверю, почуявшему кровь, все кричал:

   – Вот так! Сильней!.. Бейте!.. Топчите!.. Душите этого негодяя!.. Душите его, душите!.. Ради всех богов ада, душите его!..

   Граний, избиваемый четырьмя рабами, которые были сильнее его, пытался защищаться, нанося нападающим сильные удары.

   Рабы, сперва пассивно повинуясь, били свою жертву почти без усилий, но, когда Граний стал бить их, рассвирепели и стиснули его так, что он не мог уже пошевельнуться; тогда один из них сдавил ему горло обеими руками и, упершись изо всех сил коленями в его грудь, задушил в несколько секунд.

   А Сулла, с глазами, почти вылезшими из орбит, с пеной на губах, весь отдавшийся зрелищу избиения, упивался им с жестоким сладострастием дикого зверя, восклицая слабевшим голосом:

   – Так… так!.. Сильнее… дави… души!

   Но в тот момент, когда Граний испускал дух, Сулла сам, истощенный усилиями, криками и приступом своей бешеной лихорадки, упал навзничь в бассейн и прохрипел голосом таким слабым, какого никогда у него не слыхали:

   – На помощь… умираю!.. На помощь!..

   Лицо бывшего диктатора помертвело, веки закрылись, стиснутые зубы скрипели, губы судорожно искривились.

   В то время как Хризогон и остальные рабы хлопотали возле Суллы, стараясь привести его в чувство, внезапная судорога потрясла его тело, на него напал приступ сильнейшего кашля, и, немного спустя, извергая огромное количество крови, издавая глухие стоны и не открывая глаз, он умер.

   Так закончил жизнь в шестьдесят лет этот человек, столь же великий, сколь и коварный; его огромный талант и величие души были подавлены его жестокостью и сладострастием. Он совершал великие дела, но навлек на свое отечество много несчастий, и, прославленный, как великий вождь, он оставил в истории по себе память как о худшем гражданине; поэтому, изучая все совершенное им в жизни, трудно решить, чего в нем было больше – мужества и энергии или коварства и притворства».



   Если бы Цезарю не хватило выдержки, и наш невольный изгнанник вознамерился бы вернуться в Рим, не дождавшись смерти Суллы, не исключено, что на месте джованьоллиевского Грания вполне мог оказаться он сам…