Глава 40. Царствование Юстиниана. Императрица Феодора. Мятеж «ника». Ввоз шелка из Китая. Церковь святой Софии. Упразднение афинских школ и должности римского консула

   Император Юстиниан родился возле развалин Сар дики (нынешней Софии) и происходил из безвестного варварского народа, жившего в диком пустынном краю, который назывался сначала Дардания, затем Дакия и наконец получил имя Болгария. Возвышение Юстиниана подготовил своей предприимчивостью и готовностью рисковать его дядя Юстин, который вместе с двумя другими крестьянами из одной с ним деревни бросил ради военной службы более полезное занятие – труд земледельца или пастуха. Пешком, неся в своих заплечных мешках лишь немного сухарей – свою единственную скудную пищу, эти трое юношей по горной дороге пришли в Константинополь и вскоре за силу и высокий рост были приняты в охрану императора Льва. При двух следующих государях удачливый крестьянин добился богатства и почестей, и его спасение от нескольких угрожавших его жизни опасностей позже объясняли вмешательством ангела-хранителя, который оберегает царей. Долгая и похвальная служба Юстина во время Исаврийской и Персидской войн не уберегла бы его имя от забвения, но могла обеспечивать продвижение вверх по армейской службе, и за пятьдесят лет он постепенно получал должности трибуна, потом комеса, затем командующего армией, после этого звание сенатора и должность начальника охраны; охранники подчинялись ему как своему предводителю во время того большого перелома в жизни страны, когда покинул мир император Анастасий. Могущественным родственникам Анастасия, которых этот император возвысил и обогатил, не позволили претендовать на престол, и евнух Амантий, фактически правивший во дворце, тайно решил надеть венец на голову самого послушного из тех, кого когда-то поднял наверх. Начальнику охраны были переданы для его подчиненных щедрые дары, чтобы охранники голосовали за этого человека. Но Юстин предательски использовал эти веские аргументы в свою пользу, а поскольку никто не осмелился вступить с ним в спор, дакийский крестьянин был облачен в пурпур по единодушному решению солдат, которые знали, что он великодушен и смел, духовенства и народа, которые считали его православным, и провинциалов, которые слепо покорились воле столицы. Юстин Старший, как его называют, в отличие от другого императора из этой же семьи и с этим же именем, вступил на византийский трон в возрасте шестидесяти восьми лет, и если бы его оставили действовать самостоятельно, каждое мгновение его девятилетнего царствования доказывало бы его подданным, что они сделали неверный выбор. Он был таким же невежественным, как Теодорих, и примечательно, что в эпоху, не чуждую учености, оба этих одновременно живших монарха были неграмотны. Но по своим природным дарованиям Юстин был гораздо ниже готского короля, а жизненный опыт солдата не научил его править империей. Хотя лично Юстин был храбрым, сознание своей слабости, естественно, порождало у него тревожные предчувствия насчет политических дел, сомнения и недоверчивость. Но официальные дела государства старательно и верно вел квестор Прокл, и престарелый император усыновил своего талантливого и честолюбивого племянника Юстиниана, который был молод и стремился к власти. Дядя вытребовал его к себе из сельской дакийской глуши и дал ему образование в Константинополе, готовя из него наследника своего личного состояния, а затем и всей империи.

   Поскольку у евнуха Амантия обманом отобрали деньги, надо было отнять у него и жизнь. Эту задачу легко выполнили с помощью обвинения в действительно существовавшем или выдуманном заговоре, а чтобы он был виновен во всех преступлениях сразу, судьям сообщили, что Амантий тайно исповедует манихейскую ересь. Амантий лишился головы; три его товарища, первые доместики дворца, были наказаны, кто – смертью, кто – изгнанием. Их несчастный кандидат на пурпур был заточен в глубокое подземелье и забросан камнями, а его труп был с позором брошен в море без погребения. Уничтожение Виталиана оказалось более трудным и опасным делом. Этот готский вождь добился народной любви тем, что отважно вел гражданскую войну за православную веру против Анастасия. После заключения выгодного договора он продолжал оставаться поблизости от Константинополя с грозной победоносной армией варваров, которую он возглавлял. Клятвы, обещавшие ему безопасность, были слабой защитой, но оказались достаточно сильным соблазном; Виталиан покинул это выгодное место и приехал за городские стены, отдавшись на милость жителей столицы. А горожан, особенно партию «синих», настроили против него, умело использовав для этого даже воспоминания о его войнах за дело благочестия. Император и его племянник обняли Виталиана как верного и достойного защитника церкви и государства и с благодарностью наградили своего любимца званиями консула и командующего войсками. Но на седьмом месяце своего консульства Виталиан был заколот на званом обеде у государя, где ему нанесли семнадцать ран. Юстиниана, которому досталась добыча после убитого, обвиняли в убийстве духовного брата, которому он недавно оказал доверие, позволив участвовать в христианских таинствах. После падения своего соперника Юстиниан был назначен главнокомандующим армиями Востока, и при этом от него не потребовали никакой предварительной военной службы. Его долг был вести эти армии в поход против врагов страны. Но Юстиниан мог в погоне за славой потерять то, что имел, – власть над своим старым слабым дядей. И потому этот благоразумный воин вместо того, чтобы вызывать восторг у соотечественников трофеями, захваченными у персов или скифов, добивался народной любви в церквах, цирке и сенате Константинополя. Греческим католикам (то есть православным) был дорог племянник Юстина, который, не уклоняясь ни в ересь Нестория, ни в ересь Евтихия, шел между ними по узкой тропе твердого и нетерпимого православия. В первые дни своего царствования он поощрял и вознаграждал в народе восторженное прославление памяти покойного императора. После тридцати четырех лет раскола он смирил гордый и гневный дух римского первосвященника и распространил среди латинян благосклонное послание о том, что он с благочестивым почтением относится к апостольской кафедре. Епископские престолы Востока занимали сторонники канонического православия, верные интересам Юстиниана, духовенство и монахи были покорены его щедростью, и народ был научен молиться за своего будущего государя, надежду и опору истинной веры. Свою щедрость Юстиниан проявлял в величайшей роскоши общественных зрелищ, которые для толпы были не менее важны и святы, чем никейский или халкедонский символы веры. Было подсчитано, что за время своего консульства он истратил двести восемьдесят восемь тысяч золотых монет. Был случай, когда на арену вывели одновременно двадцать львов и тридцать леопардов. Возницам, победившим в цирковых состязаниях колесниц, были розданы удивительные подарки – лошади в богатой сбруе, и вереница этих лошадей была длинной. Потворствуя страстям константинопольского народа и принимая поздравительные письма от иноземных царей, племянник Юстина усердно трудился над тем, чтобы добиться дружбы сената. Казалось, что почтенное имя этого собрания дает его членам право объявлять чувства народа и влиять на наследование императорского престола. Слабый Анастасий позволил могуществу правительства выродиться во что-то вроде силы аристократии, и военачальников, получивших звание сенатора, сопровождала их личная охрана, банда солдат-ветеранов, которые оружием или приветственными криками могли в час смуты определить, кто наденет венец Востока. Сокровища государства были растрачены ради того, чтобы получить голоса сенаторов, и императору сообщили их единодушное желание, чтобы ему было угодно сделать Юстиниана своим соправителем. Но эта просьба, которая слишком ясно указывала престарелому самодержцу, что его конец близок, была не по душе этому завистливому государю, не желавшему выпускать из рук власть, которую он уже не мог осуществлять. Юстин, обеими руками вцепившись в свой скипетр, посоветовал им, раз выборы оказались таким прибыльным делом, предпочесть другого соискателя, постарше. Несмотря на этот упрек, сенат присвоил Юстиниану царское звание «благороднейший», и его дядя, то ли из любви, то ли из страха, утвердил это постановление. Через какое-то время Юстин из-за умственной и телесной слабости (по причине неизлечимой язвы на бедре) почувствовал необходимость взять себе опекуна. Он вызвал к себе патриарха и сенаторов и в их присутствии торжественно надел венец на голову своего племянника, которого затем провели из двора в цирк под громкие и радостные приветствия народа. Юстин прожил еще четыре месяца, но после этой церемонии он считался как бы мертвым для империи, которая признала Юстиниана – на сорок девятом году его жизни – законным государем Востока.

   От восшествия на престол до своей смерти Юстиниан правил Римской империей тридцать восемь лет, семь месяцев и тринадцать дней. События, случившиеся за время его царствования, вызывают у нас любопытство и привлекают наше внимание своей многочисленностью, разнообразием и значимостью. Их старательно описал секретарь Велизария, ритор, которого красноречие возвело в сенаторы и префекты Константинополя. Прокопий – так его звали – в зависимости от перемен в своем поведении, то мужественном, то рабском, и в отношении к нему власти, у которой он был то в милости, то в опале, сочинил сначала историю своего времени, затем хвалу ему и, наконец, сатиру на него. Восемь книг о войнах против персов, вандалов и готов, сохранившихся благодаря тому, что Агафий включил их в свой труд из пяти книг, заслуживают нашего уважения как трудоемкое и успешное подражание аттическим или по меньшей мере азиатским писателям Древней Греции. Факты, которые описывал, он брал из личного опыта и из непринужденных разговоров солдат, государственных мужей и путешественников. Его стиль постоянно стремится к силе и изяществу и часто достигает их. Его размышления, прежде всего в речах, которые он слишком часто вставляет в текст, содержат большой объем политических знаний. Кажется, что этот историк ради высокой чести поучать потомков и доставлять им удовольствие благородно презрел предрассудки народа и лесть двора. Современники Прокопия читали и хвалили его сочинения, но хотя он почтительно принес их к подножию императорского престола, гордость Юстиниана, должно быть, была задета похвалами герою, который своей славой постоянно затмевает своего бездействующего государя. Осознанное чувство собственного достоинства – свойство независимости – заглушили надежды и страхи раба, и секретарь Велизария трудолюбием заработал себе прощение и награду, сочинив шесть томов деяний императора. Он умело выбрал такие предметы для описания, которые имели блестящую внешность и в рассказе о которых он мог громко прославить гений, великолепие и благочестие государя, который и как завоеватель, и как законодатель превзошел в добродетелях Фемистокла и Кира настолько, что они – просто дети перед ним. Разочарование могло толкнуть льстеца на тайную месть, а первый же намек на милость мог снова соблазнить его и заставить придержать, а затем уничтожить книжонку, в которой римский Кир разжалован в ненавистные и презренные тираны, а император и его супруга Феодора всерьез описаны как два демона, принявшие человеческий облик, чтобы уничтожить род людской^[163].

   Такое низкое непостоянство, несомненно, должно пятнать репутацию Прокопия и вредить вере в его слова. Но если дать выветриться яду его злобы, то осадок, оставшийся от его анекдотов, даже самые постыдные факты, на некоторые из которых есть легкие намеки в публичной истории, подтверждаются своей логичностью или подлинными свидетельствами современников. Теперь я на основе этих разнообразных материалов начну описывать царствование Юстиниана, которое заслуживает (и займет) много места. В этой главе будет рассказано о характере Феодоры и ее пути к власти, о цирковых партиях и о том, как Юстиниан правил Востоком в мирное время. В следующих главах я опишу войны Юстиниана, которыми завершилось завоевание Африки и Италии, а затем расскажу о победах Велизария и Нарсеса, не умалчивая ни о пустоте блеска, украсившего их триумфы, ни о добродетелях их персидских и готских противников. В этой книге будут рассмотрены также законодательство и богословские взгляды этого императора, споры и расколы, разделившие на части восточную церковь, и реформа римского права, которой следуют или которую уважают все народы современной Европы.

Императрица Феодора

   Первым делом Юстиниана как обладателя верховной власти было разделить эту власть с женщиной, которую он любил, – знаменитой Феодорой, чей странный путь к власти никак нельзя назвать торжеством женской добродетели. В царствование Анастасия забота о диких зверях, которых держала в Константинополе партия «зеленых», была поручена Акакию, уроженцу Кипра, который за это свое занятие получил прозвище «хозяин медведей». После его смерти почетное место, несмотря на старания его вдовы, которая успела найти себе нового мужа, наследника должности, было отдано другому соискателю. У Акакия осталось три дочери – Комито, Феодора и Анастасия, старшей из которых тогда еще не было и семи лет. Во время одного торжественного празднества их опечаленная и негодующая мать велела этим беспомощным сиротам встать в одежде просительниц посреди театра; партия «зеленых» встретила их презрением, партия «синих» – сочувствием; это глубоко врезалось в память Феодоры, и последствия такого различия в поведении долго ощущались в управлении империей. По мере того как три сестры одна за другой вырастали и становились красавицами, их отдавали на служение общественным и личным удовольствиям византийцев; Феодора, которая сперва в одежде рабыни, неся на голове табурет, ходила по сцене за Комито, в конце концов получила разрешение проявить свои собственные таланты. Она не танцевала, не пела и не играла на флейте, а выступала только в пантомиме. Особенно хорошо ей удавались комические персонажи, и каждый раз, как Феодора-комедиантка надувала щеки и, делая смешные жесты, забавным голосом жаловалась на нанесенные ей побои, весь константинопольский театр гудел от смеха и аплодисментов. Ее красота стоила дороже и дарила более утонченное удовольствие. Черты лица у Феодоры были тонкие и правильные, цвет кожи немного бледный, но на лице – естественный румянец. В ее полных жизни глазах мгновенно отражалось любое чувство, ее движения были легкими и подчеркивали изящество небольшой стройной фигуры. Любовь и лесть обе могли заявить, что живопись и поэзия бессильны описать ни с чем не сравнимую красоту форм ее тела. Но эта красота была унижена легкостью, с которой ее выставляли на всеобщее обозрение, и обесчещена тем, что за плату удовлетворяла желания разврата. Прелести Феодоры были продажными, и ими пользовалась большая толпа константинопольцев и приезжих всякого звания и всех профессий. Удачливый любовник, которому была обещана ночь удовольствий, часто оказывался выброшен из постели более сильным или более богатым избранником, и когда Феодора шла по улицам, от нее отходили в сторону все, кто желал избегнуть позора или искушения. Историк, ставший сатириком, не постыдился описать сцены, которые Феодора не стеснялась представлять в театре совершенно обнаженная. Исчерпав все приемы плотских наслаждений, она жаловалась на скупость природы, что было в высшей степени неблагодарно. Но в научном сочинении мы должны набросить покров стыдливости на жалобы, которые она бормотала, чувственные удовольствия, которые представляла, и приемы, которые при этом применяла. Пробыв какое-то время на вершине восторга и презрения столицы, она милостиво согласилась уехать с Экеболом, уроженцем Тира, в область Африканский Пентаполис, наместником которой он был назначен. Однако их союз оказался непрочным и недолгим: Экебол вскоре отверг наложницу, которая то ли слишком дорого ему стоила, то ли оказалась неверна. Феодора оказалась в Александрии и жила там очень бедно; чтобы вернуться в Константинополь, она трудолюбиво объехала все города Востока; каждый из них порадовался прекрасной дочери киприотов, разглядел ее лучшие качества и увидел, что она недаром вела свой род с острова Венеры. Кратковременность связей Феодоры и самые презренные предохранительные меры оберегали ее от материнства, которое было ей опасно и которого она боялась. Но один раз – и только один – она все же стала матерью. Ребенка – мальчика – сберег и вырастил в Аравии его отец, который на смертном одре открыл сыну, что тот – сын императрицы. Юноша, не ожидая для себя никакой беды, сразу же поспешил в Константинополь, явился во дворец и был допущен к своей матери. Поскольку его больше никто никогда не видел даже после смерти Феодоры, она заслужила гнусное обвинение в том, что уничтожила его и вместе с ним – тайну, которая так сильно пятнала ее честь императрицы.

   Когда Феодора была на самом дне позора и нищеты, какое-то видение – то ли сон, то ли мечта – внушило Феодоре приятную уверенность, что ей предназначено стать супругой могущественного монарха. Зная, что близок час ее величия, она вернулась из Пафлагонии в Константинополь и, будучи умелой актрисой, стала играть роль более достойной женщины. Она облегчала себе тяготы бедности похвальным трудом – прядением шерсти – и вела подчеркнуто целомудренную одинокую жизнь в маленьком доме, который позже перестроила в великолепный храм. Ее красота с помощью то ли хитрости, то ли счастливого случая вскоре увлекла, покорила и прочно привязала к себе патриция Юстиниана, который уже правил как полновластный государь от имени своего дяди. Возможно, она хитрила, чтобы повысить цену того дара, который так часто растрачивала даже на худших из людей, а возможно, она сначала стыдливыми отсрочками, а под конец приманками сладострастия разжигала желание в поклоннике, который по природе или из-за своего благочестия был склонен мало спать и соблюдать воздержание в еде. Когда угасли первые восторги, она сохраняла такую же, как прежде, власть над его душой с помощью более надежных средств: свойств своего характера и умения понимать Юстиниана. Юстиниан же с восторгом одаривал ту, кого любил, почестями и богатством. Сокровища Востока потоком полились к ее ногам, и племянник Юстина – возможно, по причине религиозной щепетильности – решил дать своей наложнице священное звание законной жены. Но законы Рима явным образом запрещали сенатору брак с любой особой женского пола, которая была обесчещена рабским происхождением или театральной профессией; императрица Лупицина или Евфимия, варварская женщина с деревенскими манерами, но отличавшаяся безупречной добродетелью, не желала признать своей племянницей проститутку; и даже суеверная Вигилянция, мать Юстиниана, хотя и признавала, что Феодора умна и красива, серьезно опасалась, что эта ловкая любовница своим легкомыслием и высокомерием повредит счастью и благочестию ее сына. Твердость и постоянство Юстиниана устранили эти препятствия. Он терпеливо дождался смерти императрицы; он презрел слезы своей матери, которая вскоре сошла в могилу, не выдержав тяжести своего горя, и от имени императора Юстина был издан указ, отменивший суровый древний закон. Несчастным особам женского пола, обесчестившим себя в театре, была предоставлена возможность «славного покаяния» (так сказано в самом тексте закона), после которого они могли вступать в законный брак даже с самыми знатными из римлян. Вскоре после этого разрешения была торжественно отпразднована свадьба Юстиниана и Феодоры. Ее положение в обществе повышалось вместе с положением того, кто ее любил, и как только Юстин одел своего племянника в пурпур, патриарх Константинопольский надел венцы на голову императора и императрицы Востока. Но те обычные почести, которые согласно суровым римским нравам были положены жене государя, были слишком малы и для честолюбия Феодоры, и для любви Юстиниана. Император усадил жену на трон рядом с собой как равную ему независимую соправительницу, разделив с ней верховную власть над империей, и наместникам провинций было приказано присягнуть на верность Юстиниану и Феодоре. Восточный мир пал к ногам гениальной и удачливой дочери Акакия. Проститутка, которая на глазах у бесчисленного множества зрителей оскверняла константинопольский театр, в этом же городе стала царицей, которой воздавали хвалу солидные носители высших должностей, православные епископы, победоносные полководцы и пленные монархи^[164].

   Те, кто считает, что потеря целомудрия полностью портит душу женщины, охотно выслушают все гневные обвинения, порожденные ненавистью отдельных лиц и озлоблением народа, которые скрыли от глаз людей добродетели Феодоры, преувеличили ее пороки и строго осудили совершенные за плату или по собственному желанию грехи молодой проститутки. Стыд или презрение заставляли Феод ору часто отвергать раболепное поклонение толпы; она бежала от ненавистного ей света столицы и проводила большую часть года во дворцах и садах, расположенных в приятной местности у моря, на побережье Пропонтиды и Босфора. Свободное от государственных дел время Феодора посвящала заботе о своей благоразумно оберегаемой и отзывчивой на уход красоте, наслаждению ваннами и изысканными кушаньями, долгому сну по утрам и вечерам. Ее любимые приближенные – женщины и евнухи – жили в ее личных покоях, и она часто попирала справедливость ради их выгоды или удовлетворения их страстей. Самые знаменитые люди государства толпились в темной душной прихожей, а когда после утомительного ожидания их наконец допускали поцеловать ноги Феодоры, они в зависимости от ее настроения встречали или молчаливую высокомерную императрицу, или капризную легкомысленную комедиантку.

   Ее ненасытное стремление накопить огромное богатство можно оправдать тем, что она опасалась смерти своего мужа: без него ей оставалось либо погибнуть, либо взойти на трон. Поэтому не только честолюбие, но и страх могли вывести Феод ору из себя, когда некоторые полководцы во время болезни императора безрассудно поспешили заявить, что не намерены покорно принять любой выбор столицы. Но упрек в жестокости, которая совершенно не совмещается даже с более кроткими пороками Феодоры, остался несмываемым пятном на ее памяти. Ее многочисленные шпионы высматривали все, что могло нанести обиду их царственной хозяйке, и старательно докладывали ей о каждом оскорбительном для нее поступке, слове или взгляде. Всех, кого они обвиняли, бросали в собственные тюрьмы императрицы, куда не было доступа судебным следователям; ходили слухи, что таких заключенных пытали дыбой и плетьми в присутствии этой тиранки, а она оставалась глуха к мольбам и не знала жалости. Некоторые из этих несчастных жертв умирали в глубоких, губивших здоровье подземельях, другим же позволяли вновь выйти на свет, но лишенными руки или ноги, рассудка или имущества, чтобы быть живыми памятниками мести Феодоры. Эту месть она обычно распространяла и на детей тех, кого подозревала или кому причинила вред. Приговорив сенатора или епископа к смерти или изгнанию, Феодора отдавала осужденного в руки надежному гонцу и, чтобы исполнитель торопился, сама грозила: «Если не выполнишь мой приказ, клянусь Вечным Богом, с тебя сдерут кожу».

   Если бы в вероисповедании Феодоры не было оттенка ереси, ее примерное благочестие могло бы в глазах ее современников перевесить гордыню, скупость и жестокость. Но если бы она использовала свое влияние для того, чтобы смягчить ярость нетерпимого в делах веры императора, люди нашего времени нашли бы некоторые достоинства в ее религиозности и проявили бы очень много снисхождения к ее ошибкам в отвлеченных вопросах. Имя Феодоры ставили как равное рядом с именем Юстиниана во всех его благочестивых и благотворительных начинаниях, и самое человеколюбивое учреждение, созданное им за время царствования, вероятно, было порождено сочувствием императрицы к ее менее счастливым сестрам по прежнему ремеслу, которых соблазны или принуждение привели на путь проституции. Один дворец на азиатском берегу Босфора был превращен в величественный, просторный монастырь; там поселили пятьсот женщин, набранных на улицах и в публичных домах Константинополя, и дали им щедрое содержание. В этом безопасном и святом убежище они должны были оставаться затворницами до конца жизни, и отчаяние некоторых из них, которые утопились, бросившись в море, прошло незамеченным в потоке благодарности остальных кающихся грешниц их щедрой благодетельнице, которая освободила их от греха и нищеты. Благоразумие Феодоры хвалил сам Юстиниан, который называл свои законы результатом мудрых советов своей достопочтенной жены, которую получил в дар от Бога. Ее целомудрие со времени брака с Юстинианом подтверждается молчанием ее неумолимых врагов, и хотя дочь Акакия могла пресытиться любовью, все же твердость духа, с которой она смогла пожертвовать удовольствием и привычкой ради более сильного чувства долга или выгоды, заслуживает похвалы. Несмотря на все желания и молитвы Феодоры, Бог не благословил ее законным сыном, а дочь, единственное дитя их брака, умерла в младенчестве. Несмотря на это разочарование, ее власть была постоянной и абсолютной; благодаря то ли хитрым уловкам, то ли своим достоинствам она навсегда сохранила любовь Юстиниана, а их мнимые размолвки всегда кончались гибелью для тех придворных, которые считали то, что видели, правдой. Возможно, ее здоровье было подорвано распутной жизнью, которую она вела в молодости, но оно всегда было хрупким, и врачи императрицы направили ее на лечение на теплые воды в область Пифий. В пути туда ее сопровождали префект претория, великий казначей, несколько комесов и патрициев и великолепная свита из четырех тысяч слуг. При ее приближении чинили дороги, чтобы принять императрицу, был построен не один новый дворец; проезжая по Вифинии, она раздала щедрую милостыню церквам, монастырям и больницам, чтобы они молили Небо о восстановлении ее здоровья. В конце концов на двадцать четвертом году своего замужества и на двадцать втором году царствования Феодора умерла от рака, и эта невосполнимая утрата была оплакана ее мужем, который мог бы вместо театральной проститутки выбрать самую непорочную и благородную девственницу Востока.

Мятеж «Ника»

   В античную эпоху во время игр можно было заметить одно существенное различие между греками и римлянами: самые знаменитые из греков были участниками, римляне – только зрителями. Олимпийский стадион был открыт для любого, обладавшего богатством, личными достоинствами и честолюбием, а если соискатель награды мог положиться на собственные умение и подвижность, он мог, идя по стопам Диомеда и Менелая, сам управлять своими конями в их быстром беге. Стартовать одновременно могли и десять, и двадцать, и сорок колесниц; наградой победителю служил венок из листьев, и его вместе с его семьей и родной страной прославляли в стихах, строки которых были прочнее, чем памятники из бронзы и мрамора. Но уважающий себя римлянин, будь то сенатор или просто гражданин, постыдился бы выступить сам или выставить своих коней в римском цирке. Игры устраивались за счет государства, наместников или императоров, но поводья были отданы в руки рабов, и хотя доход любимого циркового возницы иногда бывал больше, чем у адвоката, это богатство считалось порождением народной причуды и высокой платой за постыдное ремесло.

   Первоначально бега были простым состязанием двух колесниц, возницы которых надевали один белую, другой красную одежду; позже были добавлены еще два цвета – бледно-зеленый и светло-синий, а поскольку за один день проходило двадцать пять заездов, в роскошном зрелище цирковых гонок участвовали сто колесниц в день. Четыре цирковые партии вскоре приобрели официальное признание закона и магическое происхождение. Их произвольно выбранные цвета стали связывать с четырьмя обликами природы в течение четырех времен года: красная летняя звезда Пес, как называли Сириус, зимний снег, густые синие осенние тени и веселая зелень весны. Другие толкователи отдавали стихиям предпочтение перед временами года и полагали, что спор между «зелеными» и «синими» изображает борьбу земли и моря, а победа тех или других предвещает соответственно богатый урожай или удачный год для мореходов. Вражда земледельцев и моряков выглядит не так нелепо, как слепая ярость римского народа, когда сторонники той или иной партии отдавали свою жизнь или свое богатство ради того цвета, который выбирали. Более мудрые из государей относились к этому сумасбродству с презрением, но давали ему волю. А имена Калигулы, Нерона, Вителлия, Луция Вера, Коммода, Каракаллы и Элагабала были в списках цирковых партий – одни у «синих», другие у «зеленых». Эти императоры заходили на конюшни, принадлежавшие их партии, рукоплескали ее любимцам, карали ее противников и завоевывали уважение черни искренним или притворным подражанием ее привычкам. Эта кровавая и буйная вражда продолжалась до последнего года существования зрелищ в Риме, и Теодорих ради подлинной или показной справедливости своей властью как-то защитил «зеленых» от насилия, которое учиняли над ними один консул и один патриций, горячие сторонники цирковой партии «синих».

   Константинополь перенял у древнего Рима его сумасбродства, хотя не перенял добродетелей, и те же партии, которые потрясали цирк, теперь со вдвое большей яростью бушевали на ипподроме. В царствование Анастасия жар этой народной лихорадки был усилен набожностью, и на торжественном празднике «зеленые», предательски спрятав в корзинах под фруктами камни и кинжалы, перерезали три тысячи своих «синих» противников. Из столицы эта зараза распространилась на провинции и города Востока, и спортивное различие между двумя цветами породило две сильные и непримиримо ненавидевшие одна другую партии, которые потрясали основы слабой власти. Самая большая выгода или дело, которое называли святым, вряд ли раскалывали народ глубже, чем эта упорная беспричинная вражда, которая нарушала мир в семьях, разводила в разные стороны друзей и братьев и склоняла даже женщин, которые редко появлялись в цирке, следовать склонностям любовников или противоречить желаниям мужей.

   Были попраны все человеческие и божеские законы, и пока одна из партий побеждала, ее сторонники в своем заблуждении не считались ни с несчастьями отдельных людей, ни с бедствиями всего общества. В Антиохии и Константинополе возродилось характерное для демократии своеволие без демократической свободы, и поддержка какой-либо из партий стала необходима для любого соискателя любых гражданских и церковных почестей. «Зеленых» обвиняли в тайном сочувствии семье или партии Анастасия, «синие» же были пылкими и верными сторонниками православия и Юстиниана, и их благодарный покровитель более пяти лет защищал беззакония партии, которая в нужное время нагоняла своими бунтами страх на дворец, сенат и столицы Востока. Осмелев от императорской благосклонности, «синие» вели себя нагло: пугали людей своим особым варварским видом: длинными, как у гуннов, волосами, гуннской просторной одеждой с узкими рукавами, горделивой походкой и громким голосом. Днем они прятали свои двуострые кинжалы, но по ночам смело собирались в многочисленные вооруженные шайки, готовые к любому насилию и любому грабежу. Эти ночные разбойники раздевали, а часто и убивали своих противников из партии «зеленых» и просто безобидных граждан, так что стало опасно носить пуговицы и пояса из золота, а в мирное время было опасно появляться в поздний час на улицах столицы. Осмелев от безнаказанности, эти дерзкие, организованные в партию бунтовщики стали врываться в частные дома и при этом пускали в ход огонь, чтобы облегчить себе нападение или скрыть свои преступления. Не было такого места, которое надежная защита или святость спасли бы от такого грабежа. Чтобы насытить свою алчность или жажду мести, они обильно проливали невинную кровь. Церкви и алтари были осквернены жестокими убийствами, и убийцы, гордясь своей ловкостью, хвалились, что им в любом случае достаточно одного удара, чтобы нанести кинжалом смертельную рану. Распущенная константинопольская молодежь одевалась в синий цвет беззакония. Правосудие молчало; связи, скрепляющие общество, ослабли. Заимодавцев заставляли отказаться от их требований к должникам, судей – отменять собственные приговоры, господ – отпускать рабов на свободу, отцов – оплачивать сумасбродства детей; знатных матрон отдавали в жертву похоти их слуг, красивых мальчиков вырывали из родительских объятий, а жен, если те не предпочитали добровольную смерть, похищали на глазах у мужей. «Зеленые», которых преследовали враги и оставляла без помощи власть, в отчаянии позволяли себе защищаться, а может быть, и вершить возмездие. Но тех, кто оставался жив после боя, уводили на казнь, а несчастные беглецы, укрывшиеся в чащах и пещерах, безжалостно грабили общество, из которого были изгнаны. Те служители правосудия, кому хватало мужества карать преступления «синих» и не бояться их гнева, становились жертвами своего несдержанного усердия: префект Константинополя бежал и искал спасения у Гроба Господня, комес Востока был с позором бит плетьми, а наместник Киликии был по приказу Феодоры повешен на могиле двух преступников, которых он приговорил к смерти за убийство своего конюха и за дерзкую попытку лишить жизни его самого. Претендента на власть может соблазнять возможность основать свое величие на неполадках в общественном устройстве, но государь должен поддерживать власть закона. В своем первом эдикте, который потом часто переиздавался, но редко исполнялся, Юстиниан объявил о своей твердой решимости быть опорой для невиновных и карать виновных любого вероисповедания и цвета. Но все же у весов его справедливости чаша партии «синих» была тяжелее: на ней лежали тайная любовь, привычки и страхи императора. И его беспристрастие, поборовшись для вида, но не слишком упорно, отступало перед страстями неумолимой Феодоры, а императрица никогда не забывала и не прощала обид, нанесенных комедиантке. При вступлении на престол младшего Юстиниана было объявлено, что отныне закон одинаков для всех и суров, и это было косвенным осуждением предыдущего режима за пристрастность: «Синие!» Юстиниана больше нет. «Зеленые!» Он по-прежнему жив».

   Ненависть этих двух партий друг к другу и их кратковременное примирение^[165] породили мятеж, который едва не превратил Константинополь в груду пепла.

   На пятом году своего царствования Юстиниан отмечал праздник январских ид.

   Играм все время мешали громкие крики «зеленых», выражавших свое недовольство. До двадцать второго заезда император вел себя степенно и хранил молчание, но в конце концов вышел из терпения и повел через глашатая самый странный разговор, какой когда-либо происходил между государем и его подданными. Первые жалобы были произнесены почтительно и смиренно: «зеленые» обвиняли тех императорских подчиненных, которые служили орудиями их угнетения, и желали императору долгой жизни и победы. «Вы, наглые крикуны! Имейте терпение, невежи! Закройте рот, евреи, самаритяне, манихейцы!» – крикнул Юстиниан. «Зеленые» все же попытались пробудить в нем сочувствие. «Мы бедны, мы ни в чем не виновны, а нас обижают, и мы боимся ходить по улицам. Идут гонения на всех, кто носит наше имя и наш цвет. Прикажи нам умереть, император, но умереть по твоему приказу и на твоей службе!» Но император продолжал горячо и пристрастно бранить их, и этим, с их точки зрения, позорил величие пурпура. Они отказывались хранить верность государю, который не желает быть справедливым со своим народом, жалели, что отец Юстиниана родился на свет, а самого Юстиниана клеймили именами убийцы, осла и проклятого тирана. «Вам что, жизнь не дорога?» – крикнул разгневанный монарх. «Синие» в ярости поднялись со своих скамей, ипподром загудел от их угрожающих голосов. Их противники уклонились от неравного боя и бросились на улицы Константинополя – сеять там страх и отчаяние. В этот опасный момент вокруг города провезли семерых приговоренных префектом к смерти известных убийц из обеих партий, а затем доставили их в пригород Пера, на место казни. Четверым тут же отрубили голову, пятый был повешен, но когда то же проделали с оставшимися двумя, веревка оборвалась, они упали на землю живые; чернь рукоплескала их спасению, и монахи соседнего монастыря Святого Конона, выйдя из своей обители, отвезли их в лодке под защиту святых церковных стен. Поскольку один преступник был из «синей» партии, а другой – из «зеленой», обе партии озлобились на императора: одну возмутила жестокость ее притеснителя, другую – неблагодарность ее покровителя; они заключили перемирие на короткое время – пока не освободят своих заключенных и не отомстят. Дворец префекта, их противника, преграждал путь потоку мятежа. Этот дворец тут же был сожжен, чиновники и охранники префекта – убиты, двери тюрем были открыты, и свобода была возвращена тем, кто мог использовать ее для разрушения общества. Войска, посланные на помощь гражданскому наместнику, встретили яростный отпор вооруженной толпы, размер и дерзость которой постоянно возрастали. Герулы, самые дикие из служивших империи варваров, сбили с ног священников, которые из благочестивых побуждений безрассудно попытались встать со святыми реликвиями в руках между противниками и помешать кровопролитию. Это кощунство довело бунтовщиков до крайности. Народ с радостью пошел в бой за дело Бога. Женщины с крыш и из окон обрушили целый град камней на солдат, метавших зажженные факелы в дома. Многочисленные пожары, зажженные и горожанами, и чужаками, бесконтрольно разрастались. От огня пострадали собор Святой Софии, бани Зевксиппа, часть дворца от первого входа до алтаря Марса и длинный портик, который вел от дворца к константинопольскому форуму. Сгорела большая больница вместе с пациентами, было уничтожено много церквей и величественных зданий; огромное количество драгоценных золота и серебра было расплавлено или утрачено. При виде этих ужасов и бедствий мудрые и богатые горожане бежали за Босфор, на азиатский берег, а Константинополь пять дней оставался в руках цирковых партий, и пароль восставших «Ника!», что значит «Побеждай!», дал имя этому памятному в истории мятежу.

   До того как партии стали союзниками, торжествовавшие «синие» и горевавшие «зеленые» с одинаковым равнодушием смотрели на непорядки в государстве. Теперь они совместно осудили продажность судебных и государственных чиновников и громко обвинили в обнищании народа двух министров, отвечавших за соответствующие службы, – хитрого Трибониана и алчного Иоанна Каппадокийского. Будь недовольство народа мирным, на его ропот не обратили бы внимания, но когда город запылал в огне, народ выслушали с уважением. Квестора и префекта немедленно сняли с должностей и назначили вместо них двух безупречно честных сенаторов. После этой уступки народу Юстиниан направился на ипподром, чтобы публично признать собственные ошибки и принять покаяние своих благодарных подданных, но подданные не поверили в искренность его торжественных заявлений, хотя Юстиниан, произнося их, клялся на святом Евангелии. Император, встревоженный этим недоверием, со всей возможной быстротой отступил в свой прочно укрепленный дворец. Теперь упорство мятежников стали объяснять тайными действиями честолюбивых заговорщиков. Возникло подозрение, что восставшие, в особенности те, которые принадлежали к партии «зеленых», получают деньги и оружие от Ипатия и Помпея – двух патрициев, которые не могли ни с честью забыть, ни без риска для себя помнить, что они племянники императора Анастасия. Завистливый и легкомысленный монарх по своему капризу то доверял им, то отправлял в опалу, то прощал. Они, как его верные слуги, явились перед его троном и в первые пять дней мятежа находились под стражей как важные заложники. В конце концов страх Юстиниана оказался сильнее его благоразумия, император увидел в этих двух братьях вражеских лазутчиков, а возможно, и убийц, и сурово приказал им покинуть дворец. Они безрезультатно попытались указать ему на то, что, подчинившись, могут против своей воли стать предателями, и затем вернулись в свои дома. А наутро шестого дня Ипатий был окружен и схвачен горожанами, которые, несмотря на его добродетельное сопротивление и слезы его жены, отвели своего любимца на форум Константина и надели ему на голову дорогое ожерелье, сыгравшее роль императорского венца. Если бы узурпатор, который позже ставил промедление себе в заслугу, послушался совета сенаторов и поторопил разъяренную толпу, та своим первым неодолимым ударом смогла бы раздавить или выбить из столицы его дрожащего от страха соперника. Дворец византийских императоров имел свободный выход к морю; в саду возле лестниц, спускавшихся к воде, стояли на якоре готовые отплыть корабли, и втайне уже было принято решение увезти императора вместе с его семьей и казной в надежное убежище далеко от столицы.

   Юстиниан бы погиб, если бы проститутка, которую он поднял к власти из театра, не отбросила женскую робость, когда отказывалась от женских добродетелей. На совете, где присутствовал Велизарий, одна Феодора проявила мужество героини, и лишь она одна могла спасти императора от близкой опасности и недостойного страха, не опасаясь его ненависти в будущем. Супруга Юстиниана сказала: «Если бы бегство было единственным средством спастись, и то я посчитала бы для себя позором бежать. Смерть – условие, без которого мы не могли бы родиться, а те, кто царствовал, не должны переживать потерю своего сана и владений. Я молю Небо, чтобы люди ни один день не могли видеть меня без венца и пурпура, чтобы я не видела света солнца, если меня перестанут приветствовать именем государыни. Если ты решил бежать, цезарь, беги! У тебя есть сокровища; взгляни на море – у тебя есть корабли. Что до меня, то я согласна с древними: трон – славная гробница». Стойкость женщины вернула участникам совета мужество для размышления и действий, а мужество быстро находит выход даже из самого безнадежного положения. Было найдено легкое средство для решающего успеха: снова разжечь вражду между партиями. «Синие» сами были поражены тем, что оказались преступниками, и удивлялись, как они могли потерять разум и из-за пустячной обиды вступить в сговор со своими непримиримыми врагами против ласкового и щедрого покровителя. Они снова провозгласили государем Юстиниана, и «зеленые» остались одни на ипподроме со своим императором-выскочкой. Гвардия могла изменить, но у Юстиниана были войска – три тысячи опытных солдат, научившихся доблести и дисциплине в войнах против персов и иллирийцев. Они под командованием Велизария и Мунда, разделившись на два отряда, тихо вышли из дворца, прошли неприметным путем через узкие улочки, потухающие пожары и рушащиеся дома и одновременно ворвались в ипподром с двух противоположных концов через ворота двух его входов. В этой тесноте беспорядочная испуганная толпа была не в силах сопротивляться атаке, проведенной решительно и по правилам военного искусства. «Синие» буйствовали, показывая этим силу своего раскаяния; в тот день более тридцати тысяч человек были убиты в безжалостной кровавой резне. Ипатия стащили с трона и вместе с братом Помпеем привели к императору. Братья умоляли его о милосердии, но их преступление было у всех на виду, их невиновность была сомнительной, а Юстиниан до этого был слишком сильно испуган, чтобы прощать. На следующее утро оба племянника Анастасия и вместе с ними восемнадцать сообщников, «сиятельные» по титулу и в звании патрициев или консулов, были тайно казнены солдатами, тела их были выброшены в море, их дворцы разрушены до основания, а имущество конфисковано. Даже сам ипподром был на несколько лет приговорен к мрачному молчанию.

   С возобновлением игр возродились и прежние беспорядки, и партии «синих» и «зеленых» продолжали омрачать царствование Юстиниана и нарушать спокойствие Восточной империи.

Ввоз шелка из Китая

   После того как Рим стал варварским, в империю продолжали входить когда-то покоренные им народы на другом берегу Адриатики до границ Эфиопии и Персии. Юстиниан правил шестьюдесятью четырьмя провинциями и девятьюстами тридцатью пятью городами. Природа благословила его владения плодородной почвой, выгодным местоположением и благоприятным климатом, а совершенствующие ее изобретения человеческого ума постоянно распространялись по побережью Средиземного моря от древней Трои до египетских Фив. Всем известное изобилие Египта в свое время спасло от голода Авраама, и эта маленькая, но многолюдная страна по-прежнему была в силах экспортировать каждый год двести шестьдесят тысяч квартеров пшеницы для нужд Константинополя.

   Столица Юстиниана получала сидонские ткани через пятнадцать веков после того, как они были прославлены в поэмах Гомера. Способность почвы плодоносить каждый год не только не угасла после двух тысяч урожаев, а обновилась и окрепла благодаря умелому возделыванию, щедрому удобрению и своевременному отдыху. Количество домашнего скота возросло в огромное множество раз. Благодаря заботам многих сменявших друг друга поколений в империи были накоплены земельные угодья, постройки, предметы труда и орудия роскоши. Традиция сохраняла, а опыт упрощал скромные достижения искусств. Богатство общества увеличилось благодаря разделению труда и легкости обмена товаров, и каждого римлянина обеспечивала жильем, одеждой и пищей тысяча трудолюбивых рук. Изобретение ткацкого станка и прялки было благочестиво приписано богам. В каждую эпоху много разнообразных животных и растительных материалов – шкуры, шерсть, лен, хлопок и, наконец, шелк – умело обрабатывались для того, чтобы скрывать или украшать тело человека. Их окрашивали красящими жидкостями, дававшими стойкий цвет, а также с успехом использовали карандаш, чтобы улучшить изделия ткацкого станка. В выборе этих цветов люди, подражавшие красоте природы, могли свободно следовать моде и своему вкусу, но пурпурный цвет, краску для которого финикийцы изготавливали из моллюсков особого вида, был присвоен только священной особе императора и его дворцу, и подданного, который посмел бы самовольно присвоить себе это право государей, ждало наказание за государственную измену.

   Мне нет необходимости объяснять, что шелк^[166] – это нить, которую изначально вытягивает из своих внутренностей гусеница, и что из него состоит золотая гробница, откуда червь вылетает в виде бабочки.

   До времени царствования Юстиниана шелкопряд, который питается листьями белой шелковицы, обитал лишь в Китае; сосновый, дубовый и ясеневый шелкопряды были широко распространены в лесах и Европы, и Азии; но поскольку их труднее разводить и риск при этом больше, на них не обратили внимания нигде, кроме маленького острова Кеос возле побережья Африки. Из их нити изготавливали тонкую прозрачную ткань; эти кеосские ткани, придуманные женщинами для женщин, много лет вызывали восхищение и на Востоке, и в Риме. Какие бы предположения ни подсказывала нам одежда мидийцев и ассирийцев, самым ранним писателем, который явным образом говорит о мягкой шерсти, которую серы, то есть китайцы, счесывают с деревьев, является Вергилий. Его заблуждение, естественное и менее удивительное, чем истина, понемногу было исправлено благодаря знакомству с драгоценным насекомым, первым создателем роскоши народов. При Тиберии самые серьезные из римлян осуждали эту редкостную и изысканную роскошь, и Плиний в убедительных и ярких, но лишенных естественности выражениях осудил жажду наживы, которая заставляет людей обыскивать самый дальний край земли с вредной целью выставить перед людьми матрон, облаченных в прозрачные ткани. Наряд, через который были видны повороты рук и ног и цвет кожи, мог удовлетворять тщеславие или возбуждать желание; финикийские женщины распускали плотные шелковые материи, сотканные в Китае, и увеличивали количество драгоценной ткани за счет меньшей плотности и добавления льняных нитей. Через двести лет после Плиния чисто шелковые и даже полушелковые ткани по-прежнему носил только женский пол; так было, пока состоятельные жители Рима и провинций не привыкли к тому же, видя перед собой пример Элагабала, который первым запятнал достоинство императора и мужчины этой женской манерой одеваться. Аврелиан жаловался, что в Риме фунт шелка продавался за двенадцать унций золота, но с увеличением спроса увеличилось количество товара, и благодаря росту количества цена упала. Иногда воля случая или монополия поднимали стоимость шелка даже выше цифры Аврелиана, но иногда из-за действия этих же сил изготовителям шелковых тканей в Тире и Берите приходилось довольствоваться девятой частью этой безумно высокой цены. Понадобился закон, устанавливавший различия между одеждой актеров и сенаторов. Наибольшая часть шелка, который вывозили с его родины, покупалась подданными Юстиниана. И все же они были больше знакомы с тем средиземноморским моллюском, которого прозвали «морской шелкопряд». Тонкие шерстинки или волоски, которыми эта раковина-жемчужница прикрепляет себя к скале, сейчас используют как материал для тканей лишь ради любопытства, но римский император подарил армянским сатрапам каждому по наряду из такой необычной ткани.

   Когда стоимость товара велика, а места он занимает мало, с высокими затратами, которых требует перевозка грузов по суше, можно примириться; караваны за двести сорок три дня пересекали всю Азию – от океанского побережья Китая до морских берегов Сирии. Непосредственно римлянам шелк доставляли персидские купцы, ездившие за ним на ярмарки в Армению и Нисибис; но этой торговле в дни перемирий мешали алчность и зависть, а во время длительных войн между двумя монархиями-соперницами она прекращалась полностью.

   Царь царей мог, перечисляя провинции своей империи, гордо указывать среди них Согдиану и даже Серику, но на самом деле его власть распространялась только до Окса, а его полезные двухсторонние связи с согдийцами, жившими по другую сторону этой реки, зависели от желания их покорителей, правивших этим трудолюбивым народом, – сначала белых гуннов, а позже тюрок. Однако даже власть самых диких завоевателей не истребила с корнем земледелие и торговлю в этом краю, который славится как один из четырех садов Азии. Города Самарканд и Бухара удобно расположены для обмена своих многочисленных изделий, и торговцы из этих городов покупали у китайцев^[167] сырой или обработанный шелк и привозили его в Персию для потребления в Римской империи. В тщеславной китайской столице согдийские караваны принимали как послов-просителей от царств, платящих империи дань, и если они возвращались благополучно, их отвага вознаграждалась сверхвысокой прибылью. Но трудный и опасный путь от Самарканда до первого города провинции Шеньси можно было пройти самое меньшее за шестьдесят, восемьдесят или сто дней. Перейдя Яксарт, караван сразу же входил в пустыню, а бродячие орды, если их не сдерживали армии и гарнизоны, всегда считали проезжего горожанина своей законной добычей. Чтобы спастись от татарских грабителей и персидских тиранов, караваны с шелком опробовали другой, более южный путь: они пересекали горы Тибета, спускались по Гангу или Инду и терпеливо дожидались в портах Гуджарата или Малабара прибытия ежегодных флотов с Запада^[168].

   Но оказалось, что опасности пустыни легче перенести, чем тяжелый труд, голод и потерю времени. Эту попытку затем повторяли редко, и единственный европеец, который прошел этим отвергнутым путем, хвалит себя за старание, когда сообщает, что через девять месяцев после отъезда из Пекина добрался до устья Инда. Однако океан был открыт для плавания всему человечеству. Провинции Китая от великой реки до тропика Рака были подчинены и цивилизованы императорами Севера. К началу христианской эры эти земли были полны городов и людей, шелковичных деревьев и их драгоценных обитателей. Если бы китайцы, вдобавок к знакомству с компасом, обладали гением греков или финикийцев, они могли бы дойти до Южного полушария. Я не имею необходимых знаний, чтобы изучить рассказы об их дальних плаваниях в Персидский залив и на мыс Доброй Надежды, и не склонен верить этим рассказам. Но предки могли сравняться в трудах и успехах со своими ныне живущими потомками, и китайцы могли плавать на пространстве от Японских островов до Малаккского пролива – восточных Геркулесовых столпов, если так можно сказать. Не теряя из виду землю, они могли доплывать вдоль берегов до крайнего мыса Ачин, куда ежегодно прибывают десять или двенадцать китайских кораблей с товарами, ремесленниками и даже механиками. Остров Суматра и полуостров, который расположен напротив него, имели нечеткое обозначение «страна золота и серебра», и существование там торговых городов, перечисленных в «Географии» Птолемея, может указывать на то, что эти богатства добывались не только в шахтах. Расстояние от Суматры до Цейлона составляет по прямой примерно триста лиг^[169].

   Китайским и индийским мореплавателям указывали путь летящие над водой птицы и периодические ветра, а их широкие прямоугольные корабли, скрепленные вместо гвоздей прочной нитью из кокосового волокна, были достаточно надежны для плавания по океану. Цейлон, иначе называемый Серендиб или Тапробана, был разделен на две части, и владевшие ими правители враждовали между собой. Один из них владел горами, слонами и сияющим карбункулом, а другой был хозяином более надежных сокровищ: местной промышленности, торговли с другими странами и просторной гавани Тринкемале, куда приплывали и откуда отплывали флоты Востока и Запада. На этом гостеприимном острове, который (как подсчитано) находится на одинаковом расстоянии от Китая и Персидского залива, китайские торговцы шелком, до этого закупившие в пути алоэ, пряности, мускатный орех и сандаловое дерево, свободно вели прибыльную торговлю с жителями залива. Подданные Царя царей восхваляли его могущество и величие, не встречая в этом соперников, а тот римлянин, который сбил с персов спесь, сравнив жалкую монетку их государя с тяжелой золотой монетой императора Анастасия, приплыл на Цейлон простым пассажиром на эфиопском корабле.

   Поскольку шелк стал необходимым, император Юстиниан был озабочен тем, что персы являются единственными поставщиками этого важного товара и по суше, и по морю, а богатства его подданных постоянно утекают к их врагам и язычникам. Деятельное правительство восстановило бы торговлю через Египет и водные пути по Красному морю, которые пришли в упадок вместе с империей; тогда римские суда смогли бы отправляться за шелком в порты Цейлона, Малакки и даже Китая. Но Юстиниан решил обойтись более скромными средствами: он стал добиваться помощи у своих союзников-христиан, эфиопов из Абиссинии, которые незадолго до этого научились мореплаванию, прониклись духом торговли и приобрели морской порт Адулис, который украшали памятники побед греческого завоевателя. Двигаясь вдоль побережья Африки, эфиопы дошли до экватора в поисках золота, изумрудов и благовоний; они мудро отказались от неравного соперничества с Персией: персы, жившие по соседству с рынками Индии, всегда чинили бы им препятствия. Император смирился с неудачей, но тут неожиданный случай помог исполниться его желанию. Христианские проповедники познакомили индийцев с Евангелием; на Малабарском побережье, в «краю перца» существовали христиане святого Фомы, которыми управлял епископ, на Цейлоне была основана церковь, и миссионеры дошли по следам торговцев до самого края Азии. Два монаха-перса долго жили в Китае, возможно, в городе Нанкине, столице императоров, где обитал тогдашний монарх, любитель чужеземных суеверий, который принимал послов с Цейлона. Среди своих благочестивых занятий монахи с любопытством присматривались к повседневной одежде китайцев, изготовителей шелка, и неисчислимому множеству шелковичных червей, разведение которых (на деревьях или в домах) когда-то считалось делом цариц. Вскоре они поняли, что нет смысла перевозить насекомое, жизнь которого коротка, но вот их потомство – яйца можно сохранить в большом количестве и размножить в климате далекой страны. Религия или выгода перевесили в душах монахов-персов любовь к родной стране; проделав долгий путь, монахи приехали в Константинополь, сообщили свой план императору и получили поощрение – дорогие подарки и щедрые обещания Юстиниана. Историкам, увековечившим дела этого государя, война у подножия Кавказских гор показалась более достойной подробного описания, чем труды этих миссионеров коммерции, которые вернулись в Китай, обманули ревниво оберегавших свое достояние китайцев, спрятав яйца шелкопряда в полой сердцевине тростинки, и вернулись с победой, везя с собой добычу, завоеванную у жителей Востока. Под их руководством яйца в подходящее время года были согреты искусственным теплом навоза, из яиц вылупились гусеницы, которых выкормили листьями шелковицы; гусеницы стали жить и трудиться в чужом климате, удалось сберечь достаточно бабочек для того, чтобы продолжить и размножить род шелкопрядов, и для прокормления будущих поколений насекомых было посажено достаточное количество деревьев. Опыт и размышления исправили ошибки, совершенные в начале нового дела, и при следующем императоре согдийские послы признали, что римляне не уступают жителям Китая в разведении насекомых и изготовлении шелка. Современная промышленная Европа превзошла в этом и Китай, и Константинополь. Я понимаю, какие выгоды приносит изящная роскошь, но все же не без сожаления думаю о том, что, если бы те, кто ввозил шелк, принесли в Европу книгопечатание, которое уже существовало тогда в Китае, комедии Менандра и целые десятикнижия Ливия были бы увековечены в изданиях VI века. Знакомство с более обширной частью земного шара могло бы по меньшей мере способствовать развитию точных наук, но христианская география искусственно выводилась из текстов Священного Писания, а изучение природы было самым верным признаком неверия. Православное христианство считало, что обитаемый мир ограничивается одной климатической зоной – умеренной, и представляло себе Землю как вытянутую плоскую поверхность длиной в четыреста и шириной в двести дневных переходов, окруженную океаном и накрытую твердым хрустальным небосводом.

   …

Церковь Святой Софии

   Когда Юстиниан строил государство, он скреплял свои творения кровью собственного народа, который предавал. Но величавый облик этих сооружений лживо свидетельствовал о процветании империи и правдиво – о мастерстве их создателей. Те искусства, которые зависят от математических наук и механической силы, развивались в теории и практике под покровительством императоров. Прокл и Антемий соперничали в славе с Архимедом, и если бы их «чудесные» дела были описаны умными очевидцами, эти чудеса теперь расширяли бы кругозор, а не вызывали недоверие философов. Согласно господствующей традиции, Архимед превратил в пепел римский флот в гавани Сиракуз с помощью зажигательных зеркал, и утверждают, что Прокл этим же способом уничтожил готские корабли в бухте Константинополя, защищая своего благодетеля Анастасия от дерзкого наступления Виталиана. На стенах города был укреплен механизм, включавший в себя шестиугольное зеркало из полированной бронзы и много меньших по размеру подвижных многоугольников, которые должны были принимать и отражать лучи полуденного солнца; это устройство метнуло вперед жгучее пламя на расстояние примерно двухсот футов. Подлинность этих двух необыкновенных событий опровергается тем, что самые надежные по достоверности историки молчат о них; к тому же зажигательные зеркала никогда не применялись ни при штурме, ни при обороне укреплений. Однако восхитительные опыты одного французского философа показали, каковы возможности такого зеркала, и, поскольку это было возможно, я больше склонен полагать, что величайшие математики Античности владели таким искусством, чем считать эти рассказы плодом праздного воображения монаха или софиста. Согласно другому рассказу, Прокл применил серу для уничтожения готского флота. В воображении современного человека слово «сера» сразу вызывает мысль о порохе, и такую догадку подкрепляют рассказы о тайнах мастерства, которыми владел ученик Прокла Антемий. У жителя города Траллы в Азии было пять сыновей, которые все, каждый в своей профессии, стали большими мастерами и добились почета и успеха. Олимпий был выдающимся знатоком теории и практики римской юриспруденции. Диоскор и Александр стали учеными врачами; но первый из этих двоих братьев служил своим искусством землякам, а второй, более честолюбивый, добился богатства и признания в Риме. Слава грамматика Метродора и Антемия, математика и архитектора, достигла слуха императора Юстиниана, и тот пригласил их в Константинополь. Метродор обучал подрастающее поколение в школах красноречия, а Антемий в это время наполнял столицу и провинции более долговечными произведениями своего искусства. Антемий потерпел поражение от своего соседа Зенона в пустячном споре, касавшемся стен или окон их примыкавших один к Другому домов. Но оратор был в свою очередь побежден знатоком механики с помощью злых, хотя и безвредных шуток, которые расплывчато описывает невежественный в этом Агафий. В своей нижней комнате Антемий установил несколько сосудов или котлов с водой, накрыв каждый из них широким нижним концом кожаной трубы; эти трубы, сужавшиеся к верхнему концу, были хитро спрятаны среди балок и стропил соседского дома. Под котлом был разведен огонь, пар, образовавшийся из кипящей воды, поднялся по трубам, сила сжатого воздуха заставила трястись дом, и его дрожащие от страха жильцы, возможно, удивлялись, почему в городе ничего не известно о землетрясении, которое они пережили. В другой раз друзья Зенона, сидевшие у него за столом, были ослеплены невыносимым светом, который направили им в глаза отражательные зеркала Антемия, и пришли в изумление от шума, который механик устроил, заставив сталкиваться мелкие частицы какого-то материала, которые при ударах производили громкие звуки. После этого оратор трагическим тоном объявил сенату, что простой смертный должен уступить силе соперника, который потрясает землю трезубцем Нептуна и подражает грому и молнии самого Юпитера. Гений Антемия и его собрата по профессии Исидора Милетского вызывал восхищение у Юстиниана и находил применение у этого государя, чья любовь к архитектуре выродилась в дорогостоящую и вредную страсть. Аюбимые архитекторы Юстиниана представляли на его суд свои планы и трудности и скромно признавали, что их размышления, плоды долгого труда, оказались намного ниже, чем интуитивное знание или небесное вдохновение императора, чьи решения всегда приносили пользу его народу, славу его царствованию и спасение его душе.

   Главная церковь, которую ее основатель посвятил святой Софии – вечной премудрости Божией, была дважды уничтожена огнем – после изгнания Иоанна Златоуста и когда партии «зеленых» и «синих» восстали с кличем «Ника!». Мятеж прекратился лишь тогда, когда христиане из черни пожалели о своем безрассудном кощунстве, но они, возможно, радовались бы своему бедствию, если бы предвидели, как прославится новый храм, постройка которого началась через сорок дней благодаря огромным усилиям благочестивого Юстиниана. Развалины расчистили, был разработан план более просторного здания, а поскольку требовалось согласие нескольких владельцев земельных участков, они получили невероятно большое вознаграждение от монарха, чье желание было огромным, а совесть – пугливой. План начертил Антемий, и его гений направлял руки десяти тысяч рабочих, которым каждый вечер без задержки выдавалась плата монетами из чистого серебра. Император сам, в тунике из льна, каждый день осматривал работы, следя за их продвижением, и пробуждал в строителях желание стараться простотой своих манер, собственным усердием и наградами. Новый собор Святой Софии был освящен патриархом через пять лет одиннадцать месяцев и десять дней после закладки первого камня; во время торжественного празднества, устроенного по этому поводу, Юстиниан воскликнул: «Слава Богу, который посчитал меня достойным исполнить столь великий труд! Я победил тебя, Соломон!» Но меньше чем через двадцать лет гордыню римского Соломона смирило землетрясение, которое разрушило восточную часть купола. Тот же самый государь проявил упорство и восстановил купол в прежнем великолепии, и на тридцать шестом году своего царствования Юстиниан отпраздновал второе освящение храма, который и через двенадцать веков остается величественным памятником его славы. Архитектурным формам Святой Софии, теперь превращенной в главную мечеть, подражали турецкие султаны, и этот почтенный осколок старины продолжает вызывать горячее восхищение греков и более разумное любопытство путешествующих европейцев. Зрителя, который видит ее главки и ступенчатые крыши, разочаровывает их несимметричное размещение, западный фасад и главный вход не имеют ни простоты, ни великолепия, а по размеру ее превзошли несколько латинских соборов. Но архитектор, который первым возвел «воздушный» купол, заслуживает похвалы и за дерзость замысла, и за его умелое исполнение. Купол Святой Софии, который освещается двадцатью четырьмя окнами, имеет такой малый изгиб, что его высота равна всего лишь одной шестой диаметра. Этот диаметр равен ста пятнадцати футам, а центр купола, где теперь полумесяц занял место креста, находится на высоте ста восьмидесяти футов над полом. Нижняя окружность купола легко опирается на четыре мощные арки, а их вес прочно держат на себе четыре массивных столба, которым с северной и южной сторон помогают как дополнительная сила четыре колонны из египетского гранита. В плане здание храма представляет собой православный крест, вписанный в квадрат. Его точная ширина двести сорок три фута, а максимальная длина – от алтаря в восточной части до девяти западных дверей, которые открываются в притвор, и оттуда до нартекса – внешнего портика – примерно двести шестьдесят девять футов. В этом портике должны были скромно размещаться кающиеся. Наос, то есть основная часть церкви, занимали верующие, но при этом мужчин и женщин благоразумно отделили друг от друга, устроив для женщин, которым полагалось молиться в большем уединении, две галереи – верхнюю и нижнюю. За северными и южными столбами находились балюстрады, которые завершались с одной стороны троном императора, с другой – троном патриарха и отделяли наос от хоров. Сам алтарь – это слово постепенно стало привычным для слуха христиан – был помещен в восточной нише, которой с большим мастерством придали форму полуцилиндра. Это святилище имело несколько дверей, через которые сообщалось с ризницей, комнатой для собраний, баптистерием и соседними зданиями, предназначенными либо для роскошных богослужений, либо для личного пользования служителей церкви. Воспоминания о прежних бедствиях подсказали Юстиниану мудрое решение: не иметь в новом здании ничего деревянного, кроме дверей; материалы были выбраны так, чтобы придать частям храма силу, легкость или великолепие – в зависимости от того, какая это была часть. Прочные столбы, которые держали на себе купол, были сложены из больших блоков дикого камня, рассеченных на квадраты и треугольники, укрепленных железными кругами, а затем прочно скрепленных свинцом и негашеной известью. Но вес купола был уменьшен за счет легкости материала: он построен то ли из пемзы, которая плавает на поверхности воды, то ли из кирпича с острова Родос, который был в пять раз легче, чем обычный кирпич. Каркас здания был полностью построен из кирпича, но этот низкий материал скрыт мраморной облицовкой. А внутренность Святой Софии, купол, две более крупные и шесть меньших главок, стены, сто колонн и пол восхищают даже глаза варваров богатством и разнообразием красок.

   Поэт, который видел Святую Софию в ее первоначальном блеске, перечисляет цвета, оттенки и места расположения десяти или двенадцати сортов мрамора, яшмы и порфира, которые щедрая природа произвела во множестве разных видов и которые теперь соседствовали друг с другом в контрастных сочетаниях, словно их смешал умелый живописец. Триумф Христа был украшен последней добычей, захваченной у язычников, но основная часть этих дорогостоящих камней была добыта в каменоломнях Малой Азии, островной и материковой Греции, Египта, Африки и Галлии. Одна благочестивая матрона преподнесла храму в дар восемь колонн из порфира, которые когда-то Аврелиан поставил в храме Солнца; еще восемь, из зеленого мрамора, подарили усердные из честолюбивых побуждений власти Эфеса. И те и другие восхищают размером и красотой, но их фантастические капители нельзя отнести ни к одному ордеру. Мозаики изображали множество разнообразных узоров и фигур, и образы Христа, Богородицы, святых и ангелов, позже изуродованные турецкими фанатиками, были подвергнуты опасности, выставленные перед народом, пострадать от суеверия греков. Каждый предмет украшали драгоценные металлы – в виде тонких листов или больших масс материала, смотря по тому, насколько священным был предмет. Балюстрада хоров, капители столбов, украшения на дверях и галереях были сделаны из позолоченной бронзы. Купол своим блеском слепил глаза. В храме находилось сорок тысяч фунтов серебра (по весу), а священные сосуды и облицовка алтаря были из чистейшего золота и украшены драгоценными камнями, стоимость которых невозможно было подсчитать. Раньше, чем каркас церкви поднялся на два кубита^[170] над землей, уже было истрачено сорок пять тысяч двести фунтов, а всего было израсходовано триста двадцать тысяч фунтов. Каждый читатель может сам подсчитать стоимость этих затрат в золоте или серебре, в зависимости от того, насколько он верит этому рассказу, но по самым скромным подсчетам в результате получится миллион фунтов стерлингов. Великолепный храм – похвальный памятник во славу хорошего вкуса нации и ее религии; но все же насколько грубо это мастерство и насколько ничтожен этот труд, если сравнить его с созданием самого низшего из насекомых, которые ползают по поверхности этого храма!

   Такое подробное описание здания, которое пощадило время, может подтвердить правдивость и оправдать существование повествований о бесчисленном множестве менее крупных и менее долговечных сооружений, построенных Юстинианом как в столице, так и в провинциях. Только в Константинополе и его ближайших пригородах император основал двадцать пять церквей во имя Христа, Богородицы и святых. Большинство этих церквей были украшены мрамором и золотом, а места для них были выбраны умело и подбор их был разнообразным: многолюдная площадь, приятная роща, берег моря или высокая скала, откуда были видны оба материка – Европа и Азия. Церковь Святых апостолов в Константинополе и церковь Святого Иоанна в Эфесе созданы как будто по одному и тому же образцу: их куполы стремятся быть подобием купола Святой Софии, но алтарь более разумно поставлен под центром купола, в месте, где сходятся четыре величественных портика, которые более точно изображают православный крест. Иерусалимская Богородица могла бы возликовать при виде храма, который ее венценосный почитатель построил ей в крайне неудобном месте, где архитектор не имел ни подходящего места для здания, ни материалов. Ровную площадку создали, подняв часть глубокой долины до уровня горы. Глыбы, добытые в соседней каменоломне, обтесали, придав им правильную форму; получившиеся блоки закрепили каждый на особой повозке, и каждую повозку тянули сорок самых сильных быков; на время провоза таких невероятно тяжелых грузов было остановлено движение по дорогам. Ливан предоставил самые высокие кедры для изготовления деревянных частей церкви, а удачно обнаруженная в это время жила красного мрамора дала материал для ее прекрасных колонн, из которых две, поддерживавшие внешний портик, считались самыми большими в мире. Император излил свою благочестивую щедрость на всю Святую землю, и если разум должен осудить Юстиниана за постройку и восстановление монастырей, как мужских, так и женских, то милосердие должно воздать ему хвалу за колодцы, которые он повелел выкопать, и за больницы, которые он основал для облегчения страданий усталых паломников. Египтяне с их склонностью создавать раскол в церкви были мало подходящими получателями для императорских даров, но в Сирии и Африке стараниями императора удалось смягчить тяжелые последствия войн и землетрясений, так что Карфаген и Антиохия, поднявшись из развалин, могли прославлять за это имя своего милостивого благодетеля. Почти каждому святому в календаре был оказан почет постройкой храма в его честь; почти каждый город империи получил долговременную пользу от новых мостов, больниц и акведуков. Но строгий в своей щедрости монарх считал ниже своего достоинства баловать своих подданных народной роскошью – банями и театрами. Среди этих трудов ради общества Юстиниан не забывал о своем достоинстве и удобствах для себя. Византийский дворец, который пострадал от пожара, был восстановлен в новом великолепном облике; некоторое представление обо всем этом здании можно получить по описанию его вестибюля или прихожей – зала, который был прозван Медным – вероятно, по материалу его дверей или крыши. Купол этого просторного четырехугольного помещения опирался на массивные столбы; пол и стены были инкрустированы разноцветным мрамором – изумрудно-зеленым из Лаконии, огненно-красным и фригийским белым с прожилками цвета морской волны. Мозаичные картины в куполе и на стенах изображали триумфы в честь славных подвигов в Африке и Италии. На азиатском берегу Пропонтиды в Хереуме, немного восточнее Халкедона, была подготовлена летняя резиденция – роскошный дворец с садами для Юстиниана и Феодоры, прежде всего именно для императрицы. Поэты того времени прославили редкостный союз природы и искусства, содружество нимф, обитающих в рощах, ручьях и волнах. Однако служители, множество которых следовало за двором, жаловались на неудобное жилье, а нимф слишком часто тревожил знаменитый кит Порфирион, имевший десять кубитов в ширину и тридцать в длину. Он больше пятидесяти лет плавал в море возле Константинополя, пока не оказался выброшен волнами на мель в устье реки Сангарис.

   …

Упразднение афинских школ

   Юстиниан уничтожил афинские школы и должность римского консула, которые дали человечеству стольких мудрецов и героев. Эти учреждения к тому времени уже давно выродились и низко пали по сравнению со своим славным началом, но все же государя, чьей рукой были уничтожены такие почтенные памятники прошлого, можно справедливо упрекнуть в скупости и зависти.

   После своих славных побед над Персией Афины восприняли ионийскую философию и сицилийскую риторику, и эти науки стали неотъемлемым достоянием своей новой родины, где тридцать тысяч граждан мужского пола в течение одного срока человеческой жизни собрали в себе столько гениальности, сколько ее бывает в миллионах людей за многие века. Гордость за человека вызывает у нас восторг при одном воспоминании о том, что Исократ был приятелем Платона и Ксенофона; что он же, возможно, вместе с историком Фукидидом присутствовал на первых представлениях Софоклова «Эдипа» и Еврипидовой «Ифигении»; что его ученики Эсхин и Демосфен оспаривали друг у друга венок за любовь к родине в присутствии Аристотеля, который в свою очередь был учителем Теофраста, а тот преподавал в Афинах вместе с основателями стоической и эпикурейской школ. Изобретательная молодежь Аттики умела извлечь пользу из возможности получить образование на родине, и эти же знания афиняне передавали городам – своим соперникам, не чувствуя к ним зависти. Уроки Теофраста слушали две тысячи учеников; школы красноречия, конечно, были еще многолюднее, чем философские; ученики, быстро сменявшие друг друга, донесли славу своих учителей до самых дальних границ тех земель, где звучали язык и имя греков. Завоевания Александра расширили эти границы. Афинское искусство пережило свободу Афин и их господство; жители греческих колоний, которые македонцы основали в Египте и по всей Азии, совершали частые паломничества в Афины, проделывая долгий путь для того, чтобы почтить муз в их любимом храме на берегу Илиса. Завоеватели-латиняне почтительно выслушивали наставления своих подданных и пленников; имена Цицерона и Горация стояли в списках учеников афинских школ. А после того как Римская империя полностью сформировалась, уроженцы Италии, Африки и Британии стали беседовать в садах Академии с товарищами по учебе, приехавшими с Востока. Изучение философии и искусства красноречия отвечает духу народного государства, которое поощряет свободу исследования и подчиняется лишь силе убеждения. В республиках Греции и Рима искусство говорить было мощным орудием патриотизма или честолюбия, и школы риторики выпустили в мир столько государственных деятелей и законодателей, что ими можно было бы населить целую колонию.

   Когда свобода публичного обсуждения вопросов была уничтожена, оратор мог заняться почтенной профессией адвоката и защищать перед судом невинность и справедливость или же мог злоупотребить своим талантом ради большей выгоды, занявшись составлением хвалебных речей. По тем же правилам софисты продолжали составлять свои декламации на выдуманные темы, а историки – украшать более чистыми мыслями свои сочинения. Учения, провозглашавшие, что они раскрывают природу Бога, человека и мира, вызывали любопытство у того, кто изучал философию, и ученик, в зависимости от склада своего ума, мог сомневаться вместе со скептиками, принимать решения вместе со стоиками, отвлеченно рассуждать на высокие темы вместе с Платоном или сурово спорить вместе с Аристотелем. Все эти соперничавшие между собой школы в своей гордыне поставили перед собой недостижимую цель – духовное счастье и совершенство духа; но их гонка была славной и приносила добро. Ученики Зенона и даже ученики Эпикура научались и действовать, и терпеть, и смерть Петрония не меньше, чем смерть Сенеки, унизила тирана, показав ему его бессилие. Правда, свет науки нельзя было удержать за стенами Афин. Несравненные афинские писатели обращаются ко всему человеческому роду, а учителя еще при жизни уезжали в Италию и Азию. Позднее Берит стал центром изучения права, в александрийском музеуме развивались астрономия и физика, но аттические школы риторики и философии сохраняли славу первых в своем роде от Пелопоннесской войны до царствования Юстиниана. Афины, хотя и были построены на бесплодной земле, имели чистый воздух, удобное сообщение с остальным миром по морю и древние памятники искусства. Священное уединение этих мест редко тревожили торговые или государственные дела, и последние из афинян отличались быстрым умом, хорошим вкусом и правильной речью, общительностью и – по меньшей мере в словах – остатками душевного благородства своих отцов. В пригородах Афин находились засаженные деревьями и украшенные статуями Академия платоников, Ликей Аристотеля, Галерея стоиков и Сад эпикурейцев, где философы не замуровывали себя в монастыре, а давали наставления ученикам на просторе, во время приятных прогулок, которыми они в одни часы упражняли тело, а в другие – Душу. В этих почитаемых местах продолжал жить дух их основателей. Честолюбивое желание быть наследником тех, у кого учился разум человечества, приводило к благородному соревнованию между желающими, и при заполнении любого вакантного места достоинства кандидатов оценивал просвещенный народ путем свободного голосования. Афинские преподаватели получали плату от своих учеников; размер ее определялся желаниями и возможностями тех и других и колебался в пределах от мины до таланта. Сам Исократ, смеявшийся над жадностью софистов, в своей школе риторики требовал с каждого из своих ста учеников примерно по тридцать фунтов. Брать плату за свое трудолюбие и мастерство справедливо и почетно, но тот же Исократ плакал, когда в первый раз получил государственное жалованье; стоик мог покраснеть от стыда, когда его нанимали проповедовать презрение к деньгам, и мне было бы жаль узнать, что Платон или Аристотель так низко пали по сравнению с Сократом, что стали менять свои знания на золото. Но философские кафедры Афин имели собственность – земли и дома, приобретенные согласно закону или полученные по завещаниям умерших друзей. Эпикур оставил по завещанию в наследство своим ученикам сады, которые он купил за восемьдесят мин, то есть двести пятьдесят фунтов, и в придачу к садам – сумму денег, достаточную, чтобы ученики поддерживали свое скромное существование и раз в месяц устраивали праздник; имущество Платона приносило ренту, которая за восемьсот лет постепенно выросла с трех золотых монет до тысячи. Самые мудрые и добродетельные из римских государей брали афинские школы под свое покровительство. Библиотека, основанная Адрианом, размещалась в галерее, которая была украшена картинами и статуями, имела крышу из алебастра и сто колонн из фригийского мрамора. Великодушные Антонины назначили преподавателям школ жалованье от государства, и каждый из них, будь то учитель политики, риторики, философии Платона, перипатетиков, стоиков или Эпикура, получал ежегодное жалованье в десять тысяч драхм, то есть более трехсот фунтов стерлингов. После смерти Марка Аврелия и эти щедрые субсидии, и привилегии, присвоенные «престолам науки», то отменялись, то возобновлялись, то сокращались, то расширялись. Все же некоторые следы этой щедрости государей можно еще обнаружить у преемников Константина, и если те по своему произволу из нескольких соискателей выбирали для нее недостойного получателя, у афинских философов мог возникнуть соблазн пожалеть о днях бедности и независимости. Стоит отметить, что Антонины были беспристрастны и проявляли свою милость к четырем соперничающим школам философии, считая все одинаково полезными или, по крайней мере, одинаково безвредными. Сократ когда-то был славой и упреком для своей родины, а первые уроки Эпикура так оскорбили слух благочестивых афинян, что они изгнали и его, и его противников, тем самым прекратив все напрасные споры о природе богов. Однако на следующий год они отменили поспешно принятое постановление и восстановили свободу школ; потом многолетний опыт убедил их, что нравственность философов не становится хуже от их отвлеченных богословских взглядов.

   Оружие готов принесло афинским школам меньше вреда, чем утверждение новой религии, служители которой заменяли упражнения разума тем, что решали все вопросы с помощью веры, а неверующего или скептика обрекали вечно гореть в огне. В многотомных сочинениях они трудолюбиво доказывали слабость разума и испорченность чувств, оскорбляли человеческую природу в липе античных мудрецов и запрещали стремление к исследованию в философии, поскольку такая пытливость очень плохо совмещалась с религиозными взглядами или с характером смиренного верующего христианина. Уцелевшие после этого платоники, которых сам Платон постыдился бы признать своими учениками, причудливым образом соединяли высочайший уровень теории с магией и суеверием. А поскольку они остались одни посреди христианского мира, то втайне питали злобу против суровых церковных и государственных властей, чей карающий меч по-прежнему висел над их головой.

   Прокл получил разрешение преподавать на философской кафедре Академии примерно через столетие после царствования Юлиана. Он был так трудолюбив, что часто за один день давал пять уроков и составлял семьсот строк текста. Его рассудительный ум исследовал самые глубинные вопросы морали и метафизики, и он осмелился выставить восемнадцать доводов против христианского учения о сотворении мира. Но в промежутках между научными занятиями он беседовал с Паном, Эскулапом и Минервой, в чьи мистерии был тайно посвящен и чьим статуям поклонялся, свято веря в то, что философ – гражданин мира и потому должен быть служителем всех разнообразных божеств, которые в этом мире существуют. Его биография и биография его ученика Исидора, составленные двумя наиболее знающими слушателями их школы, представляют собой вызывающий жалость пример того, как человеческий разум впадает в детство. И все же золотая цепь наследия, как любовно ее называли, тянулась от Платона еще сорок четыре года после смерти Прокла до эдикта Юстиниана, который приговорил афинские школы к вечному молчанию и выразил печаль и негодование по поводу того, что наука и суеверие греков еще сохранили небольшое число последователей. Семь друзей-философов – Диоген, Гермий, Евлалий, Присциан, Дамаский, Исидор и Симплиций, не разделявшие религию своего государя, – приняли решение искать на чужой земле ту свободу, в которой им отказала родина. Они слышали от других и простодушно верили, что в Персии деспотическим правительством создано идеальное государство Платона и что государь, любящий свою страну, царствует там над самым счастливым и добродетельным из народов. Вскоре они были потрясены вполне естественными открытиями: Персия оказалась похожа на все прочие страны мира; Хосрой, хвалившийся именем философа, был тщеславен, жесток и честолюбив; среди магов преобладали ханжество и нетерпимость; аристократы были высокомерны, придворные – раболепны, а чиновники – несправедливы; виновный в преступлении иногда ускользал от наказания, а невиновные часто оказывались под гнетом. Разочарование не позволило философам разглядеть истинные добродетели персов; кроме того, они, возможно, больше, чем следовало при их роде занятий, были возмущены многочисленностью жен и наложниц, кровосмесительными браками и обычаем оставлять мертвые тела на съедение собакам и ястребам, а не укрывать в земле и не сжигать в огне. Философы выразили свое раскаяние поспешным возвращением и громко заявили, что скорее умрут на границе империи, чем будут наслаждаться богатством и благосклонностью варвара. Однако их поездка имела для них полезный результат, который показывает нам характер Хосроя с самой лучшей стороны. Царь Персии потребовал, чтобы к семи мудрецам, побывавшим при его дворе, в виде исключения не применили карательные законы против язычников, которые Юстиниан ввел в действие для своих подданных. Эта привилегия, специально оговоренная в мирном договоре, соблюдалась благодаря бдительности могущественного посредника. Симплиций и его товарищи закончили жизнь в покое и безвестности, а поскольку они не оставили учеников, то завершают собой длинный список греческих философов, которых можно, несмотря на их недостатки, справедливо считать самыми мудрыми и добродетельными людьми своего времени. Работы Симплиция дошли до наших дней. Его физические и метафизические комментарии к трудам Аристотеля устарели, когда пришло новое время и принесло новые моды; но его моральное толкование Эпикура останется в библиотеке народов как классическая книга, наилучшим образом способная направить волю, очистить сердце и укрепить ум справедливой верой в Бога и человека.

Упразднение должности римского консула

   Примерно в то же время, когда Пифагор изобрел слово «философ», старший Брут положил начало свободе Рима и должности римского консула. Изменения в характере этой должности, которая сначала была истинной властью, потом – тенью, а после этого – только названием, время от времени упоминались в этой книге. Первых должностных лиц республики выбирал народ, чтобы они осуществляли верховную власть в сенате и военном лагере в дни мира и войны. Позже эта власть была передана императорам, но древнее высокое звание консула продолжало вызывать уважение у римлян и варваров. Историк-гот приветствует присвоение Теодориху звания консула как вершину земной славы и величия короля Италии; сам король поздравлял тех любимцев судьбы, кто в течение года наслаждался величием, которое дает трон, не имея тех забот, которые с ним связаны. Через тысячу лет после возникновения консульской должности римский и константинопольский государи назначали двух консулов лишь для того, чтобы дать название году и праздник людям. Но затраты на этот праздник, при устройстве которого каждый богач и честолюбец старался превзойти своих предшественников, постепенно выросли до огромной суммы в восемьдесят тысяч фунтов. Самые мудрые из сенаторов отказывались от этой бесполезной чести, которая разоряла их семьи. Этим нежеланием я бы объяснил частое появление незаполненных промежутков времени между консульскими сроками в последний период существования консульства. Предшественники Юстиниана помогали менее состоятельным кандидатам деньгами из казны, чтобы те поддержали свое достоинство, но этот скупой государь предпочел более дешевые и подходящие в таком случае средства – советы и указания. Своим эдиктом он ограничил количество заездов в гонках всадников и колесниц, выходов атлетов в спортивных состязаниях, выступлений музыкантов и пантомим во время театральных представлений, охотничьих выездов во время охоты на диких зверей, разрешив во всех случаях самое большее семь процессий, то есть отдельных зрелищ. Кроме того, вместо тяжелых золотых монет, которые щедрые руки в большом количестве бросали черни, порождая этим беспорядки и пьянство, постепенно стали разбрасывать мелкие серебряные монеты. Несмотря на эти меры предосторожности и вопреки примеру самого Юстиниана, на тринадцатом году его правления последовательность консулов навсегда оборвалась, и деспотичный император мог втайне быть доволен тем, что этот титул, напоминавший римлянам об их былой свободе, тихо прекратил существование. Однако воспоминание о должности консула, сменявшегося каждый год, продолжало жить в памяти народа. Люди горячо желали и ожидали ее скорого восстановления, приветствуя тех последующих правителей, которые милостиво снисходили до них и принимали титул консула в первый год своего правления. Лишь через триста лет после смерти Юстиниана это устаревшее почетное звание, уже уничтоженное обычаем, стало можно отменить законом. Несовершенный способ обозначать год именем должностного лица был с большой пользой заменен на порядковый номер относительно постоянного начала летоисчисления. Греки стали отсчитывать годы от сотворения мира по версии Септуагинты^[171], а латиняне со времени Карла Великого отсчитывают время от Рождества Христова.



   Славе царствования Юстиниана вредили два подрывавших ее губительных обстоятельства. Одним из них была его расточительность, вторым – то, что он не сумел ни в экономическом, ни в богословском отношении примирить восточные провинции с западными. Его очень одаренная жена Феодора была монофизиткой. После ее смерти в 548 году Юстиниан пытался расположить к себе монофизитскую часть своих подданных. Добейся он успеха, восточные провинции могли бы остаться верны ему. Но учение монофизитов оказалось настолько близким к исламу, что, когда возникла эта новая могучая сила, восточные провинции легко и неизбежно отпали от империи.

   В главе 41 Гиббон описывает завоевания Юстиниана (533–540). С помощью своих военачальников Велизария и Нарсеса Юстиниан удержал восточную границу, вернул империи Африку и часть Испании, отвоевав их у вандалов, и снова сделал Средиземное море римским. Велизарий разгромил войска остготов в Италии, вернул империи Рим и успешно выдержал осаду Рима готами, а затем сам осадил и захватил Равенну.

   В главе 42 Гиббон рассказывает о возвышении лангобардов и появлении славянских и тюркских народов.