Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Эдвард Гиббон.   Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Глава 28. Конец язычества. Уничтожение храма Сераписа. Запрещение языческих обрядов. Почитание христианских мучеников и возрождение обычаев многобожия

   Гибель язычества в эпоху Феодосия, возможно, является единственным примером полного искоренения древнего и широко распространенного в народе суеверия, а потому заслуживает того, чтобы считаться уникальным событием в истории человеческого разума. Христиане, особенно духовенство, с трудом терпели благоразумные отсрочки Константина и одинаковую для всех веротерпимость старшего Валентиниана; кроме того, они не могли считать свою победу ни полной, ни прочной, пока их противникам было позволено существовать. Влияние, которое Амвросий и его братья по вере приобрели на молодого Грациана и благочестивого Феодосия, они использовали для того, чтобы вписать в души своих последователей-императоров правила преследования язычества. Были очень своевременно установлены два принципа религиозного правосудия, из которых они напрямую сделали суровый вывод, направленный против тех подданных империи, которые все еще держались за обряды своих предков: местный представитель власти в некоторой степени виновен в преступлениях, когда по небрежности не запрещает и не наказывает их, и почитание изображений вымышленных богов, а на деле демонов – самое отвратительное преступление против высочайшего величия Творца. Законы Моисея и примеры из истории евреев духовенство поспешно и, может быть, ошибочно применило к кроткому, охватывающему весь мир царствованию христианства. Оно возбудило в императорах религиозный пыл, вызывавший у них желание отомстить за собственную честь и честь Бога, и примерно через шестьдесят лет после крещения Константина храмы римского мира были упразднены.

   Со времен Нумы до царствования Грациана римляне из поколения в поколение имели несколько жреческих сообществ. Пятнадцать понтификов имели верховную власть надо всеми вещами и людьми, предназначенными служить богам, их священный суд выносил решения по различным вопросам вероучения, постоянно возникавшим в основанной на традиции религиозной системе с нечеткими правилами. Пятнадцать высокоученых авгуров наблюдали за небом и на основании полета птиц указывали героям, как им следует поступать. Пятнадцать хранителей сибиллиных книг (называвшиеся по своему числу квиндецимвиры – Пятнадцать мужей) время от времени просматривали сделанные в прошлом описания будущих событий, которые, как кажется, лишь возможны. Шесть весталок посвящали свою девственность охране священного огня и неизвестных залогов долгого существования Рима – залогов, на которые ни один смертный не мог глядеть безнаказанно. Семь эпулов готовили стол для богов, возглавляли торжественное шествие и руководили церемониями на ежегодном празднике. Три фламина – служители Юпитера, Марса и Квирина – считались приближенными служителями трех самых могущественных богов, хранителей Рима и вселенной. Царь жертвоприношений представлял Нуму и его преемников в тех религиозных действиях, которые мог совершать лишь царь. Жреческие братства салиев, луперков и другие совершали такие обряды, которые могут вызвать у любого разумного человека лишь презрительную улыбку, и горячо верили, что этим заслуживают себе милость бессмертных богов. Власть, которую римские жрецы ранее имели в республике, постепенно исчезла после провозглашения домината и переноса столицы государства. Но достоинство их священного сана по-прежнему защищали закон и нравы их страны, и они, прежде всего коллегия понтификов, продолжали осуществлять в столице, а иногда и в провинциях свои духовные и гражданские полномочия. Их пурпурные одежды, величественные колесницы и роскошные развлечения вызывали восхищение у народа; кроме того, жрецы получали от священных земель и из казны большие выплаты, которые с избытком позволяли поддерживать великолепие жреческого сана и оплачивать все расходы по исполнению обрядов государственной религии. Поскольку служение у алтаря было совместимо с командованием армиями, римляне после консульской должности и триумфов стремились получить место понтифика или авгура. Места Цицерона и Помпея в IV веке занимали самые прославленные члены сената, и их высокое происхождение добавляло блеска их священному сану. Пятнадцать жрецов, составлявших коллегию понтификов, были выше остальных по званию как спутники своего государя, и императоры-христиане снисходительно принимали одежду и знаки, соответствующие должности верховного понтифика. Но Грациан оказался более щепетильным или более просвещенным и, взойдя на престол, сурово отверг эти языческие символы, передал государству или церкви доходы, принадлежавшие раньше жрецам и весталкам, отменил их почести и льготы и распустил древний узор римского суеверия, в основе которого лежали мнения и привычки, существовавшие одиннадцать столетий. Язычество по-прежнему было конституционной религией сената. Зал или храм, где собирались сенаторы, был украшен статуей и алтарем Виктории. Она была изображена в виде величественной крылатой женщины в просторной одежде, стоящей на шаре, раскинув крылья в стороны и протянув вперед руку, в которой держала лавровый венок. Сенаторы клялись на алтаре этой богини соблюдать законы императора и империи и перед публичным обсуждением очередных вопросов, как правило, торжественно приносили на него вино и ладан. Удаление этого памятника древности из сената было единственным оскорблением, которое Констанций нанес суеверию римлян. Юлиан вернул алтарь Виктории обратно, Валентиниан его терпел, а Грациан в своем религиозном усердии снова изгнал оттуда.

   Однако этот император все же пощадил статуи богов, предназначенные для публичного поклонения: у народа все еще оставались для его религиозных потребностей двадцать четыре храма или часовни, и в каждом квартале Рима чувствительных христиан раздражал дым от жертв, приносимых идолам.

   Но в сенате Рима христиане были меньшинством и потому могли лишь отсутствием выразить свое несогласие с законными, хотя и кощунственными, постановлениями языческого большинства. В этом собрании едва тлеющий огонь свободы был на мгновение снова зажжен и раздут дуновением фанатизма. Ко двору императора были одна за другой отправлены четыре депутации из уважаемых людей, чтобы изложить там жалобы жречества и сената и просить о восстановлении алтаря Виктории. Это важное дело было поручено красноречивому Симмаху – богатому и знатному сенатору, который одновременно носил священные звания понтифика и авгура и почетные гражданские должности проконсула Африки и префекта Рима. Душа Симмаха была полна самого горячего стремления защищать дело умирающего язычества, а его противники в религиозной борьбе сожалели о том, что он неверно применяет свой гений, и о бесполезности его моральных добродетелей. Этот оратор, чье прошение на имя императора Валентиниана сохранилось до наших дней, сознавал трудность и опасность той задачи, которую взял на себя. Он осторожно избегает всех тем, которые могли бы бросить тень на религию его государя, смиренно заявляет, что его единственное оружие – мольбы и просьбы, и, руководствуясь хитростью, находит свои аргументы в школах риторики, а не в школах философии. Симмах старается пленить воображение молодого государя, описывая ему отличительные черты облика богини победы, намеками дает ему понять, что конфискация доходов, предназначенных обеспечивать служение богам, было недостойно его, щедрого и беспристрастного, и утверждает, что римские жертвоприношения лишатся своей силы, если не будут проводиться за счет и от имени государства. Даже скептицизм поставляет оправдание для суеверия. Великая и непостижимая тайна мира ускользает от исследующего ее человека. А там, где не может научить разум, можно позволить обычаю указывать путь, и, кажется, любой народ слушается велений благоразумия, храня верность тем обрядам и мнениям, которые выдержали испытание временем. Если это время было годами славы и процветания, если благочестивый народ часто получал те благословения, которых искал возле алтарей богов, то должно казаться еще более желательным продолжение той же самой благотворной практики и стремление не подвергать себя неизвестным опасностям, которые может принести любое безрассудное нововведение. Проверка на древность и успех была применена к религии Нумы и дала единственный в своем роде блестящий результат; сама Рома, небожительница, управляющая судьбой Рима, появляется в сочинении оратора, чтобы защищать свое дело перед судом императоров. «Благороднейшие государи, отцы своей страны! – говорит эта почтенная матрона. – Проявите жалость и уважение к моей старости, до которой я дожила, неизменно храня благочестие. Поскольку я родилась свободной, позвольте мне и дальше следовать обычаям моего дома. Эта религия привела мир к моему закону. Эта религия прогнала Ганнибала от стен нашего города и галлов от Капитолия. Неужели я дожила до седых волос затем, чтобы пережить такой невыносимый позор? Я не знаю того нового учения, которое от меня требуют принять, но я уверена, что исправлять того, кто стар, – неблагодарное и постыдное занятие». Страх народа добавил к этому то, о чем из осторожности умолчал оратор, и во всех бедствиях, постигавших увядающую империю или грозивших ей, язычники единодушно винили новую религию Христа и Константина.

   Но надежды Симмаха снова и снова разбивались, сталкиваясь с упорным и умелым противодействием архиепископа Миланского, который оборонял умы императоров от обманчивого красноречия защитника Рима. В этом споре Амвросий снисходит до того, что говорит на языке философов, и с некоторым презрением спрашивает, зачем нужно придумывать воображаемую невидимую силу в качестве причины для тех побед, которые вполне можно объяснить доблестью и высокой дисциплиной легионов. Он справедливо осмеивает нелепое преклонение перед стариной, которое может только лишить людей охоты совершенствовать искусство и вернуть человечество к первоначальному варварству. Постепенно двигаясь с этой исходной точки все выше и ближе к богословию в своем стиле, он провозглашает, что одно лишь христианство – истинное и спасающее душу учение и что любая разновидность язычества ведет своих обманутых последователей по пути заблуждения в пропасть вечной гибели. Такие доводы, произнесенные любимцем-епископом, имели достаточно силы, чтобы помешать восстановлению алтаря Виктории. Но они же прозвучали гораздо суровее из уст завоевателя, и Феодосии проволок богов Античности за своей триумфальной колесницей. На заседании сената, где собрались все его члены, император, согласно правилам демократии, предложил решить важный вопрос: поклонение Юпитеру или Христу должно быть религией римлян? Свобода голосования, которую он притворно дал сенаторам, была уничтожена теми надеждами и страхами, которые создавало его присутствие, а судьба Симмаха, незадолго до этого без вины отправленного в изгнание, стала для них уроком того, как опасно противиться желаниям самодержца. При голосовании, проходившем в обычном для сената порядке, Юпитер был осужден и развенчан решением очень значительного большинства, и удивляться нужно скорее тому, что у кого-то из сенаторов хватило отваги своей речью или голосованием против заявить, что он по-прежнему верен интересам божества, свергнутого с престола. Торопливое обращение сената в христианство можно объяснить либо духовными, либо земными причинами; но многие из этих христиан поневоле при каждом удобном случае проявляли свое тайное желание сбросить ненавистную маску и перестать притворяться. Однако они постепенно врастали в новую веру по мере того, как дело веры древней становилось все безнадежнее. Они уступали авторитету императора, духу времени и уговорам своих жен и детей, которых настраивали и которыми управляли служители церкви из Рима и монахи с Востока. Поучительный пример семьи Аникиев вскоре стал образцом для остальной знати, и «светильники мира, почтенное собрание Катонов (так высокопарно называет их Пруденций) нетерпеливо спешили снять с себя одежды понтификов, сбросить старую змеиную кожу, надеть белоснежные в знак невинности одежды принимающих крещение и склонить гордые консульские фасции перед могилами мучеников». Граждане, кормившиеся благодаря собственной изобретательности, и чернь, существовавшая за счет щедрости государства, наполнили церкви Латерана и Ватикана нескончаемым потоком благочестивых христиан. Декреты сената, запрещавшие почитание идолов, были единогласно утверждены римлянами; Капитолий лишили его блеска, и всеми покинутые храмы были с презрением оставлены разрушаться. Рим склонился под ярмо Евангелия, а побежденные провинции еще сохраняли почтение к имени и авторитету Рима.

   Сыновняя почтительность самих императоров побуждала их преобразовывать Вечный город осторожно и мягко. Но с предрассудками провинциалов эти абсолютные монархи считались меньше. Благочестивый труд, остановившийся примерно на двадцать лет после смерти Констанция, был мощно возобновлен и, наконец, завершен усердным в вере Феодосием. Еще в то время, когда этот воинственный государь сражался с готами не за славу, а за безопасность государства, он рискнул оскорбить значительную часть своих подданных несколькими поступками, которые, возможно, обеспечили ему защиту Неба, но благоразумному человеку покажутся безрассудными и несвоевременными. Успех этих первых опытов борьбы против язычников ободрил благочестивого императора и побудил его повторить и усилить запретительные эдикты. Те законы, которые первоначально были изданы в провинциях Востока после того, как Максим потерпел поражение, были распространены на всю Западную империю, и каждая победа православного Феодосия способствовала триумфу канонической христианской веры. Он нанес суеверию удар в жизненно важное место тем, что запретил жертвоприношения, объявив их преступлением и позором; особенно строго в его эдиктах осуждалось нечестивое любопытство, при котором рассматривают внутренности жертв, а каждое последующее толкование вело к тому, чтобы признать таким же преступлением умерщвление жертвы, которое применялось у всех язычников и было основной составной частью их религии. Поскольку храмы были построены для того, чтобы в них приносили жертвы, благосклонный к своим подданным государь посчитал своим долгом избавить своих подданных от опасного соблазна нарушить введенные им законы. Сначала Кинегию, префекту претория Востока, а затем двум высокопоставленным чиновникам администрации Запада, комесам Иовию и Гауденцию, было дано специальное поручение закрыть храмы, наложить арест на предметы, служащие для идолопоклонства, или уничтожить их, отменить привилегии жрецов, а посвященное богам имущество конфисковать в пользу императора, церкви или армии. На этом разрушение могло бы остановиться, и оголенные здания, где больше не поклонялись бы идолам, могли бы быть защищены от разрушительной ярости фанатиков. Многие из этих храмов были великолепнейшими и прекраснейшими памятниками греческой архитектуры. Император и сам был заинтересован в том, чтобы не лишать свои города их красоты и не уменьшать ценность своего имущества. Эти величественные здания можно было бы сохранить как памятники победы Христа, которые существовали бы долго. В эпоху упадка искусств они могли бы с пользой быть превращены в склады, мастерские или дома для народных собраний; а достаточно очистив стены храма святыми обрядами, можно было бы позволить почитанию истинного Бога искупить в этих стенах давний грех идолопоклонства. Но пока храмы существовали, язычники втайне горячо надеялись, что произойдет счастливый для них переворот и второй Юлиан снова восстановит алтари богов; а искренность и пылкость безрезультатных просьб, которые они обращали к трону, усиливали жажду христианских реформаторов беспощадно истребить суеверие, вырвав его с корнем. В законах императоров заметны некоторые признаки меньшей суровости, но их холодные вялые старания были слишком слабы, чтобы остановить стремительно катившуюся по стране волну энтузиазма и грабежа, которую направляли или скорее приводили в движение духовные вожди церкви. В Галлии святой Мартин, епископ города Тура[100], повел своих верных монахов в поход, чтобы уничтожить идолов, храмы и священные деревья своей обширной епархии, и пусть благоразумный читатель решает сам, что помогало Мартину при выполнении этой тяжелой задачи – чудесные силы или земное оружие. В Сирии божественный и превосходный, как говорит о нем Теодорет, епископ Марцелл, горя апостольским пылом, решил сровнять с землей величественные храмы в своей Апамейской епархии. На его пути стали препятствием мастерство и прочность, с которыми был построен храм Юпитера. Здание храма было расположено на возвышенности; его высокая крыша с каждой стороны опиралась на пятнадцать массивных колонн, имевших шестнадцать футов в окружности; огромные камни, из которых колонны были сложены, были прочно скреплены свинцом и железом. Самые мощные и острые инструменты были применены против них, но безрезультатно. Понадобилось подкопать основания колонн, и они упали, когда были сожжены временные деревянные подпорки. Трудности этого дела были аллегорически представлены в виде черного демона, который замедлил работу христианских инженеров, хотя и не смог помешать им. Воодушевленный этой победой, Марцелл лично отправился в поход против сил тьмы; под знаменем епископа выступил многочисленный отряд солдат и гладиаторов, и Мартин атаковал один за другим поселковые и деревенские храмы в Апамейской епархии. Каждый раз, когда можно было ожидать сопротивления или опасности, защитник веры, которому его хромота не дала бы ни сражаться, ни бежать с поля боя, отходил на такое расстояние, чтобы до него не долетели дротики. Но эта осторожность стала причиной его смерти: отряд доведенных до отчаяния крестьян застал его врасплох и убил, а собор духовенства провинции без колебаний провозгласил, что святой Марцелл отдал свою жизнь за дело Бога. В борьбе за это дело особенно отличились усердием монахи, которые с буйной яростью примчались из пустыни поддержать его. Они по праву заслужили вражду к себе язычников, а некоторые из них, возможно, заслуживали и упрека за алчность и неумеренность. Алчность они утоляли благочестивым грабежом, а неумеренности давали волю за счет народа, который имел глупость восхищаться их лохмотьями, громким пением псалмов и искусственной бледностью[101].

   Небольшое число храмов было защищено страхами, продажностью, хорошим вкусом или благоразумием гражданских и церковных наместников. Храм Небесной Венеры в Карфагене, священная земля которого имела две мили в окружности, был разумно превращен в христианскую церковь; такое же новое освящение помогло остаться невредимым величественному Пантеону в Риме. Но почти во всех провинциях римского мира армия фанатиков, не имевшая ни полномочий от власти, ни дисциплины в своих рядах, нападала на мирных жителей, и развалины прекраснейших построек Античности до сих пор напоминают об опустошительных набегах этих варваров, которые имели время и желание для таких трудоемких разрушений.

Уничтожение храма Сераписа
   На этой широкой картине опустошения среди разнообразных его следов зритель может рассмотреть развалины храма Сераписа в Александрии. Серапис, видимо, не был одним из исконных местных богов или чудовищ, возникших на плодородной почве суеверного Египта. Первый Птолемей получил во сне указание переселить к себе этого загадочного незнакомца с берегов Понта, где этому богу уже давно поклонялись жители Синопа; но его отличительные признаки и характер его власти были поняты так плохо, что возник вопрос, изображает понтийская статуя божество ясного дневного светила или мрачного повелителя подземных областей. Египтяне, которые упрямо держались за веру своих отцов, отказались впустить этого чужеземного бога в стены своих городов. Но раболепные священники, прельстившись щедрыми дарами Птолемеев, без сопротивления подчинились власти понтийского божества; ему составили почетную египетскую родословную, и удачливый узурпатор был возведен на трон и ложе Осириса, мужа Изиды и небесного монарха Египта. Александрия, которая считала, что находится под его особой защитой, гордилась названием город Сераписа. Его храм, который гордым видом и великолепием соперничал с Капитолием, был воздвигнут на просторной вершине искусственной горы, которая возвышалась на сто шагов над соседними кварталами города, а помещение внутри с мощными сводами было разбито на подвалы и подземные комнаты. Священные здания, окруженные четырехугольным портиком, величавые залы и изящные статуи были триумфом искусств, а сокровища древней науки хранились в знаменитой Александрийской библиотеке, которая возродилась из пепла в новом великолепии. После того как эдикты Феодосия наложили строгий запрет на языческие жертвоприношения, в городе и храме Сераписа продолжали терпеть эти обряды, и эту исключительную терпимость неосторожно приписывали суеверному страху самих христиан: будто бы они боялись отменить те древние обряды, которые одни заставляли Нил разливаться, обеспечивали урожай Египту и кормили Константинополь.

   На архиепископском престоле Александрии в это время находился Феофил, вечный враг спокойствия и добродетели; это был дурной человек, наглый и безнравственный, который осквернял свои руки то золотом, то кровью. Почести, воздаваемые Серапису, вызывали у Феофила благочестивое негодование, и оскорбления, которые он нанес древнему святилищу Вакха, убедили язычников, что он замышляет против них что-то более крупное и опасное. В буйной столице Египта малейшей провокации было достаточно, чтобы началась гражданская война. Почитатели Сераписа, у которых и людей, и силы было гораздо меньше, чем у их противников, взялись за оружие по наущению философа Олимпия, который горячо убеждал их умереть, защищая алтари богов. Эти языческие фанатики укрепились в храме или, вернее, крепости Сераписа, отражали удары осаждающих дерзкими вылазками и решительной обороной и в своем отчаянии получали последнее утешение, бесчеловечно пытая своих христианских пленников. Благоразумный наместник императора с пользой употребил свои силы на то, чтобы добиться перемирия до тех пор, пока Феодосии своим ответом не решит судьбу Сераписа. Обе партии собрались без оружия на главной площади, и там было публично прочитано постановление императора. Но когда было объявлено, что александрийские идолы должны быть уничтожены, христиане приветствовали этот приговор криком радости и ликования, а несчастные язычники, чья ярость сменилась ужасом и оцепенением, молча торопливо ушли с площади и бегством или безвестностью спаслись от гнева своих врагов. Феофил приступил к разрушению храма Сераписа, не встречая никаких препятствий, кроме тех, что создавали вес и прочность материала. Но эти препятствия оказались такими неодолимыми, что он был вынужден оставить в покое фундаменты и ограничился тем, что превратил само здание в кучу щебня, большая часть которого вскоре была убрана, чтобы расчистить место для церкви, воздвигнутой в честь христианских мучеников. Драгоценная Александрийская библиотека была разграблена или уничтожена, и примерно через двадцать лет после этих событий вид пустых полок вызывал сожаление и гнев у каждого видевшего их человека, чей ум не был полностью помрачен религиозными предрассудками. Сочинения гениев древности, из которых столь многие погибли безвозвратно, конечно, могли быть спасены при крушении идолопоклонства, и архиепископ мог бы удовлетворить либо свой религиозный пыл, либо свою алчность за счет богатой добычи, вознаградившей его победу. Изображения богов и вазы, изготовленные из золота и серебра, были аккуратно расплавлены, а те, которые были из менее ценных металлов, – с презрением разбиты и выброшены на улицы, а Феофил, пока это делалось, старательно выставлял напоказ обманы и пороки служителей идолов – то, как ловко они орудуют кусками магнитной руды, их тайные способы спрятать человека-актера в пустую статую и их скандальное злоупотребление доверием благочестивых мужей и не подозревающих обмана женщин[102].

   Может показаться, что эти обвинения в какой-то степени заслуживают доверия, поскольку они не чужды суеверию, проникнутому духом хитрости и выгоды. Но этот же самый дух легко побуждает людей низко оскорблять поверженного противника и клеветать на него. Кроме того, нас, естественно, удерживает от веры мысль о том, что сочинить вымышленный рассказ гораздо легче, чем совершить обман на самом деле. Гигантская статуя Сераписа погибла вместе с его храмом и культом. Это величественное изваяние божества, касавшееся сразу обеих боковых стен святилища, было составлено из множества искусно скрепленных пластин разных металлов. Облик Сераписа – сидячая поза и скипетр в левой руке – был очень похож на то, как обычно изображали Юпитера. Отличался он от Юпитера корзиной на голове и символическим чудовищем в правой руке; у чудовища были змеиная голова и туловище змеи, которое разветвлялось, образуя три хвоста, а они заканчивались еще тремя головами – собачьей, львиной и волчьей. Молва самоуверенно утверждала, что, если чья-нибудь нечестивая рука осмелится оскорбить величие этого бога, небо и земля мгновенно вернутся в изначальный хаос. Отважный солдат, воодушевленный христианской верой, поднялся по лестнице, вооружившись тяжелым боевым топором, и даже христиане в толпе с некоторой тревогой ожидали исхода этой схватки. Солдат нанес мощный удар по щеке Сераписа, и щека упала на землю – но гром не прогремел, небо и земля сохранили свои привычные порядок и спокойствие. Солдат-победитель продолжал наносить удар за ударом, огромный идол был опрокинут и разбит на куски, и разрушители, чтобы опозорить Сераписа, проволокли его руки и ноги по улицам города. Его изуродованный остов был сожжен в амфитеатре под крики черни, и многие люди говорили, что обратились в христианство оттого, что увидели бессилие своего бога-покровителя. Народные виды религии, которые предлагают верующим для поклонения какой-либо видимый материальный предмет, имеют то преимущество, что приспосабливаются к человеческим чувствам и приучают эти чувства к себе. Но это преимущество имеет противовес – неизбежные разнообразные случайности, которые испытывают на прочность веру идолопоклонника. Вряд ли возможно, чтобы он в любом расположении духа сохранял свое полубессознательное почтение к идолам или реликвиям, которые незатуманенный глаз и рука неверующего не могут отличить от самых обычных произведений искусства и природы. И если в час опасности их тайная чудесная сила не действует ради их собственного спасения, он смеется над напрасными оправданиями своих жрецов и по праву потешается над своим прежним сумасбродством и над предметом своей суеверной привязанности. После падения Сераписа у язычников еще оставалась надежда на то, что Нил не принесет свои ежегодные дары нечестивым повелителям Египта, и необычно долгая задержка разлива, казалось, говорила о гневе бога реки. Но эту отсрочку вскоре уравновесил быстрый подъем воды. Она достигла такой необычной высоты, что уже утешала недовольную партию предвкушением потопа; и недовольные ждали его, пока мирная река не вернулась к своему обычному приносящему плодородие уровню в шестнадцать локтей, то есть около тридцати английских футов.

Запрещение языческих обрядов
   Храмы Римской империи опустели или были разрушены, но изобретательные в своем суеверии язычники и после этого пытались обойти законы Феодосия, по которым были строго запрещены любые жертвоприношения. Сельские жители, чье поведение было лучше укрыто от любопытного взгляда людской злобы, скрывали свои религиозные собрания под видом праздничных пиров. В дни больших праздников они собирались большой толпой в широкой тени каких-нибудь священных деревьев, резали и жарили овец и быков и освящали эти деревенские развлечения курением ладана и пением гимнов в честь богов. Народ утверждал, что, поскольку ни одна часть туши животного не сжигалась как приношение богам, не было алтаря, на который лилась бы кровь, а начальное приношение соленых хлебцев и завершающее возлияние вина из осторожности тоже не выполнялись, участники этих праздничных гуляний не были виновны в противозаконном жертвоприношении и не подлежали наказанию. Независимо от истинности фактов и правомерности такого различия, эти напрасные претензии уничтожил последний эдикт Феодосия, который нанес смертельную рану суеверию язычников. «Мы изъявляем свою волю и желание, – пишет император, – чтобы ни один из наших подданных, будь то государственный служащий или частное лицо, какое бы высокое или низкое звание и имущественное положение они ни занимали, ни в одном городе и ни в одной местности не смел почитать бездушного идола, убивая в его честь невинную жертву». Принесение жертвы и гадание по ее внутренностям объявляются (независимо от цели гадания) государственной изменой, которая может быть искуплена лишь смертью виновного.

   Те обряды языческого суеверия, которые могли казаться менее кровавыми и жестокими, отменялись как в высшей степени оскорбительные для чести истинной религии. Светильники, гирлянды, благовония и возлияние вина перечислены специально и осуждены; безвредные призывы к духу – покровителю местности или к домашним богам-покровителям тоже включены в этот строгий запрет. За выполнение любой из этих противозаконных языческих церемоний у преступника конфисковывались дом или имение, где это было сделано, а если он хитроумно выбрал для своего нечестивого дела чужое владение, то должен был срочно уплатить большой штраф размером двадцать пять фунтов золота, то есть более тысячи фунтов стерлингов. Столь же крупный штраф взимался за потворство с тайных врагов христианской веры, которые пренебрегут своим служебным долгом раскрывать акты преступного идолопоклонства или наказывать за него. Такие гонения установил Феодосии своими законами, действие которых затем продлевали его сыновья и внуки при громком единодушном одобрении христианского мира.

   В жестокие времена правления Деция и Диоклетиана христианство было под запретом, как бунт против древней и унаследованной от предков религии империи, и несправедливые подозрения в каком-то опасном темном заговоре, которые вызывали у властей христиане, были в какой-то степени оправданы нерушимым единством и быстрыми завоеваниями католической церкви. Но императоров-христиан, которые шли против законов человечности и Евангелия, нельзя, как язычников, оправдать страхом и невежеством. Опыт многих лет раскрыл перед людьми и слабость язычества, и его безумства. Свет разума и веры уже показал большей части человечества бесполезность идолов, и угасающей секте, даже теперь продолжавшей цепляться за них, можно было бы позволить в покое и безвестности следовать религиозным обычаям предков. Если бы язычники чувствовали тот заставляющий забыть о страхе религиозный пыл, который жил в душах первых христиан, триумф церкви могла бы запятнать кровь, и мученики Юпитера и Аполлона могли бы использовать великолепную возможность принести свою жизнь и имущество на алтари своих богов. Но такое религиозное упорство не было свойственно рыхлому и беспечному язычеству. Мощные удары православных императоров один за другим гасли в той мягкой податливой массе, по которой их наносили; язычники охотно подчинялись и своим повиновением защищали себя от страданий и наказаний, предусмотренных кодексом Феодосия. Вместо того чтобы заявлять, что власть богов выше власти императора, они с жалобным ропотом отказывались от тех священных обрядов, которые осудил их верховный владыка. Если иногда порыв страсти или надежда скрыть нарушение закона соблазняли их дать волю любимому суеверию, их смиренное раскаяние обезоруживало чиновника-христианина, и виновные редко отказывались для искупления своего безрассудного поступка склонить, хотя и с тайной неохотой, шею под ярмо Евангелия. Церкви были полны все увеличивавшейся толпой этих недостойных новых христиан, которые по земным причинам уступили власти господствующей религии и, благочестиво подражая верующим христианам в позах, читая их молитвы, успокаивали свою совесть тем, что в своих мыслях искренне призывали богов древности. У язычников не хватало не только терпения, чтобы страдать, но и силы духа, чтобы сопротивляться, и рассеянные по одному миллионы тех, кто осуждал разрушение храмов, без борьбы уступили своим удачливым противникам. Беспорядочное сопротивление крестьян в Сирии и черни в Александрии, направленное против ярости отдельных фанатиков, угасло при звуке имени императора и напоминании о его власти. Язычники Запада, хотя и не участвовали в возведении на престол Евгения, бесчестили этого узурпатора и его дело своей пристрастной любовью к ним. Служители церкви с жаром восклицали, что он отягчил одно преступление – мятеж – другим – вероотступничеством, что с его разрешения вновь был восстановлен алтарь Виктории, что знаки Юпитера и Геркулеса, символы поклонения идолам, были подняты в сражении против непобедимого знамени Креста. Но напрасные надежды язычников вскоре были уничтожены поражением Евгения, и они оказались во власти гневного завоевателя, который старался заслужить милость Неба искоренением идолопоклонства.

   Нация рабов всегда готова рукоплескать своему господину за милосердие, если он, злоупотребляя своей абсолютной властью, не доходит до крайностей в несправедливости и угнетении. Феодосии, без сомнения, мог бы предложить своим подданным-язычникам выбрать крещение или смерть, и красноречивый Либаний прославил хвалой умеренность государя, который не издал закон, где бы четко говорилось, что все его подданные должны принять религию своего государя и следовать ей в дальнейшем. Исповедание христианства не было сделано важнейшим условием для пользования гражданскими правами, и никаких особенных трудностей не было создано для тех сектантов, которые доверчиво принимали за истину басни Овидия и упрямо отвергали чудеса, описанные в Евангелии. Дворец, школы, армия и сенат были наполнены явными и искренними приверженцами язычества. Язычники без ограничений получали высшие гражданские и военные почести империи. Феодосии проявил широту своих взглядов присвоением звания консула Симмаху и своей дружбой с Либанием; от этих двух красноречивых защитников язычества никогда не требовали ни изменить, ни скрыть их религиозные взгляды. Язычникам была предоставлена полнейшая свобода говорить и писать. В уцелевших остатках исторических и философских работ Евнапия, Зосима и фанатичных учителей школы Платона заметна самая яростная вражда к победоносным противникам и содержатся самые ядовитые ругательства по поводу их взглядов и поведения. Если эти дерзкие книжки были известны публике, то мы должны похвалить за здравомыслие государей-христиан, которые с презрительной улыбкой наблюдали за предсмертными судорогами суеверия и отчаяния. Но имперские законы о запрещении языческих жертвоприношений и церемоний строго выполнялись, и каждый час разрушал влияние религии, основанной больше на обычае, чем на мнении. Набожность поэта или философа могли тайно питать молитва, размышление и ученые занятия; но похоже, что у народа его религиозное чувство, сила которого – в подражании и привычке, имеет лишь одну прочную основу – публичный культ. Прекращение этого культа может за несколько лет завершить важный переворот в жизни страны. Память о богословских взглядах не может сохраниться надолго без искусственной помощи в виде жрецов, храмов и книг. Невежественные простолюдины, чьи умы по-прежнему тревожит суеверие своими слепыми надеждами и страхами, вскоре, убежденные теми, кто выше их, станут адресовать свои обеты божествам, господствующим в данный момент, и постепенно почувствуют горячее желание поддерживать и распространять то новое учение, которое сначала заставил принять их духовный голод. Поколение, которое пришло в мир после издания имперских законов, было вовлечено в лоно католической церкви, и гибель язычества была такой быстрой, но такой безболезненной, что всего лишь через двадцать восемь лет после смерти Феодосия глаз законодателя уже не мог различить едва заметных крошечных остатков прежней веры.

Почитание христианских мучеников и возрождение обычаев многобожия
   Разрушение языческой религии софисты описали как поразительное грозное знамение, которое покрыло всю землю тьмой и восстановило древнюю власть хаоса и ночи. В торжественном патетическом стиле они повествуют, что храмы были превращены в гробницы и что святые места, которые ранее были украшены статуями богов, теперь осквернены останками христианских мучеников. «Монахи (порода гнусных животных, которым Евнапий склонен отказать в праве называться людьми) создали новый вид поклонения, где места тех богов, которые понятны разуму, заняли самые последние презренные рабы. Соленые и маринованные головы этих гнусных злодеев, справедливо наказанных позорной смертью за множество своих преступлений, их тела, на которых еще сохранились следы бича и шрамы от пыток, примененных по приговору представителя власти, – таковы, – продолжает Евнапий, – боги, которых земля порождает в наши дни; таковы мученики, верховные судьи наших молений и просьб Богу, чьи могилы теперь стали святыми предметами поклонения для народа». Нельзя одобрить его злобу, но вполне естественно удивиться вместе с этим софистом при виде переворота, который возвел самых безвестных жертв римского закона в сан невидимых небесных защитников Римской империи. Благодарное уважение христиан к мученикам за веру, время и победа возвысили религиозное поклонение, и почести, воздаваемые мученикам, были по заслугам распространены на самых знаменитых святых пророков. Через сто пятьдесят лет после славной смерти святых Петра и Павла Ватикан и Остийская дорога были отмечены могилами, а вернее, памятниками победы этих героев духа. В эпоху после крещения Константина императоры, консулы и командующие армией набожно посещали могилы изготовителя шатров и рыбака; почитаемые кости эти двоих были захоронены под алтарями Христа, на которых епископы царственного города постоянно приносили бескровную жертву. Новая столица восточного мира, не имея своих местных древних памятников такого рода, добыла себе это богатство в подчиненных ей провинциях. Тела святого Андрея, святого Луки и святого Тимофея, около трехсот лет пролежавшие в безвестных могилах, были торжественно и с большой пышностью перевезены в церковь апостолов, которую щедрый Константин основал на берегах Фракийского Боспора. Примерно через пятьдесят лет после этого те же берега почтил своим присутствием Самуил, судья и пророк народа Израиля. Его пепел, помещенный в золотую урну и накрытый шелковым покрывалом, передавали из рук в руки друг другу епископы. Народ встречал останки Самуила с такими же радостью и почтением, какие выпали бы на долю живому пророку. От Палестины до ворот Константинополя вдоль дорог стояла непрерывная цепь встречающих, и сам император Аркадий в сопровождении самых знаменитых особ из духовенства и сената вышел встретить своего необыкновенного гостя, который всегда заслуживал и требовал почета от царей. Пример Рима и Константинополя укрепил веру и дисциплину в католическом мире. Почитание святых и мучеников, преодолев слабый и безрезультатный ропот неверующего разума, было введено повсюду, и во времена Амвросия и Иеронима сложилось представление, что христианской церкви чего-то недостает для полной святости без частицы останков какого-нибудь святого, которая сосредоточивает на себе и воспламеняет религиозные чувства верующих. За долгие двенадцать столетий, которые прошли между царствованием Константина и реформацией Лютера, поклонение святым и реликвиям извратило чистую и простую христианскую религиозную систему, и некоторые признаки этого вырождения можно заметить уже у того поколения, которое первым приняло и полюбило это губительное новшество.

   I. Достаточно большой опыт, показавший, что останки святых ценнее, чем золото и драгоценные камни, побуждал духовенство умножать сокровища церкви. Не слишком заботясь об истинности или вероятности, они придумывали имена для скелетов и деяния для имен. Славу апостолов и тех святых, которые уподобились им в добродетелях, затмило облако религиозного вымысла. К непобедимому малому отряду истинных раннехристианских мучеников добавили толпу вымышленных героев, которые существовали лишь в воображении хитрых или доверчивых составителей их житий, и логично предположить, что Тур мог быть не единственной епархией, где вместо останков святого почитали кости злодея[103].

   Это суеверие, делая соблазнительнее обман и увеличивая искушения для доверчивых, постепенно погасило свет истории и разума в христианском мире.

   II. Но распространение суеверия было бы далеко не таким быстрым и победоносным, если бы народной вере не помогали в нужное время видения и чудеса, подтверждавшие неподдельность и святость самых подозрительных реликвий. В царствование младшего Феодосия Лукиан, пресвитер из Иерусалима и священник в церкви селения Кафаргамала, находившегося примерно в двадцати милях от этого города, рассказал о своем весьма необычном сне, который, чтобы его сомнения рассеялись, повторялся три субботы подряд. В ночной тишине перед ним стоял почтенный человек с длинной бородой, одетый в просторную белую одежду и с золотым жезлом в руке. Человек этот называл свое имя – Гамалиэль и говорил изумленному пресвитеру, что на соседнем поле тайно похоронены его собственное тело, а также тела его сына Авивы, его друга Никодема и прославленного Стефана, первого мученика за христианскую веру. Гамалиэль нетерпеливо добавлял к этому, что ему пора освободить себя и своих товарищей из их безвестной тюрьмы, что их появление принесет спасение страдающему от бедствий миру и они выбрали Лукана, чтобы он сообщил епископу Иерусалима, где они находятся и чего желают. Сомнения и трудности, и после этого замедлявшие важное открытие, постепенно устранялись с помощью новых видений, и наконец епископ в присутствии бесчисленного множества народа разрыл землю. Были найдены по порядку гробы Гамалиэля, его сына и друга. Когда же был вынесен на дневной свет четвертый гроб, хранивший останки Стефана, земля задрожала, и вокруг разнеслось благоухание, подобное райскому, которое мгновенно излечило различные болезни у семидесяти трех присутствовавших там людей. Товарищи Стефана были оставлены лежать в своем мирном приюте в Кафаргамале, но останки первого мученика были торжественно перевезены в церковь, воздвигнутую в их честь на горе Сион, и крошечные частицы этих останков – капля крови[104] или обломок кости – почти во всех провинциях римского мира считались священными и чудотворными. Серьезный и высокоученый Августин[105], которого при его уме вряд ли можно оправдать доверчивостью, засвидетельствовал огромное множество чудес, совершенных в Африке останками святого Стефана, и это удивительное повествование включено в сложный труд «О граде Божием», который епископ Гиппона задумал как надежное вечное доказательство истинности христианства. Августин торжественно заявляет, что он отобрал в свою книгу лишь чудеса, публично засвидетельствованные людьми, которые испытали на себе или сами видели действие чудотворной силы мученика. Многие чудеса не были включены в рассказ или были позабыты, к тому же в этом отношении Бог обошелся с Гиппоном не так милостиво, как с остальными городами той же провинции. И все же епископ перечисляет около семидесяти чудес, в том числе три воскрешения из мертвых в течение двух лет и только в его собственной епархии[106].

   Если мы посмотрим шире, то есть окинем взглядом все епархии и всех святых христианского мира, будет нелегко подсчитать, сколько вымыслов и заблуждений родилось из этого неисчерпаемого источника. Но мы, несомненно, имеем право указать на то, что в те полные суеверия и доверчивости времена чудо потеряло свое имя и ценность, поскольку едва ли могло считаться отклонением от обычных установленных законов природы.

   III. Бесчисленные чудеса, постоянной сценой для которых были могилы мучеников, показывали благочестивому верующему, каковы подлинные состояние и конституция невидимого мира; под его отвлеченные рассуждения по поводу религии подводился прочный фундамент фактов и опыта. Что бы ни происходило с обычными душами в течение долгого времени между распадом и воскресением их тел, было очевидно, что более высокие души святых и мучеников не проводят эту часть своего существования в бесславном тихом сне. Было очевидно (хотя верующий не осмеливался точно определить место их обитания и точно установить, что представляет собой их блаженство), что они ярко и живо осознают свое счастье, свою добродетель и свои чудесные способности и что они уже обеспечили себе вечную награду. Их умственные способности усилились до степени, которую не в силах представить человеческое воображение: ведь на опыте было доказано, что они способны слышать и понимать разнообразные просьбы своих многочисленных почитателей, которые одновременно в противоположных концах мира произносили имя Стефана или Мартина и просили их о помощи. Доверие этих просителей было основано на убеждении, что святые, которые царствуют вместе с Христом, иногда бросают взгляд на землю и чувствуют при этом жалость, что они глубоко заинтересованы в процветании католической церкви и что те люди, которые подражают им в вере и благочестии, делаются им особо дороги и становятся предметами их самой нежной заботы. Правда, в некоторых случаях их дружба может быть вызвана менее возвышенными чувствами: они особенно любят места, освященные их рождением, пребыванием, смертью, погребением или их останками. Более низкие чувства – гордость, алчность и мстительность – могут считаться недостойными обитателей Неба, но святые снисходят до того, чтобы лично одобрить щедрость своих почитателей, и сжимают в тисках самых суровых наказаний тех несчастных нечестивцев, которые уродуют их великолепные алтари или не верят в их сверхъестественные способности. Правду говоря, очень велика должна быть вина этих людей и странным был их скептицизм, если они упрямо отвергали доказательства действия божественной силы, которой повинуются стихии, весь мир животных и даже невидимая тонкая работа человеческого мозга. Предположение, что результат молитвы и кара за преступление происходят немедленно, почти в следующее мгновение позволяло христианам с удовлетворением считать, что святые в полной мере пользуются у Всевышнего Бога благосклонностью и авторитетом; казалось почти излишним выяснять, обязаны ли они постоянно заступаться за людей перед Троном Благодати и могут ли они иметь позволение исполнять порученные им по их должностям обязанности так, как им подсказывают их доброта и справедливость. Воображение, мучительным напряжением сил поднятое до созерцания Причины Всего, жадно хваталось за возможность иметь такие низшие предметы поклонения, которые больше подходили к его грубым понятиям и несовершенным способностям. Возвышенная и простая богословская система первых христиан была постепенно искажена, и единовластие Царя Небесного, уже потерявшее ясность из-за тонкостей метафизики, было унижено введением народной мифологии, почти вернувшим к власти многобожие.

   IV. По мере того как объекты религиозного почитания постепенно уменьшались до размера, удобного воображению, были введены обряды и церемонии – такие, которые, как казалось, сильнее всего действовали на чувства простонародья. Если бы в начале V века Тертуллиан или Лактанций вдруг воскресли из мертвых и попали на праздник в честь какого-нибудь любимого в народе святого или мученика, они бы с изумлением и негодованием смотрели на языческое зрелище, пришедшее на смену чисто духовному религиозному культу христианской общины. Когда двери церкви были бы распахнуты, чувства воскресших оскорбили бы дым ладана, запах цветов и сияние светильников и факелов, проливавших в полдень слишком яркий, излишний и, с их точки зрения, кощунственный свет. Если бы они решили подойти к ограде алтаря, им пришлось бы пройти через толпу лежащих ничком верующих, в основном чужеземцев и паломников, которые собрались в этом городе накануне праздника и уже сильно опьянели от фанатизма, а возможно, еще и от вина. Эти верующие набожно покрывали бы поцелуями стены и пол священного здания и, на каком бы языке ни говорили в их церкви, обращали бы пылкие молитвы к костям, крови или пеплу святого, которые обычно бывали скрыты от глаз простого народа льняным или шелковым покрывалом. Христиане посещали могилы мучеников в надежде получить благодаря их могучему заступничеству всевозможные благословения – духовные тоже, но прежде всего земные. Они молились о сохранении своего здоровья, об излечении своих болезней, об избавлении своих жен от бесплодия или о безопасности и счастье своих детей. Перед каждой далекой или опасной поездкой они просили святых мучеников быть им проводниками и защитниками в пути, а если возвращались, не пережив никакой беды, снова спешили к могилам мучеников, чтобы отблагодарить их, выразив этим свою признательность и выполнив свою обязанность перед памятью и останками своих небесных защитников. Стены были увешаны символами милостей, полученных просителями, – золотыми и серебряными изображениями глаз, рук и ног и поучительными картинами, изображавшими святого покровителя, его отличительных знаков и сотворенных им чудес; эти картины не могли не стать предметами почитания для тех, кто был неразборчив или поклонялся христианским святыням словно идолам, и такого неверного применения не понадобилось долго ждать. Один и тот же повсюду изначальный дух суеверия мог в самые далекие одна от другой эпохи и в самых далеких одна от другой странах подсказывать одни и те же способы обманывать доверчивых людей и действовать на их чувства. Но следует признать, что служители католической церкви сделали очень хитроумный ход, когда стали подражать той языческой системе, которую так нетерпеливо стремились уничтожить. Самые почтенные епископы убедили себя, что невежественные сельские жители с большей радостью откажутся от языческих предрассудков, если найдут в христианстве что-то похожее, что возместило бы им утрату. Меньше чем за сто лет религия Константина окончательно завоевала Римскую империю, но победители постепенно были побеждены искусством своих побежденных соперников.



   После смерти Феодосия западная и восточная половины империи окончательно отделились одна от другой. Его сыновья Аркадий и Гонорий правили: первый – на Востоке, второй – на Западе. Гонорий имел слабый характер, поэтому Западом управляли его советник Руфин и Стилихон, вандал по происхождению, талантливый и как полководец, и как дипломат. О его действиях во второй из этих ролей известно мало, а в ведении войн ему мешала возраставшая враждебность между Востоком и Западом.

   В годы с 395-го по 398-й готы под началом Алариха вторглись в Грецию и едва не оказались заперты на Пелопоннесском полуострове. Аларих выбрался из этого положения благодаря молчаливому согласию Стилихона, заключил тайное соглашение с властями Востока, был назначен главнокомандующим войсками в Восточной Иллирии и провозглашен королем вестготов. Затем Аларих осуществил свой первый набег на Италию, но был отброшен. Гонорий отпраздновал триумф в Риме, а потом поселился в Равенне. В 406 году в Италию вторгся Радагайс. Стилихон уничтожил его армию, начал переговоры с Аларихом, но был побежден в результате дворцовой интриги и казнен.

   Эти события Гиббон описал в главах 29 и 30.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Николай Скрицкий.
Флагманы Победы. Командующие флотами и флотилиями в годы Великой Отечественной войны 1941–1945

Николай Скрицкий.
100 великих адмиралов

Николай Непомнящий.
100 великих загадок истории

Игорь Муромов.
100 великих авиакатастроф

Генри Бэзил, Лиддел Гарт.
Решающие войны в истории
e-mail: historylib@yandex.ru