Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Эдвард Гиббон.   Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Глава 23. Религиозные верования Юлиана. Его фанатизм. Восстановление и реформирование Юлианом язычества. Его поведение по отношению к евреям. Угнетение Юлианом христиан. Храм и священная роща в Дафне. Святой Георгий. Юлиан и Афанасий

   Отступничество, увековеченное в прозвище, повредило репутации Юлиана, и тот религиозный пыл, который окутывал туманом его добродетели, заставлял казаться еще больше действительно существовавшие крупные ошибки. Мы, незнающие и пристрастные, можем представлять его себе как монарха-философа, который старался защитить в одинаковой степени все религиозные партии империи и ослабить богословскую лихорадку, сжигавшую умы людей начиная с появления эдиктов Диоклетиана и до изгнания Афанасия. Но если более зорко всмотреться в характер и поведение Юлиана, это выгодное для него мнение исчезает, и мы видим правителя, который не избежал поразившей всех его современников заразной болезни. Мы имеем преимущество, которого были лишены другие, – возможность сравнить образы Юлиана, созданные его самыми горячими друзьями и непримиримыми врагами. Поступки Юлиана достоверно описал здравомыслящий и искренний историк, беспристрастный свидетель его жизни и смерти. Единогласное свидетельство современников императора подтверждается его собственными публичными и частными высказываниями, и его сочинения при своем многообразии выражают один и тот же настрой религиозного чувства – тот, который политические соображения подсказали бы ему скрывать, а не подчеркивать. Глубокая и преданная любовь к богам Афин и Рима была основной страстью Юлиана; его просвещенный разум изменял ему или совершал ошибки под искажающим воздействием предрассудков ложной веры, и призраки, существовавшие лишь в воображении императора, реально и губительно влияли на управление империей. Религиозное рвение христиан, которые презирали почитание вымышленных богов и опрокидывали их алтари, делало поклонника этих божеств непримиримым врагом большой партии его подданных, и порой желание победы или стыд от того, что ему сопротивляются, вводили Юлиана в соблазн, заставляли его нарушать правила благоразумия и даже поступать против справедливости. Триумф партии, которую он покинул и против которой боролся, обесславил имя Юлиана; неудачливый отступник был осыпан градом благочестивых словесных нападок, сигнал к которым дал мощным трубным звуком своих речей Григорий Назианзин. События, уместившиеся на коротком отрезке времени, когда правил деятельный император Юлиан, так интересны, что заслуживают правдивого и подробного рассказа. Темой этой главы будут его побудительные причины, его советники и его поступки в той мере, в которой они имеют отношение к истории религии.

   Причины странного рокового отступничества Юлиана можно найти в начале его жизни, когда он остался сиротой в руках убийц своей семьи. В его молодом уме, способном на самые сильные и яркие впечатления, имя Христа вскоре оказалось связано с именем Констанция, а рабство – с религией. В детстве Юлиан был отдан на воспитание Евсевию, епископу Никомедии, который был ему родственником со стороны матери, и до двадцати лет христианские наставники давали ему образование, больше подходящее не герою, а святому. Император Констанций, желавший земного венца больше, чем небесного, довольствовался неполной принадлежностью к христианам – званием оглашенного, но племянникам Константина он предоставил возможность получить все преимущества, которые давало крещение. Им даже доверяли обязанности низших служителей церкви, и Юлиан публично читал Священное Писание в церкви Никомедии. Изучение религии, которым они прилежно занимались, казалось, приносило прекрасные плоды – веру и набожность. Племянники Константина молились, постились, раздавали милостыню беднякам и подарки духовенству и приносили дары на гробницы мучеников. Великолепный памятник в честь святого Мамы в Кесарии был сооружен или по меньшей мере начат совместными стараниями Галла и Юлиана. Они почтительно беседовали с теми епископами, которые были известны особой святостью, и просили благословения у монахов и отшельников, которые принесли с собой в Каппадокию аскетическую жизнь с ее добровольными трудностями. Но по мере того как эти два правителя росли и становились мужчинами, становилась заметна разница в их религиозных взглядах, отражавшая различие их характеров. Галл, тупой и упрямый, усердно следовал правилам христианства, принимая их на веру, однако они не влияли на его поступки и не усмиряли его страсти. Мягкий нрав младшего из братьев лучше сочетался с наставлениями, данными в Евангелии, а его живое любопытство могла бы вознаградить за труд богословская система, которая объясняет таинственную сущность Божества и открывает бесконечную перспективу невидимых будущих миров. Но независимый по складу своей души Юлиан не желал покорно и послушно повиноваться высокомерным служителям церкви, как они того требовали во имя веры. Они навязывали свои теоретические предположения в качестве точно установленных законов и охраняли их с помощью страха перед вечными ужасными карами. Но, ограничивая рамками строгих предписаний мысли, слова и поступки молодого правителя, заставляя его молчать, когда он возражал, и сурово прерывая его слишком вольные вопросы, они заставляли его нетерпеливую гениальную душу тайно отрекаться от власти ее церковных руководителей. Юлиан рос и обучался в Малой Азии и был очевидцем позорных дел и злословия, сопровождавших борьбу между православными и арианами. Яростные споры восточных епископов, то, как они непрерывно меняли свои символы веры, и светские причины, которые, по-видимому, управляли их поступками, усиливали предвзятое мнение Юлиана, что они не понимают ту религию, за которую так яростно борются, и не верят в нее. Вместо того чтобы выслушивать доказательства истинности христианства с тем доброжелательным вниманием, которое делает весомее эти в высшей степени достойные уважения свидетельства, он выслушивал их с недоверием, а потом упорно и ожесточенно оспаривал догмы учения, к которому уже чувствовал неодолимое отвращение. Когда молодым государям задавали урок составить речи на тему тех споров, которые были тогда главным событием, Юлиан всегда заявлял, что будет защищать язычество, и находил для этого благовидный предлог: как защитник более слабой стороны он лучше может проявлять и упражнять свою ученость и изобретательность.

   Как только Галла одели в пурпур, Юлиану было позволено дышать воздухом свободы, заниматься литературой и исповедовать язычество. Толпа софистов, которых привлекли тонкий вкус и щедрость их царственного ученика, прочно связала в его представлении науку Греции с греческой религией, и, вместо того чтобы восхищаться поэмами Гомера как самостоятельными творениями человеческого разума, он всерьез стал считать, что их творца вдохновляли с Небес Аполлон и музы. Божества Олимпа, как они описаны этим бессмертным певцом, производят впечатление даже на самые чуждые доверчивости и суеверию умы. Наше хорошее знакомство с их именами и характерами, их внешним видом и отличительными признаками, кажется, наделяет эти воздушные существа реальной жизнью и вещественностью, и это приятное очарование заставляет воображение – лишь на миг и не полностью – поверить в вымыслы, полностью чуждые нашим разуму и опыту. Во времена Юлиана существовали все обстоятельства, способные продлить и укрепить эту иллюзию, – великолепные храмы Греции и Азии работы тех художников, которые выразили в живописи или скульптуре божественные мысли поэта, торжественная пышность праздников и жертвоприношений, искусство гадания со своими успехами, народная традиция веры в пророчества оракулов и в знамения и двухтысячелетний древний возраст этого культа. Слабость многобожия в какой-то степени компенсировалась умеренностью его требований, и языческая набожность была совместима даже с самым разнузданным скептицизмом. В отличие от неделимой и строго упорядоченной системы, которая охватывает весь ум верующего христианина, мифология греков состояла из тысячи непрочно скрепленных между собой гибких частей, и почитатель богов мог по собственной воле выбирать степень и объем своей религиозной веры. Символ веры, который выбрал для себя Юлиан, был самого широкого размера, и – вот странное противоречие – он, презревший спасительное иго Евангелия, добровольно приносил плоды своего разума на алтари Юпитера и Аполлона. Одна из речей Юлиана посвящена Кибеле, матери богов, требовавшей от своих женственных жрецов той кровавой жертвы, которую необдуманно принес в своем безумии фригийский мальчик. Благочестивый император снисходит до того, что рассказывает, не краснея и не улыбаясь, о путешествии богини от берегов Пергама до устья Тибра и о поразительном чуде, которое убедило сенат и народ Рима в том, что комок глины, который их посланники привезли из-за морей, наделен жизнью, чувствами и божественной силой. В подтверждение подлинности этого знамения он указывает на официальные памятники в столице и с некоторой язвительностью осуждает за брезгливость и выставление напоказ своего якобы тонкого вкуса тех, кто дерзко осмеивает священные традиции своих предков.

   Но этот набожный философ, который искренне принял и горячо поощрял суеверную религию своего народа, присвоил себе привилегию толковать это суеверие в более широком смысле и тихо ушел от подножия алтарей в святилища храмов. Причудливая мифология греков ясно и громко провозглашала, что благочестивый искатель истины должен не возмущаться и не довольствоваться ее дословным смыслом, а усердно изучать ту оккультную мудрость, которую древние благоразумно и осмотрительно скрыли под личиной сумасбродства и вымысла[81].

   Философы школы Платона – Плотин, Порфирий и божественный Ямвлих – вызывали восхищение как самые умелые мастера этой науки аллегорий, которая трудилась над тем, чтобы сделать мягче и гармоничнее уродливый облик язычества. Юлиан, который и сам занимался этими поисками тайны под руководством Эдесия, почтенного преемника Ямвлиха, тоже стремился овладеть сокровищем, которое, если верить его торжественным заявлениям, пенил гораздо выше власти над миром. Это действительно было сокровище – клад, ценность которого определялась лишь мнением людей, и каждый умелец, который льстил себя надеждой, что сумел отделить драгоценную руду от окружающей ее пустой породы, заявлял, что имеет равное с остальными право пометить жилу тем названием и знаком, который мил его воображению. Сказание об Атисе и Кибеле уже разъяснил Порфирий, но в Юлиане сочинения этого толкователя лишь пробудили ото сна его собственные благочестие и трудолюбие, и император придумал и издал собственное аллегорическое толкование этой древней мистической легенды. Эта свобода толкования, которая могла польстить гордости платоников, показала всем, как суетно и лишено глубокого содержания их искусство. Без одной неприятной подробности современный читатель не смог бы составить себе верное представление о странных ассоциациях понятий, натянутых этимологиях, торжественных рассуждениях о пустяках и непроницаемой темноте стиля этих мудрецов, которые провозглашали, что раскрывают перед людьми устройство вселенной. Поскольку традиции языческой мифологии излагались по-разному, «святые» толкователи могли по собственному усмотрению выбирать самые подходящие из подробностей мифа, а поскольку они расшифровывали произвольно выбранный шифр, то могли извлечь из любой басни любой смысл, приспособленный к их любимой религиозной и философской системе. В сладострастных формах обнаженной Венеры с мучительным трудом обнаруживали символическое указание на какое-нибудь моральное предписание или какой-нибудь закон природы, а кастрация Атиса означала круговорот солнца между тропиками или отделение человеческой души от порока и заблуждения[82].

   Похоже, что богословская система Юлиана включала в себя высокие и важные принципы естественной религии. Но поскольку вера, если она не основана на откровении, обязательно остается без твердых гарантий своей истинности и ей не сопутствует уверенность, ученик Платона неосмотрительно вернулся к суеверным обычаям простонародья, и похоже, что в религиозной практике, в сочинениях и даже в уме Юлиана смешались народное и философское представление о Божестве. Благочестивый император признавал Верховного Бога – Вечную Причину вселенной, поклонялся ему и приписывал все бесконечные совершенства, невидимые для глаз и недоступные пониманию слабых смертных людей. Этот Бог постепенно создал, а вернее, говоря языком Платона, породил в той последовательности, как они здесь перечислены, зависимых духов, богов, демонов, героев и людей. Каждое существо, которое обязано своим существованием непосредственно Богу-Первопричине, получило от него в дар бессмертие как врожденное и неотъемлемое свойство. Чтобы такое бесценное преимущество не расточалось на тех, кто его не достоин, Творец, доверившись мастерству и могуществу низших богов, поручил им сотворить тело человека и создать прекрасное гармоничное устройство животного, растительного и минерального царств. Этим своим божественным служителям он поручил временное руководство нашим низшим миром; но их несовершенное правление несвободно от разногласий и заблуждений. Земля и ее обитатели поделены между ними, и черты характера Марса или Минервы, Меркурия или Венеры ясно можно рассмотреть в законах и нравах их почитателей. Пока наши бессмертные души заключены в тюрьму смертного тела, наши интересы и наш долг велят нам добиваться благосклонности и бояться гнева этих небесных сил, чью гордость удовлетворяют обращенные к ним молитвы человечества, а более грубые части организма которых, как можно предположить, питаются дымом жервоприношений. Низшие боги иногда снисходят до того, что оживляют статуи и обитают в посвященных им храмах. При случае они могут посетить землю, но истинный престол и символ их славы – небеса. Неизменный порядок движения Солнца, Луны и звезд Юлиан поспешно признал доказательством вечности их существования; а то, что они вечны, было достаточным свидетельством того, что они – творения не низшего божества, а Всемогущего Царя. В учении платоников видимое считалось подобием невидимого мира, и небесные тела, поскольку они были сформированы божественным духом, могли считаться самыми достойными религиозного поклонения предметами. Солнце, чье благое влияние пропитывает собой мир и поддерживает его существование, по справедливости заслуживало поклонения людей как сияющий образ Логоса, яркий, понятный уму и благотворный образ Отца-Разума.

Фанатизм Юлиана
   Во все времена отсутствие подлинного вдохновения восполняется сильными иллюзиями энтузиазма и актерскими приемами обмана. Если бы во времена Юлиана к этим уловкам прибегали только языческие жрецы для поддержания своего погибающего дела, может быть, стоило бы проявить к ним некоторое снисхождение, учитывая их священнослужительские интересы и привычки. Но может показаться удивительным и позорным, что даже философы внесли свой вклад в злоупотребление доверчивостью людей[83] и что для греческих мистерий была опорой магия или чародейство неоплатоников. Они дерзко заявляли, что управляют миропорядком, исследуют тайны будущих времен, заставляют служить себе низших демонов, наслаждаются лицезрением высших богов и беседой с ними и могут, освободив душу от ее телесных оков, воссоединить с Бесконечным Божественным Духом эту его бессмертную частицу.

   Пусть читатель сам решит этот вопрос в зависимости от глубины своей веры.

   Бесстрашное благочестивое любопытство Юлиана искушало философов надеждой на легкую победу, которая, учитывая место их молодого последователя в обществе, могла привести к очень важным последствиям. Первые обрывки платоновского учения Юлиан услышал из уст Эдесия, который поселил на постоянное место в Пергаме свою преследуемую властями странствующую школу. Но поскольку угасающие силы этого почтенного мудреца были слишком малы по сравнению с пылом, усердием и быстротой понимания его подопечного, два из самых знающих учеников Эдесия – Хрисанф и Евсевий – заменили своего престарелого учителя по его собственному желанию. Похоже, что эти философы заранее распределили между собой и заучили свои роли. Туманными намеками и притворными спорами они умело разжигали нетерпеливые надежды Юлиана-соискателя и наконец передали его в руки своего союзника Максима, самого отважного и умелого мастера чародейской науки. Из его рук Юлиан на двенадцатом году своей жизни тайно принял посвящение в Эфесе. За время жизни Юлиана в Афинах этот противоестественный союз философии и суеверия укрепился. Юлиан добился права быть торжественно посвященным в элевсинские мистерии, которые при общем упадке греческих культов еще сохраняли какие-то остатки своей изначальной святости; его религиозный пыл был так силен, что позже он пригласил элевсинского первосвященника к своему двору в Галлии лишь затем, чтобы тот завершил мистическими обрядами и жертвоприношениями великий труд его освящения. Поскольку эти церемонии происходили в глубине пещер и в тишине ночи, а посвященные хранили в нерушимой тайне то, что происходило на мистериях, я не осмеливаюсь описать ужасные звуки и огненные видения, которые наяву или в воображении представали перед доверчивым соискателем[84] перед тем, как видения уюта и знания проливали на него ослепительный небесный свет. В пещерах Эфеса и Элевсина душу Юлиана охватывало искреннее, мощное и неизменное воодушевление, хотя иногда он и мог выставить напоказ порожденные благочестивым обманом и лицемерием превращения, которые можно было обнаружить или по меньшей мере заподозрить в характере самых честных фанатиков. С той минуты он посвятил свою жизнь служению богам, и, хотя казалось, что война, государственные дела и учение занимают все его время целиком, определенное количество ночных часов Юлиан всегда уделял молитве в одиночестве. Умеренность, которая украшала его суровый, как положено солдату и философу, образ жизни, сочеталась со строгим соблюдением некоторых легкомысленных религиозных правил воздержания; в честь Пана или Меркурия, Гекаты или Изиды Юлиан в те или иные дни отказывался от определенных видов пищи, которые могли бы оскорбить его богов-покровителей. Этими добровольными постами он подготавливал свои чувства и ум к частым и привычным визитам, которыми его удостаивали небесные силы. Несмотря на скромное молчание по этому поводу самого Юлиана, от оратора Либания, его верного друга, мы можем узнать, что он жил в постоянном общении с богами и богинями, что они спускались на землю, чтобы беседовать со своим любимым героем, что они нежно прерывали его сон, касаясь его ладони или волос, что они предупреждали его о каждой угрожавшей опасности и в своей безошибочной мудрости руководили им во всех делах его жизни, что Юлиан так близко узнал своих небесных гостей, что легко отличал голос Юпитера от голоса Минервы, а фигуру Аполлона от фигуры Геркулеса. Эти сны или видения, обычные результаты воздержания и фанатизма, почти низводят императора до уровня египетского монаха. Но Антоний и Пахомий целиком истратили свою бесполезную жизнь на такие пустые занятия, а Юлиан мог стряхнуть с себя сон суеверия, чтобы вооружиться для битвы, а победив на поле боя врагов Рима, он спокойно удалялся в свою палатку, чтобы диктовать империи мудрые и благодетельные законы или чтобы дать своему гению отдохнуть в изящных занятиях – литературе и философии.

   Важная тайна, что Юлиан отрекся от христианства, была доверена посвященным, с которыми он был связан святыми узами дружбы и религии. Этот приятный слух стали осторожно передавать друг другу сторонники древней веры, и его будущее величие стало предметом надежд, молитв и предсказаний язычников во всех провинциях империи. От усердия и добродетелей своего царственного единоверца они ожидали исправления всего причиненного им зла и возвращения всех благ. Вместо того чтобы осудить их за пылкость этих благочестивых желаний, Юлиан находчиво заявил, что он стремится достичь такого положения, в котором мог бы быть полезен для своей страны и своей религии. Но к этой религии враждебно относился преемник Константина, чьи капризы то спасали, то грозили оборвать жизнь Юлиана. Магия и прорицания были строго запрещены под властью деспота, который оказывал этим искусствам честь тем, что боялся их, и если язычникам неохотно делали послабление, разрешая исполнять их обряды, то на Юлиана из-за его высокого звания эта всеобщая веротерпимость не распространялась. Вскоре отступник стал предполагаемым наследником трона, и одна лишь его смерть могла успокоить справедливые опасения христиан. Но молодой правитель, который искал славы героя, а не мученика, обеспечивал себе безопасность тем, что скрывал свое вероисповедание, и мягкость правил язычества позволяла Юлиану участвовать в публичных богослужениях секты, которую он в глубине души презирал. Либаний посчитал это лицемерие своего друга достойным не осуждения, а похвалы. «Как статуи богов, оскверненные грязью, вновь занимают свои места в великолепном храме, так прекрасная истина поселилась в душе Юлиана после того, как эта душа очистилась от заблуждений и безумств, порожденных воспитанием. Его воззрения изменились, но поскольку признаться в новых воззрениях было опасно, поведение оставалось прежним. В противоположность ослу из басни Эзопа, нарядившемуся в шкуру льва, наш лев был вынужден прятаться под ослиной шкурой и, слушаясь велений разума, подчиняться законам благоразумия и необходимости». Такое притворство Юлиана продолжалось более десяти лет – от его тайного посвящения в Эфесе и до начала гражданской войны, когда он объявил себя непримиримым врагом Христа и Констанция. Это принуждение могло, вместе с другими причинами, усилить его преданность язычеству; выполнив обязанность присутствовать в дни больших праздников на собраниях христиан, Юлиан сразу же с нетерпением влюбленного возвращался домой, чтобы свободно и по собственной воле возжечь там ладан на алтарях Юпитера и Меркурия. Но поскольку любое притворство должно причинять боль изобретательному уму, исповедание христианства увеличивало отвращение Юлиана к религии, которая подавляла свободу его ума и принуждала его к поведению, несовместимому с самыми благородными свойствами человеческой природы – искренностью и мужеством.

   Юлиан по своим склонностям мог предпочитать богов, которых чтили Гомер и Сципионы, новой религии, которую его дядя установил в Римской империи и в которую он сам был принят через таинство крещения. Но как философ он был обязан обосновать свой отход от христианской веры, в пользу которой свидетельствовали многочисленность тех, кто ее принял, передававшийся от учителя к ученику во многих поколениях дар пророчества, великолепие чудес и весомые доказательства ее истинности. Искусно составленное сочинение, которое он писал во время подготовки к войне с Персией, содержит основную суть тех аргументов, которые он долго рассматривал со всех сторон в своем уме. Несколько отрывков из нее переписал в свои сочинения и сохранил для потомства его противник, пылкий Кирилл Александрийский; в них видна очень странная смесь остроумия и книжной учености, софистики и фанатизма. Изящество стиля и высокое положение автора привлекали к его работам всеобщее внимание, и в списке нечестивых врагов Христа прославленное имя Порфирия было вытеснено именем Юлиана, чье дарование было более совершенным или имя – более громким. Верные христиане были либо очарованы его искусством, либо неприятно поражены, либо встревожены, а язычники, которые иногда осмеливались вступать в неравный спор, нашли в популярном сочинении своего миссионера-императора неисчерпаемый источник ложных возражений. Но, усердно занимаясь этими богословскими изысканиями, император римлян перенял у прорицателей проявлявшиеся у них в полемике предрассудки, порожденные ограниченным кругозором, и излишнюю страстность. Он взял на себя нерушимое обязательство отстаивать и распространять свои религиозные взгляды; втайне рукоплеща себе самому за силу и ловкость в обращении со словесным оружием, он испытывал соблазн не верить в искренность своих противников или презирать их за нехватку ума, раз они были способны так упрямо сопротивляться силе разума и красноречия.

   Христиане, которые восприняли отступничество Юлиана с ужасом и негодованием, имели гораздо больше оснований бояться его власти, чем его аргументов. Язычники, знавшие, как горяч его религиозный пыл, ожидали – возможно, с нетерпением, – что он немедленно зажжет пламя преследования и станет расправляться с врагами богов, что Юлиан, изобретательный и озлобленный, придумает особенно изощренные и жестокие виды смерти и пыток, которых не применяли в своем гневе его грубые неопытные предшественники. Но этот благоразумный и человечный государь, который заботился о собственной славе, о мире в стране и о соблюдении прав человечества, явным образом уничтожил надежды и рассеял страхи религиозных партий. На основе опыта истории и собственных размышлений Юлиан был убежден, что болезни тела иногда можно излечить с помощью спасительного насилия, но заблуждения ума невозможно искоренить ни сталью, ни огнем. Можно силой притащить к подножию алтаря не желающую идти жертву, но сердце все равно будет ненавидеть и отрицать святотатственное движение руки. Гнет только делает крепче и доводит до крайней степени упрямство в делах религии; как только гонения становятся слабее, те, кто уступил давлению силы, возвращаются обратно как кающиеся, а тех, кто сопротивлялся, начинают чтить как святых мучеников. Юлиан понимал, что начни он подражать Диоклетиану и его соправителям в их не имевшей успеха жестокости, то запятнал бы свою память именем тирана и возвеличил бы славу католической церкви, которая стала сильной и выросла за счет суровости язычников, представлявших власть на местах. По этим причинам и, кроме того, из боязни расшатать свою еще не окрепшую верховную власть, Юлиан удивил мир эдиктом, достойным государственного мужа и философа. Он предоставил всем жителям Римской империи выгоды свободы исповедовать любую веру и одинаковой для всех веротерпимости; единственным тяжелым запретом, который он наложил на христиан, было то, что он лишил их власти причинять страдания их согражданам, которых они клеймили ненавистными названиями идолопоклонников и еретиков. Язычники получили милостивое разрешение, а вернее, четко отданный приказ открыть все свои храмы, были освобождены сразу и от угнетающих законов, и от беспричинных притеснений и придирок, которые им приходилось терпеть в царствование Константина и его сыновей. Одновременно были возвращены из изгнания и снова направлены служить в свои прежние церкви епископы и другие духовные лица, отправленные в ссылку монархом-арианином, – донатисты, новатиане, македониане, евномиане и те, кто, сделав более удачный выбор, придерживался учения, принятого Никейским собором. Юлиан, который понимал и высмеивал их богословские споры, пригласил вождей враждующих сект к себе во дворец, чтобы доставить себе удовольствие посмотреть, как они яростно будут нападать друг на друга при встрече. Спор был таким шумным, что император время от времени восклицал: «Выслушайте меня! Франки и алеманны меня слушали!»; но скоро он понял, что на этот раз имеет дело с более упрямыми и непримиримыми врагами. Хотя он, напрягая свои ораторские способности, пытался убедить этих врагов жить в согласии или по крайней мере в мире друг с другом, прощаясь с ними, он был совершенно доволен тем, что у него нет никаких причин бояться объединения христиан. Беспристрастный Аммиан объяснил это показное милосердие желанием посеять раздоры внутри церкви, и этот коварный план (обрушить основы христианства) был неразрывно связан с усердным старанием Юлиана восстановить древнюю религию империи.

Восстановление и реформирование Юлианом язычества
   Как только Юлиан вступил на трон, он, по обычаю своих предшественников, принял звание великого понтифика, но не только как самый почетный из великих титулов империи, а как важную священную должность, которую он решительно был намерен исполнять с благочестивым усердием. Поскольку государственные дела не позволяли императору каждый день публично молиться вместе с его подданными, он устроил себе домашнюю часовню, которая была посвящена его богу-покровителю – Солнцу. Сады Юлиана были полны статуями и алтарями богов, и в каждой части дворца можно было увидеть великолепный храм. Каждое утро он приветствовал отца света жертвоприношением; кровь еще одной жертвы проливалась в тот момент, когда Солнце опускалось за горизонт, и Луна, звезды и духи ночи каждый в свое время принимали положенные им почести от неутомимого в своей набожности Юлиана.

   Он постоянно в дни торжественных праздников посещал храм того бога или богини, которым был посвящен этот день, и старался собственным примером возбудить религиозные чувства в должностных липах и народе. Вместо того чтобы поддерживать своим обликом высокое звание монарха, который выделяется среди всех великолепными пурпурными одеждами и окружен кольцом золотых щитов своей охраны, Юлиан почтительно и горячо добивался самых низших обязанностей в культе богов. Посреди священной, но развратной толпы жрецов, низших служителей и танцовщиц император брал на себя обязанности приносить дрова, зажигать огонь, закалывать жертву и, погрузив покрытые кровью руки во внутренности издыхающего животного, вырвать сердце или печень и прочесть, как в совершенстве владеющий своим искусством гаруспик[85], мнимые знаки будущих событий. Самые мудрые среди язычников осуждали эти причуды суеверия, которыми император подчеркнуто нарушал границы благоразумия и пристойности. В царствование государя, который был очень экономным, значительная часть государственного дохода, тратилась на религиозные нужды; из дальних стран с иным климатом постоянно привозили редчайших прекрасных птиц, чтобы они пролили свою кровь на алтарях богов. Юлиан часто приносил в жертву сто быков за один день, и вскоре стала популярной шутка, что если бы он вернулся с войны против Персии победителем, то рогатый скот обязательно бы вымер. И все же эти затраты могут показаться незначительными по сравнению с великолепными подарками, которые император лично или посредством приказа делал всем прославленным святилищам римского мира, и с суммами, выделенными на починку и украшение старинных храмов, пострадавших от тихого разрушительного действия времени или недавно потерпевших ущерб от грабителей-христиан. Поощряемые примером, настойчивыми призывами и щедростью своего благочестивого самодержца, города и семьи снова начинали исполнять обряды, которыми стали было пренебрегать. «Во всех частях мира, – восклицает в набожном восторге Либаний, – был заметен триумф религии и видно приятное зрелище – огонь на алтарях, истекающие кровью жертвенные животные, дым ладана и торжественная вереница жрецов и прорицателей, не чувствующих страха и не находящихся в опасности. Звуки молитв и музыки были слышны на вершинах самых высоких гор, и один и тот же бык становился жертвой богам и ужином для их радостных почитателей».

   Но гений и могущество Юлиана были недостаточно велики для того, чтобы вернуть силу религии, которая не имела ни богословских принципов, ни моральных правил, ни церковной дисциплины, быстро приходила в упадок и разрушалась и была непригодна ни для какой прочной или последовательной реформации. Юрисдикция верховного понтифика, в особенности после того как эта должность была объединена с саном императора, охватывала всю Римскую империю. Юлиан назначил своими заместителями в нескольких провинциях жрецов и философов, которых считал наиболее способными сотрудничать с ним в выполнении великого замысла, и его пастырские – если можно применить это слово – письма и теперь представляют нам очень любопытный очерк его желаний и намерений. Он приказывает, чтобы во всех городах в сословие жрецов набирали людей любого происхождения и достатка, особо отличающихся своей любовью к богам и людям. «Если они оказываются виновны в каком-либо постыдном преступлении, – пишет он дальше, – их осуждает или лишает сана верховный понтифик; но пока они сохраняют свое звание, их обязаны уважать должностные лица и народ. Свое смирение они могут показывать простотой своей домашней одежды, а достоинство – роскошью и торжественностью священных одеяний. Когда наступает их очередь служить у алтаря и их вызывают в храм, они в течение установленного для них количества дней не имеют права покидать пределы храма, и ни один день не должен проходить у них без молитв и жертвоприношений, которыми они обязаны просить богов о процветании государства и отдельных людей. При исполнении священных обязанностей от них требуется незапятнанная чистота и души и тела; даже когда их отпускают из храма для обычной жизни, на них лежит обязанность превосходить своих сограждан в благопристойности и добродетели.

   Служитель богов никогда не должен показываться в театрах и кабаках. Он должен соблюдать целомудрие в разговоре и умеренность в еде, не пить вина, выбирать в друзья людей, о которых идет добрая слава; а если он иногда приходит на форум или во дворец императора, он должен появляться там лишь как защитник тех, кто напрасно просил о справедливости или милосердии. Изучать он должен лишь то, что достойно святости его занятия. Бесстыдные рассказы, комедии и сатиры должны быть изгнаны из его библиотеки, которая должна состоять только из книг по истории и философии, причем история должна быть основана на истине, а философия – связана с религией. Нечестивые взгляды эпикурейцев и скептиков достойны его ненависти и презрения[86], но он должен старательно изучать взгляды Пифагора, Платона и стоиков, которые все единодушно учат, что боги существуют, что миром правит их промысел, что их доброта – источник всех земных благ и что они уготовили человеческой душе загробное будущее, где ее ждет награда или наказание». Император-понтифик в самых убедительных выражениях внушает подчиненным ему священнослужителям, что их долг – быть добросердечными и гостеприимными, настойчиво убеждает их советовать всем всегда поступать согласно этим добродетелям, обещает помогать им в случае нужды деньгами из государственной казны и заявляет о своей решимости основать во всех городах больницы, где принимали бы бедняков из любой страны и любого вероисповедания. Юлиан с завистью смотрел на мудрые и человечные правила, по которым жила церковь, и с полным чистосердечием признавался в своем намерении лишить христиан одобрения и преимущества, которые они приобрели тем, что они одни занимались благотворительностью[87].

   Тот же самый дух подражания мог подсказать императору заимствование у церкви нескольких ее учреждений, полезность и важное значение которых подтверждались успехом его врагов. Но если бы эти нереальные планы реформации были проведены в жизнь, такая навязанная несовершенная копия принесла бы больше почета христианству, чем пользы язычеству. Язычники, которые мирно следовали обычаям своих предков, были не столько довольны, сколько удивлены введением чуждых им нравов, и за короткий срок своего царствования Юлиан часто имел случаи жаловаться на недостаточное усердие своей собственной партии.

   Энтузиазм Юлиана заставлял его считать друзей Юпитера своими собственными друзьями и братьями, и хотя он в своей пристрастности не считал заслугой постоянство христиан, но восхищался благородной стойкостью язычников и вознаграждал тех, кто ранее предпочитал милость богов милости императора. Если они развивали не только религию греков, но и их литературу, это становилось еще одним поводом, чтобы приобрести дружбу Юлиана, который включил муз в число своих богов-покровителей. В той религии, которую он принял, благочестие и ученость значили почти одно и то же, и поэты, риторы, философы толпой поспешили ко двору императора, чтобы занять освободившиеся места тех епископов, которые обольстили доверчивого Констанция. Его преемник считал узы посвящения в одни и те же таинства гораздо более священными, чем кровное родство, и выбирал себе любимцев среди тех мудрецов, которые были большими мастерами оккультных наук – магии и предсказания, так что любой самозваный обманщик, который заявлял, будто может открывать людям тайны будущего, мог быть уверен, что в настоящем получит почет и достаток. Место первого императорского друга среди философов завоевал Максим, и царственный ученик в тревожное время, когда империя ожидала гражданской войны, с безграничным доверием к учителю рассказывал о его действиях, воззрениях и планах в области религии. Как только Юлиан вступил во владение константинопольским дворцом, он отправил почтительное и настойчивое приглашение Максиму, который жил тогда в городе Сарде, в Лидии, вместе с Хрисанфом, своим помощником в искусствах и науках. Осмотрительный и суеверный Хрисанф отказался отправиться в путь, поскольку по правилам гадания получалось, что поездка в высшей степени опасна и принесет величайшие беды. Но его товарищ, который в своем фанатизме был более дерзким и бесстрашным, упорно продолжал вопрошать судьбу, пока не вырвал у богов якобы согласие со своим собственным желанием и желанием императора. Путь Максима через города Азии был триумфом философского тщеславия, и местные представители власти соперничали друг с другом в том, кто с большим почетом примет друга их государя. Юлиан произносил речь перед сенаторами, когда ему сообщили о прибытии Максима. Император тут же прервал свое выступление, отправился навстречу философу, нежно его обнял, за руку ввел в зал сената и публично заявил о том, как ему полезны наставления Максима. Максим, который вскоре приобрел доверие Юлиана и стал влиять на решения его советов, постепенно развратился под действием придворных соблазнов. Его одежда стала более богатой, поведение – более высокомерным, и в одно из последующих царствований он был подвергнут постыдному допросу о том, какими путями он, ученик Платона, сумел, пока был в милости, накопить подозрительно большие сравнительно с краткостью этого времени богатства. Среди других философов и софистов, приглашенных в императорскую резиденцию по выбору Юлиана или привлеченных туда успехом Максима, мало кто смог сохранить свое имя незапятнанным. Щедро раздаваемых в дар денег, земель и домов было недостаточно, чтобы удовлетворить их ненасытную алчность, и народ справедливо негодовал против них, вспоминая об их прежней жалкой бедности и об их роде занятий, требовавшем бескорыстия. Проницательного Юлиана не всегда можно было обмануть, но ему не хотелось презирать за душевные свойства тех людей, чьи таланты заслуживали его уважения; он желал избежать упреков сразу в неосмотрительности и непостоянстве и к тому же остерегался унижать в глазах невежд науки и религию.

   Юлиан делил свои милости почти поровну между язычниками, которые твердо держались веры своих предков, и теми христианами, которые из благоразумия приняли веру своего государя. Приобретение новых единомышленников[88] удовлетворяло главную страсть его души, его суеверие и тщеславие. Слышали, как он с пылкостью миссионера сказал, что, если бы он смог сделать каждого человека богаче, чем был Мидас, и каждый город более великим, чем Вавилон, он все же не считал бы себя благодетелем человечества, пока, кроме этого, не отговорил бы своих подданных от нечестивого бунта против бессмертных богов. Правитель, изучивший человеческую природу и владевший всеми сокровищами Римской империи, мог найти подходящие доводы, обещания и награды для каждого разряда христиан, и допускалось, чтобы поставленная в заслугу своевременная смена веры уравновешивала недостатки соискателя или даже искупала вину преступника. Поскольку самым мощным орудием абсолютной власти является армия, Юлиан особенно старался подорвать христианскую веру в своих войсках; без искреннего сотрудничества любые его мероприятия должны были оказаться опасными и безрезультатными, а особенности солдатского характера делали эту победу настолько же легкой, насколько она была важна. Галльские легионы приняли веру своего победоносного вождя, как делили с ним его судьбу, и еще до смерти Констанция Юлиан мог с удовлетворением объявить друзьям, что солдаты этих легионов благочестиво молились и с большим аппетитом ели мясо, когда он в своем лагере приносил в жертву богам по целой сотне жирных быков. Для восточных армий, которые обучались воевать под знаменем креста и Констанция, был нужен более хитрый и более дорогостоящий способ убеждения. В дни торжеств и общенародных праздников император принимал почести от своих войск и награждал их за заслуги. Вокруг его парадного трона были размещены военные символы Рима и римского государства, с лабарума было стерто святое имя Христа; символы войны, величия и языческого суеверия были перемешаны так хитроумно, что верный Христу подданный императора совершал грех идолопоклонства, когда почтительно приветствовал своего государя или его изображение. Солдаты во время смотра проходили по одному мимо императора, и каждый, чтобы получить из рук Юлиана щедрый дар соответственно своему званию и выполненной службе, должен был бросить несколько крупиц ладана в огонь, горевший на алтаре. Возможно, некоторые исповедники христианства воспротивились этому, а другие покаялись, но гораздо больше было тех, кто, привлеченный возможностью получить золото и оробевший перед императором, заключил преступную сделку, а их будущая верность культу богов подкреплялась всеми возможными соображениями долга и выгоды. Часто повторяя эту хитрую уловку и потратив такие деньги, за которые мог бы нанять себе на службу половину народов Скифии, Юлиан постепенно добился для своих войск мнимой защиты богов, а для себя – надежной и действенной поддержки римских легионов. Впрочем, очень вероятно, что возрождение и поощрение язычества выявило множество мнимых христиан, которые ради земных преимуществ следовали религии предыдущего царствования и потом с той же гибкостью совести вернулись к христианской вере, поскольку ее исповедовали преемники Юлиана.

Юлиан и евреи
   Набожный монарх, неустанно трудясь для того, чтобы восстановить и распространить религию своих предков, в то же время возымел странное намерение восстановить Иерусалимский храм. В распространенном в провинциях официальном послании к евреям, народу и религиозному сообществу он выражает сожаление об их несчастьях, осуждает их угнетателей, хвалит евреев за постоянство, объявляет себя их милостивым защитником и благочестиво выражает надежду, что после своего возвращения с персидской войны получит позволение принести в знак благодарности обеты Всемогущему в его святом городе Иерусалиме. Эти несчастные изгнанники должны были бы вызывать презрение у императора-философа своим тупым суеверием и жалким рабским положением, но они заслужили дружбу Юлиана своей непримиримой ненавистью ко всему христианскому. Бесплодная синагога чувствовала ненависть и зависть к восставшей против нее церкви за то, что церковь была плодородна. Сила евреев была меньше их злобы, однако самые солидные из раввинов одобряли тайное убийство отступника веры, и мятежные крики евреев часто пробуждали от ленивой праздности язычников, представлявших власть на местах. В царствование Константина евреи стали подданными своих мятежных детей и скоро почувствовали на себе всю горечь семейного тиранства. Гражданские льготы, когда-то данные или подтвержденные Севером, были постепенно отменены государями-христианами; безрассудно начатый бунт, вдохновителями которого были палестинские евреи, казалось, оправдывал те высокоприбыльные меры подавления, которые были изобретены епископами и евнухами при дворе Констанция. Еврейский первосвященник, которому все еще разрешали осуществлять его непрочную судебную власть, проживал в Тивериаде, а города расположенной по соседству Палестины были наполнены остатками народа, который крепко держался за свою любимую обетованную землю. Но эдикт Адриана был продлен и усилен, и потому они смотрели лишь издали на стены святого города, которые в их глазах были обесчещены триумфом креста и благочестием христиан.

   Стена Иерусалима окружала две горы – Сион и Акру – посреди бесплодной скалистой местности и представляла собой овал длиной примерно в три английские мили. К югу от нее на высоком склоне горы Сион были построены верхний город и крепость Давида; с северной стороны здания нижнего города покрывали собой просторную вершину горы Акра; часть этой горы, имевшая отдельное имя Мория, была выровнена трудом изобретательных людей и увенчана величественным храмом еврейского народа. После того как этот храм был окончательно уничтожен военной силой Тита и Адриана, вдоль границы его священной земли была пропахана плугом борозда в знак, что это место навеки запретно. Сион покинули люди, и освободившееся пространство нижнего города было заполнено общественными зданиями и частными домами колонии Элия, которые заняли и соседнюю гору Голгофа. Эти святые места были осквернены памятниками идолопоклонства и то ли случайно, то ли намеренно часовня, посвященная Венере, оказалась на том самом месте, которое было освящено смертью и воскресением Христа. Почти через триста лет после этих поразительных событий кощунственная часовня Венеры была разрушена по приказу Константина, и освобожденный от земли и камней Гроб Господень стал виден глазам человечества. Первый император-христианин воздвиг на этой таинственной земле великолепную церковь и распространил свою благочестивую щедрость на все места, по которым прошли, освятив их этим, патриархи, пророки и Сын Божий.

   Страстное желание увидеть подлинные памятники своего искупления привлекало в Иерусалим сменявшие одна другую толпы паломников то с берегов Атлантического океана, то из самых дальних стран Востока; их благочестие поощрял пример императрицы Елены, которая, видимо, сочетала в себе доверчивость пожилых лет и пылкую религиозность новообращенной. Мудрецы и герои, посещавшие памятные места мудрости или славы древних, признавались, что гений места, где они побывали, вдохновил их; а христианин, склоняясь перед Гробом Господним, приписывал свою горячую веру и религиозный пыл более прямому влиянию Божественного Духа. Религиозное рвение, а может быть, жадность заставляли иерусалимское духовенство высоко ценить этих полезных гостей и умножать их число. Они в согласии с неоспоримой традицией точно обозначили место памятного события, показывали орудия Страстей Христовых – гвозди, пронзившие Его ладони, ступни и бок, терновый венец, который был надет Ему на голову, столб, у которого Его бичевали, но прежде всего – крест, на котором Он страдал и который был откопан из земли при правлении тех государей, которые начертали этот символ христианства на знаменах римских легионов. Те чудеса, которые казались необходимыми для объяснения его чудесной сохранности и своевременности его открытия, постепенно становились известны людям стараниями распространителей молвы о них и не встречали противодействия. Хранение истинного Креста, который в Пасхальное воскресенье торжественно выставлялся на обозрение перед народом, было поручено епископу Иерусалимскому, и только этот епископ мог удовлетворять набожное любопытство паломников, даря им маленькие кусочки этой святыни, которые владельцы заключали в оправы из золота или драгоценных камней и торжественно уносили с собой в свои родные страны. Но поскольку эта прибыльная отрасль торговли должна была быстро прекратить существование, посчитали удобным предположить, что чудесное дерево обладает таинственной способностью расти, и, хотя его вещество постоянно убывает, оно остается целым и неповрежденным. Вероятно, можно было бы ожидать, что влияние такого места и вера в постоянно совершающееся чудо будут благотворно влиять на нравственность его жителей так же, как и на их веру. Однако даже самые уважаемые церковные писатели были вынуждены признать не только то, что улицы Иерусалима были наполнены непрерывной суетой дел и удовольствий, но и то, что жителям этого святого города были хорошо знакомы все виды порока – прелюбодеяние, воровство, поклонение идолам, отравление, убийство. Богатство и главенство Иерусалимского храма возбуждали честолюбие как православных, так и арианских искателей места ее епископа; Кирилл, после смерти удостоенный звания святого, проявил свои добродетели, когда исполнял должность епископа, но не когда ее добивался[89].

   Юлиан с его тщеславием и честолюбием мог стремиться к восстановлению древней славы Иерусалимского храма. Поскольку христиане были твердо убеждены, что приговор об уничтожении навеки относится ко всему зданию Моисеева закона, император-софист мог бы сделать успех своего предприятия своевременным доводом против веры в пророчества и в истинность божественного откровения[90].

   Ему не нравилось, что религиозный культ в синагоге был только духовным, но он одобрял законы Моисея, который не постыдился позаимствовать многие обряды и церемонии у египтян. Юлиан, последователь многобожия, лишь того и хотел, чтобы богов стало больше, и потому искренне чтил бога евреев, местного и национального; а страсть Юлиана приносить кровавые жертвы была так велика, что он мог бы захотеть уподобиться в благочестии Соломону, который на празднике в честь освящения храма принес в жертву двадцать две тысячи быков и сто двадцать тысяч овец. Эти соображения могли повлиять на его решение, но предвкушение большой немедленной выгоды мешало нетерпеливому монарху дожидаться нескорого и неизвестного конца Персидской войны. Он решил теперь же построить на господствующей возвышенности Мория величественный храм, который мог бы затмить великолепием церковь Воскресения на соседней горе Голгофа, учредить для него сословие священников, которые ради своей выгоды стали бы усердно разоблачать хитрости своих христианских соперников и противостоять их честолюбивым замыслам, и пригласить туда многочисленную колонию евреев, которые при своем суровом фанатизме всегда будут готовы помочь языческому правительству в его враждебных действиях против христиан и даже опередить это правительство. Среди друзей императора (если понятия «император» и «друг» совместимы) Юлиан сам отдал первое место добродетельному и высокоученому Алипию. Человечность Алипия сдерживалась суровой справедливостью и мужской стойкостью, и в те дни, когда он проявлял свои способности в должности гражданского управителя Британии, он подражал в своих стихах гармоничным и нежным одам Сапфо. Этот советник, которому Юлиан доверял без ограничений свои самые беззаботные легкомысленные затеи и самые серьезные мысли, получил чрезвычайное поручение восстановить Иерусалимский храм в его изначальной красоте; нужно было, чтобы усердие Алипия поддержал напряженной работой наместник Палестины, и эта поддержка была получена. По призыву своего великого освободителя евреи из всех провинций империи собрались на священной горе своих отцов; их дерзкое торжество встревожило и вывело из себя иерусалимских христиан. Желание заново построить храм во все времена было главной страстью детей Израиля, и в этот счастливый миг мужчины забыли о своей скупости, а женщины о своей хрупкости; тщеславные богачи пообещали принести в дар лопаты и кирки из серебра, в плащах из шелка и пурпура носили мусор. Все кошельки открылись и отдали щедрые вклады, все руки тянулись к богоугодному труду, желая принять в нем участие, и приказ великого монарха с воодушевлением исполнялся целым народом.

   Однако в этом случае совместные усилия власти и воодушевления были безуспешны, и место, где стоял еврейский храм – теперь на нем стоит магометанская мечеть, – продолжало представлять собой все то же поучительное зрелище – развалины и запустение. Возможно, отсутствие и смерть императора, а затем новые законы христианского царствования объясняют остановку этой тяжелой работы, которая велась лишь в последние шесть месяцев жизни Юлиана. Но христиане, естественно, благочестиво ожидали, что в этом памятном состязании какое-нибудь решающее чудо отомстит за честь истинной веры. Уважаемые свидетели-современники сообщают – с некоторыми различиями в рассказах – о землетрясении, смерче и вырвавшемся из земли пламени, которые перевернули, разбили и разбросали в стороны новый фундамент храма. Это событие, произошедшее на глазах у людей, описано Амвросием, епископом Миланским, в его послании к императору Феодосию, которое евреи, должно быть, сурово критиковали, красноречивым Златоустом, который мог ссылаться на воспоминания старшей части своих антиохийских прихожан, и Григорием Назианзином, который выпустил в свет свой рассказ об этом чуде в тот самый год, когда оно произошло. Последний из этих авторов отважно заявил, что подлинность этого сверхъестественного события не оспаривали иноверцы, и его уверение, каким бы странным оно ни казалось, подтверждается неоспоримым свидетельством Аммиана Марцеллина. Этот солдат-философ, который любил добродетели своего повелителя, но не следовал за ним в предрассудках, описал в своей разумно и чистосердечно написанной истории того времени необыкновенные препятствия, которые прервали восстановление Иерусалимского храма. «Когда Алипий, которому помогал наместник провинции, силой и усердием ускорял выполнение работы, возле фундамента стали раз за разом часто вспыхивать ужасные огненные шары, которые делали место работ недоступным для обожженных и раненых при взрыве рабочих. Поскольку эта победоносная стихия упорно и решительно продолжала действовать таким образом, чтобы удерживать их на расстоянии, работы были брошены». Такой авторитетный свидетель должен удовлетворить верящего и изумить недоверчивого. Тем не менее философ все же может потребовать свидетельства от первого липа – сообщений беспристрастных и умных очевидцев. В момент такого важного кризиса любое случайно возникшее необычное природное явление будет выглядеть как истинное знамение и даст тот же результат. Прекрасный спасительный случай мог быть быстро доведен до совершенства и увеличен в размере благочестивым мастерством иерусалимского духовенства и деятельной доверчивостью христианского мира, а через двадцать лет римский историк, не думая о богословских спорах, мог украсить свою работу описанием современного ему великолепного чуда.

Угнетение Юлианом христиан
   Восстановление иудейского храма было тайно связано с разрушением христианской церкви. Юлиан продолжал вести политику свободы вероисповедания, но не уточнял, была эта всеобщая веротерпимость порождением его справедливости или его милосердия. Он притворно жалел несчастных христиан, которые ошиблись при выборе самой важной цели своей жизни, но высокое чувство жалости у него было снижено презрением, а его презрение было горьким от ненависти, и Юлиан выражал свои чувства в тоне язвительной насмешки, которая наносит глубокие смертельные раны, если слетает с уст государя. Поскольку он осознавал, что христиане гордятся именем своего Искупителя, он поощрял, а возможно, и предписывал, чтобы их называли менее почетным именем галилеяне. Он заявлял, что из-за безумия галилеян, которых он описывал как секту фанатиков, презренных для людей и ненавистных для богов, империя оказалась на краю гибели, и в официальном эдикте утверждает, что буйнопомешанного больного иногда может вылечить спасительное насилие. В своих мыслях и в выборе советчиков Юлиан стал неблагородно проводить между своими подданными различие по вере, считая, что одна их часть за свои религиозные взгляды заслуживает его благосклонности и дружбы, а другая имеет право лишь на те предоставляемые любому блага, в которых он, справедливый, не мог отказать послушному народу. В соответствии с этим новым правилом, которое несло в себе семя смуты и угнетения, император переадресовал понтификам своей веры те щедрые пожалования, которые регулярно выплачивали церкви из государственной казны набожный Константин и его сыновья. Величественная система почестей и льгот церкви, которая была построена с таким искусством и трудом, была разрушена до основания. Надежды на получение даров по завещаниям рухнули под суровостью законов, и священнослужители секты христиан были причислены к самому низшему и презренному слою общества. Тем из законов Юлиана, которые оказались необходимы, чтобы ставить границы честолюбию и скупости служителей церкви, вскоре стал подражать мудрый православный правитель. Те привилегии, которые были даны священнослужителям по политическим причинам или щедро принесены им в дар благодаря суеверию, конечно, должны принадлежать только служителям государственной религии. Но воля этого законодателя не была свободна от предрассудков и страстей, и Юлиан, настойчиво проводя свою политику, ставил себе целью отнять у христиан все земные почести и преимущества, которые приносили им уважение людей.

   Справедливое и суровое осуждение вызвал его закон, запрещавший христианам преподавать грамматику и риторику. Причины, которыми император оправдывал это свое пристрастное и угнетательское решение, могли, пока он был жив, заставить рабов молчать, а льстецов рукоплескать. Юлиан злоупотребляет двусмысленностью слова, которое могло означать и язык, и религию греков; он с презрением делает замечание, что люди, которые так высоко ценят слепую веру, не вправе ни требовать для себя выгоды, даваемые наукой, ни пользоваться ими, и в своем тщеславии заявлял, что, раз они отказываются поклоняться богам Гомера и Демосфена, они должны бы толковать в церквах галилеян Луку и Марка и этим ограничиться. Во всех городах Римской империи обучение молодежи было поручено преподавателям грамматики и риторики, которых выбирали местные представители власти и содержало за свой счет государство; им было дано много почетных и прибыльных привилегий. Похоже, что этот эдикт Юлиана распространялся также на врачей и преподавателей всех гуманитарных наук и император оставлял за собой право утверждать соискателей в должностях, то есть получал по закону разрешение развращать или карать за твердость в вере самых ученых христиан. Как только более упрямые среди учителей покорились и софисты-язычники стали господствовать безраздельно, Юлиан предложил молодежи добровольно и без каких-либо ограничений приходить на уроки в государственные школы, поскольку был справедливо убежден, что там в нежных умах учеников запечатлятся вместе литература и идолопоклонство. Если большинству христианских детей моральные правила – собственные или родителей – помешали бы согласиться на учение по такому опасному методу, им пришлось бы отказаться также и от всех выгод гуманитарного образования. У Юлиана были основания ожидать, что через несколько лет церковь вернется к своему первоначальному невежеству и на смену богословам, достаточно хорошо владеющим науками и красноречием своего времени, придет поколение слепых невежественных фанатиков, неспособных отстоять истинность своих принципов и показать безумство различных причуд язычества.

   Юлиан, несомненно, имел желание и намерение лишить христиан их преимуществ – богатства, знания и власти, но несправедливое устранение их от всех требовавших доверия и выгодных должностей было, кажется, плодом его общей политики, а не следствием какого-либо явно сформулированного закона. Некоторые обладатели больших достоинств могли заслуживать специального исключения из этого правила и добиться его, но большинство служащих христиан были постепенно сняты со своих должностей и в государственной власти, и в войсках, и в провинциях. Надежды будущих соискателей были развеяны откровенной пристрастностью государя, который лукаво напоминал им, что христианину не положено пользоваться ни мечом правосудия, ни мечом воина, и при этом сам усердно применял для охраны военного лагеря и судов символы идолопоклонства. Государственная власть была отдана в руки язычников, которые с особым усердием исповедовали веру своих предков, а поскольку выбор императора часто определялся гаданием, любимцы, которых он выбирал как наиболее приятных богам, не всегда заслуживали одобрение у людей. Христианам под властью врагов пришлось много выстрадать и еще большего опасаться. Юлиан по своей натуре чувствовал отвращение к жестокости, к тому же забота о своем добром имени при жизни на виду у всего мира удерживала этого монарха-философа от нарушения законов справедливости и веротерпимости, которые он сам установил так недавно. Однако служители его власти в провинциях, которые занимали не такие заметные места, творили произвол согласно желаниям своего государя, а не его приказам, и с помощью судебного крючкотворства тайно тиранствовали над сектантами, на которых им не разрешали надеть мученический венец. Император, который так долго, как только мог, скрывал, что знает о несправедливостях, совершаемых его именем, выражал свое подлинное отношение к поступкам своих чиновников мягкими упреками и крупными наградами.

   Самым действенным орудием угнетения из тех, которыми была вооружена власть, стал закон, обязывавший христиан целиком и полностью расплатиться за храмы, которые они уничтожили в предыдущее царствование. Торжествующая церковь в своем религиозном рвении не всегда дожидалась формального разрешения государственных властей, и епископы, уверенные в своей безнаказанности, часто во главе своих прихожан шли в атаку на крепости князя тьмы, чтобы их разрушить. Священные земли, перешедшие в собственность государя или духовенства, имели четко определенные границы, и их легко было вернуть. Но на этих землях, на развалинах языческого суеверия, христиане часто строили свои собственные религиозные здания, и, поскольку надо было разрушить церковь, чтобы заново построить храм, одна партия приветствовала справедливость и благочестие императора, а другая жаловалась на его кощунственное святотатство. После очистки земли восстановление величественных построек, которые были снесены до основания, и драгоценных украшений, которым христиане нашли собственное применение, раздувало перечень убытков и долгов до очень крупной суммы. Виновники ущерба не имели ни возможности, ни желания платить по этому накопившемуся суммарному счету. Мудрый беспристрастный законодатель уравновесил бы требования обеих сторон и вынес справедливое нелицеприятное умеренное решение. Но безрассудные и поспешно изданные эдикты Юлиана привели в растерянность всю империю, в особенности Восток, и язычники, представлявшие власть на местах, горя усердием и жаждой мести, стали злоупотреблять суровым положением римского законодательства, по которому неспособный расплатиться должник сам заменял свое слишком малое имущество. Марк, епископ Аретузы, в предыдущее царствование, работая над обращением в христианство своих земляков, применял орудия более результативные, чем убеждение. Чиновники власти потребовали с него полную стоимость храма, разрушенного в результате его нетерпеливого религиозного рвения, но, точно зная, что он беден, они желали лишь сломить его непокорный дух и добиться обещания хотя бы самой малой компенсации. Они взяли старика прелата под стражу, бесчеловечно били его плетьми, рвали ему бороду, наконец вымазали его медом и высоко подвесили голого в сети, между небом и землей, подставив под укусы насекомых и лучи сирийского солнца. С этой высоты Марк продолжал заявлять, что гордится своим преступлением, и ругать бессильную ярость своих гонителей. В итоге он был спасен из их рук и отпущен на свободу – принимать почести за свое богоугодное торжество. Ариане прославляли добродетель своего благочестивого исповедника; честолюбивые католики просили его стать их союзником, а язычники, которые, может быть, почувствовали стыд и угрызения совести, после этого не решались совершать такую бесполезную жестокость. Юлиан сохранил Марку жизнь, но если епископ Аретузы спас Юлиана, когда тот был маленьким ребенком, потомки должны осудить императора за неблагодарность, а не похвалить за милосердие.

Храм и священная роща в Дафне
   На расстоянии пяти миль от Антиохии находилось одно из самых изящных святых мест языческого мира; македонские цари Сирии посвятили его Аполлону. Там возвышался великолепный храм в честь бога света; огромная статуя бога почти целиком заполняла это просторное святилище, обогащенное золотом и драгоценными камнями и украшенное искусством греческих мастеров. Аполлон был изображен в поклоне и с золотой чашей в руке; он словно проливал из этой чаши вино на землю, творя возлияние в честь своей почтенной матери и умоляя ее привести в его объятия холодную красавицу Дафну. Дело в том, что это место было облагорожено легендой: сирийские поэты силой своего воображения перенесли сказание о любви Аполлона к Дафне с берегов Пенея на берега Оронта. В Антиохии, царской колонии, повторяли древние обряды Греции. Кастальский ручей в Дафне был источником пророчеств, которые своей верностью и славой делали его соперником Дельфийского оракула. На соседних полях был по особому праву, купленному у жителей Элиды, построен стадион, на котором за счет города праздновались Олимпийские игры, и каждый год на общенародные развлечения расходовалась сумма, равная тридцати тысячам фунтов стерлингов. Постоянное место остановки паломников и зрителей возле храма постепенно выросло в величавый и многолюдный поселок Дафна, который по великолепию был подобен главным городам провинций, хотя и не носил такого звания. Храм и поселок находились в самой глубине густого леса из лавров и кипарисов, который покрывал землю на десять миль в окружности и даже в самое знойное лето создавал непроницаемую прохладную тень. Тысячи родников чистейшей воды, бившие из всех холмов, сохраняли неизменными зеленый цвет травы и температуру воздуха; гармоничные звуки и приятные запахи услаждали чувства. Эта мирная роща была посвящена здоровью, радости, роскоши и любви. Могучий юноша, как Аполлон, преследовал ту, кто была предметом его желаний, а девушка краснела, но судьба Дафны предостерегала ее от несвоевременной и сумасбродной робости. Солдат и философ мудро держались в стороне от соблазнов этого чувственного рая, где удовольствие, став религией, незаметно расслабляло мужские души. Но в течение веков рощи Дафны были почитаемым местом и у местных жителей, и у иноземцев; сменявшие друг друга императоры один за другим щедро увеличивали привилегии этого святого места, и каждое поколение добавляло к великолепию храма новые украшения.

   Набожный Юлиан в день ежегодного праздника Аполлона из Дафны поспешил ему поклониться и в пути сгорал от страстного нетерпения. В своем богатом воображении он уже видел пышное благодарственное празднество – жертвы, возлияния и ладан, длинную вереницу юношей и непорочных девушек в белых одеждах, символизирующих невинность, огромную шумную толпу. Но с тех пор как наступило царство христианской веры, пылкие религиозные чувства антиохийцев направились по иному руслу. Император жалуется, что вместо сотен жирных быков, которых общины богатого города должны были бы приносить в жертву своему богу-покровителю, он увидел всего одного гуся, купленного жрецом, единственным бледным обитателем этого обветшавшего храма[91].

   Алтарь был пуст и покинут людьми, оракул был вынужден молчать, и святое место было осквернено христианскими похоронными обрядами. Тело Вавилы (епископа Антиохии, который умер в тюрьме во время гонений на христиан при Деции), около ста лет пролежав в своей могиле, по приказу цезаря Галла было перезахоронено в центре рощи Дафны. Над этими останками была воздвигнута великолепная церковь, часть священной земли была незаконно отнята и предназначена для прокормления христианского духовенства и для могил антиохийских христиан, которые желали покоиться у ног своего епископа; жрецы Аполлона ушли оттуда, а с ними – их испуганные и негодующие прихожане. Как только показалось, что при очередном перевороте удача вновь повернулась лицом к язычникам, церковь Святого Вавилы была уничтожена, а к разрушавшемуся от времени зданию, которое когда-то воздвигли в своей языческой набожности сирийские цари, были добавлены новые постройки. Но первой и самой большой заботой Юлиана было избавить своего угнетенного бога от присутствия ненавистных христиан, живых и мертвых, которые так успешно заглушали голос обмана или вдохновения. Зараженное место было очищено древними обрядами, тела пристойным образом перенесли на новое место, и христианским священнослужителям было позволено перевезти останки святого Вавилы на их прежнее место за стенами Антиохии. Христиане в своем религиозном рвении на этот раз позабыли о скромности, которая могла бы смягчить завистливое враждебное правительство. За высокой повозкой, на которой везли мощи Вавилы, шло множество народа, множество людей сопровождало их и множество встретило; все они громогласно выкрикивали приветствия и пели те псалмы Давида, которыми могли сильнее всего выразить свое презрение к идолам и идолопоклонникам. Возвращение святого было триумфальным; этот триумф оскорблял религию императора, но Юлиан из гордости заставил себя скрыть свое недовольство. В ту ночь, когда закончилось это нескромное шествие, храм в Дафне был охвачен огнем, статуя Аполлона сгорела, а от здания остались лишь голые стены – ужасная картина разрушения. Антиохийские христиане с уверенностью, свойственной религиозным людям, утверждали, что могущественное вмешательство святого Вавилы заставило небесные молнии ударить в крышу, посвященную языческому божеству, но Юлиан, которому оставалось верить либо в преступление, либо в чудо, без колебаний и без улик, но с некоторой вероятностью правоты посчитал пожар в Дафне местью галилеян. Их преступление, если бы было достаточно доказательств, могло бы стать оправданием для возмездия, которое немедленно совершилось: по приказу Юлиана были закрыты двери и конфискованы богатства антиохийского собора. Чтобы найти виновных в народном волнении, пожаре и сокрытии богатств церкви, нескольких духовных лиц пытали; один пресвитер, по имени Феодорет, был казнен отсечением головы по приговору комеса Востока. Но император осудил эти поспешные меры и сам жаловался с подлинным или притворным сочувствием к пострадавшим, что неосторожное усердие его служащих запятнает его царствование позором гонений.

   Усердные служители Юлиана остановились, стоило их государю нахмуриться, но разгул народной ярости нелегко остановить и нельзя последовательно карать, если отец страны объявляет себя главой одной из партий. Юлиан в обнародованном публично сочинении приветствует благочестие и верность священных городов Сирии, где набожные жители по первому знаку уничтожили склепы галилеян, и лишь мимоходом сожалеет, что они отомстили за нанесенные богам оскорбления более сурово, чем посоветовал бы он. Это неполное и неохотно сделанное признание можно посчитать подтверждением церковных рассказов о том, что в городах Газа, Аскалон, Кесария, Гелиополь и в других язычники без всякой осмотрительности и без угрызений совести злоупотребили своим мимолетным преуспеванием, что несчастные жертвы их жестокости были избавлены от пыток только смертью, что, когда изуродованные тела тащили по улицам, повара пронзали их вертелами, а разъяренные женщины били прялками (таков был всеобщий гнев), и что внутренности христианских священников и девственниц были надкушены этими кровожадными фанатиками, а затем смешаны с ячменем и презрительно брошены нечистым животным города. Такие картины религиозного безумия представляют нам человеческую природу в самом презренном и вызывающем ненависть виде. Но резня в Александрии привлекает больше внимания, поскольку точно известно, что она произошла на самом деле, из-за положения жертв в обществе и из-за великолепия столицы Египта.

Святой Георгий
   Георгий, прозванный Каппадокийским по месту, откуда были родом его родители или где он вырос, родился в Епифании, в Киликии, в мастерской сукновала. Из этого низкого рабского происхождения он поднялся наверх благодаря своим талантам приживала: покровители, которым он старательно льстил, добыли для своего ничтожного прихлебателя прибыльный контракт на поставку ветчины для армии. Эта должность была низкой, Георгий сделал ее позорной. Он хитростью скопил себе богатство с помощью самых низких обмана и подкупа, и о его казнокрадстве было так хорошо известно, что Георгий был вынужден бежать от правосудия. После этого позора, когда он, видимо, спас свое состояние ценой чести, Георгий стал с подлинным или притворным усердием исповедовать арианство. Из любви к наукам или из желания блеснуть перед людьми своей ученостью он собрал ценную библиотеку из сочинений по истории, риторике, философии и богословию[92], и то, что Георгий Каппадокийский встал на сторону господствующей партии, позволило ему сесть на престол Афанасия. Новый архиепископ въехал в Александрию как варвар-завоеватель, и каждый миг его правления был запятнан жестокостью и скупостью. Католики Александрии и Египта были отданы на милость тирана, который по натуре и воспитанию очень подходил на роль гонителя; но Георгий не проявлял пристрастия ни к кому и одинаково угнетал все многочисленные разновидности жителей своей обширной епархии. Примас Египта стал вести роскошную и праздную жизнь, положенную ему по высокому сану, но пороки людей низкого происхождения были и теперь заметны в нем. Александрийские купцы обеднели из-за его несправедливой, почти полной монополии на селитру, соль, бумагу, похороны и так далее; духовный отец огромного народа опустился до того, что занимался гнусным, губительным ремеслом доносчика. Александрийцы не смогли ни простить ему, ни забыть налог, который он потребовал со всех домов в их городе под устаревшим предлогом, что царь-основатель передал своим преемникам, Птолемеям и цезарям, вечное право собственности на землю. Язычники, которые льстили себя надеждой на свободу и веротерпимость, пробудили в нем благочестивую алчность, и богатые храмы Александрии были либо ограблены, либо осквернены высокомерным прелатом, который громко и угрожающе восклицал: «Долго ли еще будет разрешено стоять этим склепам?» В царствование Констанция Георгий был вынужден бежать в изгнание от народного гнева или, вернее, от народного правосудия; военные и гражданские власти государства лишь после тяжелой борьбы смогли восстановить его в высоком звании и утолить его жажду мести. Гонец, который принес в Александрию известие о вступлении на престол Юлиана, объявил вместе с этой новостью о падении архиепископа. Георгий и с ним два послушных исполнителя его воли – комес Диодор и начальник монетного двора Драконтий – были с позором закованы в цепи и отведены в государственную тюрьму. Через двадцать четыре дня толпа суеверных горожан, не имевших терпения ждать конца монотонного утомительного судебного процесса, силой открыла двери тюрьмы. Враги богов и людей погибли от жестоких издевательств; безжизненные тела архиепископа и его помощников были торжественно провезены по улицам на верблюде, и бездействие сторонников Афанасия было воспринято как ярчайший пример евангельского терпения. Останки несчастных преступников были выброшены в море, и народные вожаки, возглавлявшие бунт, заявили, что твердо решили разочаровать благочестивых христиан и помешать будущему почитанию этих мучеников, которые, как их предшественники, были наказаны врагами своей религии. Страхи язычников были обоснованными, а их предосторожности бесполезными. Достойная смерть архиепископа стерла память о его жизни. Соперник Афанасия был дорог и свят для ариан, а после кажущегося обращения этих сектантов в истинную веру почитание Георгия привилось в католической церкви. Ненавистный чужак, сменив все обстоятельства времени и места, надел маску мученика, святого и христианского героя[93], и бесславный Георгий Каппадокийский превратился[94] в прославленного святого Георгия Английского, покровителя военных, рыцарей и ордена Подвязки[95].

   Примерно в то же время, когда Юлиану сообщили о бунте в Александрии, он получил известие из Эдессы о том, что гордая и богатая партия ариан оскорбила слабых валентиниан и устроила такие беспорядки, которые нельзя было оставить безнаказанными в государстве с нормально работающим механизмом управления. Выведенный из себя государь, не дожидаясь конца медленной работы правосудия, направил представителям власти в Эдессе приказание конфисковать всю собственность арианской церкви. Деньги были розданы солдатам, земли перешли к государству. Этот поступок сопровождался самой немилосердной иронией. «Я веду себя как истинный друг галилеян, – заявлял Юлиан. – Их восхитительный закон обещает царство небесное бедным, и они усерднее будут следовать путем добродетели и спасения души, если с моей помощью освободятся от груза земного имущества. Берегитесь, – уже более серьезным тоном продолжал монарх, – вы заставляете меня забыть терпение и человечность. Если эти беспорядки будут продолжаться, я отомщу должностным лицам за преступления народа, и у вас будут причины бояться не только конфискации и изгнания, а огня и меча». Волнения в Александрии, несомненно, были более кровопролитными и более опасными, но там христианский епископ пал от рук язычников, и официальное послание Юлиана очень ярко показывает, что политика его царствования была весьма пристрастной. Упреки, которые он адресует жителям Александрии, перемешаны с похвалами и изъявлениями нежных чувств. Он сожалеет, что в этом случае они изменили своим мягким и великодушным нравам, подтверждавшим их происхождение от греков, и серьезно осуждает преступление, которое они совершили против правосудия и человечности, но с явным сочувствием перечисляет подстрекавшие их к бунту невыносимые обиды, которые они так долго терпели от нечестивого тирана Георгия Каппадокийского. Юлиан признает верность того правила, что мудрое и сильное правительство должно карать дерзость народа, но ради их основателя Александра и их бога-покровителя Сера-писа он милостиво прощает виновный город и вновь чувствует к нему братскую любовь.

Юлиан и Афанасий
   После того как бунт в Александрии утих, Афанасий под одобрительные возгласы горожан сел на престол, с которого был сброшен его недостойный соперник; а поскольку религиозное рвение архиепископа сдерживала благоразумная осторожность, он, осуществляя свою власть, старался не воспламенять души людей, а примирять их. В своих пастырских трудах он не ограничивал себя тесными пределами Египта. Перед ним в его деятельном и обширном уме представало состояние всего христианского мира, и возраст, заслуги и громкое имя Афанасия позволили ему в минуту опасности получить звание диктатора церкви. Не прошло еще и трех лет с тех пор, как большинство епископов Запада по невежеству или неохотно подписали Риминийское исповедание. Они каялись, верили, но боялись несвоевременной суровости своих православных братьев; если бы их гордость была сильнее веры, они могли бы броситься в объятия ариан, чтобы спастись от позорного публичного покаяния, которое разжаловало бы их в простых мирян. В это же время внутрицерковные разногласия по поводу единства лиц Божества и различия между ними с тем же пылом обсуждались среди католических богословов, и этот метафизический спор развивался так, что, казалось, угрожал разрушить официальный долгий мир между греческой и латинской церквами. Благодаря мудрости избранного собора, которому имя и присутствие Афанасия придали авторитет общецерковного собрания, епископы, неосторожно уклонившиеся на путь заблуждения, были вновь приняты в лоно истинной церкви на легких условиях – подписать никейский символ веры, не признавая формально своих прежних ошибок и не имея необходимости определить во всех подробностях свою схоластическую точку зрения. Примас Египта своими советами уже подготовил духовенство Галлии и Испании, Италии и Греции к этой благотворной мере, и, несмотря на противодействие некоторых горячих голов, страх перед общим врагом способствовал миру и согласию между христианами.

   Египетский примас умело и старательно использовал эти дни спокойствия, которые были прерваны враждебными эдиктами императора. Юлиан, презиравший христиан, удостоил Афанасия своей особой и искренней ненависти. Только из-за него одного император ввел произвольное различие, несовместимое по меньшей мере с духом своих предыдущих заявлений: постановил, что галилеяне, возвращенные из изгнания, не получали обратно во владение по этому всеобщему помилованию свои церкви, и выразил удивление, что преступник, приговоренный несколько раз правосудием двух императоров, осмелился оскорбить величие закона и нагло захватить архиепископский престол Александрии, не дожидаясь указаний своего государя. В наказание за это мнимое преступление он снова изгнал Афанасия из Александрии, и был доволен, полагая, что такое справедливое решение будет очень приятно его благочестивым подданным. Настойчивые просьбы горожан вскоре заставили его осознать, что большинство александрийцев были христианами и что эти христиане твердо поддерживали своего угнетаемого примаса. Но знакомство с их настроениями, вместо того чтобы убедить императора отменить эдикт, заставило Юлиана расширить границы места, откуда изгонялся Афанасий, – изгнать его из всего Египта. Чем горячее просила толпа, тем неумолимее становился Юлиан, который был встревожен и считал опасным оставить во главе этого буйного города отважного и любимого народом вождя. Выполнение императорского приговора отложил из осторожности или по небрежности префект Египта Экдикий, но в конце концов его заставил проснуться суровый императорский упрек. «Хотя Вы не утруждаете себя тем, чтобы писать мне по любым другим причинам, Ваш долг по крайней мере сообщать мне о том, как Вы поступаете с врагом богов Афанасием. Мои намерения Вам сообщили уже давно. Я клянусь великим Сераписом, что, если в декабрьские календы Афанасий еще не покинет Александрию и вообще Египет, чиновники Вашего управления заплатят штраф в сто золотых монет. Мой нрав Вам известен: я медленно осуждаю, но прощаю еще медленней». Это послание было еще усилено короткой припиской, которую император сделал своей рукой: «Презрение, проявленное ко всем богам, наполняет меня горем и негодованием. Ничто я не увидел бы и ни о чем бы не услышал с большим удовольствием, чем об изгнании Афанасия из всего Египта. Мерзкий негодяй! В мое царствование несколько знатнейших гречанок перешли в христианство из-за его изгнания». Явного приказа о смерти Афанасия не было, но префект Египта понял, что для него безопаснее перестараться, выполняя приказы разгневанного повелителя, чем пренебречь ими. Архиепископ благоразумно удалился в пустыню, в монастыри, как всегда, умело избежал вражеских ловушек и дожил до часа, когда восторжествовал над пеплом того государя, который с опасной страстностью заявил однажды о своем желании, чтобы весь яд галилейской школы был в одном человеке – в Афанасии.

   Я постарался точно описать здесь ту хитрую систему, с помощью которой Юлиан предполагал добиться тех же результатов, которые дало бы преследование, не беря на себя вины и не навлекая на себя упреков как гонитель. Но если смертоносный фанатизм развратил сердце и ум добродетельного государя, следует в то же время признать, что подлинные страдания христиан были преувеличены и окрашены в более яркие краски человеческими страстями и религиозным пылом. Кротость и покорность, которой прославились первые последователи Евангельского учения, для их наследников были предметом восхваления, но не образцом для подражания. Христиане, к этому времени уже более сорока лет державшие в своих руках гражданское и церковное управление империей, заразились пороками праздных людей, свойственными тем, кто преуспевает, и приобрели привычку считать, что лишь одни святые имеют право царствовать на земле. Как только враждебность Юлиана лишила духовенство тех привилегий, которые дала благосклонность Константина, духовные лица стали жаловаться на жесточайшее угнетение, а полная терпимость по отношению к идолопоклонникам и еретикам печалила и возмущала православную партию. Насильственные действия, которым больше не потворствовали представители власти, продолжал совершать в своем религиозном усердии народ. В Пессинусе алтарь Кибелы был опрокинут почти на глазах у императора; в городе Кесария, в Каппадокии, храм Фортуны, единственное место для религиозных обрядов, оставленное язычникам, был разрушен разъяренным взбунтовавшимся народом. В этих случаях государь, которому была дорога честь богов, не был намерен прерывать ход судебного разбирательства, и еще больше вышел из себя, когда узнал, что фанатики, наказанные за поджог, были награждены почестями как мученики. Исповедовавшие христианство подданные Юлиана были уверены, что их верховный владыка питает враждебные для них замыслы, и каждое обстоятельство его царствования могло дать некоторые основания для недовольства и подозрительности этим жадно искавшим причины для мрачных предчувствий встревоженным людям. В обычной судебной практике христиане, которые составляли большую часть населения, должно быть, часто получали обвинительные приговоры, но снисходительные братья по вере заранее считали их невиновными, не разбираясь в обстоятельствах дела, считали их требования допустимыми и относили суровость судьи на счет злобного и пристрастного гонения на веру. Переживаемые ими трудности, которые могли казаться невыносимыми, представлялись им лишь легким предвестием неизбежных будущих бед. Христиане считали Юлиана жестоким и хитрым тираном, который откладывал месть до своего победного возвращения с войны против Персии. Они ожидали, что, восторжествовав над иноземными врагами Рима, он тут же сбросит надоевшую маску и перестанет притворяться, что в амфитеатрах реками потечет кровь отшельников и епископов, и те христиане, которые еще будут стойко исповедовать истинную веру, будут лишены всех благ, которые дают каждому человеку природа и общество. Любая клевета, которая могла повредить репутации отступника, охотно принималась на веру его испуганными и ненавидящими противниками, а их несдержанные крики раздражали государя, которому они должны были бы оказывать уважение из чувства долга и льстить ради своей пользы. Они все же провозглашали, что молитвы и слезы – их единственное оружие против нечестивого тирана, чью голову они отдавали правосудию оскорбленного Неба, но с мрачной решимостью намекали, что их покорность уже не вызвана слабостью, что человеческая добродетель несовершенна и потому терпение, основанное на принципах, может быть исчерпано гонениями. Невозможно определить, до какой степени религиозный пыл Юлиана мог бы господствовать над его здравым смыслом и человечностью, но если мы серьезно подумаем о тогдашней силе церкви и о настроениях в ней, мы убедимся, что раньше, чем император смог бы истребить религию Христа, он должен был бы навлечь на свою страну ужасы гражданской войны.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Валерий Демин, Юрий Абрамов.
100 великих книг

Игорь Мусский.
100 великих заговоров и переворотов

Генрих Шлиман.
Троя

Галина Ершова.
Древняя Америка: полет во времени и пространстве. Мезоамерика

Чарлз Патрик Фицджералд.
История Китая
e-mail: historylib@yandex.ru