Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Эдвард Гиббон.   Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Глава 20. Обращение Константина в христианство. Эдикт о веротерпимости. Видение Константина и его крещение. Узаконение христианства. Отделение духовной власти от светской

   Официальное признание христианства можно отнести к числу тех важнейших и революционных внутригосударственных перемен, которые возбуждают самое живое любопытство и являются ценнейшими уроками. Победы и политика Константина уже не влияют на положение в Европе, но впечатление, произведенное обращением этого монарха в христианство, до сих пор живо на большой части земного шара, и церковные учреждения, существовавшие при нем, по-прежнему неразрывно связаны с мнениями, страстями и интересами нашего поколения.

   При исследовании этого вопроса, который можно изучать беспристрастно, но нельзя рассматривать равнодушно, сразу же возникает совершенно неожиданная трудность – необходимость определить истинную и точную дату принятия Константином христианства. Красноречивый Лактанций, живший при дворе, кажется, был нетерпелив и слишком поторопился указать миру на пример верховного правителя Галлии, который якобы с первой минуты своего царствования признавал и чтил величие единого истинного Бога. Высокоученый Евсевий писал, что Константин уверовал благодаря чудесному знамению, которое появилось в небе, когда он обдумывал и подготавливал поход в Италию. Историк Зосим злобно утверждает, что император запятнал свои руки кровью своего старшего сына перед тем, как публично отрекся от богов Рима, которых чтили его предки. Это вызывающее недоумение разногласие между авторитетными свидетелями возникло из-за поведения самого Константина. Если строго придерживаться церковного языка, то первый император-христианин был недостоин так называться до самого конца своей жизни, поскольку лишь во время своей предсмертной болезни был сначала рукоположен в оглашенные, а затем путем крещения принят в ряды христиан. Константина надо считать христианином в гораздо более широком смысле этого слова, и необходима величайшая точность при описании того, как постепенно, почти незаметными шагами этот монарх входил в ряды церкви, объявив себя сначала ее защитником, а потом приверженцем. Для императора было очень тяжелым трудом искоренить в себе привычки и предрассудки своего воспитания, признать божественность Христа и понять, что его истинное откровение несовместимо с почитанием богов. Препятствия, которые, вероятно, вставали перед его собственной душой, показали ему, что такую серьезную перемену, как смена государственной религии, надо совершать осторожно, и поэтому он открывал людям свои новые взгляды постепенно – объявлял из них столько, сколько мог заставить подданных исполнять без опасности для себя и с хорошим результатом. В годы его царствования поток христианства тек плавно, хотя все быстрее и быстрее. Однако путь этого потока то преграждали, то изменяли случайные кратковременные обстоятельства и благоразумие, а возможно, и прихоть монарха. Своим советникам Константин разрешал сообщать о намерениях повелителя страны по-разному, выбирая тот способ выражения, который больше соответствовал их взглядам. Умело поддерживая равновесие между надеждами и страхами своих подданных, он в одном и том же году издал два эдикта: первый о торжественном праздновании воскресного дня, второй о постоянных совещаниях с гаруспиками. Во время этого затишья перед серьезным переворотом христиане и язычники следили за поведением своего государя с одинаковой тревогой и озабоченностью, но с совершенно противоположными чувствами. Первых все доводы религиозного рвения и тщеславия побуждали преувеличивать знаки его благосклонности и свидетельства его принадлежности к их вере. Вторые, пока их обоснованная тревога не превратилась в отчаяние и злобу, пытались скрыть от мира и от себя самих, что боги Рима уже не могут считать императора своим поклонником. Эти же страсти или предрассудки побуждали писателей того времени вести себя пристрастно и относить публичный переход Константина в христианство к самому славному или самому позорному периоду его царствования.

   Почти до сорока лет Константин, какие бы признаки христианского благочестия ни проскальзывали в его словах или поступках, оставался верен официальной религии. При дворе в Никомедии такое его поведение можно было бы объяснить страхом, но у верховного правителя Галлии оно могло быть вызвано лишь его наклонностями или политическими причинами. Он восстанавливал и обогащал храмы богов, проявляя при этом щедрость; на имперском монетном дворе чеканились медали с изображением фигур и священных предметов Юпитера, Аполлона, Марса и Геркулеса; почтительный сын, он торжественным обожествлением ввел своего отца Констанция в совет богов Олимпа. Но больше всех богов Константин чтил бога солнца – Аполлона греческой и римской мифологии и любил, чтобы его самого изображали с символами бога света и поэзии. Не знающие промаха стрелы этого бога, яркий блеск его глаз, лавровый венок, неувядающая красота и изящество словно указывали, что именно он – покровитель молодого героя. Алтари Аполлона были украшены дарами, которые приносил на них по обету Константин, и доверчивую толпу приучали верить, что императору было дано видеть смертными глазами величие ее бога-покровителя и что он, то ли полностью бодрствуя, то ли в видении был благословлен счастливыми знамениями, которые предвещают ему долгое и полное побед царствование. Солнце по всей империи прославляли как непобедимого руководителя и защитника Константина, и язычники вполне обоснованно могли ожидать, что оскорбленный бог будет неутомимо мстить своему неблагодарному любимцу.

   Пока Константин осуществлял ограниченную верховную власть над галльскими провинциями, его подданные-христиане были защищены авторитетом и, возможно, законами своего правителя, который мудро считал, что боги сами должны мстить за оскорбление своей чести. Если мы можем верить словам самого Константина, он с негодованием смотрел на зверские жестокости, которые римские солдаты чинили гражданам, чьим единственным преступлением была их вера[61].

   На Востоке и на Западе он видел, какие разные плоды приносят суровость и снисходительность; ненавистная ему суровость становилась еще ненавистнее оттого, что ее пример подавал его неумолимый враг Галерий, а авторитет и предсмертный совет отца побуждали сына подражать ему в снисходительности. Сын Констанция сразу же приостановил действие эдиктов о преследовании христиан или отменил эти эдикты и позволил свободно исполнять религиозные обряды всем, кто уже объявил себя членами христианской церкви. Вскоре им придало бодрости сознание, что они зависят от правителя, не только справедливого, но и благосклонного к ним, который был научен втайне искренне чтить имя Христа и Бога христиан.

Эдикт о веротерпимости
   Примерно через пять месяцев после занятия Италии император торжественно и откровенно выразил свои чувства в знаменитом Миланском эдикте, который вернул спокойствие католической церкви. При личной встрече двух государей Запада Константин, который был и одареннее, и сильнее, добился того, что его соправитель Лициний охотно согласился с ним. Объединение их имен разоружило ярость Максимина, а после смерти этого тирана восточных провинций Миланский эдикт был принят как основополагающий закон во всем римском мире.

   Императоры в своей мудрости вернули христианам все гражданские и религиозные права, которых те были так несправедливо лишены. Было постановлено, что молитвенные здания и общинные земли, конфискованные ранее у церкви, должны быть ей возвращены немедленно и без спора, а издержки по возвращению относятся на счет возвращающего; но этот суровый указ был дополнен благородным обещанием, что, если кто-то из покупателей честно уплатил за церковное имущество его подлинную цену, ущерб будет ему возмещен из имперской казны.

   Его благодетельные установления, которые обеспечивали церкви покой в будущем, были основаны на принципах широкой и беспристрастной веротерпимости, а молодая секта должна воспринимать такое беспристрастие как преимущество и почетное отличие. Два императора объявили миру, что предоставляют каждому из христиан и всех остальных людей полную свободу исповедовать ту религию, которую тот считает правильным предпочесть, к которой привязан душой и которую, возможно, считает лучше всего приспособленной для себя. Они старательно разъясняют смысл каждого неоднозначного слова, не допускают никаких исключений из закона и требуют от наместников провинций строгого следования истинному и простому смыслу эдикта, предназначенного утвердить и защищать религиозную свободу без каких-либо ограничений. Императоры дают себе труд раскрыть две веские причины, которые заставили их ввести эту неограниченную веротерпимость – человеколюбивое намерение позаботиться о покое и счастье своего народа и благочестивую надежду, что таким поступком они угодят и послужат Божеству, живущему на Небесах. Они с благодарностью признают полученные ими многочисленные сильнейшие доказательства Божьей благосклонности к ним и верят, что это же Провидение будет и в дальнейшем вечно защищать процветание правителя и народа империи. Из этих туманных и неопределенных благочестивых фраз можно сделать несколько разных по характеру, но совместимых друг с другом выводов. Возможно, Константин колебался между языческой и христианской религиями. Согласно широким и гибким воззрениям язычников, он мог чтить Бога христиан как одного из многих богов небесной иерархии. Или же он мог придерживаться приятной философской точки зрения, что, хотя существует много различных имен, обрядов и мнений, все секты и все народы одинаково чтят единого для всех Отца и Создателя мира.

   Но на решения государей чаще влияют земные выгоды, чем отвлеченные истины общего порядка. Пристрастную и все возраставшую благосклонность Константина к христианам можно вполне естественным образом объяснить тем, что он высоко ценил их строгую мораль и был убежден, что проповедь Евангелия научит его подданных быть добродетельными в частной и общественной жизни. Как бы много ни позволял себе абсолютный монарх в своих собственных поступках и какого бы снисхождения ни требовал он от других к своим собственным страстям, для него, несомненно, выгодно, чтобы все его подданные с уважением относились к своим природным и общественным обязанностям. Но даже самые мудрые законы дают неполный и ненадежный результат. Они редко вдохновляют того, кто добродетелен, и не всегда могут удержать того, кто порочен. Их власть недостаточна для того, чтобы запретить то, что они осуждают, и они не всегда могут наказать за то, что запрещают. Древние законодатели призывали себе на помощь силы воспитания и людского мнения. Но все те принципы, которые когда-то поддерживали могущество и чистоту нравов Рима и Спарты, в угасавшей деспотической империи уже давно утратили силу.

   Философия по-прежнему обладала умеренной властью над умами людей, но добродетель получала от языческого суеверия очень слабую поддержку своему делу. В таких огорчительных обстоятельствах благоразумный наместник мог испытывать удовольствие при виде того, как развивалась и крепла религия, которая прививала народу систему этических правил, основанную на чистоте и добросердечии, распространяла ее действие на всех, приспосабливая ее к любому роду занятий и любым условиям жизни, рекомендовала ее как волю и решение разума Верховного Божества и внедряла с помощью вечных наград и вечных наказаний. Исторический опыт греков и римлян не мог подсказать миру, насколько сильно могут преобразовать и усовершенствовать нравы нации наставления, данные в откровении Богом; поэтому Константин мог с какой-то долей доверия прислушиваться к лестным для него и действительно разумным уверениям Лактанция. Этот красноречивый мастер хвалебных речей, похоже, очень уверенно ожидал и почти рисковал обещать, что переход империи к христианству вернет чистоту и счастье ее первых дней; что поклонение истинному богу прекратит войны и разногласия среди тех, кто станет считать себя детьми одного и того же отца; что знание Евангелия будет сдерживать все нечистые желания, все гневные и себялюбивые чувства и что наместники могли бы вложить меч правосудия в ножны, если бы управляли народом, где все живут по законам правды и благочестия, беспристрастия и умеренности, гармонии и любви ко всем.

   Покорное и смиренное повиновение, которое заставляет послушно гнуться под ярмом и даже под гнетом власти, наверное, было для абсолютного монарха самой заметной и самой полезной из евангельских добродетелей. Первые христиане считали источником власти правительства не согласие народа, а веления Небес. Император, хотя бы он и незаконно пришел к власти через предательство и убийство, как только начинал царствовать, сразу же становился священной особой и наместником Божества. Только перед Божеством он отвечал за злоупотребление своей властью, и его подданные были прикованы нерушимой клятвой верности к тирану, нарушившему все законы природы и общества. Смиренные христиане были посланы в мир как овны к волкам; а поскольку им было запрещено применять силу даже для защиты их веры, они стали бы еще большими преступниками, если бы поддались соблазну и пролили кровь себе подобных в споре из-за пустых привилегий или суетного имущества, которым человек владеет во временной земной жизни. Верные учению апостола, который в царствование Нерона проповедовал безоговорочную покорность, христиане трех первых веков хранили свою совесть чистой и не были виновны ни в тайных заговорах, ни в открытых мятежах. Когда их преследовали, суровые гонения не заставили их ни вступить в бой с врагом, ни с негодованием переселиться в какой-нибудь далекий уединенный угол мира. Протестанты Франции, Германии и Британии, которые с таким неустрашимым мужеством отстаивали свою гражданскую и религиозную свободу, считали оскорбительной для себя несправедливостью и обидой сравнение поведения первых христиан с поступками новых христиан-реформаторов. Возможно, мы могли бы не осуждать, как сейчас, а похвалить за высочайшее благородство ума и чувств наших предков, убедивших себя, что религия не может отменять неотъемлемые права человеческой природы. Возможно, что терпение раннехристианской церкви объясняется не только ее добродетелями, но и ее слабостью. Секта, состоявшая из невоинственных плебеев, не имевшая ни вождей, ни оружия, ни укрепленных крепостей, несомненно, была бы уничтожена при безрассудной и бесплодной попытке сопротивляться повелителю римских легионов. Но, стараясь отвратить мольбами гнев Диоклетиана или добиваясь благосклонности Константина, христиане могли правдиво и с уверенностью в себе утверждать, что они руководствуются принципом повиновения властям и за три столетия ни разу не нарушили своих принципов. Они могли прибавить еще, что трон императоров вечно имел бы под собой прочную опору, если бы все их подданные приняли христианскую веру и научились бы терпеть и повиноваться.

   Согласно общему закону Провидения государи и тираны являются представителями Небес, и им поручено управлять народами Земли или карать их. Но священная история содержит много прославленных примеров более непосредственного вмешательства Божества в управление его избранным народом. Моисей, Иисус Навин, Гедеон, Давид, Маккавеи получили от Бога скипетр и меч. Добродетели этих героев были либо причиной, либо результатом Божьей благосклонности к ним; их военным успехам было предопределено привести церковь к свободе или к победному торжеству. В отличие от судей Израиля, правителей выборных, временных и назначаемых от случая к случаю, цари Иудеи в силу помазания, которым был возведен на царство их великий предок, имели наследственное и неоспоримое право царствовать, которое не могли отменить их собственные пороки или отнять каприз подданных. В таком же чрезвычайном исключительном случае Провидение, которое уже не ограничивалось одним еврейским народом, могло выбрать Константина и его семью защитниками для христианского мира, и благочестивый Лактанний, возвещая о будущей славе долгого царствования Константина над всей империей, говорит языком пророка. Соперниками любимца Небес, которые делили с ним империю, были Галерий и Максимин, Максенций и Лициний. Трагическая смерть Галерия и Максимина вскоре утолила ненависть и оправдала кровожадные ожидания христиан. Победа Константина в борьбе с Максенцием и Лицинием устранила двух последних грозных конкурентов, еще мешавших триумфу нового Давида, и могло показаться, что такого успеха нельзя добиться без особого вмешательства Провидения. Римский тиран своим нравом бесчестил пурпур и человеческую природу, и христиане, хотя, возможно, и пользовались у него ненадежной благосклонностью, вместе с остальными его подданными страдали от последствий его беспричинного, вызванного капризами гнева. Лициний вскоре выдал свои чувства: по его поведению стало видно, что он неохотно согласился принять мудрые и человечные положения Миланского эдикта. В подвластных ему землях было запрещено созывать провинциальные соборы; из его армии с позором увольняли офицеров-христиан; хотя он не решился на гонения против всех христиан в целом, боясь принять на себя такую вину, а вернее – боясь связанных с этим опасностей, те частные случаи, когда он поступал с ними как угнетатель, вызывали еще больше ненависти из-за того, что были нарушениями добровольной торжественной клятвы. Как выразительно и образно сказал Евсевий, «Восток был окутан адской тьмой, а предвещавшие счастье лучи небесного света согревали и освещали провинции Запада». Благочестие Константина было признано безупречным доказательством правоты его оружия; а то, как он воспользовался своей победой, подтвердило мнение христиан, что их героя вдохновляет и ведет Господь. Завоевание Италии привело к эдикту о всеобщей веротерпимости, и как только поражение Лициния сделало Константина единственным властителем римского мира, он в циркулярных письмах потребовал, чтобы все его подданные немедленно последовали примеру своего государя и приняли истинную богоданную христианскую веру.

   Уверенность в том, что вступление на престол Константина тесно связано с путями Провидения, породило в умах христиан два мнения, которые очень не похожими один на другой способами помогли исполнению пророчества. В своей пылкой и деятельной верности ему христиане исчерпали все возможности человеческой изобретательности ради его пользы и с уверенностью ожидали, что их тяжелые усилия будут подкреплены чудесной помощью Бога. Враги Константина объясняли соображениями выгоды тот союз, в который он постепенно вступал с католической церковью и который явно помог успешному осуществлению его честолюбивых замыслов. В начале IV века доля христиан среди жителей империи была еще очень мала, но среди выродившегося народа, который с рабским безразличием смотрел на то, как один его хозяин сменяет другого, сила духа и сплоченность религиозной партии могли помочь популярному вождю, которому ее члены по велению своей совести служили бы своими жизнью и деньгами. Пример отца научил Константина высоко ценить и награждать христиан за их достоинства. Распределяя государственные должности, он получал дополнительное преимущество – возможность укрепить свою систему правления, выбирая себе таких советников и полководцев, которым он имел основания доверять, и доверять полностью. Благодаря влиянию этих высокопоставленных миссионеров должно было увеличиться число христиан при дворе и в армии. Германские варвары, из которых состояли легионы, беззаботно и без сопротивления принимали религию своего командира, и вполне можно предположить, что, когда они переходили через Альпы, многие солдаты уже поклялись служить своим мечом Христу и Константину. Привычки человечества и интересы религии постепенно ослабили отвращение к войне и пролитию крови, которое очень долго преобладало у христиан, и на советах, которые собирались под милостивой защитой Константина, авторитет епископов был своевременно использован для того, чтобы подтвердить необходимость соблюдать военную присягу и наказать отлучением от церкви тех солдат, которые сложили оружие, пока церковь жила в покое. Пока Константин в подвластных ему землях увеличивал число и усердие своих верных сторонников, он мог опираться и на поддержку мощной партии в тех провинциях, которыми по-прежнему владели или которые незаконно захватили его соперники. Среди христианских подданных Максенция и Лициния все шире распространялось тайное недовольство этими правителями, и озлобление против них Лициния, который даже не пытался скрыть свою злобу, только крепче привязало их к его сопернику. Постоянная переписка, которую вели между собой епископы даже самых отдаленных одна от другой провинций, позволяла им свободно сообщать друг другу свои пожелания и решения и без всякой опасности передавать любые полезные сведения или церковные пожертвования, способные помочь делу Константина, который публично заявил, что взялся за оружие ради освобождения церкви.

Видение Константина
   Воодушевление, охватившее войска, а возможно, и самого императора, делало острее их мечи и при этом успокаивало их. Они шли на поле боя в полной уверенности, что тот Бог, который в прошлом открыл перед израильтянами путь через воды Иордана и заставил стены Иерихона обрушиться от звука труб Иисуса Навина, видимым образом проявит свое величие и могущество, дав победу Константину. Церковная история готова утверждать и подтвердить свидетельствами, что в ответ на их ожидания произошло хорошо видимое всем чудо, которое почти все единодушно посчитали причиной обращения в христианство императора Константина. Подлинная или мнимая причина столь важного события заслуживает и требует внимания со стороны потомства, и поэтому я постараюсь реально оценить знаменитое видение Константина, рассмотрев по отдельности штандарт, сон и небесный знак и отделив историческую, естественную и чудесную часть этого необыкновенного рассказа, которые при его составлении были умело смешаны и образовали великолепную массу из хрупких кусочков под названием своевременный аргумент.

   I. Любое орудие пыток, применявшихся только к рабам и чужеземцам, стало вызывать у каждого римского гражданина отвращение; в представлении граждан с крестом были тесно связаны вина, боль и позор[62].

   Скорее из благочестия, чем из человечности Константин вскоре отменил в своих владениях наказание, которое соизволил перенести Спаситель человечества. Но лишь после того, как император научился презирать предрассудки своего воспитания и своего народа, он смог поставить в центре Рима статую, изображавшую его самого с крестом в правой руке и с надписью, где причиной победы его оружия и освобождения Рима было названо действие этого спасительного знака, истинного символа силы и мужества. Этот же символ освятил оружие солдат Константина: крест блестел на их шлемах, был выгравирован на их щитах и вышит на их знаменах; священные эмблемы, которыми украсил себя сам император, отличались от остальных лишь более дорогим материалом и более изящной работой. Но главный штандарт, возвестивший победу креста, назывался лабарум – темное по смыслу, хотя и знаменитое слово, происхождение которого напрасно пытались вывести почти из всех языков мира. Согласно описаниям, он представлял собой длинную пику с пересекавшей ее поперечной планкой. С этой планки свисало покрывало из шелка, на котором были причудливо вытканы изображения царствующего монарха и его детей. На верху пики находился золотой венец, а внутри венца – таинственная монограмма, в которую входили одновременно фигура креста и первые буквы имени Христа. Охрана лабарума была доверена пятидесяти гвардейцам, чьи доблесть и верность были уже испытаны. Их новое положение было отмечено почестями и денежными наградами, а вскоре несколько счастливых случаев породили мнение, что хранители лабарума, когда выполняют свои обязанности, остаются неуязвимы для дротиков врага. Во время второй гражданской войны Лициний почувствовал могучую силу этого священного знамени и стал ее бояться. Вид лабарума в бою в час беды воодушевлял солдат Константина так, что они становились непобедимыми, и сеял ужас и отчаяние в рядах их противника. Императоры-христиане, уважавшие пример Константина, во все свои военные походы выступали под этим штандартом-крестом; но когда выродившиеся преемники Феодосия перестали сами возглавлять свои войска, лабарум стали хранить в константинопольском дворце в качестве почитаемой, но бесполезной реликвии. Его славу до сих пор хранят медали семьи Флавианов. В своей благодарной набожности они поместили монограмму имени Христа посреди символов Рима. Торжественные слова «безопасность государства, слава армии, восстановление народного счастья» используются в равной степени и на религиозных, и на военных памятниках побед; до наших дней сохранилась медаль императора Констанция, на которой изображение штандарта-лабарума дополнено памятными словами «СИМ ПОБЕДИШИ» – «этим ты победишь».

   II. У ранних христиан было в обычае во всех опасностях и бедах укреплять свои души и тела знаком креста, который они использовали во всех своих церковных обрядах и во всех случаях повседневной жизни как нерушимую защиту от любого духовного или земного зла. Лишь церковь могла обладать достаточным авторитетом для того, чтобы подтвердить благочестие Константина, который с одинаковыми осмотрительностью и постепенностью признавал истинность христианства и его символ. Но свидетельство жившего в те времена писателя, который в формальном трактате отомстил за религию, показывает, что набожность Константина была более благоговейной и возвышенной. С полной уверенностью он утверждает, что в ночь перед своей битвой с Максенцием Константин получил во сне указание изобразить на щитах своих солдат небесный знак Бога – священную монограмму имени Христа, выполнил это повеление Неба и был вознагражден за доблесть и послушание решающей победой на Мульвийском мосту. Некоторые соображения могут побудить скептический ум усомниться в верности суждений или в правдивости ритора, который своим пером верно служил, то ли от религиозного усердия, то ли ради выгоды, делу взявшей верх партии. Похоже, что он выпустил в свет свое сочинение «Смерть гонителей» в Никомедии примерно через три года после победы в окрестностях Рима; но тысяча миль и тысяча дней – это много, вполне достаточно для того, чтобы декламаторы сочинили вымысел, партия проявила доверчивость и выразил молчанием свое одобрение сам император, который мог без возмущения выслушать чудесный рассказ, прославлявший его и помогавший выполнению его замыслов. На пользу Лицинию, который тогда еще скрывал свое враждебное отношение к христианам, тот же автор рассказал о подобном же видении – явлении ангела, сообщившего Лицинию молитву, которую вся его армия повторила перед тем, как пойти в бой против легионов тирана Максимина. Если чудеса часто повторяются, это побуждает разум человечества к противодействию, если не подавляет его; но если рассматривать сон Константина отдельно, он может быть объяснен вполне естественным образом – либо политическими соображениями, либо воодушевлением императора. Когда тревогу за исход завтрашнего дня, который должен был решить судьбу империи, на короткое время прервал беспокойный сон, облик почитаемого Константином Христа и хорошо знакомый императору символ его веры вполне могли возникнуть в продолжавшем работать воображении государя, который чтил имя Бога христиан и, может быть, тайно умолял Бога, чтобы тот помог ему своим могуществом. Точно так же этот политик до мозга костей мог позволить себе одну из тех военных хитростей, один из тех благочестивых обманов, которые с таким мастерством и с таким успехом применяли Филипп и Серторий. Сверхъестественное происхождение снов признавали все народы Античности, и значительная часть галльской армии была уже готова поверить в спасительный знак христианской веры. Тайное видение Константина мог опровергнуть лишь ход событий, а бесстрашный герой, который прошел через Альпы и Апеннины, мог с беспечностью отчаяния не думать о последствиях поражения под стенами Рима. Сенат и народ, которые были в восторге, освободившись от ненавистного тирана, признали, что победа Константина потребовала сил больших, чем человеческие, не осмелившись заявить, что она была одержана благодаря защите богов. На триумфальной арке, поставленной примерно через три года после победы, было написано в расплывчатых выражениях, что Константин спас римское государство и отомстил за него благодаря величию своего разума и природному влечению или порыву силы, исходящей от Божества. Оратор-язычник, который еще раньше нашел возможность прославить добродетели победителя, предполагает, что Константин один находился в тайном и близком общении с Верховным Существом, которое поручает заботу о смертных низшим божествам, своим подчиненным; это очень правдоподобное объяснение того, что подданным Константина не следует осмеливаться на то же, что делает он, и принимать новую веру своего государя.

   III. Философ, который спокойно и недоверчиво изучает сны, знамения и чудеса, описанные в светской истории и даже в истории церкви, вероятно, придет к выводу, что хоть иногда глаза зрителей вводил в заблуждение обман, но гораздо чаще ум читателей оскорбляли вымыслы. Каждое событие, явление природы или случай, которые выглядели отклонениями от обычного порядка вещей, поспешно признавались деяниями самого Бога; потрясенное воображение изумленной толпы иногда наделяло формой и цветом, речью и способностью двигаться быстро пролетавшие, но необычные воздушные явления. Назарий и Евсевий – два самых знаменитых оратора среди тех, кто старательно трудился, чтобы прославить Константина в умело сложенных хвалебных речах. Назарий через девять лет после победы возле Рима описывает армию божественных воинов, которые, казалось, падали с неба. Он особо упоминает их красоту, их мужество, огромные размеры их тел, поток света, который излучали их небесные доспехи, терпение, с которым они старались, чтобы смертные увидели и услышали их, и их заявление, что они посланы помочь великому Константину и спешат к нему. В свидетели истинности этого знамения оратор-язычник брал весь галльский народ, перед которым он тогда выступал и, кажется, надеялся, что люди поверят в древние видения теперь, после этого недавнего и произошедшего у всех на глазах события. Христианский рассказ Евсевия, который, хотя и был написан через двадцать три года, мог иметь в своей основе подлинный сон, отлит в гораздо более точную и изящную форму. В нем говорится, что во время одного из своих походов Константин собственными глазами увидел в полдень над солнцем светящийся знак – символ победы в форме креста с надписью: «СИМ ПОБЕДИШИ». Этот удивительный предмет в небе вызвал изумление у всей армии и самого императора, который тогда еще не решил, какую религию выберет; но его изумление превратилось в веру после видения, которое явилось ему следующей ночью. Перед его глазами возник Христос; он показал Константину тот же самый небесный знак креста и сказал императору, чтобы тот изготовил себе такой же штандарт и с верой в победу шел в бой против Максенция и всех своих врагов. Ученый епископ Кесарии явно чувствовал, что то, как недавно стал известен этот чудесный случай, вызовет некоторое удивление и недоверие у наиболее благочестивых из его читателей. Но вместо того чтобы подтвердить его указанием точного времени и места, что всегда помогает обнаружить ложь или утвердить истину, вместо того чтобы собрать и записать свидетельства огромного количества живых очевидцев, которые должны были наблюдать это ошеломляющее чудо, Евсевий ограничивается тем, что приводит лишь одно далеко не рядовое свидетельство – слова покойного Константина, который через много лет после этого происшествия рассказал ему об этом выдающемся событии своей жизни и подтвердил истинность своих слов торжественной клятвой. Благоразумие и благодарность ученого прелата не позволили ему усомниться в правдивости его победоносного повелителя, но он откровенно заявляет, что в деле такого рода не поверил бы никакому менее авторитетному свидетелю. Эта причина для легковерия не могла просуществовать дольше, чем власть семейства Флавиев, и небесный знак, над которым могли бы позже смеяться иноверцы, был оставлен без внимания христианами тех времен, которые последовали сразу за обращением Константина. Но и восточная и западная католическая церковь признали истинность знамения, которое укрепляет распространенный в народе культ креста. Видение Константина занимало почетное место в собрании суеверий, пока дерзкая проницательность здравомыслящих критиков не осмелилась уменьшить триумф первого императора-христианина и усомниться в его правдивости.

Крещение Константина
   Протестанты и философы среди современных читателей будут склонны считать, что в рассказе о своем обращении в христианство Константин торжественно подтвердил преднамеренную ложь сознательным лжесвидетельством. Они, может быть, без колебаний скажут, что при выборе религии его ум руководствовался лишь выгодой и что (как выразился один нечестивый поэт) он подставил алтари церкви себе под ноги, как скамейки, чтобы подняться на трон империи. Однако все, что мы знаем о человеческой природе, о Константине и о христианстве, говорит против такого поспешного и крайнего вывода. Было замечено, что в эпоху сильной религиозности даже самые хитрые государственные деятели чувствуют то воодушевление, которое пробуждают в других, и даже самые ортодоксальные святые присваивают себе опасное право использовать при защите истины как оружие обман и ложь. Часто личная выгода бывает у нас нормой в делах веры так же, как и в поступках, и те же самые соображения земной выгоды, которые могли влиять на публичное поведение и высказывания Константина, должны были постепенно склонить его к принятию религии, которая принесла ему столько славы и удачи. Уверения, что это он избран Небом, чтобы царствовать на земле, льстили его тщеславию; успех подтвердил его божественное право на трон, и это право было основано на истинности откровений христианства. Поскольку незаслуженные похвалы за добродетель иногда пробуждают в том, кого хвалят, добродетель подлинную, благочестие Константина, даже если вначале оно было лишь удобным и подходящим к случаю средством, могло постепенно под влиянием похвал, привычки и примера стать зрелой глубокой верой и пылким благочестием. Епископы и вероучители новой секты, которые по одежде и манерам не подходили для того, чтобы жить при дворе, виделись с императором за его столом, сопровождали монарха в его походах, а один из них, то ли египтянин, то ли испанец, приобрел такую духовную власть над императором, что язычники приписывали его влияние магии. Лактанций, который украсил евангельские истины красноречием Цицерона, и Евсевий, который поставил греческую философию на службу религии, стали друзьями и близкими людьми для своего государя; эти искусные мастера спора могли, убеждая императора, терпеливо выбирать те моменты, когда он был в мягком и уступчивом настроении, и умело использовать те доводы, которые больше всего подходили к его характеру и были ему наиболее понятны. Какие бы преимущества ни получала церковь, принимая в свои ряды императора, не особая мудрость или добродетель, а блеск пурпура отличал его от многих тысяч его подданных, которые уже приняли христианское учение. Нетрудно поверить, что ум неученого солдата покорился тем весомым доказательствам, которые в более просвещенный век удовлетворили или подчинили себе умы Гроция, Паскаля или Локка. Среди непрестанных трудов, которых требовал его высокий сан, этот солдат употреблял – или делал вид, что употребляет, – ночные часы на изучение Священного Писания и сочинение богословских речей, которые он потом произносил перед многочисленной рукоплещущей аудиторией. В одной очень длинной речи, которая сохранилась до наших дней, этот царственный проповедник много рассуждает о различных доказательствах истинности христианства, но дольше всего обсуждает сибиллины стихи и четвертую эклогу Вергилия. За сорок лет до рождения Христа поэт из Мантуи, словно вдохновленный небесной музой Исайи, воспел со всей восточной цветистостью метафор возвращение Девы, падение Змея, близкое рождение божественного ребенка, отпрыска великого Юпитера, который искупит вину человеческого рода и будет управлять мирной вселенной так же добродетельно, как его отец, возникновение и явление миру небесного племени, народа, подобного первым людям, его расселение по всей земле и постепенное восстановление невинности и счастья, которые были в золотом веке. Поэт, возможно, не осознавал тайного смысла и тайной задачи этих возвышенных предсказаний, которые так недостойно истолковывали, применяя к младенцу – сыну консула или триумвира; но если более величественное и действительно уместное толкование четвертой эклоги сыграло какую-то роль в обращении первого императора-христианина, Вергилий, может быть, заслужил место среди самых успешных проповедников Евангелия.

   Величественные, внушавшие благоговейный страх таинства христианской веры и культа утаивались от глаз посторонних и даже оглашенных с подчеркнутой загадочностью, назначение которой было возбуждать в них удивление и любопытство. Но суровые правила дисциплины, которые благоразумно установили епископы, то же самое благоразумие смягчило для императора, которого было так важно завлечь всеми возможными послаблениями в лоно церкви; и Константин получил, по крайней мере в форме молчаливого согласия, разрешение пользоваться большинством привилегий христианина, еще не взяв на себя ни одной из христианских обязанностей. Вместо того чтобы уходить из собрания верующих, когда дьякон возгласом приказывал удалиться непосвященной толпе, он молился вместе с верными, вел ученые споры с епископами, произносил проповеди на самые возвышенные и сложные богословские темы, отмечал священными обрядами канун Пасхи, публично провозгласил себя не только участником, но в некоторой степени священником и служителем христианских таинств. Гордость Константина могла принять, а его заслуги оправдать такое чрезвычайное исключение. Несвоевременная строгость могла уничтожить незрелые плоды его обращения, и, если бы двери церкви были строго по правилам закрыты перед государем, который покинул алтари богов, повелитель империи остался бы вообще без религии. Во время своего последнего приезда в Рим он благочестиво отрекся от суеверия своих предков и оскорбил это суеверие, отказавшись возглавить военную процессию сословия всадников и публично принести обеты Юпитеру Капитолийскому. За много лет до крещения и смерти Константин объявил миру, что ни он сам, ни его изображение больше никогда не появятся в стенах храма идолопоклонников, и одновременно разослал в провинции целый ряд медалей и рисунков, на которых император был изображен в смиренной позе молящегося христианина.

   Гордость Константина, который отказался от привилегий оглашенного, нелегко объяснить или простить, но отсрочку его крещения можно оправдать церковными правилами и церковной практикой древности. Таинство крещения совершал сам епископ вместе с помогающим ему духовенством в соборной церкви диоцезы в течение пятидесяти дней, которые разделяют два торжественных праздника – Пасху и Троицу; за эти святые дни церковь принимала в свое лоно много детей и взрослых. Родители часто из благоразумия и осторожности откладывали крещение своих детей до того времени, когда те смогут понять, какие обязанности берут на себя; суровые епископы древности давали новообращенным испытательный срок – два или три года ученичества, и оглашенные сами по различным земным или духовным причинам редко торопились войти в число посвященных и стать христианами до конца. Считалось, что таинство крещения полностью избавляет человека от всех грехов, душа его мгновенно возвращается к своей первоначальной чистоте и попадает в число тех, кому обещано вечное спасение. Среди приверженцев христианства было много таких, которые считали неблагоразумным торопиться со спасительным обрядом, который нельзя будет повторить, и потерять напрасно драгоценную привилегию, которую никогда нельзя будет возобновить. Откладывая крещение, они могли осмелиться наслаждаться этим миром, давая волю своим страстям, и при этом сохраняли в своих руках средство несомненно и легко получить отпущение грехов[63].

   У самого Константина возвышенная теория Евангелия оставила гораздо более глубокий след в уме, чем в сердце. Он шел к великой цели, указанной ему честолюбием, по темным и кровавым путям войны и политики, а после победы дал себе волю, забыл об умеренности и стал злоупотреблять своей удачей. В зрелые годы Константин вместо того, чтобы подтвердить свое превосходство над Траяном и Антонинами с их несовершенным героизмом и светской философией, разрушил ту репутацию, которую заслужил в молодости. Чем больше он познавал истину, тем меньше в нем было добродетели; и тот самый год, когда он созвал Никейский собор, был запятнан казнью, а точнее, убийством его старшего сына. Уже одна эта дата является достаточным опровержением злобных предположений невежественного Зосима, который утверждает, будто бы после смерти Криспа его отец, страдая от угрызений совести, получил от служителей христианской религии отпущение этого греха, чего напрасно добивался от языческих понтификов. Ко времени смерти Криспа император уже не мог колебаться по поводу выбора религии; он уже не мог не знать, что церковь имеет безотказно действующее средство против его беды, хотя и решил отложить применение этого средства до тех пор, пока близость смерти не избавит его от искушения снова впасть в тот же грех. Для епископов, которых он вызвал к себе во дворец в Никомедии во время своей предсмертной болезни, стали наглядными уроками того, как горячо Константин просил о крещении и с каким пылким усердием крещение принял, его торжественное заявление, что остаток его жизни будет достоин ученика Христа, и его смиренный отказ носить пурпурные одежды императора после того, как его одели в белую одежду новообращенного. Пример и репутация Константина, кажется, подтвердили, что отсрочка крещения одобряется и разрешается. Это стало поощрением для будущих тиранов: они могли верить, что кровь невинных жертв, которую они могут пролить за время долгого царствования, будет мгновенно смыта водой возрождающего крещения. Такое злоупотребление религией подрывало основы морали и потому было опасно.

Узаконение христианства
   Благодарная церковь превознесла добродетели и простила недостатки своего великодушного покровителя, который возвел христианство на престол римского мира, а греки, которые отмечают праздником память святого императора Константина, редко упоминают его имя без титула равноапостольный. Если тут имеется в виду характер этих миссионеров Господа, такое сравнение нужно считать нечестивым преувеличением льстецов. Но если сравнение касается лишь величия и большого количества их евангельских побед, успех Константина, возможно, равен успеху самих апостолов. Эдиктом о веротерпимости он устранил те земные помехи, которые ранее сдерживали рост христианства, а его многочисленные деятельные советники получили разрешение, полную свободу и щедрое поощрение для того, чтобы внушать людям благотворные истины христианского откровения всеми доводами, которые могут повлиять на разум или религиозные чувства человека. Полное равновесие между двумя религиями установилось лишь на мгновение, и острые глаза людей честолюбивых и скупых вскоре увидели, что исповедовать христианство выгодно не только в жизни будущей, но и в этой жизни. Надежда приобрести богатство и почести, пример императора, его увещевания, его улыбка, которой невозможно было сопротивляться, убеждали в истинности христианства продажную и раболепную толпу, заполнявшую покои дворца. Города, которые в своем усердии опережали указания властей и добровольно уничтожали свои храмы, получили муниципальные привилегии и были награждены дарами от народа; а новая столица Востока, Константинополь, гордилась тем исключительным преимуществом, что никогда не была осквернена идолопоклонством. Поскольку низшими слоями общества управляет закон подражания, переход в христианство тех, кто сколько-нибудь выделялся своим происхождением, могуществом или богатством, вскоре заставил последовать за ними толпы тех, кто от них зависел. Спасение душ простого народа было куплено дешевой ценой, если верно, что за один год в Риме были крещены двенадцать тысяч мужчин и соответствующее этому числу количество женщин и детей и что император пообещал каждому новообращенному белую одежду и двадцать золотых монет. Могучее влияние Константина вышло за узкие границы его жизни и его владений. Образование, которое он дал своим сыновьям и племянникам, дало империи целый род государей, чья вера была еще более горячей и искренней, поскольку они с самого раннего детства прониклись духом христианства или по меньшей мере узнали христианское учение. Войны и торговля распространили знание Евангелия за границы римских провинций, и варвары, которые раньше презирали скромную и преследуемую секту, скоро научились уважать религию, которую совсем недавно приняли самый великий монарх и самый цивилизованный народ на земле. Готы и германцы, поступив на военную службу в римские войска, уважали крест, который сиял впереди легионов, а их свирепые земляки учились вере и человечности сразу. Цари Иберии и Армении поклонялись богу своего защитника, а их подданные, которые все без различия назывались христианами, вскоре объединились в постоянный священный союз внутри римского сообщества своих братьев по вере. В Персии местных христиан подозревали в том, что они предпочитают свою религию своей родине, но пока две империи жили в мире друг с другом, заступничество Константина хорошо сдерживало магов, жаждавших начать преследования.

   Лучи Евангелия осветили побережье Индии. Евреи, которые проникли в Аравию и Эфиопию и жили там колониями, сопротивлялись продвижению туда христианства, но в какой-то степени предварительное знакомство с откровением Моисея облегчало труд миссионеров, и в Абиссинии до сих пор чтят память Фрументия, который во времена Константина посвятил свою жизнь обращению в христианство этих отдаленных земель. В царствование Констанция, сына Константина, Феофил, который сам был индийского происхождения, был назначен одновременно послом и епископом. Он отправился в путь по Красному морю и вез с собой двести лошадей лучшей каппадокийской породы, которых император посылал правителю сабеев, иначе гомеритов. Феофилу было также вручено много других полезных или любопытных подарков, которые могли вызвать восхищение и обеспечить дружбу варваров, и он успешно провел несколько лет в пастырской поездке по церквам тропических областей.

   В ходе важной и опасной перемены – смены государственной религии – было использовано неодолимое могущество римских императоров. Страх перед силой армии заставил утихнуть слабый и никем не поддержанный ропот язычников, и были основания ожидать, что христианское духовенство и народ по велению совести и из благодарности будут только рады подчиниться. Еще задолго до этого среди основных положений римской конституции были правила, что граждане любого звания одинаково подчиняются закону и что заботиться о религии – право и обязанность местного главы гражданской власти. Поэтому Константин и его преемники с трудом могли убедить себя, что с принятием христианства они утратили бы какие-либо из императорских прав или что они не способны давать законы религии, которую защитили и приняли. Императоры оставались верховными судьями для служителей церкви, и шестая книга Кодекса Феодосия содержит разнообразные титулы, отражающие власть, которую они приобрели в руководстве католической церковью.

Отделение духовной власти от светской
   Но узаконение христианства потребовало провести и утвердить отделение духовной власти от светской, чего никогда не было в Греции и Риме с их свободомыслием. Должность верховного понтифика, которую со времен Нумы до правления Августа исполнял кто-нибудь из видных сенаторов, в конце концов была объединена с титулом императора. Первый чиновник государства чаще или реже, смотря по тому, что ему подсказывали вера или политика, своими руками исполнял обязанности священнослужителя. Не было ни в Риме, ни в провинциях и никакого сословия служителей религии, которые заявляли бы, что они более святы, чем остальные люди, или теснее их связаны с богами. Но в христианской церкви, которая поручает совершение обрядов перед алтарем особым посвященным служителям из семей, где эта обязанность является наследственной, монарх, который по церковному званию был ниже последнего из дьяконов, должен был находиться за оградой святилища, внизу, в толпе, равный всем остальным верующим. Императора могли приветствовать как отца народа, но к отцам церкви он был обязан относиться как почтительный сын, и гордые епископы вскоре потребовали для себя того же почета, который Константин оказывал святым и исповедникам. Скрытый конфликт между церковью и государством из-за того, что их области правосудия пересекались, затруднял работу римского правительства, и набожный император боялся, что совершит преступление и окажется в опасности, если прикоснется к ковчегу завета своей рукой непосвященного. Впрочем, разделение людей на два сословия – священнослужителей и мирян – было привычным для многих народов древности: в Индии, в Персии, в Ассирии, в Иудее, в Эфиопии, в Египте и Галлии жрецы обосновывали свое право на земные власть и имущество тем, что ведут происхождение с Небес. Постепенно эти почтенные учреждения приспособились к нравам и способам правления соответствующих стран, но противодействие или презрение гражданской власти укрепили дисциплину в первоначальной церкви. Христиане были обязаны избирать себе собственных должностных лиц, собирать с верующих собственные налоги и самостоятельно распределять их, регулировать внутреннюю политику своего государства с помощью кодекса законов, утвержденных согласием народа и трехсотлетним обычаем. Когда Константин принял веру христиан, казалось, что он навеки заключил союз с независимым от его государства другим обществом, и привилегии, данные или подтвержденные этим императором и его преемниками, были приняты не как ненадежная милость двора, а как законное неотъемлемое право духовного сословия.

   Католической церковью управляли как судьи и духовные руководители тысяча восемьсот епископов, из которых тысяча находилась в греческих провинциях империи, а восемьсот – в латинских. Размер и границы их епархий были очень разными и установлены случайным образом в зависимости от религиозного усердия и удачливости первых миссионеров, от желания народа и от того, насколько широко распространялась евангельская вера. На берегах Нила, на морском побережье Африки, в проконсульской Азии и в южных провинциях Италии епископские церкви находились близко одна от другой. Епископы же Галлии и Испании, Фракии и Понта управляли большими территориями и поручали своим деревенским викариям выполнять низшие обязанности церковного служения. Христианская епархия могла охватывать целую провинцию или всего одну деревню, но все епископы были равны друг другу и не могли быть смещены, все получили одинаковую власть и одинаковые привилегии от апостолов, народа и закона. Константин по политическим причинам отделил гражданскую профессию от военной, но в это время в церкви и государстве возникало новое духовное сословие постоянных служителей церкви – всегда уважаемое, иногда опасное. Важный обзор положения и характерных признаков этого сословия можно разделить на части и дать им такие заголовки: I. Народные выборы. II. Посвящение в духовный сан. III. Имущество. IV. Гражданское правосудие. V. Духовное порицание. VI. Публичные выступления с речами. VII. Привилегии законодательных собраний.

   I. Свобода выборов сохранялась долгое время после узаконения христианства, и подданные Рима пользовались в церкви привилегией, которой лишились в государстве, – правом выбирать должностных лиц, которым были обязаны подчиняться. Как только кто-либо из епископов расставался с жизнью, митрополит поручал одному из его викариев управлять свободной кафедрой и в течение определенного времени подготовить выборы. Право голоса было предоставлено низшим служителям церкви, которые лучше всех могли оценить достоинства кандидатов, сенаторам и знатным людям данного города, всем, кто выделялся из общей массы высоким положением в обществе или богатством, и, наконец, всему народу, множество которого в назначенный день собиралось к месту выборов даже из самых дальних уголков епархии и иногда своими шумными одобрительными криками заставляло замолчать голос разума и закон дисциплины. Могло случиться, что народная воля указывала на самого достойного соискателя – престарелого священника, святого монаха или мирянина, известного набожностью и благочестием. Но те, кто добивался должности епископа, особенно в крупных и богатых городах империи, видели в ней скорее земной, чем духовный высокий сан. Соображения выгоды, себялюбие и гнев, коварные уловки и хитрое притворство, тайная продажность, открытое и даже кровавое насилие, которые прежде часто бесчестили свободу выборов в государствах Греции и Рима, влияли, и даже слишком часто, на выбор преемников апостолов. Один из соискателей хвалился почетом, который имела его семья, другой приманивал судей обильными угощениями из изысканных кушаний, а третий, более преступный, чем его соперники, предлагал поделиться тем, что захватит у церкви, с сообщниками, которые помогут осуществиться его святотатственным надеждам. И государственные, и церковные законы пытались устранить чернь от этой торжественной и важной церемонии. Древние канонические правила, по которым епископ должен был соответствовать нескольким требованиям – определенный возраст, определенное положение в обществе и так далее, – ставили некоторые преграды причудам неразборчивых выборщиков. Авторитет провинциальных епископов, которые собирались там, где церковь осталась без главы, чтобы утвердить выбор народа, усмирял народные страсти и исправлял народные ошибки. Епископы могли отказаться рукоположить недостойного кандидата, а ярость соперничающих партий иногда заставляла их согласиться на избрание человека, не принадлежащего ни к одной из них и полностью беспристрастного. Подчинение или сопротивление духовенства и народа в различных случаях создавали различные прецеденты, которые постепенно превращались в непреложные законы и провинциальные обычаи; но повсеместно было признано основополагающим правилом религиозной политики, что ни один епископ не может быть навязан какой-либо из православных церквей без согласия ее членов. Императоры в качестве хранителей общественного спокойствия, первых граждан Рима и Константинополя могли объявить, кого они предпочитают видеть победителем на выборах примаса, и это было бы очень действенным средством добиться желанного результата. Но эти абсолютные монархи уважали свободу церковных выборов и, сами раздавая и отбирая обратно почетные должности и звания в государстве и армии, позволяли, чтобы тысяча восемьсот несменяемых должностных лиц получали свои важные должности по воле свободно голосующего народа. Было справедливо, что этим должностным лицам запретили покидать почетную должность, с которой они не могли быть сняты; но старания церковных советов прикрепить епископов к их церквам и не давать им переходить с одной епископской кафедры на другую остались почти безуспешными. На Западе, правда, церковная дисциплина была не такой слабой, как на Востоке; но те же страсти, которые сделали эти правила необходимыми, лишили их эффективности. Упреки, которыми очень усердно осыпали друг друга рассерженные прелаты, лишь доказывают, что все стороны были виновны и вели себя несдержанно.

   II. Одни епископы были способны «создавать» духовных детей, и эта исключительная высокая привилегия в какой-то степени компенсировала им тяготы безбрачия, которое требовалось от них сперва как добродетель, потом как долг и, наконец, как формальная обязанность. В тех религиях Античности, где существовало особое сословие священнослужителей, это был святой народ – племя или семейство жрецов, посвященные для служения богам. Такие учреждения были основаны для обладания тем, что уже есть, а не для завоевательных действий. Дети жрецов гордо и беспечно пользовались в безопасности своим священным наследством, и огонь веры слабел под влиянием забот, удовольствий и нежных привязанностей семейной жизни. Но христианское святилище было открыто для каждого честолюбивого соискателя, который надеялся, служа в нем, получить обещанные блага на Небесах или богатство на земле. Служение священника, так же как служба солдата или должностного лица, было тяжелым напряженным трудом, который выполняли те, кого их нрав и способности привели к вступлению в число служителей церкви, или те, кого проницательный епископ выбрал для этого как наиболее способных увеличивать славу церкви и блюсти ее интересы. Епископы могли (пока их злоупотребления не были благоразумно ограничены законом) принудить нежелающего или поддержать бедствующего, кроме того, рукоположение навсегда давало получившему его некоторые важнейшие привилегии гражданского общества. Все духовенство католической церкви, возможно, стало более многочисленным, чем легионы, и было освобождено императорами от всякой официальной или неофициальной государственной службы, от всех муниципальных обязанностей и от уплаты всех личных налогов и сборов, которые давили невыносимой тяжестью их сограждан; считалось, что служители церкви, занимаясь своим святым делом, тем самым полностью выполняют свои обязанности перед государством. Каждый епископ, посвятив в сан нового священнослужителя, приобретал неоспоримое право на его полное повиновение; духовенство каждой епископальной церкви, включая зависимые от нее приходы, было строго упорядоченным и постоянным по составу сообществом; а соборы Константинополя[64] и Карфагена содержали свой особый штат численностью в пятьсот служителей.

   Количество должностей и число этих служителей возросли вследствие суеверия той эпохи, которое заставило ввести в церкви роскошные обряды, как в иудейском или языческом храме.

   Длинная вереница священников, дьяконов, иподьяконов, служек, изгонителей дьявола, дьячков, певчих и привратников увеличивала – каждый на своем месте – пышность и гармоничность богослужения. Звание и привилегии служителей церкви были даны членам многих благочестивых братств, которые преданно и набожно поддерживали трон церкви. В Александрии шестьсот параболанов, что значит отважные, ухаживали за больными; в Константинополе тысяча сто копиатов, что значит могильщики, хоронили мертвых; а на Ниле появились целые полчища монахов, которые, расселившись по всему христианскому миру, омрачили его лик.

   III. Миланский эдикт обеспечивал церкви не только покой, но и благосостояние. Христиане не только получили обратно земли и дома, которые были у них отняты по закону гонителя Диоклетиана, но приобрели полное право на то имущество, которым раньше владели с согласия местных представителей власти. Как только христианство стало религией императора и империи, служители государственной веры смогли потребовать для себя достойное и немалое обеспечение от государства, а уплата ежегодного налога на их содержание, возможно, освободила народ от более обременительного налога, который суеверие требовало от своих почитателей. Но поскольку запросы и расходы церкви росли тем больше, чем больше она процветала, духовное сословие продолжало получать от верующих поддержку в виде добровольных пожертвований и этим обогащаться. Через восемь лет после Миланского эдикта Константин предоставил всем своим подданным полную свободу завещать имущество святой католической церкви, и обильным потоком полились приношения, сделанные в час смерти теми, кому при жизни мешала проявить благочестивую щедрость либо любовь к роскоши, либо скупость. Богатых христиан побуждал к этому пример их государя. Абсолютный монарх, который богат, но не получил свое богатство по наследству, может своей благотворительностью поддерживать не только тех, кто этого достоин, а Константин слишком охотно верил, что заслужит милость Неба, если будет кормить праздных за счет трудолюбивых и раздаст святым богатства государства. Возможно, тот самый гонец, который привез в Африку голову Максенция, доставил и письмо Цецилиану, епископу Карфагена. Император сообщает епископу, что казначейство провинции получило указание выплатить ему три тысячи фоллисов, иначе говоря, тысячу восемьсот фунтов стерлингов, и выполнять его дальнейшие указания по возмещению ущерба церквам Африки, Нумидии и Мавретании. Щедрость Константина росла пропорционально его вере и порокам. Он приказал, чтобы в каждом городе жители вносили им же определенное постоянное количество зерна в благотворительный фонд церкви, а мужчины и женщины, дававшие монашеский обет, становились любимцами своего государя. Христианские храмы Антиохии, Александрии, Иерусалима, Константинополя и других городов стали свидетельствами показной набожности честолюбивого государя, который на склоне лет захотел сравниться с создателями совершенных творений древности. Эти богослужебные здания были простые и вытянутые, хотя иногда появлялось вздутие-купол, а иногда их форма ветвилась, образуя крест. Деревянные части построек были изготовлены в основном из ливанского кедра, крыши покрывались черепицей, а в некоторых случаях, возможно, позолоченной медью, а стены, колонны и полы инкрустировались разными видами мрамора. Для служения у алтаря было предназначено множество драгоценнейших украшений из золота и серебра, из шелка и драгоценных камней, и это уместное в данном случае великолепие имело под собой прочную и надежную основу – земельную собственность. За два столетия, прошедшие от дней Константина до царствования Юстиниана, восемнадцать церквей империи стали богаче благодаря частым и неотчуждаемым дарам государя и народа. Возможно, было разумно, что для епископов, чье место было на равном расстоянии от богачей и от бедноты, был установлен нижний предел дохода, в шестьсот фунтов в год; но эта имущественная норма для них постепенно росла вместе с почетом и богатством городов, которыми они управляли. Существует подлинный, но сохранившийся не полностью[65] список имущества и доходов от его сдачи в аренду, в котором указано несколько домов, лавок, садов и ферм, которые принадлежали трем базиликам Рима – церквам Святого Петра, Святого Павла и Святого Иоанна Латеранского – в провинциях Италии, Африки и Востока. Они давали, помимо остававшейся за собственником доли растительного масла, льна, бумаги, ароматических веществ и другой продукции, чистый ежегодный доход размером в двадцать две тысячи золотых монет, иначе говоря, двенадцать тысяч фунтов стерлингов.

   Церковные налоги, собираемые в каждой епархии, делились на четыре части – для самого епископа, для низшего духовенства, для бедноты и на нужды культа; нарушение условий этой священной доверенности много раз строго наказывалось. Имущество церкви все же облагалось всеми государственными налогами. Духовенство Рима, Александрии, Фессалоники и других городов могло добиваться для себя частных исключений из этого правила и получить их; но когда большой совет Римини стал стремиться к полному освобождению от налогов, сын Константина успешно оказал этому совету сопротивление.

   IV. Латинское духовенство, которое создало свой суд на развалинах гражданского и общего права, смиренно приняло в дар от Константина[66] судебную независимость, которая была рождена временем, случаем и их собственными трудами.

   Но христианские императоры в своей щедрости действительно дали духовным лицам несколько судебных привилегий, которые охраняли их священный сан и придавали ему достоинство[67]. 1. При деспотическом правительстве одни лишь епископы имели ту бесценную привилегию, что их могли судить только равные им. Даже если епископа обвиняли в преступлении, за которое полагалась смертная казнь, только его собратья-епископы на совете могли решить, виновен он или невиновен. Такой суд, если в судьях не разжигали гнев личное озлобление или религиозные разногласия, мог быть благосклонен и даже пристрастен к духовным лицам, но Константин был доволен уже тем, что тайная безнаказанность будет менее вредна, чем открытый скандал; для Никейского собора стало поучительным уроком заявление императора, что если бы он застал кого-то из епископов в момент прелюбодеяния, то накрыл бы своей императорской мантией этого грешника в епископском сане. 2. Данное епископам право судить духовных лиц было одновременно привилегией и уздой для служителей церкви, чьи гражданские преступления оно благопристойно скрывало от глаз светского судьи. Их мелкие проступки не оглашались постыдно перед всеми в результате публичного суда или наказания, а епископы были не очень строги и присуждали такую мягкую кару, которой незрелая молодежь может ожидать от своих родителей или наставников. Но если служитель церкви был виновен в преступлении, за которое была бы слишком слабым наказанием потеря почетной и прибыльной профессии, представитель римской власти вынимал меч правосудия, несмотря на церковную неприкосновенность. 3. Правомочность суда епископов была явным образом провозглашена в особом законе, и судьям было дано указание без обращения к кому-либо и без отсрочки исполнять епископские постановления, которые ранее были действительны лишь при согласии всех сторон процесса. Переход в христианство самих должностных лиц и всей империи могли постепенно уничтожать страхи и щепетильность христиан по отношению к светским судьям. Но христиане по-прежнему шли на суд к епископам, которых они уважали за природные дарования и честность; блаженный Августин с удовольствием жаловался, что постоянно должен был отрываться от своих церковных обязанностей ради ненавистного ему разрешения споров о том, кто должен владеть серебром и золотом, землями и скотом. 4. Древнее право убежища, которое имели святилища, перешло к христианским храмам, а Феодосии Младший в своей благочестивой щедрости распространил это право и на освященные земельные участки. Любому беглецу, даже если он был виновен в преступлении, было позволено умолять о справедливом суде или милости Бога и его служителей. Кроткое заступничество церкви на время останавливало безрассудное и поспешное насилие деспотизма, и епископ своим заступничеством мог защитить жизнь или имущество самых выдающихся подданных императора.

   V. Епископ был постоянным блюстителем нравственности своего народа. Учение о покаянии было систематизировано и превратилось в каноническое право, определявшее, в каких случаях необходимо исповедаться наедине или публично, правила получения доказательств, степень вины и меру наказания. Это духовное порицание не было бы возможно, если бы христианский понтифик, карая незаметные грехи толпы, обходил стороной находившиеся у всех на виду пороки и губительные преступления представителя власти; но осудить поведение представителя власти можно было, только контролируя действия государственных властей. Соображения религии, верности или страха иногда защищали священную особу императора от религиозного усердия или злобы епископов; но епископы дерзали порицать и отлучать от церкви низших по званию тиранов, не укрытых величием пурпура. Святой Афанасий отлучил одного из египетских советников, и принятое им решение «лишить виновного огня и воды» было торжественно сообщено церквам Каппадокии. В царствование Феодосия Младшего епископом Птолема-иды, города, расположенного возле развалин древней Кирены, был вежливый и красноречивый Синезий, один из потомков Геркулеса; этот епископ-философ с достоинством исполнял должность, которую принял неохотно[68].

   Он победил «ливийское чудовище» – наместника Ливии Андроника, который злоупотреблял властью, что давала ему прибыльная для продажного чиновника должность, изобретал новые способы грабежа и пытки и отягчил свою вину, прибавив к угнетению святотатство. После безрезультатной попытки усмирить этого высокомерного представителя власти кротким религиозным увещеванием Синезий вынес самый суровый приговор церковного правосудия, делавший Андроника вместе с его товарищами и их семьи омерзительными и ненавистными для земли и неба. Эти нераскаянные грешники, более жестокие, чем Фаларис и Синаххериб, более губительные, чем война, чума или туча саранчи, лишались имени и привилегий христианина, права участвовать в священных таинствах и надежды на рай. Епископ приказывает духовенству, государственным чиновникам и народу прекратить всякое общение с этими врагами Христа, не принимать их в своих домах и за своим столом, не вести с ними обычных житейских дел и отказать им в достойных похоронах. Церковь Птолемаиды, хотя и может показаться безвестной и презренной, направила это постановление своим сестрам – церквам всего мира; тот невежда, который кощунственно отверг бы ее декреты, становился сообщником Андроника и его нечестивых сторонников и подлежал тому же наказанию. Эти духовные ужасы были усилены умелым обращением к византийскому двору; наместник, дрожа от страха, стал умолять церковь о милости, и потомок Геркулеса имел удовольствие поднять на ноги простершегося на земле тирана. Такие правила и такие примеры постепенно подготавливали триумф римских понтификов, попиравших ногой шеи королей.

   VI. Каждая демократия испытала на себе действие грубого или умелого красноречия. Даже самую холодную душу увлекает, даже самый твердый разум трогает порыв чужой, более сильной воли, если она передана быстро; к тому же на каждого слушателя влияют и собственные страсти, и страсти окружающей его толпы. Разрушение гражданской свободы заставило умолкнуть афинских демагогов и римских трибунов; обычай читать проповеди, который, на наш взгляд, занимает такое большое место в обрядах христианской религии, не был принят в античных храмах, и резкие звуки народного красноречия ни разу не врывались в уши монархов, пока на церковных кафедрах империи не появились ораторы-священнослужители, имевшие несколько преимуществ, которых не было у их светских предшественников. На доводы и риторические приемы трибуна сразу отвечали тем же оружием умелые и решительные противники, и делу истины и разума могла случайно помочь борьба враждебных чувств. Епископ или какой-либо заслуженный пресвитер, которому он передавал свое право проповедовать, произносил, не боясь, что прервут или возразят, длинные речи перед покорной толпой людей, чьи умы были подготовлены и подчинены грозными обрядами религии. Субординация в католической церкви была такой строгой, что одни и те же слова могли, как согласованные звуки музыки в концерте, раздаться сразу со ста кафедр Италии или Египта, если эти кафедры были настроены[69] опытной рукой римского или александрийского примаса.

   Замысел тех, кто изобрел такую систему подчинения, достоин похвалы, но плоды их труда не всегда приносили добро. Проповедники советовали прихожанам исполнять общественные обязанности, но при этом восхваляли добродетели монашеской жизни, которая трудна для человека и бесполезна для человечества. Их долгие красивые рассуждения о пользе благотворительности выдавали их тайное желание, чтобы духовенство получило разрешение управлять имуществом богатых ради пользы бедных. Самые возвышенные описания свойств и законов Божества были загрязнены бессодержательной примесью из метафизических тонкостей, ребяческих обрядов и вымышленных чудес; проповедники подолгу с сильнейшим жаром цветисто говорили о религиозных достоинствах, ненависти к противникам церкви и повиновения ее служителям. Когда покой общества нарушали ересь и раскол, церковные ораторы во всеуслышание заявили о несогласии и возможности бунта. Умы их собратьев по церкви растерянно и удивленно замирали перед тайной, а страсти разгорались от гневных речей; верующие Антиохии или Александрии выбегали из христианских храмов своего города на улицу, готовые либо сами стать мучениками, либо сделать мучениками других. В тех речах, которые с неистовой страстью декламировали латинские епископы, очень заметны порча вкуса и языка, но сочинения Григория и Иоанна Златоуста кое-кто сравнивал с самыми яркими образцами если не аттического, то по меньшей мере азиатского красноречия[70].

   VII. Представители христианского государства собирались вместе весной и осенью каждого года, и эти соборы насаждали церковную дисциплину и церковное законодательство во всех ста двадцати провинциях римского мира. Архиепископ или митрополит по закону имел право вызывать к себе викарных епископов своей провинции, наблюдать за их поведением, мстить за их права, провозглашать их истинно верующими и оценивать достоинства кандидатов, которых духовенство и народ выбирали на освободившиеся места епископов. Примасы Александрии, Антиохии, Карфагена, а позже и Константинополя, чьи полномочия были шире, созывали многочисленные собрания зависимых от них епископов. Но созывать чрезвычайные великие соборы был правомочен один император. Во всех случаях, когда нужды церкви требовали этой решительной меры, он рассылал во все провинции епископам или заместителям епископов предписания явиться на собор и вместе с каждым предписанием направлял указание предоставить адресату почтовых лошадей и достаточную сумму денег на путевые расходы. Константин в начале своего царствования, когда был защитником, но не приверженцем христианства, отдал африканский спор на суд совета, собравшегося в Арле; на этом совете епископы Йорка, Трев, Милана и Карфагена встретились как друзья и братья и обсуждали на своем родном языке общие для них интересы латинской, иначе западной церкви. Через одиннадцать лет после этого в городе Никея провинции Вифиния собрался более многочисленный и более прославленный совет, который своим окончательным приговором должен был прекратить возникшие в Египте споры по поводу тонкостей учения о Троице. Триста восемнадцать епископов явились на зов своего милостивого повелителя; духовных лиц всех званий, сект и вероисповеданий христианства насчитывалось две тысячи сорок восемь человек; греки прибыли сами, а согласие латинян было передано через легатов римского понтифика. Этот съезд, который продолжался около двух месяцев, вскоре после своего начала был почтен присутствием императора. Оставив свою охрану у дверей, Константин сел (с разрешения совета) на низкий табурет посередине зала. Император слушал терпеливо и говорил скромно и, хотя оказывал влияние на ход спора, смиренно назвал себя слугой, а не судьей для преемников апостолов, которые поставлены на земле быть священнослужителями и богами. Такое глубокое почтение абсолютного монарха к слабому безоружному собранию его собственных подданных можно сравнить лишь с уважением, которое проявляли к сенату те правители Рима, которые следовали политике Августа. В течение пятидесяти лет философски настроенный наблюдатель превратностей человеческой жизни мог бы видеть Тацита в сенате Рима и Константина на Никейском соборе. Отцы Рима с Капитолийского холма и отцы церкви одинаково выродились, утратив добродетели своих основателей; но поскольку епископы имели более прочную опору в мнении общества, они отстаивали свое достоинство с более пристойной гордостью, а иногда с истинно мужской отвагой противились желаниям своего государя. Время и развитие суеверия стерли из памяти людей слабость, страсти и невежество, которые бесчестили эти церковные соборы, и католический мир единодушно подчинился непогрешимым декретам всеимперских советов.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Евгений Кубякин, Олег Кубякин.
Демонтаж

Юрий Лубченков.
100 великих аристократов

Алла Александровна Тимофеева.
История предпринимательства в России: учебное пособие

Е. А. Глущенко.
Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования

Е. Авадяева, Л. Зданович.
100 великих казней
e-mail: historylib@yandex.ru