Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Борис Башилов.   Масонство и русская интеллигенция

III. Борьба славянофилов за восстановление русских самобытных традиций

I

“Странный вы народ, русские, — сказал однажды одному из западников образованный француз, выслушав его умственные расшаркивания перед Европой, — вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно род безродных найденышей”.

Заслугой славянофилов является то, что они не захотели больше разыгрывать унизительной роли безродных найденышей, которую навязал России Петр. Они много и плодотворно поработали, чтобы понять идейные основы государственного и культурного творчества русского народа до Петра. Славянофилы поняли, что принципы, на которых опирается европейская культура, далеки от идеальных, что Петр I ошибся, когда вообразил что подражание Европе — гарантия здорового государственного и культурного строительства.

Славянофилы поставили вопрос: “Кто такие русские? Младшие дети европейской культуры, или носители иной, другой великой самобытной культуры? На эти вопросы в своих исторических, богословских и философских сочинениях славянофилы отвечали:

“Русские — не европейцы, они носители великой самобытной православной культуры, не менее великой, чем европейская, но в силу неблагоприятных условий исторического развития, не достигшей еще такой стадии развития какую достигла европейская культура.

Заслуги славянофилов, несмотря на романтизм и некоторую утопичность их воззрений на русское прошлое — велики.

Так, Киреевский философски обосновывает идею о самобытности исторического пути русского народа и самобытности русской культуры. А. Хомяков в своих богословских сочинениях поднимает православное богословие на высшую ступень, философски обосновывает идею соборности православной церкви и соборности русского народа. Эти идеи, так же как и многие другие, развиваемые славянофилами, не что иное как древние русские идеи, забытые после Петровской революции.

“Я полагаю, — писал Достоевский в “Дневнике Писателя” за 1876 год, — что для многих славянофилы наши — как бы с неба упали, но ведут свой род еще с реформы Петра, как протест всему, что в ней было неверного и фанатически исключительного”. “Нужно было Пушкина, Хомяковых, Самариных, Аксаковых, — пишет он в другом месте, — чтобы начать толковать об настоящей сути народной (до них хоть и толковали о ней, но как-то классически и театрально). И когда они начали толковать об “народной правде”, все смотрели на них как на эпилептиков и идиотов, имеющих в идеале — есть редьку и писать донесения”. Да, донесения. Они до того всех удивили на первых порах своим появлением и своими мнениями, что либералы начали даже сомневаться: не хотят ли де они писать на них донесения? Решите сами: далеко или нет от этого глупенького взгляда на славянофильство ушли многие современные либералы”.

“Я во многом убеждений чисто славянофильских, — писал Достоевский, — хотя, может быть и не вполне славянофил. Славянофилы до сих пор понимаются различно. Для иных, даже и теперь, славянофильство, как в старину, например, для Белинского, означало лишь квас и редьку. Белинский, действительно, дальше не заходил в понимании славянофильства”.

“Тут главное, — писал Достоевский в “Дневнике Писателя”, — давнишний, старинный, старческий и исторический уже испуг наш перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности. Прежде, когда-то, все это были либералы и прогрессисты и таковыми почитались; но историческое их время прошло, и теперь трудно представить себе что-нибудь их ретрограднее. Между тем, в блаженном застое своем на идеях сороковых и тридцатых годов, они все еще себя считают передовыми. Прежде они считались демократами, теперь же нельзя себе представить более брезгливых аристократов в отношении к народу. Скажут, что они обличали в нашем народе лишь темные стороны, но дело в том, что, обличая темное, они осмеяли и все светлое, и даже так можно сказать, что в светлом-то и усмотрели темное, Не разглядели они тут, что светло, а что темно! И действительно, если разобрать все воззрения нашей европействующей интеллигенции, то ничего более враждебного здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского народа нельзя и придумать”.

“Идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество — вот причина, — пишет Достоевский. — И это несмотря на то, что наши “русские европейцы” изо всех сил уверяют Европу, что у нас нет никакой идеи, да и впредь быть не может, что Россия и не способна иметь идею, а способна лишь подражать, и что мы вовсе не азиаты, не варвары, а совсем, совсем как они, европейцы. Но Европа нашим русским европейцам на этот раз, по крайней мере, не поверила. Напротив, в этом случае она, так сказать, совпала в заключениях своих с славянофилами нашими, хотя их не знает вовсе, и только разве слышала об них кое-что. Совпадение же именно в том, что и Европа верит, как и славянофилы, что у нас есть “идея”, своя, особенная и не европейская что Россия может и способна иметь идею”.

II

Славянофилы — плеяда высокоодаренных, высококультурных людей много поработавших над восстановлением русских религиозных и социальных традиций, полузабытых после Петровской революции. Касаясь разделения образованного общества на два непримиримых лагеря — Западников и Славянофилов, академик Платонов пишет, что основной идейный водораздел проходил по линии оценок Петровской революции:

“Славянофилы считали этот перелом несчастным, извратившим естественное развитие народной жизни. Древняя Русь последовательно раскрывала в своих учреждениях и в своем быту свои исконные начала народного духа: оставаясь самобытною, она “желала просвещения”, готова была “взять плоды его, откуда бы то ни было”, но хотела усвоить себе просвещение самостоятельно, свободно”. Петр нарушил естественный ход вещей, захотев “все западное пересадить на русскую почву”, и потому вместо свободного и прочного восприятия получилось принудительное и внешнее, а потому и вредное подражание как в жизни культурной, так и в деятельности государственной. Так как стремление к просвещению на Руси существовало до Петра, то “выходит такое заключение, что все, что было истинного в делах и реформах Петра, — принадлежит не ему, а все остальное принадлежит ему” (К. С. Аксаков).

Академик Платонов, как и все ученые его поколения, выполнявший идейные заказы Ордена Р. И., конечно заявляет себя идейным противником славянофилов и не разделяет основных идейных положений славянофилов, которые, как это кажется академику Платонову, неверно “мыслили историю человечества, как цепь сменявших одна другую национальных цивилизаций, и стремились определить самобытное содержание и “дух” цивилизации русской, которую будто бы извратил своей реформой Петр”.

“Дух” же западников Платонов формулирует так: “Западники верили в единство мировой цивилизации, на вершинах которой ставили культуру современной им Германии (“Иерусалима новейшего человечества”, — как выражался Белинский). Для западников древняя Русь, не знавшая этой германской (или вообще западной) культуры, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту “азиатскую” страну из вековой косности вывел Петр. Силою своего гения он сразу приобщил ее к последним достижениям общечеловеческой цивилизации и создал ей возможность дальнейшего прогресса. Роль Петра в русской истории поэтому громадна и благодетельна”.

Идеологи славянофилов считали подобные взгляды западников исторически неверными и оскорбительными для русского народа, носителя самобытной русской культуры по своим духовным устремлениям нисколько не низшей, чем германо-романская цивилизация.

К революционному перевороту, совершенному Петром I, славянофилы отнеслись отрицательно. Одни из них, как Хомяков, осуждали Петра снисходительно, другие как К. Аксаков, более сурово. Но все славянофилы одинаково считали, что государственный строй созданный Петром угашает русский народный дух. Яснее всего понимал роковую роль Петра К. Аксаков (см. его критические отзывы на I и IV тома Истории России Соловьева).

III

К 1840 году взгляды славянофилов приобрели уже характер законченной и цельной системы. Это ясно видно из писем Хомякова, И. Киреевского и Самарина летом 1840 года посланцу министра иностранных дел Франции Тьера (см. Н. Барсуков. Жизнь и труды М. Погодина. т. V, стр. 478).

Главной заслугой славянофилов является пресечение тенденций слепого подражания Европейской культуре. Они показали что Европа, которой хотели подражать, сама переживает духовный кризис, что цивилизация Запада неудовлетворительна, если расценивать ее с точки зрения высших запросов христианства. Славянофилы обратили свой взгляд на самобытные корни русской культуры и доказали, что Россия в целом ряде случаев стоит выше Европы.

Прочное здание просвещения России, — по мнению Киреевского, может быть воздвигнуто только тогда, когда образованный слой народа “наконец полнее убедится в односторонности европейского просвещения; когда он живее почувствует потребность новых умственных начал; когда с разумною жаждою правды, он обратится к чистым источникам древней православной веры своего народа и с чутким сердцем будет прислушиваться к ясным еще отголоскам этой святой веры отечества в прежней, родимой жизни России. Тогда, вырвавшись из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский образованный человек... найдет самые полные ответы на те вопросы ума и сердца, которые больше всего тревожат душу, обманутую последними результатами западного самосознания”.

Блестящий анализ противоречивости русских и европейских принципов дан И. В. Киреевским в статье “О характере просвещения Европы и его отношения к просвещению России”:

“Христианство проникало в умы западных народов через учение одной Римской Церкви, — в России оно зажигалось на светильниках всей Церкви Православной: богословие на западе приняло характер рассудочной отвлеченности, — в православном мире оно сохранило внутреннию цельность духа; там раздвоение сил разума — здесь стремление к их живой совокупности; там движение ума к истине посредством логического сцепления понятий — здесь стремление к ней посредством внутреннего возвышения самосознания к сердечной цельности и средоточия разума; там искание наружного, мертвого единства — здесь стремление к внутренне живому; там Церковь смешалась с государством, соединив духовную власть с светской и сливая церковное и мирское значение в одно устройство смешанного характера, — в России она оставалась не смешанною с мирскими целями и устройством; там схоластические и юридические университеты, — в древней России молитвенные монастыри, сосредоточившие в себе высшее знание; там рассудочное и школьное изучение всех высших истин, — здесь стремление к их живому и цельному познанию; там взаимное прорастание образованности языческой и христианской, — здесь постоянное стремление к очищению истины; там государственность из наличия завоевания, — здесь из естественного развития народного быта, проникнутого единством основного убеждения; там враждебная разграниченность сословий, — в древней России их естественная совокупность, при естественной разновидности; там искусственная связь рыцарских замков с их принадлежностями составляет отдельные государства, — здесь совокупное согласие земли выражает неразделимое единство; там поземельная собственность — первое основание гражданских отношений, — здесь собственность только случайное выражение отношений личных; там законности формально-логическая, — здесь — выходящая из быта; там наклонность права к справедливости внешней, — здесь предпочтение внутренней...”

“Там законы исходят искусственно из господствующего убеждения, — здесь они рождались естественно из быта; там улучшение всегда совершалось насильственными переменами, — здесь стройным естественным возрастанием; там волнение духа партий, — здесь твердость быта; там шаткость личной самозаконности, — здесь крепость семейных и общественных связей; там щеголеватость роскоши и искусственность жизни, — здесь простота жизненных потребностей и бодрость нравственного мужества; там изнеженность мечтательности, — здесь здоровая цельность разумных сил; там внутренняя тревожность духа, при рассудочной уверенности в своем нравственном совершенстве, — у русского — глубокая тишина и спокойствие внутреннего самосознания, при постоянной недоверчивости к себе и при неограниченной требовательности нравственного совершения; одним словом, там раздвоение духа, разделение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей; раздвоение и сердечного состояния, раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного, — в России, напротив того, преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и частного. Потому, если справедливо сказанное нами прежде, то раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западно-европейской и древне-русской образованности”.

IV

“Борьба между жизнью и иноземной образованностью, — пишет А. Хомяков в статье “Мнение русских об иностранцах” (Московский Сборник. 1846 г.), — началась с самого того времени, в которое встретились в России эти два противоположных начала. Она была скрытою причиною и скрытым содержанием многих явлений нашего исторического и бытового движения и нашей литературы; везде она выражалась в двух противоположных стремлениях: к самобытности с одной стороны, к подражательности с другой. Вообще можно заметить, что все лучшие и сильнейшие умы, все те, которые ощущали в себе живые источники мысли и чувства, принадлежали к первому стремлению; вся бездарность и бессилие — ко второму”.

“...Это не система, а факт исторический. Правда многие, даже даровитые, даже великие деятели нашей умственной жизни, были, слабостью мысли, соблазном жизни общественной и особенно, так называемого, высшего просвещения, увлечены в худшее стремление; но все от него отставали, обращаясь к высшему, к более плодотворному началу. Таково было развитие Карамзина и Пушкина”.

Таково же было развитие и многих других выдающихся деятелей русской культуры; в том числе самих славянофилов. И они, как и Пушкин и Карамзин, в юности прошли через увлечение европейской философией, атеизмом и т.д.

Анализируя неудачи европейского просвещения в России, А. Хомяков пишет: “Прежнее стремление нашей образованности, кончило свой срок. Оно было заблуждением невольным, может быть, неизбежным, наших школьных годов. Я не говорю, чтобы не только все, но дальше большинство получило уже новые убеждения и сознало бы внутреннюю духовную жизнь русского народа — как единственное и плодотворное начало для будущего просвещения; но можно утвердительно сказать, что из даровитых и просвещенных людей не осталось ни одного, кто бы не сомневался в разумности наших прежних путей”. “Ибо, — указывал А. Хомяков, — закон развития умственного — в вере народной, то есть в высшей норме его духовных понятий”. (“Мнение русских об иностранцах”).

В “Разговоре в Подмосковной” (1856 г.) А. Хомякова один из героев, Тульнев, говорит:

“Подите-ка скажите французу или англичанину, или немцу, что он должен принадлежать своему народу: уговаривайте его на это, и вы увидите, что он потихоньку будет протягивать руку к вашему пульсу с безмолвным вопросом: “в своем ли уме этот барин?”

Он в этом отношении здоров и не понимает вас, а мы признаем законность толков об этом вопросе. Почему? Потому что больны”.

“Людей безнародных, — говорит Тульнев, — хотелось бы нам предостеречь от гибельного подражания. Несколько поколений блуждали в пустыне: зачем другим также бесплодно томиться”.

“Все настоящее имеет свои корни в старине, — утверждал А. Хомяков. — Из-под вольного неба, от жизни в Божьем мире, среди волнений братьев-людей книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности правды”. “Самый ход истории обличил ложь Западного мира, ибо логика истории произносит свой приговор не над формами, а над духовной жизнью Запада”.

“Не жалеть о лучшем прошлом, не скорбеть о некогда бывшей вере должны мы, как Западный человек; но, помня с отрадою о живой вере наших предков, надеяться, что она озарит и проникнет еще полнее наших потомков; помня о прекрасных плодах просвещения нашего в древней Руси ожидать и надеяться, что с помощью Божией та цельность, которая выражалась только в отдельных проявлениях, беспрестанно исчезавших в смуте и мятеже многострадальной истории, выразится во всей своей многосторонней полноте...”

“Русская земля предлагает своим чадам, чтобы пребывать в истине, средство простое и легкое неиспорченному сердцу: полюбить ее, ее прошлую жизнь и ее истинную сущность” (А. Хомяков, том I, 258).

V

Славянофилы, так же как и Гоголь, придерживались взгляда об отрицательности революций для общественного развития. Алексей Хомяков утверждал почти то же самое, что и Пушкин: “Только медленно и едва заметно творящееся полезно и жизненно: все быстрое ведет к болезни”.

Декабристы не являются для славянофилов национальными героями. Славянофилы не верили в революцию, как самый быстрый и верный способ улучшения жизни. Хомяков осуждал декабристов за их намерение поднять вооруженное восстание и считал, что введение европейской формы правления, ничего кроме вреда не принесет. Аксаков писал: “на Западе революционный нигилизм явление не случайное, мимопроходящее... его корни в самой истории, в самой цивилизации Запада... он есть плод от древа культуры, взращенного Западом”. “Проповедники, вожди, вдохновители, даже большая часть практических деятелей анархии и революционного социализма — если не самый цвет европейского просвещения, то все люди обширных знаний... они бесспорно передовые мыслители Западной Европы...”

“Главным двигателем всего этого является идея — и идея вдобавок несомненно возвышенная. Да это идея — свободы, гуманности, справедливости, равномерного распределения всех материальных благ и вообще равенства”. “Как же могло случиться, что высокая и нравственная идея творит дела чудовищно безнравственные, — что... все, чем гордится XIX век, послужило и служит истреблению, разрушению, торжеству грубой силы и одичания? В самом деле, что же такое все эти современные анархисты и революционеры? Это новая порода диких — во всеоружии науки и культуры, это мошенники — во имя честности и правды, это звери ради гуманности, это разбойники прогресса, это демоны проповедующие о рае... Какое зрелище представляет нам современность? Свобода обращается в тиранию, равенство в попрание святейших прав человеческой личности, справедливость в злую неправду, знание — в невежество, ум — в глупость...”

“Во всех речах ораторов прошлого революционного эпоса и во всех новейших революционных, социалистических и иных разглагольствованиях, как бы страстны они ни были, не слыхать ни души, ни сердца — ни одной ноты любви: они продукт головной, сухой, отвлеченной рассудочности. Это... органический недостаток, присущий, во-первых, самим учениям, полагающим в основу... глубокое насилие. Во-вторых, он органически присущ и самой культуре, самому просвещению Запада, по крайней мере в его настоящем фазисе. Ибо в основании, в глубине современных учений Запада, не только революционных, но и философских вообще его “последнего слова” ЛЕЖИТ ОТВЕРЖЕНИЕ БОГА, следовательно отвержение всего, что святит человека и с ним всю природу... обездушение человека и порабощение его плоти, поклонение обездушенной материи, обезбоженному, обездушенному человеку, как Богу”.

Аксаков давал следующую оценку приверженцам социализма вроде В. Белинского, надеявшимся создать на земле рай земной с помощью насилия: “не в науке, конечно, зло и не в цивилизации, а в той их вере в себя, которая отметает веру в Бога и в Божественный нравственный закон... ибо... цивилизация и знание сами по себе не застраховывают человечество от одичания и зверства”. Беда в том, что “духовно зависимого, служебного отношения цивилизации к высшему, нравственному, религиозному христианскому идеалу не хотят признавать теперь многие, едва ли не большинство “передовых мыслителей”. А “цивилизация без христианского религиозного просвещения, а тем более отрицая таковое — неспособна сама по себе создать для человечества высший, лучший, нравственный строй бытия, а логически венчается анархизмом и динамитом”. Основная мысль Аксакова такова: “цивилизация, сама по себе, вне нравственного идеала, не ею порожденного и от нее независимого, бессильна дать общественному бытию ту основу, без которой немыслимо самое ее существование”.

А. Ю. Самарин в сборнике “Революционный консерватизм” дает следующее глубокое определение революции, исходит ли она сверху, как революция Петра I, или снизу, “из подземелий”: “По моим понятиям, революция есть не что иное, как рационализм в действии, иначе: формально правильный силлогизм, обращенный в стенобитное орудие против свободы живого быта. Первою посылкою служит всегда АБСОЛЮТНАЯ ДОГМА, выведенная априорным путем из общих начал, или полученная обратным путем — обобщением исторических явлений известного рода. Вторая посылка заключает в себе подведение под эту догму данной действительности и приговор над последнею, изрекаемый исключительно с точки зрения первой — действительность не сходится с догмой и осуждается на смерть.

Заключение облекается в форму повеления, высочайшего или нижайшего, исходящего из бель-этажных покоев или из подземелий общества и, в случае сопротивления, приводится в исполнение посредством винтовок и пушек, или вил и топоров — это не изменяет сущности операции, предпринимаемой над обществом”.

VI

Вместе с Гоголем Хомяков был одним из первых представителей образованного общества Николаевской эпохи, который вернулся к православному мировоззрению. И в творениях св. Отцов Православной Церкви он нашел глубокие ответы на все вопросы, которые другие представители образованного общества искали обычно только у масонов, масонских мистиков и учениях европейских философов, выросших зачастую под прямым воздействием вольтерьянства и масонства.

Изучая творения св. Отцов Хомяков пришел к мысли, что поскольку Православие содержит особое понимание христианства, оно может стать основой для нового похода к культурному и социальному творчеству. Так же как и Гоголь и другие славянофилы Хомяков видел всю глубину русского своеобразия, и основу этого своеобразия видел в Православии.

Большим знатоком св. Отцов был другой выдающийся представитель славянофильства Иван Киреевский. Путь Киреевского к Православию напоминает путь Пушкина. Отец Киреевского, как и отец Пушкина, был близок к масонам Екатерининской эпохи. Крестным отцом его был никто иной, как виднейший масон И. В. Лопухин. В юности Киреевский был деятельным членом кружка любомудров, а один из любомудров А. И. Кошелев писал в своих “Записках” (стр. 7); “Христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для философов. Мы особенно ценили Спинозу (средневекового еврейского философа. — Б. Б.) и считали его творения много выше Евангелия и других священных писаний”.

Признанный вождь славянофильства И. Киреевский, как и другие славянофилы, прошел через увлечение немецкой идеалистической философией и еще в 1829 году издавал журнал “Европеец” В юности и молодости Киреевский был мало религиозен. Усадьба Киреевских находилась всего в семи верстах от Оптиной пустыни — центра русского старчества. Но молодой Киреевский, как и большинство образованных людей его эпохи, мало интересовался оптинскими старцами. Что могли ему поведать интересного эти старцы по сравнению с Шеллингом, Фихте и другими немецкими философами? Что?

Случилось так, что Киреевский женился на духовной дочери Серафима Саровского, умной хорошо образованной девушке. Глубокая религиозность жены не нравилась Киреевскому и он позволял себе не раз даже кощунствовать в ее присутствии.

Перелом совершился во время совместного чтения сочинений Шеллинга, когда выяснилось, что многое из того, что писал Шеллинг, жене известно из творений св. Отцов Церкви. Это поразило Киреевского, он сам стал читать творения св. Отцов и завязал, сношения со старцами Оптиной Пустыни.

Основная идея славянофилов — только истинное не искаженное христианство — Православие может дать человеку духовную цельность. Только возвращение к Православию устранит ту духовную раздвоенность, которой страдает русское образованное общество со времен Петровской революции. “Для цельной истины, — пишет И. Киреевский, — нужна цельность разума. Главный характер верующего мышления заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство и совесть, и прекрасное, и истинное, и удивительное, и справедливое, и милосердное, и весь объем ума сливается В ОДНО ЖИВОЕ ЕДИНСТВО, и таким образом восстанавливается существенная личность человека в ее первоначальной неделимости”.

Спасение России, по мнению И. Киреевского, заключается в освобождении ее умственной жизни “от искажающих влияний постороннего просвещения”. “Глубокое, живое и чистое любомудрие св. Отцов представляет зародыш высшего философского начала: простое развитие его, соответственно современному состоянию науки и, сообразное требованиям и вопросам современного разума, составило бы само собой новую науку мышления”. Киреевский и Хомяков понимали, что русская мысль более глубоко укорененная в христианстве, чем западная, способна выдвинуть новые начала в философии и других областях умственной деятельности. Спасение России — в развитии православного просвещения и православной культуры, а не в подражании культуре европейской. России необходимо, чтобы “православное просвещение овладело всем умственным движением современного мира, чтобы, обогатившись мирской мудростью, истина христианская тем полнее и торжественнее явила свое господство над относительными истинами человеческого разума”.

Хомяков многократно развивает взгляд, что история требует, чтобы Россия “выразила те всесторонние начала, из которых она выросла”. Православие дало русскому духу то, что давно уже утратила Европа — целостность. Основная идея А. Хомякова та же, что и Гоголя: ЦЕЛЬНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОСТРОЕНО ТОЛЬКО НА ОСНОВЕ ПРАВОСЛАВИЯ.

Борясь за восстановление цельности души образованного русского человека, славянофилы только следовали по следам проложенным выдающимся церковным деятелем Московской Руси, Нилом Сорским, за много веков до нас писавшим: “И самая же добрая и благолепная деланна с разсуждением подобает творити и во благое время... Бо и доброе на злобу бывает ради безвременства и безмерия”.

Учение славянофилов, как и сами славянофилы не имеют ничего общего с учением их идейных противников — западников — “людей потревоженного духа”. Учение славянофилов исходит из основной духовной традиции Православия — борьбы с умственным “безмерием”. Славянофилы не только на словах боролись с душевной раздвоенностью русского образованного человека со времен Петровской революции, но личным примером доказали, что Православие способно вернуть душе образованного человека былую целостность.

Виднейшие из славянофилов достигли той же духовной гармонии и целостности, как и “Непонятый Предвозвеститель — Пушкин”. Эту целостность души они приобрели изучая “духовную философию Восточных Отцов Церкви”, которая осталась почти неизвестной философам XIX столетия, и у которых духовные воспитатели русского народа Сергий Радонежский и другие русские святые приобрели целостность духа, которую они и передали русскому народу.

И. Киреевский достиг редчайшей целостности духа. По словам одного из старцев, он был “весь душа и любовь”. По оценке Н. Арсеньева, автора биографического очерка о Хомякове, жизнь Хомякова — “есть редко встречающееся проявление необычайного и последовательного посвящения себя и своих сил единой высшей цели — проповеди И СЛОВОМ, И ДЕЛАМИ, той высшей Правде, которой он служил всем своим существом”.

Хомяков был убежденным противником крепостного права. “Христианин, — писал он гр. Я. И. Ростовцеву, — может быть рабом, но не должен быть рабовладельцем”. Он был горячим проповедником освобождения крестьян и является идейным вдохновителем виднейших деятелей эпохи Великих Реформ (Ю. Самарина, кн. Черкасского, Кошелева и других).

Вся жизнь К. Аксакова “была безусловным протестом против петровской Руси, против петербургского периода во имя непризнанной, подавленной жизни русского народа”.

VII

Иван Киреевский, Хомяков и другие славянофилы мечтали создать систему новой русской философии, как и система Григория Сковороды, построенной на религиозных идеях Православия. Если это им и не удалось, то тем не менее “они оказались зачинателями, всего оригинального, что дала потом русская философская мысль. Основная их заслуга остается в том, что они круто и убежденно повернулись к Православной Церкви, как к единственному источнику Истины и окончательному судье всех человеческих помыслов и домыслов” (См. К. Зайцев. К познанию Православия. ч. I, 50. Шанхай. 1948 г.).

“Гоголь, Киреевский, Хомяков, Константин Леонтьев (и конечно, Достоевский. — Б. Б.) — вот крупнейшие русские строго церковно-православные мыслители и в то же время яркие религиозные личности, которые глубоко поняли первенствующее значение Русской Православной Церкви в истории русской духовной культуры и которые отдали все свои, полученные от Бога, высокие таланты на служение этой Церкви, — пишет проф. Ив. Андреев в статье “Религиозное лицо Гоголя” (Прав. Путь за 1952 г.).

Некоторые историки Православия считают, что Хомяков является самым выдающимся русским православным богословом, что он лучше выразил дух Православия, чем его современник московский митрополит Филарет, что именно Хомяков является создателем системы подлинного православного богословия в России.

В статье “Историческое место А. С. Хомякова” архим. Константин утверждает, что: “Устами ПЕТРОВСКОЙ России, достигшей зенита культурного развития и политического успеха и, одновременно, ЦЕРКОВНО-ПРАВОСЛАВНО себя осознавшей, воспринимает себя Хомяков” (“Прав. Путь” 1954 г. стр. 32). “Это ошибочное утверждение. Никакими “устами Петровской России” Хомяков не был, он был устами искалеченной Петром Московской Руси. Устами Петровской России является митр. Филарет, богословие которого выросло из “Духовного Регламента” и каковое и опровергает богословие Хомякова. Вот почему богословские произведения Хомякова были запрещены духовной цензурой, считавшей истинным богословием не чисто православное богословие Хомякова, а полуправославное богословие митр. Филарета.

Митр. Антоний указывает, что в направлении Филаретовской эпохи не было твердой уверенности в ПРАВОТЕ ЦЕРКОВНОЙ ИСТИНЫ, вопреки Символа Веры: “Верую во единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь” (Еп. Никон. Жизнеоп. Блажен. Антония, т. I, 116). Митр. Антоний считал, что на мировоззрении Филарета, бывшего как известно воспитанником семинарии “Дружеского общества”, созданного московскими масонами, “как и на всей эпохе, начиная с Петра Первого, отразилось схоластическое влияние, образовавшееся из католических и протестантских идей, возникших на почве римской философии”, что митр. Филарет “не был самостоятельным мыслителем я не проникал в существо философских идей и богословских проблем. Его преподавание сводилось к тщательному обзору состояния богословской и философской науки, имевшей тогда рассудочный, оторванный от жизни характер, схоластического направления. Это направление и положило свой отпечаток и многолетнее влияние на русскую иерархию”. “Митр. Филарет отличался огромным трудолюбием, строгой церковной дисциплиной и своей личной безупречною жизнью, но был типичным церковным сановником, в созвучии с его эпохою. В церковно-административной деятельности для него был непререкаемым авторитетом Духовный Регламент Петра I и в тех случаях, когда положения регламента были в противоречии с апостольскими правилами, ПРЕДПОЧТЕНИЕ ОТДАВАЛОСЬ ИМ РЕГЛАМЕНТУ. Так, например, было при разрешении им вопроса о возможности совершения таинства брака в Православной Церкви лютеран с раскольниками, при определении возраста для принятия монашества и в других случаях”.

Митр. Филарет был типичным представителем того лже-православного направления, которое берет свое начало в Духовном Регламенте Петра I. И в силу этого он никак не может быть ни представителем НОВОГО Направляющего Света, ни святоотечески выдержанным иерархом. В статье “Минувший век” (“Прав. Путь”) архим. Константин сам же утверждал, что “Период Императорской нашей истории являет картину ширящегося и углубляющегося процесса отчуждения от Церкви, как образованного общества, так и народа, к светскому образованию привлекаемого”. А в статье “Профессор-Крестоносец” (“Прав. Путь” за 1951 г.) он не менее справедливо утверждает, что Петербургский период “наложил свой отпечаток на всю Церковь, сделав из нее высоко официальное учреждение, пышное и холодное”. Митрополит Филарет и был как раз типичным представителем пышной, но холодной официальной Церкви, не святоотеческим выдержанным представителем Православия, а наследником западнических соблазнов, как это свидетельствует его богословие.

VIII

Когда Киреевский вместо того, чтобы спасать мир и человечество спас сам себя, и из русского европейца, поклонника философии Баруха Спинозы, стал по примеру предков, снова православным русским, Герцен так характеризовал его: “И этого человека, твердого и чистого, как сталь, разъела ржа страшного времени. Через десять лет он возвратился из своего отшельничества мистиком и православным”. И дальше Герцен с цинизмом признается, что разделяет его и его последователей от Киреевского и других славянофилов: “...Между ним и нами была церковная стена”.

Царский путь русской мысли, духовным подвигом Гоголя и славянофилов, от духовного подражательства шел к сознанию всей огромной ценности Православия и “если он оказался узкой заросшей тропинкой, виной был политический вывих русской жизни”, как это признает духовный потомок Герцена Г. Федотов в статье “Трагедия интеллигенции” (сб. “Новый Град”).

“Огромная идеологическая работа, проведенная русским мыслителями XIX века, — отмечает проф. П. Ковалевский в книге “Исторический путь России”, прошла почти целиком вне жизни и является “сокровищем для будущего”. Но тем не менее славянофилы, частично, все же достигли поставленной перед собою цели. Это признает даже один из самых непримиримых врагов славянофилов Герцен. “Киреевские, Хомяков и Аксаков, — пишет он в “Былое и Думы”,— СДЕЛАЛИ СВОЕ ДЕЛО; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывши глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидят Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил, то ОНИ ОСТАНОВИЛИ УВЛЕЧЕННОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И ЗАСТАВИЛИ ЗАДУМАТЬСЯ ВСЕХ СЕРЬЕЗНЫХ ЛЮДЕЙ. С них начинается ПЕРЕЛОМ РУССКОЙ МЫСЛИ”. Западники старались всячески исказить духовный облик и идейную направленность славянофилов. Герцен однажды писал: “Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасти мир, спасти себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освободили — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека”. Герцен, как видим на этот раз, разделяет основную идею Православия, которой придерживался Пушкин, Гоголь и славянофилы. Но понимая важность пропаганды этой жизнеутверждающей идеи среди молодого поколения, решившего добиваться улучшения жизни России по примеру декабристов с помощью революции, Герцен тем не менее не примкнул к Гоголю и славянофилам, а стал их ожесточенным противником.

Герцен называл славянофилов — “славянобесами, славяноблудниками”. Белинский именовал Хомякова — Хлестаковым. “Хомяков, — писал он Боткину, — это изящный, умный И. А. Хлестаков, человек без убеждений, человек без царя в голове; если он к этому же еще проповедует — он шут, паяц, кощунствующий над священнодействием религиозного обряда. Плюю в лицо всем Хомяковым, и будь проклят, кто осудит меня за это”.

Кн. Одоевский, один из виднейших любомудров, предвосхищая идеи славянофилов, писал: “в святом триединстве веры, науки и искусства, ты найдешь то спокойствие, о котором молились твои отцы”. Выдающиеся славянофилы сумели достичь духовной цельности людей Московской Руси, гармоничности их духовного склада.

Роль славянофилов, несмотря на отдельные идейные срывы в их взглядах, в истории развития русского национального мировоззрения велика. Это не могут не признать даже последние могикане интеллигенции. Так В. Зеньковский пишет и статье “Православие и культура”, что “Славянофильская доктрина о глубочайшей связи русского духа с Православием дает им возможность понять все разрастающуюся драму интеллигенции, и они оформляют давно уже намечавшейся в ней раскол. Он был неизбежен, он был исторически продуктивен, ибо, наконец, было осознано то, что до этого раздвоения не могло быть вполне ясно” (сб. “Проблемы русского религиозного сознания”).

В. Зеньковский не точен: раскол намечался не в интеллигенции, которая только что оформлялась, а раскол намечался между русским образованным обществом и зарождавшейся внутри его интеллигенцией.

IX

В Николаевскую эпоху шли параллельно два процесса — процесс роста национального самосознания нации, представителями которого являются Николай I, Пушкин, Гоголь, славянофилы, и процесс упадка его, нашедший свое выражение в возникновении ордена Русской Интеллигенции.

Идеи Гоголя и славянофилов имели слабый успех среди представителей русского образованного общества и среди духовенства. Журнал славянофилов “Москвитянин” и другие издания имели меньше подписчиков, чем основанный Пушкиным “Современник”, по иронии судьбы ставший органом ордена Р. И., на страницах которого Белинский предавал анафеме все, что было дорого Пушкину, “выжигая, — по определению Герцена, — кругом все, что попадало”. (“Былое и Думы”).

Современники Пушкина, Гоголя, славянофилов, — занимали ли они государственные посты, или не занимали, вели себя так, как всегда ведет себя большинство современников выдающихся людей: они отставали от них в своем идейном развитии. Ни Пушкина, ни Гоголя, ни Хомякова и Киреевского — большинство современников, особенно молодежь не считали выдающимися мыслителями, не интересовались их богатейшим духовным наследством.

Так было всегда, так и будет всегда. Мысли выдающихся людей обычно доступны тоже только выдающимся людям их эпохи. Возвышенные идеи всегда находят мало ценителей. Высокий ум, возвышенная душа тянется к высоким умам и возвышенным душам и их не пугают трудности лежащего на пути реализации возвышенных идей.

Рожденные ползать — летать не могут: таков трагический закон жизни. Стремление все свести к низшим мотивам — характерная черта духовного склада большинства людей. Спуск — всегда легче подъема. Стремление к понижению в идеях и нравственных нормах всегда будет популярнее стремлений зовущих к высокому, но трудному.

Призыв к немедленной революционной ломке существующего всегда встретит больший отзвук в сердцах молодежи, чем призыв добиться улучшения существующего нравственным совершенствованием всех членов общества, опираясь в эволюционной переделке общества на древние национальные традиции страны.

Все эти законы общественного развития действовали и в Николаевскую эпоху, и в силу их действия, молодежь Николаевской эпохи увлеклась второсортными, ложными идеями, родоначальником которых было вольтерьянство и масонство, а не стала идейным наследником сокровищ оставленных Пушкиным, Гоголем и славянофилами.

Пушкин, Гоголь, славянофилы в своих сочинениях дали современному им образованному обществу богатейший материал для восстановления чисто русского православного мировоззрения. Но это был не просто призыв к “новому”, всегда кажущемуся прогрессивным, а к старым, но вечно новым путям Православия.

А призыв к “новизне”, которая слышится в старине, никогда не в почете у молодежи. Хомяков с горечью констатировал пристрастность нарождавшейся интеллигенции ко всякого рода “новизне”. “Мы все новенькие с иголочки, — писал он про образованный слой своей эпохи, — старина у народа”. “Эта старина живет. Нет нужды, чтобы найти ее углубиться в изыскании прошлого, быльем поросшего. Старина — жизненное начало Руси”... “Жизнь наша цела и крепка. Она сохранена, как неприкосновенный залог, тою многострадальной Русью, которая не приняла еще в себя нашего скудного полупросвещения”.

Уровень религиозного сознания высших слоев общества, Николаевской эпохи, не соответствовал тем историческим задачам, которые предстояло ему решить. По путям намеченным Пушкиным, Гоголем и славянофилами пошли только немногие представители дворянства. Помещик Мотовилов стал служкой Серафима Саровского. Помещик М. В. Мантуров по совету Серафима Саровского роздал все свое имущество и ушел из мира. Представитель старинного дворянского рода Брянчанинов с разрешения Николая I ушел из корпуса и стал выдающимся деятелем Церкви. Им написаны “Аскетические опыты”, в которых он на основании опыта св. Отцов изображает путь “внутреннего делания” и другие сочинения. Можно назвать и еще несколько имен.

Но молодежь, в подавляющем большинстве своем пошла, за Герценом и Белинским. Причин тут было несколько. Во-первых, многие из молодежи усвоили взгляд своих отцов, воспитанных масонами и вольтерьянцами, что Самодержавие является властью крепостнического дворянства, всегда поддерживало и всегда будет поддерживать крепостной строй. Если это определение было верно для того периода после Петровской революции, когда Самодержавие фактически не существовало, то это определение совершенно не было верным для Николаевской эпохи, как мы это знаем. Николай I, как теперь мы знаем, а вовсе не основатели Ордена Р. И., был главным борцом против крепостного права.

Пошедшие вслед за Белинским и Герценом верили так же, что Православие, как и все остальные христианские религии, не хочет бороться за создание действительно христианского общества. Веруя, в эти унаследованные от отцов вольтерьянцев и масонов “аксиомы”, молодежь, жаждавшая скорейшей отмены крепостного права и устройства земного рая, видела в Гоголе и славянофилах только защитников крепостничества и призывы их вернуться к исконным русским традициям и на основании их создать истинно христианское государство, расценивала, как призывы апостолов “кнута и религиозного мракобесия”.

И как могла пойти вслед за Гоголем и славянофилами молодежь, когда вслед за ними, не шли отцы — поклонники Вольтера, масонов и масонских мистиков, мнимые консерваторы, мало думавшие о трагическом положении современной им России.

X

Вместе с образованным обществом Николаевской эпохи отставали в понимании идейного наследства Пушкина, Гоголя и славянофилов и правительственные круги. Пушкин и Гоголь и славянофилы были оценены только как писатели, но не как выдающиеся национальные, религиозные и политические мыслители, представители национального возрождения. Но можно ли упрекнуть за это Николая I и его правительство, когда и сейчас, сто лет спустя, только немногие ценят Пушкина, Гоголя и славянофилов, как выдающихся мыслителей? Конечно, — нельзя.

Императора Николая I, историки часто упрекают, что он не узнал в славянофилах своих политических единомышленников. Но дело в данном случае обстоит вовсе не так просто, как это обычно изображают. Дело в том, что в идейных конструкциях славянофилов еще очень явственно проступали пятна немецкой идеалистической философии, которой ряд идеологов славянофилов увлекались в юности.

Пушкин, Гоголь, славянофилы восстанавливают многие черты традиционного русского мировоззрения разрушенного Петровской революцией. Для создания целостного национального мировоззрения им всем не достает только завершающего идейного звена — понимания, что борьба за воплощение идеи Третьего Рима должна начаться с восстановления патриаршества. Пушкин и Гоголь вообще не касались этого вопроса. Славянофилы считали, что Церковь должна быть независимой, Синод должен быть ликвидирован, но в то же время были против восстановления патриаршества. В статье “По поводу брошюры г. Лорана” Хомяков писал, например: “Никакого главы Церкви, ни духовного, ни светского мы не признаем”.

Леонтьев признавал за славянофилами относительную правоту в вопросе о Церкви, в их желании более сильной и свободной Церкви. Но в вопросе о государстве, о национальной политике был по его мнению прав более Николай. Вот как характеризует свое отношение к славянофилам К. Леонтьев: “Оно (славянофильское учение) казалось мне слишком эгалитарно-либеральным, чтобы отделить нас от новейшего Запада” (См. Н. Бердяев. К. Н. Леонтьев).

Повторю то, что я писал в книге “Враг масонов № 1” (стр. 42): “Настороженность Николая I к идеологии славянофилов имела реальные основания. Он, которого так часто обвиняют в недуховности и в нелюбви к “умственности” был умственно достаточно чуток, чтобы понять ложность взглядов славянофилов о происхождении Самодержавия. К. Аксаков, например, развивал совершенно ложную теорию об отношении русского народа к государственной власти и государству. Русский народ, доказывал он, не любит власти и передал всю полноту власти царю с целью отстраниться от грехов, связанных с властвованием. Отстранившись от власти, народ имеет возможность вести более христианскую жизнь, так как все грехи связанные с владением властью падают на душу царя, исполняющего функции главного военачальника, главного полицейского и главного судьи. Теория Аксакова не имеет ничего общего с действительными взглядами русского народа на государство и роль царя в государстве. Народный взгляд на царя важен в многочисленных пословицах и поговорках: Царь от Бога пристав. Сердце царево в руке Божьей. Где царь, там и Правда. На все святая воля царская и т.д.

Русский народ, вплоть до Петра I, принимал весьма активное участие в строительстве национального государства и никогда не гнушался этим участием. Русский народ понимал ценность национального государства, и царской власти, защищавшей независимость национального государства. То, что К. Аксаков считал народным взглядом, на самом деле было взглядом одних только старообрядцев, которые после учиненного Петром I разгрома стали отрицательно относиться к государственной власти, а некоторые секты стали вообще отрицать государство. Да и сам К. Аксаков одно время договаривался до отрицания государства вообще: “Государство как принцип — зло”, “Государство в своей идее — ложь”, — писал, однажды он”.

Как это обычно бывает, в возникавшем непонимании и недоразумениях, виноваты были обе стороны — и славянофилы и Николай I. Одни — высказывали недостаточно продуманные политические и социальные идеи, не считаясь с ненормальной политической обстановкой, создавшейся в России после подавления заговора декабристов, другие — проявляли в ряде случаев, излишнюю осторожность. Так безусловной ошибкой со стороны правительства необходимо признать запрещение диссертации К. Аксакова, за содержавшиеся в ней оценки отрицательных результатов “реформ” Петра I, запрещение ряда произведений И. Киреевского, а самой большой ошибкой — запрещение печатания в России выдающихся богословских произведений А. Хомякова.

Настороженность Николая I к неразработанной до конца идеологии славянофильства, была оправдана. Славянофильство идейно было двойственным: славянофилы не имели такого цельного мировоззрения, какое имели Пушкин и Гоголь. Славянофилы сделали много в области развития православного богословия и в области возрождения древнерусских идей, забытых после Петровской революции. Заслуги их в этом деле несомненны. Но в их мировоззрении было еще много следов европейского миросозерцания, оставшихся от юношеской поры увлечения европейской философией.

XI

Православная реакция, о которой писал Пальмер Хомякову, не произошла ни в царствование Николая I, ни при его преемниках и это было основной причиной разразившейся в 1917 году катастрофы. Духовенство Николаевской эпохи поступало так же, как после поступало духовенство в следующие царствования, вплоть до революции. “Русское духовенство, — писал митр. Антоний, — настолько отвыкло от прямой защиты священных канонов и так освоилось со своим рабским положением за 200 лет существования Синода, что стало относиться довольно безучастно к этому главнейшему и настоятельному своему общецерковному долгу (восстановление патриаршества) как будто бы это дело его, т. е. русского духовенства, мало касалось...”

Все преобразовательные стремления Николая I, и его преемников, иссякали у порога центральной задачи национального возрождения — необходимости возрождения идеи Третьего Рима, каковая не могла быть осуществлена без восстановления патриаршества. Только восстановление патриаршества привело бы к восстановлению одной из важнейших традиций подлинного Самодержавия — “симфонии двух властей”.

Только решение центральной задачи религиозно-национального возрождения создало бы необходимые предпосылки для правильного решения всех остальных задач, цель которых была бы та же самая — реставрация православной сущности души русского человека. Тогда все реформы не носили бы характер временных заплат, а носили бы единый целеустремленный характер проистекавший из идеи, которую Достоевский называет нашим “русским социализмом”.

Тогда бы стало ясным, что после восстановления независимости Церкви важнейшей задачей является уничтожение власти бюрократии, созданной масоном Сперанским, которая уже в царствование Александра II подменила самодержавие царское, самодержавием бюрократии (см. что пишет по этому поводу в “Монарх государственности” Л. Тихомиров, когда анализирует результаты произведенных Александром II реформ), каковое обстоятельство умело было использовано Орденом Р. И. для подрыва нравственного авторитета царской власти и ведения пропаганды и революционной работы. Представители интеллигенции, работавшие в большом числе во всех слоях бюрократии, в городских органах самоуправления и земствах широко использовали самодержавие бюрократии в целях свержения царской власти.

“Всякий великий народ, — пишет Достоевский в “Дневнике Писателя”, — верит и ДОЛЖЕН ВЕРИТЬ, если он только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что он живет на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной”. “Я утверждаю, что так было со всеми великими нациями мира, древнейшими и новейшими, что только эта лишь вера и возвышала их до возможности, каждую, иметь свои сроки огромное влияние на судьбы человечества”.

Русский народ до Петра I верил в то, что ему суждено быть колыбелью и хранителем истинной христовой веры — Православия. Выражением этой веры и была идея Третьего Рима — идея создания наиболее христианской государственности. “Идея справедливости — Божьей Правды на грешной земле, пронизывает всю нашу историю, которая выдвинула русскую монархию, как носительницу Божьей Правды — по народному выражению, и “этического начала” — по выражению Тихомирова” (И. Солоневич).

В летописях, в сборнике древне русского права — Русской Правды, в духовной литературе, задолго до послания инока Филофея, уже звучат ноты православного мессианизма. Идея Третьего Рима — есть идея “русского социализма”, разрешения социальной справедливости на основе создания целостной православной культуры. При такой религиозной настроенности нет места западному социализму, стремящемуся к построению земного рая без Бога и христианства.

Основная ошибка русской интеллигенции, указывал Достоевский, заключается в том, что, увлекаясь идеями западного масонского социализма, она не желала следовать идеям русского “социализма”. “Вся глубокая ошибка их в том, — писал он в “Дневнике писателя”, — что они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский “социализм” теперь говорю (и это обратно-противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным) — цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поскольку земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созиждилась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствует. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм”.

И поскольку вариант русского “социализма” во Христе не был осуществлен, то на смену ему неизбежно должен был придти вариант западного социализма во Антихристе, которым была так страстно увлечена русская интеллигенция.

XII

Могут возразить, что идея Третьего Рима могла быть творческой идеей только в русское средневековье, а что, де, для “прогрессивного 19 века” она не годилась, что если бы Николай I и его преемники и восстановили духовную независимость Церкви, и положили в основу государственного строительства вновь идею Третьего Рима, то это не могло бы послужить основой национального возрождения. Это не серьезное возражение. Мы не знаем, погибла ли бы Московская Русь, как это обычно уверяют, если бы ее не “спас” Петр I, но мы знаем трагические результаты этого “спасения”. Точно также — мы не знаем, какие бы результаты дало восстановление патриаршества в царствование Николая I и возвращение к идее построения Третьего Рима, но мы знаем каким трагическим путем пошло развитие России, когда патриаршество восстановлено не было.

Отказ от идеи Третьего Рима есть отказ от русской концепции государственности, которая, как верно утверждает Тихомиров “ставит выше всего, выше юридических отношений, начало этическое. ЭТИМ создана русская монархия, как верховенство национального нравственного идеала, и она много веков вела народ к развитию и преуспеянию, ко всемирной роли, к первой роли среди народов земных, именно на основе такого характера государства. Действительно, если государственная идея русского народа есть вообще фантазия и ошибка, и ему должно усвоить обычную (Римскую) идею государства, как построения чисто юридического, или же если идея русская хотя и высока, но не по силам самому русскому народу, то в обоих случаях — эта идея для России сама собою упраздняется”. “ВМЕСТЕ С ТЕМ, УПРАЗДНЯЕТСЯ И МИРОВАЯ МИССИЯ РОССИИ, ибо в сфере построения государства на основе юридической решительно все народы доказали свое превосходство перед русским”. Это доказывает вся история Петербургского периода, после того как Петр I отказался от русской концепции государственности заменив самодержавие западным абсолютизмом, одним из разновидностей римской идеи государства. В итоге ничего не могло возникнуть кроме государственного материализма, который раньше или позже должен был привести русскую государственность к гибели.

Семнадцать лет спустя после смерти Николая I, характеризуя значение процесса Нечаева, мудрый Тютчев писал: “Зло еще не распространилось, но где против него средства? Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям, власть, лишенная всяких убеждений? Одним словом, что может противопоставить революционному материализму весь этот пошлый ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ МАТЕРИАЛИЗМ?”

Представители монархической власти, не опирающиеся на творческую идею, соответствующую древним религиозным, политическим и социальным традициям народа, которым они управляют, как правильно подчеркнул И. Ильин в “Наши задачи” будут править “от случая к случаю, от наущения к наущению, а может быть по отжившей и государственно вредной традиции, а может быть от каприза к капризу”. В таком именно направлении “случая к случаю” на основе усвоенной от Петра I вредной государственной традиции и шло управление при преемниках Николая I. Все они несомненно желали блага России и искренно желали восстановить отдельные политические и социальные традиции допетровской Руси, но они до конца Империи, не восстановили основную из этих традиций — патриаршество.

Идея Третьего Рима не стала творческой идеей независимой Православной Церкви и вернувшегося к идее “симфонии двух властей” Самодержавия, уделом которого до конца остался правительственный материализм, с помощью которого правительство безуспешно пыталось бороться силами разлагающейся бюрократии против наступающего революционного материализма, ясно сознававшего свои цели, свою стратегию и свою тактику.

Было еще множество других причин, обусловивших падение Самодержавия, но эта причина — забвение основной идейной сущности Самодержавия, была главной и определяющей гибель, первопричиной.

“У нас не верят себе, — писал Достоевский, — да и нельзя, потому что не во что верить. ШАТКОСТЬ ВО ВСЕМ ДВУХСОТЛЕТНЯЯ. Вся реформа наша, с Петра начиная, состояла лишь в том, что он взял камень, плотно лежавший, и ухитрился его поставить на кончик угла, мы на этой точке стоим и балансируем. Ветер дунет и полетим”.
загрузка...
Другие книги по данной тематике

Андрей Буровский.
Евреи, которых не было. Книга 2

Дуглас Смит.
Работа над диким камнем: Масонский орден и русское общество в XVIII веке.

Борис Башилов.
Масоны и заговор декабристов

Фауста Вага.
Тамплиеры: история и легенды
e-mail: historylib@yandex.ru