С. О. Шмидт. А. С. Пушкин о «Слове о полку Игореве»
|
Всемирно знаменитым произведением древнерусской литературы является «Слово о полку Игореве»1 Это не просто памятное произведение о знаменательном событии; оно само сделалось событием и в современном понимании этого слова. Значение «Слова о полку Игореве» было не в том, что им сохранена память о факте истории, памятник сам стал восприниматься тогда как знаменательный факт истории. «Слово о полку Игореве» способствовало становлению взгляда на создание великих культурных ценностей как на великое историческое деяние, достойное увековечения. В биографии «Слова о полку Игореве» есть два этапа, как бы две жизни: до XVI—XVII вв. и возрождение его уже к вечной жизни на рубеже XVIII и XIX вв. Знакомство со «Словом о полку Игореве» произвело сразу же огромное впечатление на литераторов. В оценке его сошлись и «карамзинисты» и «шишковисты». Началось и неослабевающее воздействие «Слова» на язык и образность художественной литературы, особенно поэзии2. Издание «Слова о полку Игореве» стало и живительным толчком к изучению древнерусского языка и других памятников культуры древней Руси — словесных, вещественных, изобразительных, повлияло на развитие исторической образованности.
«Слово о полку Игореве», как известно, вызывало восхищение А. С. Пушкина, знавшего его наизусть. Он не только использовал образы «Слова» в своих сочинениях, но позднее специально изучал текст «Слова», первые его переводы, труды, посвященные «Слову», и сам готовил, очевидно, и новый перевод «Слова» и труд — употребляя современную терминологию — историко-литературоведческий и текстологический. Можно полагать, что именно «Слово о полку Игореве» в значительной мере побудило Пушкина, занятого в последние годы жизни историческими изысканиями, к исследованиям и в области истории литературы. Тема «Пушкин и «Слово о полку Игореве» серьезно разрабатывалась литературоведами еще в 1930-е годы. Постарались выявить все упоминания о «Слове» в сочинениях Пушкина (даже в черновых заметках) , книги библиотеки Пушкина, которые могли его заинтересовать в связи с изучением «Слова», переписку тех лет, воспоминания о споре с М. Т. Каченовским во время посещения Пушкиным университета в 1832 г. и об увлеченности Пушкина работой по подготовке нового издания «Слова» в последние месяцы и дни его жизни. Попытались определить значение наблюдений Пушкина над текстом «Слова» и в плане соответствия уровню науки его эпохи и для дальнейшего исследования «Слова»3. Работы, опубликованные в последующие годы, по существу не расширили источниковую базу исследований этой проблематики. В этой статье речь пойдет об одном из аспектов проблемы — о понимании Пушкиным места «Слова о полку Игореве» в древнерусской литературе. Место «Слова» охарактеризовано в неопубликованных при жизни фрагментах сочинений 1830 г. и рубежа 1833—1834 гг. Мнение о древнерусской литературе, ее памятниках (особенно летописях, а также о «Сказании о Мамаевом побоище»), соотношении ее с литературой XVIII в. можно узнать и по некоторым другим сочинениям Пушкина. Особенно важны заготовки работы исследовательского характера, специально посвященной «Слову», датируемой пушкинистами 1836 г. Немало можно извлечь из писем других лиц и воспоминаний о Пушкине. Испытав на себе завораживающее действие «Слова о полку Игореве» и сразу же постигнув, что оно — высочайшая вершина древнерусской литературы, Пушкин первоначально полагал, что «Слово» «возвышается единственным памятником» в «темной степи» «старинной словесности» (XI, 184)* . Но есть основания думать, что постепенно взгляды Пушкина но мере все большего включения в сферу его интересов русской истории ж древнерусской литературы, с расширением его специальных научных знаний претерпевали изменения. Если в 1830 г. Пушкин писал, что «к сожалению, старинной словесности у нас не существует» и «словесность наша явилась вдруг в 18 столетии» (XI, 184), то в 1834 г., продолжая придерживаться мысли «о ничтожестве литературы» допетровской Руси и, возможно, используя наброски 1830 г., он снова пишет о «Слове» в близких, однако уже не вполне схожих выражениях: «Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности» (XI, 268). Здесь речь идет не о «единственном», а об «уединенном» памятнике, не о «степи», т. е. ровной местности, а о «пустыне». Под «пустыней» можно понимать не только пустую, лишенную обитателей, но и опустошенную местность. Особенно же знаменательно то, что в сочинении 1836 г., когда изучение «Слова», рассматривавшееся сначала Пушкиным как часть задуманной им работы (или работ), стало окончательно осознаваться как тема самостоятельного большого исследования, мысли о «Слове о полку Игореве», как об единственном или даже уединенном памятнике древнерусской литературы и вообще об отсутствии письменной литературы в России до XVIII в. не нашлось уже места. При изучении вопроса о развитии представлений А. С. Пушкина относительно места «Слова» в древнерусской литературе и о ее культурно-историческом значении приходится ограничиваться рассуждениями предположительного характера. Пытаться разобраться в этом можно, только рассматривая изменение представлений в динамике и во взаимосвязи с особенностями развития всего творчества А. С. Пушкина в те годы, с изменениями уровня его познаний в области истории и истории литературы. Первоначально суждения Пушкина о характере культуры древней Руси вряд ли отличались от распространенных в ту пору и сложившихся как раз в первой четверти XIX в. Культурный уровень России XVII в. казался подобным уровню так называемого простонародья XIX в. Предполагали, что европейское просвещение пришло в Россию лишь с реформами Петра I4. Немногие деятели культуры (среди них М. В. Ломоносов5, Н. И. Новиков), сумевшие приблизиться к пониманию подлинного значения памятников истории и культуры древней Руси для культурного развития XVIII в., оставались тогда еще в меньшинстве. Преобладало мнение, отраженное с наибольшей четкостью в набросках Пушкина «О ничтожестве литературы русской» (1834 г.), будто поколение Петра I застало «безграмотную изустную народную словесность» (XI, 495) и до этого Россия «оставалась чуждою Европе» (XI, 286). В период увлечения «оссианизмом»6 «Слово о полку Игореве» воспринималось в русле и этих представлений, кстати высоко поднимавших значение устной словесности средневековья для развития литературы и общественного сознания (тем более, что это оказалось близким к эстетическим и историческим воззрениям романтиков). В комплексе таких общепринятых историко-литературных представлений и формировалось первичное восприятие Пушкиным «Слова» как памятника истории и культуры. Попытку дать объяснение определению Пушкиным в 1834 г. места «Слова о полку Игореве» в древнерусской литературе предпринял И. П. Лапицкий в 1950 г. Известно пушкинское высказывание о томг что дошедшие до нас сказки и песни беспрестанно поновлялись «изустным преданием» и вследствие этого «сохранили полуизглаженные черты народности» (XI, 268), но «Слово», по мнению Пушкина, было исключительным явлением в истории древней русской литературы, поскольку в этом памятнике «как нигде более сохранились неизгладимые «черты народности»7. Однако неизвестно, с какими другими памятниками древней нашей словесности Пушкин имел возможность сопоставлять «Слово» и как истолковывает И. П. Лапицкий широко распространенное в ту пору понятие «народность» (определение которому искал и Пушкин еще в заметках 1826 г. «О народности в литературе»). Более основательным кажется предположение известного историка древнерусской литературы А. С. Демина (высказанное в устной беседе со мной), что под пустыней можно понимать и «пустынь» как обитель церковной литературы. Пушкин относил к ней тогда и летописи, ибо в тех же набросках 1834 г. заметил: «В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись» (XI, 268). Впрочем, летописью называл Пушкин (еще в 1827— 1828 гг.) и «Историю великого князя Московского» Курбского (XI, 68). Но все-таки думается, что Пушкин не только в 1830 г., но даже и в 1834 г. не был еще достаточно глубоко знаком с памятниками древнерусской литературы, да и с историей России до середины XVI в., и высказывал, так сказать, расхожее мнение лиц его круга. Не исключено, что Пушкин, отличавшийся особой памятливостью на прочитанные им тексты, употребил в 1830 г. определение «единственный» применительно к «Слову» не без влияния знакомства с III томом «Истории» Карамзина. Там Карамзин, развивая положения, кратко сформулированные им еще в 1797 г., писал: «... К несчастью, песни Бояновы и, конечно, многих иных стихотворцев исчезли в пространстве семи или осьми веков, большей частью памятных бедствиями России: меч истреблял людей, огонь здания и хартии. Тем достойнее внимания «Слово о полку Игореве», будучи в своем роде единственным для нас творением (Курсив мой.— С, Ш.), и потому предложил пересказ содержания «Слова» и привел переводы некоторых мест «Слова», так как они «дают понятие о вкусе и пиитическом языке наших предков»8. Но тогда Пушкин еще не обратил должного внимания на основной акцент мысли Карамзина, хотя к тому времени она и была повторена в изданиях, близких поэту, в том числе в статье А. А. Бестужева-Марлинского «Взгляд на старую и новую словесность в России» в «Полярной звезде». Лишь позднее Пушкин овладевает умением — употребляя его же выражение — «вслушиваться» в «Историю» Карамзина (VIII, 42), вчитываться в его ученые примечания. Этому помог опыт работы с документами в архивах, ознакомления с исторической и филологической литературой, общения с учеными историками и филологами. Помогли и споры о «Слове о полку Игореве», поиски аргументов, подтверждающих древность этого памятника. Не перестаешь удивляться тому, с какой гениальной быстротой, с поистине моцартианской легкостью Пушкин — великий писатель — становится и историком, даже историком-источниковедом. Пушкин чувствовал в себе призвание «историографа». И в оценках современников, знакомых с его работой, представлялся наиболее выдающимся историком послекарамзинского периода развития нашей исторической науки — именно от Пушкина ожидали на этом поприще очень многого9. Углубленное изучение времени Петра I не могло не показать Пушкину того, сколько взаимосвязей в истории начала XVIII столетия и допетровской Руси. Вряд ли мимо взора Пушкина-историка прошли факты, свидетельствующие о том, что между Восточной и Западной Европой было немало общего и в период средневековья и Русь не была отсталой страной, лишенной всех черт, характерных для европейской культуры. Одним из дополнительных толчков для размышлений по этому поводу послужила публикация «Философического письма» П. Я. Чаадаева. Сочувствуя автору в его критике язв крепостнического самодержавия, Пушкин не мог согласиться с Чаадаевым в оценке прошлого России. И характерно, что в ответ на высказанную Чаадаевым мысль, будто в России не найти «ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его перед вами живо и картинно»10, Пушкин писал 19 октября 1836 г.: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться...» (XVI, 395). Небезынтересно, что Пушкин употребил слово «ничтожность», напоминавшее о заголовке набросков его статьи 1834 г., в которой читаем, будто в отличие от Западной Европы «старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей» (XI, 268). В это время Пушкин уже не только замыслил создать о «Слове о полку Игореве» труд, приближающийся по типу к почитаемому тогда в ученых кругах России и Запада труду A.-Л. Шлецера о древнерусских летописях, но и, основательно подготовившись, приступил к этой работе. Наброском части ее можно признать текст конца 1835 г., озаглавленный «Песнь о полку Игореве». А. И. Тургенев сообщал 13 декабря 1836 г. брату Николаю в Париж о том, что Пушкин «хочет сделать критическое издание сей песни вроде Шлецерова Нестора»11. Сохранились заметки и выписки близкого к этому времени, сделанные Пушкиным при чтении перевода книги Шлецера (XII, 209). Если в 1834 г. Пушкин допускал еще возможность говорить о «Слове» как об «уединенном и спорном памятнике» (в одном из вариантов наброска статьи) (XI, 514), то в 1836 г. он решительно и однозначно высказывает свою точку зрения. Пушкин считал, что подлинность «Слова» «доказывается духом древности, под которого невозможно подделаться» (XII, 147), и сформулировал важнейшие положения — и как знаток языка и истории древней Руси и как человек, великолепно осведомленный в языке и литературе России XVIII в., — убедительно опровергающие «скептиков». К 1836 г. у Пушкина сложились высокие требования к «ученым произведениям», рассчитанным на «знающих людей». Это — «плоды долгих изучений и терпеливых изысканий» (XII, 101). Естественно, что Пушкин должен был со столь же высокими требованиями подойти к исполнению задуманного им труда о «Слове о полку Игореве». Сначала он в этой связи обратился к памятникам русского фольклора, который и прежде его интересовал, и к памятникам древнерусского языка и других славянских языков. Возрастает, естественно, и его интерес к познанию памятников древнерусской литературы; а они в большей своей части оставались неизданными, и знакомы с ними были лишь те, кто изучал рукописи в древлехранилищах. Можно полагать, что к этому времени Пушкин преодолевает не только чары оссианизма, но и предвзятое мнение о путях развития истории и культуры древней Руси, о ее литературе и с жадностью стремится освоить то, что помогает ему познать постепенно все более открывающийся его умственному взору «дух древности» русской истории. Пушкин буквально восторженно приветствует в рецензии 1836 г. издание «Ключа» к «Истории» Карамзина, подготовленное П. М. Строевым (XII, 136). Публикует он и рецензию на «Словарь о святых, прославленных в российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местно чтимых» (XII, 101 — 103). К концу 1836 г. относят и составление справки о В. Н. Татищеве (XII, 341—345). В ней написано об издании исторических трудов его и указывается на значение разбора Татищевым законов древней Руси — Русской Правды и Судебника 1550 г. Пушкин тянется к людям, занятым изучением истории и литературы средневековой Руси, черпает не только из книг, но и в беседах такого рода. С достаточным основанием можно думать, что он получает сведения о древних рукописях и от А. X. Востокова, описывавшего тогда рукописи Румянцевского собрания, и от П. М. Строева, М. П. Погодина, С. Т. Шевырева, Н. Г. Устрялова и других, от ученых, с которыми встречался на заседаниях Российской академии. Не мог не знать Пушкин и об археографических экспедициях и предшествовавших им изысканиях и собирательской деятельности, а первый том Актов Археографической экспедиции вышел из печати в том же 1836 г. Следует особо отметить, что возрастание внимания Пушкина к истории и литературе русского средневековья происходило именно в те годы, когда наблюдается поворот в отношении к памятникам отечественной истории и культуры той эпохи и у следующего за Пушкиным поколения. Если В. Г. Белинский в 1834 г. полагал, что до Петра I в России не было таких произведений искусства, то в 1838 г. он же восклицал: «Не говорите, что у нас нет памятников, ...они рассеяны повсюду ...но не всякий хочет заметить их»12. Опять-таки, в 1836 г. В. В. Пассек составляет программу издания «Очерки России», а с конца 1830-х годов данные о замечательных в историческом и художественном отношении местных достопримечательностях начинают регулярно публиковаться в губернских ведомостях (во Владимире — А. И. Герценом). Таким образом, Пушкин с его работой о «Слове о полку Игореве» стоял в преддверии перемен в оценке культурного наследия древней Руси. Разговоры о «Слове о полку Игореве» беседовавшие с Пушкиным незадолго до его кончины характеризовали как «разговор по русской истории». Это было время приступа Пушкина к широкозамысленному исследованию исторического и филологического характера. Дошедшие до нас материалы 1836 г. и самого Пушкина, и о Пушкине, видимо, не в полной мере отражают то, что успел осмыслить Пушкин в этом плане. Но и то, что мы знаем, убеждает в более углубленном проникновении его в историю средневековой Руси (а не только России времени Петра I) по сравнению и со своими современниками и с Пушкиным недавних лет. *Ссылки на сочинения Пушкина даны по большому академическому «Полному собранию сочинений» (тома I-XVI, 1937-1949). Латинская цифра означает том. арабская - страницу. 1Рыбаков Б. А. Из истории культуры Древней Руси. М., 1984. С. 12. 2Прийма Ф. Я. «Слово о полку Игореве» в русском историко-литературном процессе первой трети XIX в. Л., 1980; Осетров Е. И. Мир Игоревой песни. М., 1981. 3Лернер Н. О. Из истории занятий Пушкина «Словом о полку Игореве» // Пушкин, 1834 год. JL, 1934. С. 93—109; Цявловский М. А. Пушкин и «Слово о полку Игореве». Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 207-239; Гудзий Н. К. Пушкин в работе над «Словом о полку Игореве» // Пушкин: Сб. ст./Под ред. А. М. Еголина. М., 1941. С. 260-291; Ясинский Я. И. Работа Пушкина над лексикой «Слова о полку Игореве» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941. Вып. 6. С. 338-374. 4Лихачев Д. С. Русская культура нового времени и Древняя Русь//ТОДРЛ. Л., 1971. Т. 26. С. 3—7. 5Моисеева Г. Н. Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России XVIII в. Л., 1980. 6Левин Ю. Д. Оссиан в России//Макферсон Дж. Поэмы Оссиана. Л., 1983. 7Лапицкий И. П. «Слово о полку Игореве» в оценке А. С. Пушкина // Слово о полку Игореве: Сб. исслед. и ст. М.; Л., 1950. С. 276-277. 8Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1842. Т. 3. Стб. 132. 9Фейнберг И. Л. Читая тетради Пушкина. М., 1985. 10Чаадаев П. Я. Сочинения и письма. М., 1914. Т. 2. С. 111. См.: Формозов А. А. Пушкин и древности: Наблюдения археолога. М., 1979. С. 95-96. 11Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. Л., 1928. С. 278. 12Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 3. С. 134-135; Формозов А. А. Когда и как складывались современные представления о памятниках русской истории // ВИ. 1976. № 10. С. 203-209. |
загрузка...