1. Морфологический («мотивный») анализ фольклорной и раннеисторической традиций
Изучение ранних этапов летописания и хронистики восточных и западных славян по преимуществу производилось методами сравнительно-исторической текстологии, с помощью которых реконструировались начальные стадии историописания средневековых славянских государств и выяснялся круг источников первых летописей и хроник1. Между тем эта методика не всегда позволяла выявлять известия, восходящие к устным источникам, и исследовать механизмы перехода от мифопоэтической традиции к раннеисторической2. Определение известий, основанных на устной традиции, в большей степени строилось на собственной логике исследователей, чем на текстологических принципах. Ярким примером этому может служить попытка А. А. Шахматова реконструировать предание о Мстиславе Лютом, отразившееся в различных летописных традициях3. Современные исследователи считают ее одним из наиболее спорных звеньев шахматовской схемы раннего летописания4.
Аналогичным образом несмотря на всесторонний текстологический анализ западнославянских хроник остается предметом дискуссии вопрос о книжном или устном происхождении их источников5. В качестве методов, дополняющих сравнительную текстологию, некоторые исследователи применяли типологизацию летописных известий6. С помощью классификации их типов были найдены некоторые закономерности соотношения формы (структуры) известия и его содержания. Этот подход позволил определить ряд известий летописи, с большей степенью вероятности восходящих к устным источникам7. В качестве косвенного признака происхождения известия часто использовался способ его датировки8. Кроме того, для «внешней критики» летописных текстов привлекались исторические9, этнографические10 и археологические11 данные. Значительный прогресс в развитии филологической и исторической интерпретации летописных и хроникальных текстов был достигнут благодаря использованию лингвистического анализа, который позволил верифицировать сравнительно-текстологические выводы, а часть из них подвергнуть коррекции и уточнению12. Таким образом, сравнительная текстология дала возможность воссоздать общую схему (стемму) истории текстов летописей и хроник, типологический метод — определить закономерности корреляции содержания известия и его внешних признаков, а лингвистический подход помог выявить объективные языковые «сигналы» изменений внутри текста летописи. Отметим также, что при использовании сравнительно-текстологического и типологического подходов единицей анализа чаще всего является «летописное известие», а лингвистические методики «работали» на уровне лексики, грамматических и синтаксических единиц. Именно отход от «известия»13 как ключевой единицы и переход к независимым от самого текста структурным единицам (лексемам, грамматическим формам, синтаксическим конструкциям) был одним из преимуществ лингвистического анализа летописного текста. Однако сравнительно-текстологический и лингвистический методы в основном были ориентированы на восстановление истории письменного текста и применялись для выявления использованных летописцем письменных источников, тогда как типология известий и изучение особенностей датировок, скорее, служили вспомогательными (верификационными) приемами. Устные источники раннеисторических описаний чаще всего оставались на периферии исследовательского внимания. Поэтому приходится констатировать, что для анализа текста «среднего уровня» необходимо расширение набора исследовательских инструментов, позволяющих соединить общую историю летописи или хроники с реконструкцией ее источников, в особенности устных14. Одним из наиболее перспективных направлений исследования ранне-исторических описаний и их фольклорных источников становится структурно-морфологический подход к «археологии» текстов15. В рамках методологии структурализма16 наиболее адекватным инструментом исследования процессов перехода от устной мифопоэтической традиции к раннеисторическому письменному тексту становится так называемый «мотивный анализ»17, обычно применяющийся для изучения «живого» фольклора различных народов и некоторых литературных произведений18. Положения, позже ставшие основой «мотивного метода», формулировались еще в XIX в. в русле «сравнительной мифологии» и, шире, сравнительной фольклористики. Основателями этого направления считаются немецкие лингвисты и собиратели фольклора братья Вильгельм и Якоб Гриммы19. Я. Гримм одним из первых успешно перенес методологию сравнительного языкознания20 на изучение фольклора, заложив, таким образом, основы сравнительной истории мифологии21. Во второй половине XIX в. компаративистские труды стали ведущим направлением в изучении большинства фольклорных жанров, особенно мифов и сказок. Своеобразной кульминацией сравнительно-мифологических исследований стала знаменитая «Золотая ветвь» Дж.Дж. Фрэзера22. Накопление фольклорного материала и необходимость оперировать при компаративных исследованиях значительными объемами разнохарактерных текстов потребовали выработки новых приемов каталогизации фольклорных произведений, типологизации текстов для ориентации в повествовательных традициях разных народов23. Использование сравнительного подхода также постепенно приводило к выявлению совпадений сюжетов, их отдельных элементов и деталей, сходства персонажей. В результате формировалось представление об универсальном фонде, ограниченном наборе оригинальных сюжетов фольклора. В этих условиях перед исследователями, естественно, встала задача формализации эмпирических наблюдений. Жанром, на котором отрабатывались приемы морфологического анализа фольклорного сюжета, была волшебная сказка24, поскольку этот жанр распространен практически у всех народов мира и отличается единством фабульной композиции. Именно с каталогизацией сказок связан наиболее удачный ранний опыт систематизации фольклорного материала. «Индекс» сказочных сюжетов, созданный финским исследователем Антти Аарне, послужил образцом для большинства аналогичных указателей. В основу системы Аарне положена классификация целостных сюжетов и их вариантов25. Принципы этого указателя были усовершенствованы Стивом Томпсоном26, который пошел по пути разложения сложных сюжетов на иерархизированные компоненты: элементы, составляющие структуру сюжета, и варианты их реализации. Подход Томпсона — Аарне оказался наиболее удобным для типологизации сказочных сюжетов различных этнических традиций и классификации мотивов других жанров27. Именно необходимость классификации элементов сюжета привела к первичной разработке категории мотива28. С. Томпсон представляет мотив как «определенную единицу» («certain item»), обычно используемую сказителями, «материал, из которого делается сказка». Форма мотива, по Томпсону, не принципиальна, важна его функция. Любой элемент является мотивом, «если он необходим для целостности конструкции сюжета сказки»29. Традиция создания словарей сюжетов и их элементов стала ведущим направлением работы фольклористов, связанным с мотивным анализом сюжетов и фабул. Вместе с тем, если практическое применение метода продолжало развиваться, то теоретическое значение мотивного анализа явно недооценивалось. Хотя термин «мотив» прочно вошел в исследовательский лексикон, сама категория мотива оставалась неразработанной и со значительной долей условности применялась к самым разным элементам текста. В общем виде категория мотива широко употреблялась и в российских филологических и исторических исследованиях XIX в.30 Особенно часто она использовалась в рамках сравнительной филологии. Ее равным образом применяли две основные школы изучения славянского фольклора — историческая31 и мифологическая32. Отдельно следует отметить специфический подход А.А. Потебни, который попытался сочетать сравнительно-лингвистические и сравнительно-мифологические методы33. Согласно его концепции, последовательность мотивов составляет внутреннюю форму организации повествования, определяющую логику развития текста34. Видный филолог А.Н. Веселовский не только практически впервые использовал методику разложения сюжета на мотивы для сравнительного анализа мифов, эпических произведений и сказок, но и применил мотивный анализ к раннелитературной и раннеисторической традиции35. Ключевой задачей этого метода, согласно его определению, является изучение «роли и границы предания (курсив мой. — А.Щ.) в процессе личного творчества»36. Этот метод специально адаптировался Веселовским для исследования ранних этапов становления литературы, моментов перехода от устной традиции к письменной, определенной фазы эволюции авторства (от коллективного к анонимному и затем личному). В итоге мотивно-сюжетный метод оказался вполне применим для изучения практически всех форм словесного творчества, вне зависимости от жанра37. Судя по всему, А.Н. Веселовский рассматривал этот метод в качестве инструмента анализа стыков и переломных моментов в развитии словесного творчества (перехода от «мифа к литературе», от устной традиции к письменной»). Здесь уже указывалось, что мотивный анализ изначально разрабатывался как сравнительно-историческая методика, направленная на выявление типологических аналогий и генетических связей текстов. Согласно А.Н. Веселовскому, это «метод исторический ... метод вовсе не новый, не предполагающий какого-либо особого принципа исследования: он есть только развитие метода исторического, тот же исторический метод, только учащенный, повторенный в параллельных рядах... Изучая ряды фактов исторических, мы замечаем их последовательность, отношения между ними, если это отношение повторяется, мы начинаем подозревать в нем известную законность ... Известно, какой поворот в изучении и в ценности добываемых результатов произвело в области лингвистики приложение сравнительного метода...»38. Теорию формализации изучения мотива и сюжета разрабатывал Б.И. Ярхо39. Он очень точно определил мотив как «образ в действии» (по аналогии с грамматическим сочетанием «подлежащее + сказуемое») и первым поставил вопрос о специальном изучении топики разных жанров, т.е. классификации типичного для того или иного вида текстов набора мотивов. Ярхо отметил исключительную сложность определения границ и «объема» мотива. Им была предложена схема иерархии элементов мотива — от ключевого (например, «сватовство героя») к второстепенным адвербиалам («сватовство героя для сеньора»), а от них — к ещё более вторичным и факультативным. Количество второстепенных элементов предполагалось произвольно бесконечным. Принимая данное Б.И. Ярхо определение мотива, необходимо отметить, что оно не совсем полно, поскольку «образ» персонажа (героя) сам по себе может быть мотивом40; кроме того, предложенная исследователем схема иерархизации элементов скорее применима для анализа сюжетов, а количество уровней детализации может быть сокращено в целях большей функциональности анализа. Современный исследователь мифологии американских индейцев и их палеоазиатских предков Ю.Е. Берёзкин определяет мотив как «любой эпизод или образ или комбинация эпизодов и образов, которые обнаруживаются в разных текстах»41, подчеркивая их главный признак — способность к «репликации» (повторению). Поскольку его монография посвящена исследованию ареально-географического распространения мотивов и строится на количественных методах, Берёзкин различает только «элементарные» и «сюжетообразующие мотивы»42. Сразу же отмечу, что для квантитативного анализа такая минимальная теоретическая «подкладка» вполне достаточна, однако вычленение отдельных архаичных мотивов (часто уникальных для той или иной традиции) из раннеисторических текстов и «книжного эпоса» нуждается в «качественных» методиках, строящихся на более детальном определении и подробной классификации. Между тем монография Ю.Е. Берёзкина является примером успешного возвращения в исследовательскую практику «неоисторичного» подхода, требующего от ученого не только всестороннего анализа текстов, но и реконструкции отраженной в них реальности прошлого. В качестве исторического метода мотивный анализ фактически использовался В.О. Ключевским при анализе житий святых. Историк сосредоточился на поиске в агиографии «ходячих черт общего типа,... под влиянием которых обрабатывались исторические факты»43. Согласно его выводам, на северо-востоке Руси в XIV-XVI вв. жития создавались как синтез местных устных преданий и церковных литературных образцов44. Очевидно, что мотивный анализ позволяет исследовать раннелитературные (и раннеисторические) повествования как связанную систему элементов, или систему повторяющихся единиц разных уровней (мотивов)45. Поскольку мотив может быть подвергнут анализу только в контексте определенного повествовательного ряда (нарратива), применительно к ранней славянской историографии в качестве такого контекста выступает летопись или хроника, история которой реконструируется традиционными методами. Таким образом, мотивный анализ, с одной стороны, обладает «самостоятельностью», а с другой — преемственностью по отношению к текстологическим методикам46. Выработка дополнительных методов изучения «текстологии традиционных культур» всё чаще требуется при обращении к самым разным мифо-историческим традициям — древнеиндийской, кельтской47, греческой48. Поскольку мотивный анализ является одним из вариантов системно-структурной методологии (структурализма), в современных гуманитарных дисциплинах используются в основном два «извода» этого метода. Один предполагает, что в качестве мотива может выступать любой элемент повествования, вплоть до предложения и даже лексемы (с учетом её этимологических и семантических значений)49. Следствием такого подхода является минимализация мотива. Так, при анализе «Слова о полку Игореве» Б.М. Гаспаровым набор мотивов сводится до таких простых понятий как «бегство», «гора», «граница», «младший князь», «сон», и их пар («слово/пение», «звон/ков», «честь/слава»)50. Второй подход предполагает иерархию элементов в сюжете, иерархию мотивов. А. Стендер-Петерсен предлагал различать сюжетообразующие элементы сюжета и вторичные (заменяемые) элементы51. Эта идея требует серьёзного уточнения. Можно согласиться с тем, что в основе сюжета повествования чаще лежит один ключевой мотив, который исполняет функцию генератора фабулы. Но обычно к первичному, генерирующему мотиву по ходу повествования присоединяется ряд дополнительных мотивов. Их развитие невозможно без добавления детализирующих элементов, которые тоже имеют все признаки мотивов. Например, мотив военного похода в «Повести временных лет» сопровождается мотивом испытания героя (отравленное питье для князя Олега, подарки для князя Святослава, осмотр обуви пленных воеводой Добрыней после похода на волжских болгар, трактовка хазарскими старцами смысла «дани мечами»52). В рамках каждого повествования можно определить ряд детализирующих мотивов. Например, в сказании о походе Олега на Царьград это мотив клятвы (договора), мотив кораблей на колесах, мотив «знаково различающихся» парусов53. Таким образом, мотивы согласно их повествовательным функциям можно подразделить на сюжетогенерирующие54, дополнительные и детализирующие. Их функции в разных сюжетах могут меняться55. Так, в ПВЛ в большинстве сказаний мотив испытания прозорливости или мотив толкования знаков и обрядов обычно выступает в качестве дополнительного, а в сказании о полянской дани мечами является сюжетообразующим56. Чаще всего мотив представляет собой устойчивое сочетание двух элементов: субъект + действие (микросюжет, ситуация) или субъект + признак (образ). Каждый тип мотива выполняет определенные функции как значимый элемент текста. Сюжетогенерирующий мотив конструирует базис сюжета и определяет семантико-валентные связи с дополнительными и детализирующими мотивами (конструирующая и продуцирующая функции). Дополнительные мотивы выполняют динамическую функцию, т.е. служат развитию повествования57. Детализирующие мотивы обычно создают «реалистический фон» действия58, часто выполняют символические, знаковые функции. Например, в ПВЛ мотив военного похода князя Олега на Царьград формирует сюжет, а дополнительные мотивы сбора воинов из разных племен, разорения Византии, штурма с помощью кораблей на колесах, предложения дани со стороны греков, договора с греками и возвращения с добычей способствуют развитию повествования. Особую роль в рассказе о походе играет мотив испытания героя (в данном случае отравленным питьем), объясняющий ключевую характеристику князя. Князь Олег отказывается от отравы, поскольку он «вещий». Аналогичному испытанию подарками позже подвергнутся жадный Игорь и «лютый» Святослав. Именно этот момент определяет итог похода и отчасти судьбу героев. К детализирующим здесь относятся мотив клятвы (он дублирует повествовательную функцию мотива договора), мотив щита на воротах города (символическую функцию мотива разъясняет сам летописец: Олег вешает щит, «показуа победу»), мотив специфических парусов (демонстрирует преимущество «руси» над славянами). При морфологическом рассмотрении «живой» фольклорной традиции обычно используется двухчастная структура классификации мотивов — они подразделяются на сюжетогенерирующие и детализирующие. Но при исследовании исторических нарративов необходимо выделять ещё и дополнительные мотивы, поскольку некоторые мотивы, не являясь сюжетообразующими, выполняют в развитии повествования явно более значимые функции (обычно маркируя поворотные точки сюжета или представляя основную характеристику образа героя). Возможно, дополнительные мотивы — рудиментарные признаки свертывания ряда устных сказаний в один исторический текст. В момент соединения и унификации нескольких устных преданий в сюжете оставался только один ключевой мотив, а остальные редуцировались до элементов, способствовавших динамическому развитию исторического рассказа. Подход Б.М. Гаспарова, минимизирующего категорию мотива, вполне применим только к небольшим поэтическим произведениям и текстам с высоким уровнем символизации деталей (например, классическому эпосу, современным неомифологическим романам59). Для объёмной и разнохарактерной по происхождению летописной традиции гораздо более адекватен вариант, предполагающий иерархизацию мотивов в повествовании. Из этого варианта и будет исходить понятие мотива, которое использовано в моем анализе летописных и хроникальных текстов. Мотив может быть определен как «простейшая повествовательная единица» или тема повествования60, повторяющийся элемент (ситуация, сцена, образ) текста или различных текстов, обладающий семантической целостностью и историческими характеристиками61. Понятие мотива можно дополнить перечнем его сущностных признаков и функций внутри сюжета и повествования. Прежде всего, мотив — целостный, устойчивый, повторяющийся элемент текста. Он сохраняет свою целостность при эволюции текста и при переходе из текста в текст (смене нарративного ряда): «...поэтические сюжеты и мотивы представляют признаки общности и повторяемости от мифа к эпосу, сказке, местной саге и роману...»62. Мотив проявляет семантическую устойчивость при смене повествовательной среды (например, при переходе из эпической традиции в раннеисторическую). Устойчивость мотива обеспечивается именно его историко-семантической вариативностью — способностью сохранять базовый набор признаков в сочетании с возможностью к трансформации: свертыванию до одного предложения (легенда об обрах из ПВЛ может быть редуцирована до короткой пословицы) или, наоборот, превращению в глобальный эпический цикл. Мотив сохраняет потенциал к развитию, разрастанию, комбинации с другими мотивами. Мотив или сочетание нескольких мотивов формируют сюжет63. Мотивы комбинируются по определенным принципам, ряд мотивов имеет тенденцию объединяться в сюжет лишь с определенным набором семантически адекватных повествовательных элементов. Мотив, таким образом, обладает семантической валентностью, т.е. способностью включаться в фабулу только в сочетании с ограниченным кругом «привходящих» дополнительных текстовых частиц (дополнительных и детализирующих мотивов)64. Производным от сюжета является понятие фабулы65, которая представляет собой непосредственную реализацию сюжета, определяет его композицию, последовательность мотивов, количество повторений одного мотива в тексте. Фабула состоит из эпизодов. Еще одна важная, но более расплывчатая категория формального анализа текста — социальная оценка66. М.М. Бахтину удалось показать, что социальные оценки персонажей, событий, нравов и идеологические установки текстов во многом обусловлены историческими обстоятельствами и могут служить материалом, датирующим элементы текста, а иногда — указывать на генетическое родство сюжетов67. Необходимо также отметить, что в работах В.Я. Проппа68 впервые было указано на относительность морфологической цельности мотива. Существует возможность его разложения на отдельные еще более элементарные частицы (компоненты), благодаря которым мотив сохраняет свойство вариативности. В.Я. Пропп выявил постоянные компоненты мотива — субъект (герой), атрибут (артефакт), функция действующего лица, — и определил функциональные роли мотива для сюжета и всего текста волшебной сказки69. Вместе с тем в работах В.Я. Проппа подчеркивалась историческая обусловленность мотива как цельной категории70. Благодаря его исследованиям стало ясно, что если с точки зрения морфологии текста мотив поддается разложению на элементы, то с точки зрения «исторических корней» он может рассматриваться как нечто целостное. Согласно Проппу, мотив в целом историчен, т.е. его возникновение (конструирование) связано и обусловлено историческими обстоятельствами, мифологическими представлениями, мировоззрением социума — носителя традиции, общественными отношениями в нём. Аналогичную историческую обусловленность имеют и сочетания мотивов — сюжеты. При этом, если мотивы могут переходить от эпохи к эпохе, от текста к тексту, то сюжеты формируются в определенный исторический момент и далее либо «обогащаются» новыми текстовыми единицами, либо исчезают как целое, и их мотивы становятся материалом для новых сюжетов. Эти особенности мотива и сюжета позволяют построить их историческую стратиграфию71, проследить эволюционное развитие в фольклорной и литературной традиции. В близком ключе выполнено исследование сюжетной композиции былин72. Исследователи выделяют группу наиболее архаичных мотивов, которые восходят к мифологическим универсалиям, определяющим «хронотоп» большинства древних текстов (т.е. сюжетную трактовку времени и пространства73), и мотивы, связанные с передачей социально значимой информации о преодолении экстремальных ситуаций и кризисов, а также с обрядовой системой, регулировавшей социальные отношения в древних обществах74. Эти мотивы более всего распространены и восходят к истокам словесного искусства. Далее выделяются комплексы мотивов и сюжеты, соответствующие определенным историческим периодам (стадиям развития), — времени сложения ранних государств, раннефеодальной эпохе, развитому феодализму75. Исторические характеристики мотива во многом производны от его морфологических функций: «Изучение структуры... необходимейшее предварительное условие исторического изучения...»76. С точки зрения морфологии мотив, как любая единица структурного анализа текста, может быть рассмотрен в системе «вариант мотива — инвариант мотива». Эта модель ориентируется на принцип дихотомии, принятый в структурной лингвистике, который предполагает противопоставление языка как системы парадигм и речи как ее вариативной функциональной реализации (синтагматики). Такой подход принят в зарубежных (прежде всего французских и американских) исследованиях77. В подобном методологическом ключе мотив может рассматриваться и как «мотифема» — обобщенный логический конструкт (часть парадигмального строя, созданного исследователем), и как «алломотив» — непосредственный вариант мотива, выявленный в тексте. Введение этих терминов позволяет четче отличать аналитические обобщения исследователей от реально существующих мотивных вариаций. Такое разграничение понятийных конструктов и элементарных частиц текстов — необходимое условие для сочетания исторического (генетического) анализа, в ходе которого изучаются реально существующие варианты и сюжетные комбинации, и сравнительного, для которого необходима более высокая степень обобщения. Таким образом, мотивный анализ позволяет сочетать исследование морфологии текстов с их исторической интерпретацией и сравнительным изучением. Исследователи применяли несколько модификаций мотивного анализа. Поскольку этот метод создавался в русле исследования сказок и мифов, он до сих пор наиболее плодотворно используется для изучения небольших (герметических) жанров со стереотипной структурой и нормативной (или стандартизированной) поэтикой — евангельских притч78, христианских легенд79, «прядей об исландцах»80, новелл81. Однако известны опыты «разложения» на мотивы и более объемных текстов — например, английской поэмы «Беовульф»82, ветхозаветных преданий83. Проблема адаптации структурно-морфологического метода для анализа пространных литературных произведений подробно разобрана Р. Бартом84. Наиболее распространенным в историографии стало также выявление конкретного мотива и набора его вариаций, или поиск устойчивых комбинаций мотивов («бродячих сюжетов»85) в различных фольклорных и раннелитературных произведениях — например, мотивов сватовства и свадьбы86, пира87, побратимства88, поединка89, договора90, инцеста91, братьев-близнецов92. Классическим исследованием трансформации сюжета в различных литературных традициях может служить сборник статей о Тристане и Изольде93. В ряде исследований мотивный анализ используется для восстановления утраченных мифов и повествований94. Примерами могут служить реконструкция «основного мифа» славян о борьбе громовержца Перуна с его противником Велесом95 и «реставрация» эпического сюжета о Волхе (Всеславе)96, проведенные на основе разрозненных мотивов, которые были выявлены в древних источниках и позднем фольклоре97; восстановление круга мотивов, связанных с Олегом Вещим, на материале русских летописей и скандинавских саг98. Основные принципы исследования морфологии определенного жанра были заложены в «Морфологии сказки» В.Я. Проппа99. Частным случаем этого подхода может служить выявление мотивного состава одного или нескольких произведений с целью определения их мотивной конфигурации и обнаружения близких мотивных комбинаций в других литературных и исторических традициях100. Отдельным направлением стало выявление исторических обстоятельств генезиса мотива, его мифологической, социальной, ритуальной обусловленности. К этому направлению примыкают работы представителей так называемой «исторической школы», в которых предпринимались попытки реконструировать исторические события на основе фольклорных мотивов101. Сами мотивы также изучаются с точки зрения их психологического подтекста, выражения универсальных желаний, фобий, ассоциаций («фрейдистская школа»), древнейших архетипов и установок подсознания («юнгианская школа»)102. В фольклористике анализ мотивов становится неотъемлемой частью исследования текста. Наглядным примером тому может служить монография А. В. Гуры о символике животных в русском фольклоре. Предложенная система словаря различных видов животных и их символических функций явно построена по аналогии с мотивными каталогами. Кроме того, в перечне признаков животного (включающем номинации, табуированные имена, эпитеты, ипостаси, социальные статусы, атрибуты, модусы поведения) предусмотрено отдельное рассмотрение типичных мотивов, связанных с тем или иным зверем103. Применение мотивного метода для исследования раннеисторических описаний, в частности, ранних летописей и хроник, позволило выявить ряд новых параллелей летописных и хроникальных текстов, расширить круг фольклорных и эпических аналогий известиям о древней истории славян. Мотивный анализ также использовался для изучения двух ключевых сказаний русских летописей — легенды о Кие и сказания о Рюрике и его братьях104. В частности, благодаря этому подходу удалось опровергнуть возобладавшее в историографии мнение А. А. Шахматова, считавшего повествование о призвании варягов книжной контаминацией из нескольких «топонимических преданий», и подтвердить цельность сюжета сказания, на котором основывался летописец. С помощью мотивного анализа установлена стереотипность «биографий» первых русских князей в ПВЛ, определены семь основных структурных элементов, формирующих описание жизненного пути князя в летописи105. Одновременно обозначились «лишние» повествовательные мотивы, коррелирующие с «вставками» в летописный текст, выявленными текстологами («мести» княгини Ольги). Сочетание устойчивой сюжетообразующей мотивной основы и вариаций в описаниях деяний древних князей дает возможность воссоздать принципы отбора информации летописцами и выявить их идеологические приоритеты (представления о должных, «легитимных» деяниях правителя). Кроме того, проявляется разница источников, откуда летописец черпал информацию о разных князьях (ряд мотивов в описании первых трех князей опущен, отличается от общего ряда и самое реалистическое повествование о Святославе). В связи с этим можно обратить внимание на до сих пор не отмеченную в историографии закономерность перехода от устной традиции к раннеисторической: отдельные эпические мотивы (принадлежащие разным фольклорным текстам) в первых летописях и хрониках превращаются в литературные лейтмотивы, т.е. в мотивы, повторяющиеся в пределах одного текста. Благодаря такому интертекстуальному повтору они становятся ведущими темами исторической концепции (макросюжета) всего произведения. Поскольку лейтмотивы представляют собой «структурный каркас» текста и «репрезентируют» основную тему произведения106, превращение мотивов устной традиции в лейтмотивы раннего летописания подтверждает особую роль устных источников в конструировании летописной традиции. Другой пласт лейтмотивов летописного текста составляют сюжеты и идеологические концепты, заимствованные из библейских текстов и христианской литературы107. Среди них самым ярким и одним из ключевых в замысле летописца является мотив «братства князей»108. Изучение фольклорных истоков западнославянских хроник также базируется на выявлении мотивов и определении их мифических и эпических аналогий. Поскольку лингвистический анализ к латиноязычным хроникам Польши и Чехии практически неприменим (за исключением этимологий имен собственных и топонимов), реконструкция древних преданий, на которые опирались первые историографы, полностью строится на мотивном и сюжетном анализе109. Широкий круг мифологических и эпических аналогий известиям хроник о древнейшем периоде истории Польши приведен в монографических исследованиях Я. Банашкевича. Это позволило ему опровергнуть историографический стереотип, заключавшийся в представлениях об исключительно книжном происхождении польских латиноязычных повествовательных источников. Как видно из приведенных примеров, мотивный подход, сочетающий анализ морфологии текста и выявление исторических характеристик его элементов, расширяет методологический инструментарий исследования раннеисторических описаний. Историографическое рассмотрение работ, посвященных мотиву, демонстрирует, что такой подход разрабатывался именно для осмысления типологически близких случаев перехода от устного (фольклорного) к письменному (раннелитературному) творчеству и был изначально ориентирован на выделение архаичных пластов в более поздних текстах. Возвращение этого подхода в исследовательскую практику изучения раннеисторических описаний раннефеодальных славянских государств позволяет получить качественно новые интерпретации традиционных источников. 1 Лихачёв, 1983. С. 27; Буганов, 1975; Творогов, 1987. С. 337-345; Лурье, 1985. С. 190-205; Клосс, 2003. С. 21-23; Novotný, 1912-1913; Регель, 1890; Labuda, 1971. 2 Ср.: Мелетинский, 2001. 3 Шахматов, 1908/1. С. 4-9. 4 Поппэ, 1974. С. 65-91; Щавелёва, 2004. С. 376. 5 См. разбор и опровержение этого тезиса применительно к польским хроникам: Banaszkiewicz, 1998. S. 8-10. Принципы выявления исторических реалий и устных источников Хроники Козьмы Пражского см.: Nejedlý, 1953. S. 7-9. 6 Алешковский, 1971. С. 12-13, 54-55; Алешковский, 1976. С. 133-162; Робинсон, 1980; Гимон, 2003. С. 51-57. 7 Ерёмин, 1987. С. 51,54-56. 8 Алешковский, 1971. С. 53; Ср.: Цыб, 1995. С. 3-11. 9 Лихачёв, 2001. С. 381-383. 10 Анучин, 1890. С. 81-226; Фроянов, 1993. С. 100-121. 11 Спицын, 1899. С. 79-90; Готье, 1927. С. 204-247. 12 Хабургаев, 1994. С. 115-165; Гиппиус, 2001. Р. 147-181. Ср.: Паршин, 1986. С. 63-82. 13 Ср.: Гимон, 2004. С. 30-34. 14 Об использовании филологических и семиотических методов в истории см.: Успенский, 2002. С. 9-76. Ср.: Бахрушин, 1987. С. 15-35; Лурье, 1997/1. С. 56-99. 15 Леви-Стросс, 1983; Леви-Стросс, 2000. С. 121-152; Бремон, 2000. С. 239-246; Делёз, 1999. 16 Леви-Стросс, 1970. С. 5-24; Серио, 2001. С. 320-329; Автономова, 1977. С. 81-108; Свешникова, 2005; Лич, 1997. С. 591-602. 17 Руднев, 2003. С. 256-258. 18 Силантьев, 2004; Ветловская, 2002. С. 74-124. 19 См.: Grimm, 1822. Уже в 1854 г. Н.Г. Чернышевский писал: «Всякий, кто читал исследования наших молодых ученых о древнейших временах славянской истории, конечно, заметил, что они опираются на исследования Гримма о древненемецком быте...» {Чернышевский, 1854. С. 1-14). 20 Алпатов, 1998; Иванов, 2004. С. 154-160. 21 Grimm, 1854. См. подробнее: Путилов, 1976. 22 Фрэзер, 1983. Фрэзер, 1998. 23 Азбелев, 1966. С. 176-195. 24 См. обобщающую работу: Структура, 2001. 25 Aarne, 1910; Андреев, 1929; Бараг, Березовский, Кабашников, Новиков, 1979. 26 Thompson, 1955-1958. 27 См. практически исчерпывающий обзор и перечень более сотни каталогов и указателей мотивов и сюжетов: Китанина, б.г. Ср.: Тюпа, Ромодановская, 1996. С. 3-15. 28 Thompson, 1955. Р. 3-9; Aarne, Thompson, 1973. Р. 3-10. 29 Aarne, Thompson, 1973. Р. 7. 30 Силантьев, 1999. 31 Миллер, 1897; Миллер, 1910; Миллер, 1924; Веселовский, 2004. С. 337-351. 32 Миллер, 1869/1; Миллер, 1869/2; Буслаев, 1861; Буслаев, 1887/2; Афанасьев, 1865/2. С. 5-55. 33 Потебня, 1989/1. С. 256-270; Потебня, 1989/3. С. 270-274; Потебня, 2003. 34 Согласно А.А. Потебне, мотивы отражают внутреннюю морфологию сюжета по аналогии с внутренней (этимологической) формой слова, которая противостоит его внешней (морфологической) форме: «Внутренняя форма есть тоже центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными ... внутренняя форма, кроме фактического единства образа, дает ещё знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление...» (Потебня, 1989/2. С. 130-131). 35 Веселовский, 1989. 36 Там же. С. 300. Ср.: Элиот, 1986. С. 476-483. 37 Бахтин, 1979. С. 307-337. 38 Веселовский, 1989. С. 37. 39 Ярхо, 2006. С. 9, 41-45, 257-290, 636; Ярхо, 1927. С. 7-28. 40 Б.И. Ярхо фактически признал это, объединив в один раздел проблемы перехода мотивов и персонажей из текста в текст (Ярхо, 2006. С. 257-290). 41 Берёзкин, 2007. С. 166. 42 Там же. С. 168-169. 43 Ключевский, 1989/1. С. 403. О «топике» древнерусских житий (стандартных образах, сюжетах и повторяющихся мотивах) см.: Руди, 2005. С. 59-101. 44 Ключевский, 1989/1. С. 358-438. 45 Веселовский, 1989. С. 300-301. 46 Гаврилов, 1990. С. 17. В некоторых работах мотивный анализ трактуется как один из текстологических методов (Гришулин, 1998. С. 184-196). 47 Михайлова, 1999. 48 Меликов, 1999; Клейн, 1998; Клейн, 1994. Даже такая классическая историко-филологическая тема как проблема гомеровского эпоса требует дальнейшего изучения с помощью мотивного и тематико-типологического анализа. «С позиций классического языкознания и литературоведения гомеровский эпос наиболее изучен, препарирован и откомментирован, а вот подход к нему со стороны фольклористики только начинается...» (Клейн, 1998. С. 4). Ср. рецензию на эту работу, написанную с позиций классической филологии: Цымбурский, Файер, 2002. С. 179-189. 49 Такой вариант мотивного анализа был предложен Б.М. Гаспаровым и разрабатывался В.П. Рудневым. Последний относит этот подход к постструктуралистской методологии, предполагающей поиск мотивов-ассоциаций, ассоциативных аналогий любой сложности и объема (Руднев, 2003. С. 256-258). На этот подход в значительный степени повлияли идеи «кружка Бахтина» (Алпатов, 2005; ср.: Эко, 1998). 50 Гаспаров, 2000/2. С. 593-599. Близкий подход, но без обращения к категории мотива, был реализован В.В. Колесовым при анализе абстрактных категорий древнерусского мировоззрения. См.: Колесов, 2001; Колесов, 1986. 51 Stender-Petersen, 1953. S. 181-188. Аналогичным образом предлагает подразделять мотивы на «сюжетообразующие» и «несюжетообразующие» Б.Н. Путилов (Путилов, 2003/3. С. 190). 52 Аналогичный мотив зафиксирован у Геродота: согласно скифской или персидской легенде, скифы отправили к персидскому царю Дарию «предметное письмо» — птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Неправильное толкование этого послания привело к поражению Дария (Herod. IV. 131). Мечи, посланные хазарам от полян, — аналогичный символический ответ. О предметном письме см.: История первобытного общества, 1988. С. 364. 53 Этот мотив используется в мифе о Тезее и Минотавре, легенде о Тристане и Изольде и др. См.: Аполлодор, 1972. С. 76-77,179; Фрейденберг, 2001. С. 335. 54 Некоторое исследователи предлагают называть сюжетогенерирующие мотивы «темами». Впервые этот термин введен А. Лордом {Lord, 1951. Р. 68). В России категория темы рассматривалась Б.Н. Путиловым (Путилов, 2003/1. С. 183-188). Тема, согласно Путилову, является комбинацией, «устойчивым блоком», составленным из мотивов. В работе М.С. Боуры 1920-х гг. также используются термины «компонент повествовательного механизма», «привычная тема», «основная тема», «традиционная сцена», «базовый элемент» (Боура, 2002. С. 245, 248, 252, 260, 270). Как видно из сравнения с исследованием В.М. Жирмунского, все эти термины вполне заменяет определение «мотив» (Жирмунский, 1958). Ср.: Ухов, 1957. С. 129-154. 55 Ср. наблюдения А.Ф. Лосева о «рудиментации мотивов» и их трансформации от «центральных мотивов сюжета» к «второстепенным» (Лосев, 1957. С. 20-22). 56 Эти три типа мотивов составляют «фрейм» (от англ. «структура», «обрамление») — иерархически упорядоченную систему определений, необходимых для понимания внутренней структуры текста. Понятие введено американским представителем «нарративной школы» М. Минским (Минский, 1979). 57 Мелетинский, 1983. С. 115-125; Путилов, 2003/3. С. 183-200; Мелетинский, 2003. С. 335-351. 58 См. подробнее: Боура, 2002. С. 175-235. В эпосе, согласно М.С. Боуре, присутствует «множество особых тем, вводимых для того, чтобы придать сказаниям правдоподобный характер» (Там же. С. 173). Этот реалистический фон может включать и фантастические мотивы: «героическая поэзия придает правдоподобие и солидность даже самым невероятным темам, порой вводя их в зримый, реальный мир, а порой соотнося с общепринятым опытом» (Там же. С. 235). 59 Гаспаров, 1995; Руднев, 2000. С. 15. 60 Веселовский, 1989. С. 301. «Структура мотива могла бы быть рассмотрена... как некий микросюжет» (Мелетинский, 1986. С. 46). «Важнейшим качеством мотива является элементарность» (Путилов, 2003/1. С. 186). 61 Веселовский, 1989. С. 282-283, 294-295, 300-306; Пропп, 1996. С. 16-35. 62 Веселовский, 1989. С. 305. Ср.: Бахтин, 1986/2. С. 401-402. 63 Веселовский, 1989. С. 300-306; Фрейденберг, 1936; Путилов, 2003/2. С. 195-201; Захарова, 1997. С. 37-50; Брагинская, 1975. С. 180-185. 64 Бем, 1919. С. 225-245. 65 Выготский, 1965. С. 205-244. 66 Медведев [Бахтин], 2003. С. 7-8, 18-19, 27, 118, 130-140. 67 Редким образцом взвешенной исторической трактовки идеологем и социальных оценок и четкого осознания границ использования их датирующего потенциала может служить исследование Р.Ю. Виппера, посвященное раннехристианской литературе (Виппер, 1946). В этой работе также широко используется мотивный анализ сюжетов. Ср. более раннюю и более позднюю работы: Виппер, 1918; Виппер, 1954. 68 См. «научную биографию» В.Я. Проппа: Уорнер, 2005. 69 Пропп, 2001. С. 20-25; Волков, 1924; Никифоров, 1928. С. 173-178. 70 Пропп, 1996. С. 16-35, 352-361. 71 Аналогичным образом можно говорить о хронологии эпитетов, устойчивых формул, эпических повторений и т.д. (Веселовский, 1989. С. 59, 76-100). 72 Скафтымов, 1924. 73 Бахтин, 1986/1. С. 134-136. 74 Шер, Вишняцкий, Бледнова, 2004. С. 96-97; Мелетинский, 1998/3. С. 52-110; Mine, 1986. Р. 39-113; Scalise Sugiyama, 2001. P. 221-240; Sobel, Bettles, 2000. P. 276-316. 75 Пропп, 1999. С. 29-505; Фроянов, Юдин, 1997. С. 78-108, 214-282; Мелетинский, 2003. С. 335-351. 76 Пропп, 2001. С. 17. 77 Dundes, 1962. Р. 95-105. 78 Вежбицкая, 2001. С. 218-262. 79 Джанумова, 2005. 80 Гуревич, 2004. 81 Петровский, 1927. С. 69-100. 82 Barnes, 1970. Р. 416-434. 83 Milne, 1988. 84 Барт, 2000. С. 196-238. 85 См.: Буслаев, 1886. С. 259-407. 86 Лобода, 1905. 87 Липец, 1969. С. 123-152. 88 Веселовский, 1894. С. 287-318. 89 Гадло, 1988. С. 95-96; Липец, 1977. С. 10-21. 90 Журавель, 1996. 91 Пропп, 2002. С. 6-53. 92 Сегре, 1992. С. 20-27. 93 Тристан и Изольда, 1932; Веселовский, 1991. С. 259-302. 94 Wilson, 1952. 95 Иванов, Топоров, 1974/1. С. 4-179. 96 Jacobson, Szeftel, 1966. P. 301-368; Jacobson, Ruzicic, 1966. P. 369-379. 97 Иванов, Топоров, 1973. С. 46-82. 98 Рыдзевская, 1978/1. С. 159-236; Melnikova, 2000. P. 152-168; Мельникова, 2005. С. 95-108. 99 Пропп, 2001. 100 Ср.: Матюшина, 2002. 101 Рыбаков, 1963. Ср. современную работу, выполненную в том же ключе: Долгов, 1999. С. 139-151. 102 Дандес, 2003. 103 Гура, 1997. С. 117. Выделены следующие типы мотивов — «происхождение вида», «христианские мотивы», «свадьба птиц», «язык животных», «война зверей» и т.д. 104 Мельникова, 2003/2. С. 55-59; Мельникова, Петрухин, 1995. С. 44-57; Мельникова, 2002/1. С. 9-16. 105 Мельникова, 2002/2. С. 143-150; Мельникова, 2003/1. С. 48-92. 106 Гаспаров, 1995. 107 См. последнюю обобщающую работу. Данилевский, 2004. С. 235-270. 108 Гиппиус, 1994. С. 136-141; Петрухин, 1995/2. С. 61; Петрухин, 2000. С. 122-137. 109 Banaszkiewicz, 1986; Banaszkiewicz, 1998, Nejedlý, 1953. |
загрузка...