Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

А.С. Щавелёв.   Славянские легенды о первых князьях

1. История изучения устных источников русских летописей

Становление исторической критики источников в России, Польше, Чехии, Болгарии, Сербии и Хорватии приходится на конец XVIII — начало XIX в. В этот период ученые труды начали освобождаться от явно легендарных, по сути мифологических представлений, переполнявших большинство сочинений XVI-XVII вв.1

Среди первых ранненаучных исследований выделяется своей масштабностью труд В.Н. Татищева. Его «История Российская» обычно рассматривается как условный рубеж между преднаучным и научным периодами развития исторической науки. Это сочинение наиболее типично для этапа становления исторической критики2.

Основным принципом работы В.Н. Татищева была компиляция максимально широкого круга источников. В его труде были объединены самые разные летописные и литературные памятники XII-XVII вв.; кроме того, эти известия подвергались систематической обработке (и, вероятнее всего, произвольным дополнениям) со стороны автора3.

Что касается устных источников летописания, то В.Н. Татищев четко придерживался позиции, отождествляющей письменный текст с достоверными известиями, а устные сообщения «молвы» — с недостоверными. По его мнению, первый летописец Нестор писал летопись «не со слов, а из книг»4. Историк допускал, что древнейшие предания (в частности, о Кие) могут быть вымыслом летописца «для закрытия сведений древности»5. Татищев предполагал, что имена Кия и его братьев «вымышлены от названия урочищ»6. Одновременно он предложил «научную» сарматскую этимологию имени Кия7 и в поздних версиях своего труда окончательно её придерживался8. Большинство остальных сообщений Начальной летописи (известие о призвании варягов, известия об Олеге и Игоре, о мести княгини Ольги) Татищев признавал вполне достоверными и восходящими к более древним письменным источникам, которые он искал или изобретал9.

«История Российская» В.Н. Татищева открывает, таким образом, традицию трактовки проблемы фольклорного источника летописного известия исключительно с точки зрения критериев достоверности и «историчности». Аналогичный подход сохраняется в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина10. Практически все известия «летописи Нестора» воспринимались Карамзиным как «предания». Скепсис по отнощению к первым известиям (в частности о Кие и его братьях) у «последнего летописца» выражен гораздо сильнее: «Нестор в повествовании своем основывается единственно на устных сказаниях... мог ли он ручаться за истину предания, всегда обманчивого, всегда неверного в подробностях...»11.

Карамзин разделял мысль Татищева о производности имен Кия и его братьев от названий местных топонимов, но одновременно пытался выявить исторически достоверные детали этого повествования — занятия славян охотой, их походы на Царьград, обитание славян на Дунае12.

Карамзин предпринял попытку отделить поздние предания от более ранних. В частности, сказание о хазарской дани в виде мечей он отнёс ко времени победы над хазарами при Святославе Игоревиче13.

Особое внимание Карамзин уделил появлению первых «хронологических показаний» летописи14. В его работе предложен подробный исторический разбор сказания о призвании варягов, итоги которого позволили сделать вывод о существовании устного предания, лежащего в основе летописного известия, цельности предания, отсутствии домыслов и позднейших интерполяций в летописном тексте15. Историк сомневался только в достоверности хронологии событий, предложенной летописцем.

Для остальных сообщений летописи о первых русских князьях Карамзин применял стереотипный подход — отделение «сказочных подробностей», «словесного предания» от исторически достоверной «основы»16.

Аналогичным образом, только более систематически, рассматривал известия «Повести временных лет» М.Н. Погодин17. Для каждого известия летописи историк выявлял и разделял «сказки» и «достоверные факты». В числе источников летописи Погодин назвал «саги, песни, былины, предания»18. Особое внимание он уделял «преданию о расселении славян с Дуная» и «сказанию летописца о полянах»19. В сводном перечне источников летописи Погодиным выделены «былины» («Владимиров цикл»), «рассказы об Олеге и Ольге», «пословицы и поговорки»20. Отдельно отмечена возможность использования летописцем скандинавских («варяжских») саг: «Саги были одним из важных источников Нестора... наши саги имели один и тот же источник с исландскими»21.

Наиболее полно «исторический» подход, заключавшийся в широком обобщении данных о древней славянской истории с целью выявления исторически достоверных сведений, был воплощен в «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьёва22.

С.М. Соловьёв поддерживал версию о «топонимическом происхождении» образов Кия и его родственников и пытается воссоздать логику конструирования предания летописцем23. В частности, известия о старшинстве Кия среди братьев и мотив похода на Царьград Соловьёв трактовал как распространение поздних «биографий» князей на ранний период. Он подробно разобрал исторические обстоятельства призвания варягов, привел аналогичные рассказы о призвании правителя из других раннеисторических традиций — в частности, о призвании Пржемысла в Чехии, упомянул легенды о начале других германских и славянских государств, например, польское «предание о Пясте и Попеле». Историю всех первых князей от Рюрика до Святослава Соловьёв рассматривал исключительно как «предание», отразившееся в летописях, но историческая подоснова этого текста не вызывала у него серьезных сомнений.

Гораздо больше внимания проблематике устных источников летописания уделял В.О. Ключевский. В тексте «Повести временных лет» он нашел «подражания и заимствования из византийской хронографии», «следы более древнего летописания», известия, восходящие к устным источникам24.

Ключевский отметил несколько рубежей изменения характера текста летописи. По его наблюдениям, в середине XI в. летопись «теряет легендарный отпечаток»25. Кроме того, исследователь предположил, что заглавие ПВЛ относится «не к целому своду, а только к рассказу, составляющему начало и прерывающемуся ... на княжении Олега»26.

В.О. Ключевский также выделил несколько сказаний, на которых основывался летописный текст: «предание об обрах и дулебах»27, «о призвании князей и утверждении Олега в Киеве»28, «о крещении Руси», «народное киевское предание об Игоре и Ольге», «народное предание о мести княгини Ольги, развивающиеся в целое поэтическое сказание, в историческую сагу», «обломки былин» (о Святославе и Владимире)29.

В предании о Кие исследователь выявил «историчные», «достоверные» моменты — занятия охотой, существование «родового союза», миграции славян, синойкизм как механизм градообразования30.

Ключевский констатировал, что можно предполагать и частично реконструировать существовавший в середине XI в. «уже сложившийся ... целый цикл историко-поэтических преданий..., другой цикл богатырских былин, воспевающих богатырей Владимира...»31.

В итоге В.О. Ключевский предложил достаточно полную, хотя и обобщенную классификацию источников летописания: «народные предания, поэтические былины, письменные (книжные. — А.Щ.) сказания»32, подметил в летописном тексте отдельные черты исторических песен33.

Сравнение ключевых сюжетов и мотивов русской летописи со славянским фольклором (сказками, былинами, песнями) было произведено Н.И. Костомаровым34. В своем исследовании он преследовал две основные цели — разделение «мифологического пласта» и «исторического ядра» в летописных текстах и выявление исторически достоверных элементов в позднем славянском фольклоре. Он определял большинство летописных сказаний как «туземные» славянские легенды — о переселении славян, уграх, обрах, расселении племен, о Кие, призвании варяжских князей35. Аналогичный подход использовал в своем исследовании И.П. Хрущов36, который уделял особое внимание сообщениям об очевидцах событий и информаторах летописца37.

В итоге изучения ранней русской истории в XIX в. возобладало мнение о легендарности изображения в летописи первых этапов сложения древнерусского государства, получил распространение тезис о значительной доле «вымысла», «искажения» действительности в известиях начального летописания. Историческая критика источников была сосредоточена на поиске «достоверной основы», «исторического зерна» предания. Такой подход привел даже к попыткам построить древнюю историю Руси не по дошедшим до нас текстам, а исключительно на основе гипотетических реконструкций возможных источников ПВЛ38 или данных преимущественно византийских источников39.

Вместе с тем некоторые исследователи рубежа XIX-XX вв.40 попытались создать цельные картины древнейшего периода русской истории и соответственно верифицировать историческую достоверность летописных преданий путем их сравнения с сообщениями иностранных источников, лингвистическими, археологическими и этнографическими данными. Прежде всего здесь следует отметить работы А.Е. Преснякова41. С одной стороны, Пресняков следовал общему для историографии XIX в. принципу поиска исторических черт в преданиях: «исторической чертой народного предания (об обрах и дулебах. — А.Щ.), сохраненного летописью, могло быть разве воспоминание о жестокости авар к пленникам (оно могло сохраниться ... в песенной форме42)»; «все эти предания о замене власти отдельных князей земли деревской непосредственной властью киевской переплетались с преданиями о Свенельде и его сыне ... в клубок, который распутает только подробный анализ истории старейших летописных текстов ... для моей цели достаточно остановиться на ... известии, что Святослав ... посадил Ярополка в Киеве, Олега в Древлянской земле, новгородцам же дал Владимира под опекой Добрыни»; «но как бы то ни было в деталях (предания об Аскольде и Дире. — А.Щ.), само известие о походе 860 года — крупная черта в истории...»; «с преданиями об Олеге связан вопрос о важнейшем моменте — о соединении новгородского севера и киевского юга в один политический организм, но предания дошли до нас в таком виде, что выделить из них подлинно старинное от комбинаций книжника-летописца ... трудно»; «с именем Ольги связан такой крупный культурно-исторический факт, как ее крещение, сообщение летописи об этом событии выродилось в наивную и весьма несуразную народную побасенку»43.

Гораздо больше внимания, чем его предшественники, А.Е. Пресняков уделил разбору преданий. Так, по его наблюдениям, «сами предания об Аскольде и Дире дают основания усомниться в их парности». Для подтверждения этого вывода Пресняков использовал сообщения арабского историка ал-Масуди. Историком отмечена близость летописных сказаний и скандинавских саг: «Драматические эпизоды борьбы Киева с древлянами — смерть Игоря и месть Ольги — запечатлены тем же характером суровой дикости и эпической силы, каким веет от северных саг»44.

Рубежным событием истории и «доистории» Руси Пресняков считал вокняжение Олега в Киеве: «Первый исторический момент, событие, которое стоит в начале истории Киевской Руси на рубеже доисторических и исторических времен, — это водворение Олега в Киеве ... отсюда ведет свое изложение "повесть" откуда пошла Русская земля. Такова "эра" киевской исторической традиции. А до нее лишь представления, что "словене, кривичи и меря дань даяху варягом", а поляне — хазарам, да вовсе бессодержательное глухое представление, что были в Киеве князья Аскольд и Дир, чьи имена, по-видимому, уцелели в киевских преданиях только в связи со сказаниями об Олеге... о доолеговых временах в старой традиции — только обрывки преданий и комбинации летописца, которые стоят вне того, что он сам считал "историческим"»45.

Для моей темы особенно важно, что в работе А.Е. Преснякова поставлен вопрос о специальном подходе к исследованию предания, легшего в основу летописного текста: «Едва ли возможно разрешить задачу твердой критики этих версий и преданий как исторического источника: задача того же сорта, как попытка выделить какие-либо исторические черты народных преданий, например былин, да еще таких, которые дошли уже в переделке и пересказе мудривших над ними книжников»46. Как видим, исследователь очень ёмко и точно охарактеризовал основные трудности этой работы, одновременно подчеркнув необходимость расширения исследовательских приемов за счет методов анализа фольклора.

Пресняков отметил стереотипность древнейших исторических повествований: «Литературная подражательность, которая выражается не только в усвоении общих приемов изложения, но и готовой фразеологии, которая целиком переходит из одного текста в другой при малейшем сходстве содержания, а в него переходят и элементы самого содержания, не исключая иной раз и фактической стороны изложения»47.

Очень близка к принципам исследования А.Е. Преснякова работа С.В. Бахрушина48, суммирующая представления об исторических реалиях ранней русской истории, которые можно выделить из известий начального летописания и проверить с помощью сообщений иностранных источников и археологии. Бахрушин не сомневался в эпическом характере предания о Рюрике и его братьях, но подчеркивал «историчность» этого сказания, отражающего событийные и правовые реалии.

Похожим образом выстраивает схему древней истории В.А. Пархоменко, хотя в его работах гораздо больше места занимают сугубо гипотетические и даже фантастические построения. Однако Пархоменко отметил, что из предания летописцами выбирались только определенные мотивы, которые «получали (в летописи. — А.Щ.) окраску более поздних фактов»49. Пархоменко подчеркивал, что сказание о Кие и сказание о Рюрике — ключевые моменты начальной летописи, хотя и носящие явно легендарный характер50. Он одним из первых попытался разделить «племенные предания» (например, о войне полян с древлянами и уличами) и сказания, связанные с русским князьями51. В специальной статье B.А. Пархоменко попытался реконструировать сказания о Чёрной могиле, князе Чёрном, племенные предания о войнах полян и северян52.

В ряде работ предпринимались попытки сопоставить летописные известия и данные археологии. Классическим исследованием такого рода стало проведенное А.А. Спицыным сравнение ареалов расселения восточнославянских племен, указанных летописцем, и зафиксированных археологических культур, с привлечением данных о диалектном членении восточнославянского мира53. Этот подход до сих пор остается ведущим направлением исследований «племенного» мира восточных славян54. Эпизодически для интерпретаций археологического материала привлекал «предания» летописи и их толкования Ю.В. Готье55. О необходимости сочетать «историческую оценку (археологических. — А.Щ.) древностей» с «литературным преданием» писали А.Е. Пресняков, М.И. Ростовцев и М.И. Артамонов56.

Можно констатировать, что в начале XX в. абстрактное скептическое (либо, наоборот, полностью доверительное) восприятие древнейших известий летописи сменилось критическим исследовательским подходом. Были поставлены вопросы о критериях историчности и возможности проверки сказаний сравнительными данными других письменных и вещественных источников; признана необходимость разработки особого метода анализа летописных известий, восходящих к преданию, и обращения с летописными сказаниями как с особым видом исторического источника; подчеркнута разнородность сказаний (племенных, династических, житийных), на которых основывалась летопись57.

Вторым ключевым направлением изучения раннеисторического повествования стал филологический и текстологический анализ известий ранних летописей. Становление филологической критики «текста Нестора» связано с фундаментальным, особенно для своего времени, трудом A.-Л. Шлёцера. Основной задачей филологической критики «Повести временных лет» Шлёцер считал восстановление «первоначальных слов Нестора»58. В отличие от авторов первых исторических сочинений B.Н. Татищева и М.М. Щербатова, он пытался воссоздать «очищенного Нестора, а не сводного»59. Немецкий филолог настаивал на «этимологическом происхождении» ряда персонажей летописи — Кия, Щека, Хорива, Лыбеди, Радима, Вятко60. Большинство известий он оценивал как недостоверные «басни» и «сказки»61.

В качестве источников летописи Шлёцер называл «песни, надгробные камни и предания»62. Он признавал историческую вероятность лишь рассказов об основании города Киева и о Кие-перевозчике, а также сказания о призвании варягов63. Сообщения о княжеском статусе Кия и его походе на Константинополь исследователь счел позднейшей вставкой64. Основными критериями оценки летописных известий для Шлёцера были оппозиции «истинность — ложность» и «достоверность — недостоверность»65.

Второе крупное филологическое исследование корпуса источников [летописных текстов принадлежит М.И. Сухомлинову66. Этот же исследователь первым попытался произвести специальное, фактически монографическое исследование преданий, которые были источниками известий «Повести временных лет»67. Важным методологическим новшеством работы Сухомлинова стало сопоставление структуры «Повести временных лет» со структурой западноевропейских хроник (Ламберта и Григория Турского) и с чешской Хроникой Козьмы Пражского68.

М.И. Сухомлинов составил достаточно полный перечень источников Летописного текста: календарные заметки («черты и резы»), письменные и устные повествования, византийские хронографы69. Он выявил в летописи цитаты из Библии, Палеи, Исповедания веры Михаила Синкелла, Жития Кирилла и Мефодия, Жития Владимира Святого, Хроники Георгия Амартола, «Откровения» Мефодия Патарского; как вставки исследователем отмечены договоры с греками70.

«Остаток» летописного текста Сухомлинов расценивал как фиксацию устной традиции («предания древности»71). Он перечислил основные мотивы летописного жизнеописания князей — таковыми исследователь считал «историю походов», «междоусобия», «войны», «единоборства»72. Сухомлинов разделял племенные предания и предания дружинные, «которые слагались при содействии норманнов», считая, что «элемент норманнский пришел в соприкосновение с народным русским эпосом, т.е. со славянским»73. Особо ученый выделял предания, связанные с могилами князей74. Им приведены аналогии летописным сказаниям об Олеге — сага об Одде Стреле и сербская сказка о гибели царской дочери от змеи, выползшей из черепа75.

Сухомлинов пытался доказать, что сюжет предания о призвании первых князей (Рюрика и его братьев) в летописи сохранился полностью: предание «сообщено (летописцем. — А.Щ.) с большой точностью... и в высшей степени достоверно»76. По мнению исследователя, «сообщая предания, Нестор не выбирает из них только того, что сообразно его личным намерениям, а оставляет их в том виде, в каком они ходили в народе»77. Этот вывод, конечно, несколько прямолинеен: он явно представляет собой полемически заостренный тезис о точности передачи летописцами мотивов своих устных источников — положение, которое оспаривалось большинством современных Сухомлинову историков. Для учёного была очевидна необходимость скорректировать исключительно скептический подход к тексту летописи.

Основные положения, выдвинутые М.И. Сухомлиновым, были развиты в более поздней работе Н.С. Трубецкого78, который поддержал его мнение о связи летописной формы с пасхальными таблицами и близости летописей и западнославянских хроник79.

Основным источником летописных сведений до 1016 г. Трубецкой признавал устную традицию80. Он сравнил «схемы» (сюжеты), характерные для эпического и летописного повествований; выделил черты (мотивы), общие для эпических произведений и ранних известий летописи (поединок, поиски избранного воина, несоответствие внешнего образа героя его реальным качествам, освобождение (захват) города благодаря хитрости, эпическое число лет княжения Олега и Игоря — тридцать три года)81.

Н.С. Трубецкой одним из первых попытался найти отражение «формы эпического стиха в сообщениях летописцев»82. Он выделил вводную формулу, которая объединяет тексты, повествующие о начале княжения Олега и Игоря, отметил метрическую структуру речей, «вложенных в уста языческих князей», — «десятисложник с цезурой после четвертого слога, известная метрика южнославянской поэзии»83.

Согласно выводу Трубецкого, «основная масса сведений (летописи. — А.Щ.) вплоть до смерти Владимира (ок. 1000 г.) основывается на народно-эпических преданиях. Автор летописи передает древние эпические песни в сильно сокращенном виде и прозой, устраняя все их чисто стилистические украшения»84.

Ф. Гиляров предпринял попытку свести различные варианты первых летописных известий и, соответственно, создать основу для реконструкции отразившихся в них первоначальных преданий85. В работе Гилярова приведено большое количество оригинальных вариантов и мотивов, отсутствующих в древнейших списках ПВЛ. Однако нерасшифрованные сокращения в ссылках на источники серьезно осложняют проверку и в некоторых случаях даже датировку приведенных текстов.

Отдельное направление исследований связано с изучением христианского фольклора, устной традиции, повествующей о начале христианства на Руси. Общий обзор религиозных сказаний, связанных с устными источниками, был дан в монографии В.А. Яковлева86. Сюжет легенды об апостоле Андрее, путешествовавшем по Руси, подробно рассматривался в трудах по истории русской церкви Е.Е. Голубинского и митрополита Макария (Булгакова). Голубинский скептически оценивал историческую достоверность легенды и сомневался в ее аутентичности, хотя и признавал возможность бытования этого предания в фольклоре87. Митрополит Макарий поддерживал версию о фольклорном характере легенды, которая, по его мнению, могла восходить к византийскому церковному преданию о проповеди Андрея в Скифии88, и привел аналогичное, хотя и более позднее сказание о проповеди того же апостола в Польше. Современные исследователи склонны поддержать версию о фольклорном, а не книжном происхождении предания89.

Значительный вклад в работу по выявлению эпических источников и мифолого-сказочных аналогий ранних летописных известий внесли фольклористы и литературоведы. В центре внимания этих ученых оставался прежде всего «живой» фольклор — записанные былины (старины), его мифологическое, ритуальное и историческое истолкование. Летописные же данные привлекались лишь при совпадении мотивов и образов былин и летописей (князь Владимир, Добрыня). Методологические сложности, возникающие при прямом сопоставлении поздних былин, фольклора, отразившегося в литературной и исторической традиции XV-XVII вв., и раннего летописания, отмечал еще А.Н. Веселовский90.

Наиболее взвешенный подход к проблеме сравнения былин и летописей был предложен М.Г. Халанским. Известия летописи, записи фольклорных сюжетов Московской Руси и северорусские былины он рассматривал как разные этапы развития общей традиции: «старокиевский героический эпос» (зафиксированный в ПВЛ), «северо-русские героические сказания» (былевая традиция, старины), «повествовательные произведения» рукописной традиции XV-XVII вв.91

Халанскому удалось проследить эволюцию сказаний о князе Олеге и княгине Ольге92. В частности, он нашел рукопись с записью предания, в котором Ольге приписываются поход, осада и взятие Царьграда, т.е. «экспериментально» показал возможность стереотипизации биографий князей по мере развития эпической традиции93.

Ф.И. Буслаев, напротив, пытался найти архаичные сюжеты и мотивы в поздних источниках. В частности, он обратился к записям повествований о Волхе (Всеславиче) XVII в. По мнению исследователя, в них сохранились более архаичные мотивы, чем в былинах о Волхе, сообщениях ПВЛ и «Слова о полку Игореве» о Всеславе Полоцком94. Буслаев также сделал специальный обзор упоминаний и реконструкций поэтических произведений, возможно, существовавших в древнерусское время, и их жанров95. Он составил отдельный полный перечень «летописных пословиц» и их народных аналогий96.

Образы летописных и былинных героев (Добрыни, Путяты, Владимира, юноши-кожемяки) проанализированы в исследованиях В.Ф. Миллера97, который обстоятельно аргументировал тезис о «дружинном происхождении» сказаний о первых русских князьях и их воеводах98.

Мотив поединка (прежде всего, между родственниками), присутствующий в нескольких сюжетах ПВЛ, подробно исследован О. Миллером. Кроме того, он сопоставил сюжеты ряда былин (о Хотене Блудовиче и Иване Годиновиче) с летописными сказаниями (о Рогнеде и Владимире)99.

В целом в работах этого направления собран значительный фольклорный и литературный материал, который позволяет с большой долей уверенности говорить об отражении в летописи универсальных эпических мотивов и сюжетов. Между тем идея о генетической связи былин и летописных сказаний, а также их прямое сопоставление для получения исторических выводов (характерные признаки интерпретаций так называемой «исторической школы») или утверждение о наличии в поздних источниках значительной доли мифологической архаики (тезис «мифологической школы»100) не могут быть приняты безоговорочно.

Принципиально новый этап текстологического и филологического изучения летописей связан с трудами А.А. Шахматова. Им была создана общая схема развития русского летописания и исследован ряд ключевых вопросов истории летописных текстов. Именно принципы сравнительной текстологии Шахматова легли в основу большинства дальнейших исследований раннего летописания101.

Шахматов называл «народные предания»102 в числе основных источников летописных текстов. Он предполагал, что они были известны летописцу в форме «исторических песен», «былин», «прозаических рассказов», но считал восстановление изначальной формы предания неосуществимой задачей103. Предания, согласно наблюдениям Шахматова, оставались основными источниками летописи вплоть до времени Ярослава Мудрого104. В своих работах А.А. Шахматов особое внимание уделял происхождению различных летописных сказаний — разделению попавших в летопись киевских, новгородских, смоленских, тьмутараканских и корсунских преданий, которые для исследователя были «маркерами» происхождения той или иной группы известий105.

Шахматов выявил устные источники различных летописных известий и присутствие в летописных текстах эпических мотивов: мотива побратимства (рассказ о воеводе Претиче) и испытания дарами (возвращение Святослава в Киев, походы Святослава и его войны на Дунае), мотива чаши из черепа (гибель Святослава), добывания невесты106 и пира (сказания о Владимире), мотива богато одетых противников (поход Добрыни) и неудачного сватовства (сказание об Ольге)107. Предание о Кие и его родственниках исследователь считал сводкой «топонимических легенд», а имена главных персонажей — производными от местных географических названий.

Отдельное исследование Шахматова посвящено сказанию о первых русских князьях — Рюрике, Аскольде, Дире и Олеге108. Предание о Кие и его родственниках Шахматов признавал киевским, а предание о Рюрике и его братьях — новгородским. Исследователь отметил вариативность описаний деяний первых князей109.

Летописное сказание о призвании варягов Шахматов считал книжным конструктом летописцев110, в основу которого легло несколько отдельных «местных» преданий северных городов (Новгорода, Ладоги, Белоозера и Изборска). По мнению ученого, летописец соединил эти предания под влиянием распространенного фольклорного мотива трех братьев-правителей111. Аналогичную контаминацию он видел в рассказе об Аскольде и Дире112. Развернутое исследование А.А. Шахматов посвятил реконструкции предания о Мстиславе Лютом113. В особый «цикл преданий» он выделил «походы князей на Царьград114.

А.А. Шахматов произвел текстологический и филологический анализ начального летописания, выявил его основные этапы, предложил серию конъектур к летописным текстам. Он определил устные источники известий первых летописей, предложил гипотетические реконструкции первоначального вида преданий, на которые опирался летописец. Однако ряд положений Шахматова подвергся критике в современных исследованиях: в частности, не получили поддержки концепции «топонимического происхождения» предания о Кие и книжного конструирования сказания о призвании варягов на основе местных преданий северных городов.

Следует особо отметить специальные сравнительно-исторические исследования ключевых летописных сказаний — легенды о Кие и сказания о Рюрике. В статье М. Тершаковца разбираются мотивы предания о Кие, летописный текст сравнивается с текстом Иордана, повествующим о росомонах и готах, подчеркивается семантическая параллель имен Сванхильд («Лебедь»)115 и сестры Кия — Лыбеди. Возведение легенды о Кие к преданиям готов IV в., записанным Иорданом, вряд ли правомерно, но использование мотивного анализа для выявления типологических фольклорных аналогий говорит о качественно новом подходе к летописным преданиям.

Серьезно аргументированная попытка определить тип сказания, которое послужило основой летописного текста о призвании варягов, принадлежит К.Ф. Тиандеру. Исследователь признал цельность исходного эпического текста и отнес его к типу «переселенческих преданий». Он же указал на типологические, а возможно, и генетические аналогии в германской исторической традиции116.

Исследование эпических мотивов, ставших основой летописных известий о князе Олеге, было предпринято А.И. Лященко. Он показал сходство набора мотивов, зафиксированных в летописи, с скандинавской сагой об Одде117. Лященко также предположил, что в честь Олега в нескольких городах Руси были насыпаны кенотафы, которые и послужили причиной появления противоречащих друг другу сообщений о месте его смерти. Ученый считал первоначальной версию о гибели Олега «за морем», в Норвегии.

Н.Я. Марр обнаружил архаичную параллель сказанию о Кие — легенду об основании города Куара тремя братьями — Куаром, Мелтеем и Хореаном, включенную в армянское историческое сочинение «История Тарона», которое составлено по разным оценкам в VII-IX вв.118 Наличие «генетического двойника» (термин Н.Я. Марра) сказания может служить еще одним убедительным аргументом устного происхождения предания о Кие119.

Было предпринято несколько попыток реконструировать первоначальную поэтическую форму (и метрику) сказаний (исторических песен), отразившихся в ПВЛ, — на основе летописного «панегирика» Святославу, путем сравнения летописного текста с более поздними эпическими формами и стихотворными размерами120 и по летописному рассказу о сватовстве Владимира Святославича к Рогнеде121.

Критический обзор устных преданий, отразившихся в летописи, и их эпических параллелей был подготовлен Е.А. Рыдзевской122. В исследовании «полусказочного», «полуисторического» «устного материала» Рыдзевская разделяла дружинные и народные (племенные?) предания. Исследовательница констатировала, что устные источники первых русских летописей были тесно связаны с «мотивами и сюжетами международных бродячих сказаний»123. Она подробно исследовала сказание о призвании варягов и поддержала мнение А.А. Шахматова о летописной контаминации нескольких преданий в одно. В работе Рыдзевской подробно разбираются «мотив захвата города хитростью», связанный с рассказом о взятии Киева Олегом Вещим124, мотивы повествования о походе Олега на Царьград, наконец, мотивы, связанные со смертью Олега125. Почти для всех мотивов летописных известий об этом князе Рыдзевская нашла аналогии из скандинавской литературы, а в предании о смерти Игоря, наоборот, увидела влияние античной традиции — рассказа о смерти разбойника Синиса126.

Исследовательница не сомневалась в том, что и устной традиции принадлежат источники сказания о мести княгини Ольги: параллели этому сказанию выявляются как в скандинавской, так и в восточной (иранской?) традиции127. Рыдзевская подробно проанализировала также мотивы «испытания дарами» князя Святослава, «неудачного сватовства» Владимира Святославича, поединка юноши-кожемяки, «чудесного спасения осажденного города» Белгорода128.

В итоге Рыдзевская пришла к выводу о сложном взаимодействии скандинавской и славянской традиций и взаимном переходе мотивов, который был осложнен влиянием восточных и византийских сюжетов и повествовательных элементов129. Однако трудно не заметить, что по количеству сходных мотивов и сюжетов среди аналогий летописным рассказам о первых русских князьях преобладают скандинавские.

В советской историографии возобладал исторический подход как к былинной традиции, так и к сообщениям «начальной летописи». Сказания, былины и летописные известия стали рассматриваться в качестве равнозначных источников по древнейшей истории130. Принадлежащее Б.Д. Грекову определение былины как «истории, рассказанной самим народом»131, приняли почти все исследователи. «Историчность» и древность большинства былинных сюжетов признавались бесспорными132.

Наиболее последовательно принципов исторического подхода придерживался Б.А. Рыбаков. В частности, он развивал идею о Кие как исторической фигуре — вожде племени полян, повествование о котором восходит к преданию этого племени133. Княжение Кия отнесено исследователем к VI в., поход Кия на Царьград — к времени правления византийского императора Юстиниана I134. С исторической точки зрения Рыбаков рассматривал сказания об обрах и дулебах, Олеге Вещем, Владимире Святославиче. Сказание же о Рюрике и его братьях он расценивал как книжный конструкт и позднейшую интерполяцию в текст летописи135.

Более взвешенная историческая оценка сказаний о Кие принадлежит Н.Ф. Котляру. В специальной монографии, посвященной летописным преданиям и легендам, связанным с Киевом136, он дал ёмкий обзор специфики «историзма» устной традиции137, проанализировал сюжеты и исторические черты ключевых сказаний ПВЛ и летописания XII в. В частности, Н.Ф. Котляром предложена эволюционная трактовка повествования о Кие. В летописных версиях предания исследователь видит отражение его поэтапного развития — от образа Кия как мифологизированного родоплеменного предка полян к образу князя, военного вождя138.

В советской историографии продолжилось литературоведческое и текстологическое исследование ранних этапов летописания, в связи с чем неизбежно возникала проблема его устных источников.

М.Н. Тихомиров, разбирая источники первых летописей, использовал обобщенный термин «сказание». В его работе основное внимание уделено достоверности тех или иных сведений летописи и их исторической основе139. В трудах А.Н. Насонова среди источников летописей отмечаются «фольклорные (сказочные) источники» и «песни и рассказы»140. Сходным образом подходил к этому вопросу Л.В. Черепнин141.

В исследованиях И.П. Ерёмина поставлен вопрос о соотношении летописных текстов и их фольклорных источников, а также о степени адекватности передачи летописью устной традиции. Среди форм летописного повествования Ерёмин выделяет «летописное сказание, т.е. устное историческое предание в книжной, литературной обработке»142. «Народнопоэтическая традиция» признается одним из основных источников ПВЛ143. Летописные статьи, созданные на основе фольклора, упомянуты в работе М.Х. Алешковского о типологии летописных текстов144.

«Следы древнейших исторических сказаний» ПВЛ рассматривались А.Г. Кузьминым. Однако этот исследователь придерживался идеи о раннем возникновении летописания, которое, по его мнению, восходит к X в. Соответственно, доля «устных источников» ранних летописных известий в его выводах оказалась минимальной145.

Наиболее полный обзор свидетельств интереса древнерусских книжников к фольклору принадлежит Д.С. Лихачёву. Он также проанализировал важнейшие идеологические концепты устной традиции, отраженной в летописных текстах146, выявил фрагменты летописных текстов, основанных на фольклорных источниках147. Согласно Лихачёву, устные предания, лежащие в основе летописной истории, носили по преимуществу родовой характер, отражали представления о героическом прошлом, сохраняли память о славе князей и их героических деяниях.

В обзоре источников ПВЛ исследователь выявил некоторые гипотетические формы сказаний — дружинные песни, «сказы диалогического характера»148, местные легенды разных земель. Им приведены и самые яркие свидетельства о бытовании устной традиции (из сочинений митрополита Илариона и Кирилла Туровского). Однако эта выборка носит скорее иллюстративный характер, что обусловлено историографической задачей очерка Лихачёва о ПВЛ149.

На современном этапе изучения устной традиции признается, что письменные источники летописи (прежде всего библейские тексты, византийская и болгарская литература) не могли дать летописцу необходимого материала для решения вопросов, поставленных в начале ПВЛ150. Выявлены и проанализированы признаки различных — мифологических, племенных и дружинных — сказаний, отразившихся в летописи151. Подробно исследованы сюжет, набор мотивов, правовая лексика и возможный исходный вид сказания о призвании варягов152, что позволяет сделать вывод о сохранении летописцем целостной фабулы изначального повествования и опровергнуть распространенное со времен А.А. Шахматова мнение о сводном характере летописного сказания, составленного из нескольких топонимических преданий. К этому можно добавить, что основные задачи и идеологические установки Введения к Новгородской первой летописи также требовали обращения летописца к местным фольклорным традициям153.

Однако до сих пор соотношение следов оригинальной фольклорной традиции с элементами домысла и реконструкции самих авторов, монахов-христиан, остается предметом дискуссии154. Сохраняется мнение о «этикетной апелляции» летописцев к авторитету устной традиции, ссылки на «рассказы стариков» признаются литературным штампом. Ряд исследователей воспринимает легенду о Кие в качестве «примитивного автохтонистского мифа..., использованного, точнее сконструированного летописцем»155. Между тем оправданная критика концепции историчности Кия, преобладавшей в советской историографии, не может быть аргументом для опровержения фольклорной (мифоэпической) аутентичности (изначальной принадлежности к устной славянской традиции) предания о нем. Версии сюжета и мотивы, отразившиеся в различных летописных текстах, позволяют сделать вывод о достаточно точном, хотя сокращенном и тенденциозном (проявление особого внимания к доказательствам княжеского статуса героя) воспроизведении предания о Кие в раннеисторической традиции древнерусского государства156.

Следует отметить ещё несколько перспективных направлений в исследовании раннего летописания и его источников. Это, например, анализ основных «тем» летописания — темы семьи, войны, речи, знамения и т.д.157, который может стать «прологом» к изучению полного набора мотивов летописного текста, в том числе и восходящих к устной традиции.

Особое значение для данной темы имеет лингво-текстологический анализ ранних известий ПВЛ и Новгородской первой летописи158, благодаря которому реконструируются механизмы создания истории первыми книжниками. В работе Я.С. Лурье рассмотрены «региональные» (псковский, новгородский) варианты ранней истории, которые могут восходить к различным традициям исторической памяти, в том числе изустной159.

Проблематика устных источников летописи тесно связана с исследованиями династических легенд, образов древних князей, восприятия власти и ее истоков. Особую роль языческих представлений о власти и княжеском роде и ритуально-обрядовой стороны межкняжеских отношений одним из первых осознал В.Л. Комарович160. Он настаивал на «сакральном» характере преданий о Кие и его связи с племенным «культом предков» полян, поскольку эта легенда вписана к контекст повествования о языческих обычаях и обрядах славян161. Комарович уделял большое внимание преданиям, связанным с топонимикой, в частности, с названиями курганов князей162.

Образ князя в системе языческих представлений и его мифологические истоки исследовались в работах А.П. Толочко163. Он выявил несколько мифологем, отразившихся в древнерусских памятниках. Это расчленение тела властителя, антропоморфная символика единства рода князей164, княжеская свадьба, «низкое» происхождение будущего властителя, диархия правителей165.

Этим же исследователем выполнено и специальное сравнительно-историческое исследование генеалогических легенд, связанных с концепцией «незнатного правителя»166. Данный эпический «архетип» можно признать общим для концепций власти восточных и западных славян. Следует также согласиться с тем, что это представление повлияло на оформление сюжета рассказа о сватовстве к Рогнеде «князя-робичича» Владимира.

В последнее время выявлены структурные параллели и мотивные аналогии сказанию о призвании Рюрика и его братьев167. Тем самым оно может быть уверенно отнесено к категории легенд о призвании иноземного правителя — основателя династии, бытующих в кельто-германском мире, а значит — выведено из круга славянских преданий, в которых правитель автохтонен168. Целая серия современных исследований посвящена мотивам цикла преданий о князе Олеге и княгине Ольге169, Рогнеде-Гориславе170, Яне Вышатиче171.

Ведущую роль для понимания исторического и культурного фона раннего летописания и установления связей летописных текстов с общеславянскими истоками сыграла лингвистическая реконструкция «протолитературы» славян172.

Общий обзор сюжетов и мифологических черт преданий, отразившихся в славянском летописании, предложен в работах С.В. Алексеева173. Эти исследования справедливо акцентируют важную проблему сопоставления исторических традиций разных славянских народов, но во многих случаях являются скорее рефератом предшествующих (в том числе устаревших) выводов и гипотез. Кроме того, в них произвольно сопоставляются поздние и ранние памятники (например, ПВЛ и Хроника Яна Длугоша). Подобный анахронизм присутствует и в обзоре этногенетических легенд славян Г.Ф. Ковалёва174. В других современных публикациях на эту тему, как правило, рассматриваются только историографические вопросы использования фольклористических и культурологических методик при исследовании средневековых текстов175.



1 Мыльников, 1996. С. 258-282; Мыльников, 1999; Филюшкин, 1997. С. 315-324; Чистякова, 1974. С. 216-219; Формозов, 1995. С. 8-28.
2 Толочко, 2005.
3 Ср. разные оценки возможного круга источников труда В.Н. Татищева: Шахматов, 1920. С. 83; Пештич, 1965; Кучкин, 1971. С. 246-262; Клосс, Корецкий, 1981. С. 5-13; Астраханский, 1993. С. 6-35; Добрушкин, 1970/1. С. 24-28; Добрушкин, 1970/2. С. 280-290; Лурье, 1997/2. С. 52-56; Каган, 1995. С. 94-98; Шамбинаго, 1947; Вышегородцев, 1986.
4 Татищев, 1994. С. 96.
5 Там же. С. 352.
6 Татищев, 1995/1. С. 200.
7 Там же. С. 200.
8 Татищев, 1995/2. С. 391.
9 Толочко, 2005. С. 196-245.
10 Карамзин, 1988. Стб. 18.
11 Там же. Стб. 20.
12 Там же.
13 Там же. Стб. 25.
14 Там же. Стб. 26.
15 Там же. Стб. 26-32, 67-74.
16 Там же. Стб. 82, 96, 97-98, 100, 107.
17 Погодин, 1839. С. 173-296.
18 Там же. С. 175.
19 Погодин, 1999. Т. 1. С. 4-5.
20 Там же. Т. 2. С. 364-399.
21 Там же. С. 372.
22 Соловьёв, 1988/4. С. 88, 129, 257. В историческом ключе С.М. Соловьёв интерпретирует и легенды о «свержении Попеля Пястом» и о браке Пржемысла и Либуше (Там же. С. 124, 127).
23 Там же. С. 88.
24 Ключевский, 1987/1. С. 91-94.
25 Там же. С. 94.
26 Там же. С. 98.
27 Там же. С. 123.
28 Там же. С. 98 (подробно сказание о призвании варягов рассмотрено на с. 152-153). См. также: Ключевский, 1989/2. С. 136-148.
29 Ключевский, 1987/1. С. 101.
30 Там же. С. 80, 128-132.
31 Там же. С. 128.
32 Там же. С. 396.
33 Там же. С. 123.
34 Костомаров, 1904.
35 Там же. С. 295, 314.
36 Хрущов, 1878.
37 Хрущов, 1874. С. 178-179.
38 Присёлков, 1913. На невозможность использования «научных фикций» текстологической реконструкции при создании целостной исторической картины указал в рецензии на работу М.Д. Присёлкова А.А. Шахматов (Шахматов, 1914. С. 57-58).
39 Присёлков, 1941. С. 213-246. В другом исследовании М.Д. Присёлков привлекает только договоры «руси» и греков (Присёлков, 1939. С. 98-109).
40 Эти работы опубликованы в разное время, с 1920-х до 1940-х гг., однако их объединяет принадлежность к ключевым школам дореволюционной историографии, общность подхода и методологических принципов. Они созданы в основном в 1920-е гг., а хронологический разброс публикаций обусловлен разрушением исторической преемственности советской историографии по отношению к дореволюционной.
41 Пресняков, 1993.
42 В песенной форме предание вряд ли существовало, скорее это был нравоучительный рассказ, объясняющий распространённую пословицу.
43 Пресняков, 1993. С. 29, 264, 289-290, 311, 324.
44 Там же. С. 323.
45 Там же. С. 310-311.
46 Там же. С. 312.
47 Там же. С. 346.
48 Бахрушин, 1938. С. 88-91.
49 Пархоменко, 1924. С. 6-7; Пархоменко, 1926. С. 267-270.
50 Пархоменко, 1924. С. 7.
51 Там же. С. 14-15, 83-85.
52 Пархоменко, 1927. С. 379-382. Ср.: Самоквасов, 1908. С. 36-37, 45; Иловайский, 1898. C. 3-45; Мыльников, 1999. С. 320. Пархоменко одним из первых обратил внимание на отражение в летописи эпоса соседних с древнерусским государством народов: Пархоменко, 1940. С. 391-393.
53 Спицын, 1899. С. 79-90.
54 Третьяков, 1953; Ляпушкин, 1968; Седов, 1982; Хабургаев, 1979; Шинаков, 2000/1. С. 300-314.
55 Готье, 1927. С. 204-217. Я отмечаю именно это исследование, поскольку оно стало одной из последних обобщающих работ, резюмирующих основные выводы дореволюционной археологической литературы, с достаточно полным учетом лингвистических и исторических концепций исследователей рубежа XIX-XX вв.
56 Ростовцев, 2004. С. 14; Пресняков, 1926; Артамонов, 1935.
57 В силу специфики советской историографии и не меньшей специфичности исторических исследований русской эмиграции этот подход в дальнейшем не получил полного и всестороннего развития. Например, в крупнейшем обобщающем труде по истории Древней Руси ведущий представитель историков-эмигрантов Г.В. Вернадский фактически вернулся к прямолинейному «историческому» прочтению ранних известий летописи (Вернадский, 1996. С. 307, 336-337). В частности, он попытался найти исторические прототипы Кия и его родственников среди болгарской и мадьярской знати, возводя Щека к болгарскому вельможе Че(а)ку, а Лыбедь — к мадьярскому воеводе «Лебедии». Вместе с тем Вернадский не отвергал версию о топонимической реконструкции имен — имя Хорива он считал производным от библейской горы Хорив, имя Кия — от тюркского топонима «берег реки». Вернадский признавал возможность наличия фольклорной аналогии только для Лыбеди — «царевна Лебедь русских сказок». О специфике историографии русской эмиграции см.: Пашуто, 1992.
58 Шлёцер, 1809. С. 7.
59 Там же. С. XIX.
60 Там же. С. XXV-XXVI.
61 Там же. С. XXIX, 55, 174, 173, 351, 396, 417.
62 Там же. С. XXIX.
63 Там же. С. XXVI, 181.
64 Там же. С. XXVI.
65 Попов, б.г. С. 399-483.
66 Сухомлинов, 1856.
67 Сухомлинов, 1908. С. 248-272.
68 Сухомлинов, 1856. С. 28, 132-147.
69 Там же. С. 25-27.
70 Там же. С. 51-117.
71 Там же. С. 121-122.
72 Там же. С. 117.
73 Там же. С. 123.
74 Там же. С. 125.
75 Там же. С. 124. Более подробное сопоставление мотивов саги, летописи и сказки Сухомлинов произвел в отдельной статье: Сухомлинов, 1908. С. 255-263. Здесь же подробно разобраны эпические мотивы предопределенности судьбы героя и отравленного питья.
76 Сухомлинов, 1856. С. 117-118.
77 Там же. С. 133.
78 Трубецкой, 1995. С. 544-574.
79 Там же. С. 555.
80 Там же. С. 558, 560.
81 Там же. С. 560-563.
82 Там же. С. 563.
83 Там же. Формула начала княжения: «И живяше Олегъ миръ имеа ко всем странамъ, княжа в Киеве. И приспе осень...», «Игорь же нача княжити въ Киеве, мир имея ко всем странамъ. И приспе осень...». Поэтические рудименты: «Уже намъ некамо ся дети», «Руси есть веселье пити, не можемъ бес того быти».
84 Там же. С. 563.
85 Гиляров, 1878.
86 Яковлев, 1875. Ср.: Успенский Ф.И., 1915 (эта работа осталась мне недоступной).
87 Голубинский, 1997. С. 16-76.
88 Макарий, 1994. С. 91-104.
89 См. полный обзор историографии: Беляев, 1994. С. 37-152; Мюллер, 2000. С. 183-201.
90 Веселовский, 1888. С. 147. Ср.: Скафтымов, 1924. С. 100-102.
91 Халанский, 1903. С. 1-2.
92 Там же. С. 2-5; Халанский, 1902-1903. № 8. С. 287-356; № Н.С. 1-40.
93 Халанский, 1903. С. 2.
94 Буслаев, 1910. С. 5-9.
95 Буслаев, 1859. С. 10-147.
96 Буслаев, 1992. С. 331-333.
97 Миллер, 1910. С. 1-31, 144-148; Миллер, 1924. С. 23-34; Миллер, 1882. С. 32-54.
98 Миллер, 1924. С. 16-18.
99 Миллер, 1869/2. С. 1-163, 302-330, 370, 389, 372-379. Ср.: Лобода, 1905. С. 85-119, 283-284.
100 Ср. современное исследование мифологических мотивов в былинах: Новичкова, 2001.
101 Творогов, 1987. С. 337-345.
102 В своих исследованиях А.А. Шахматов различал «народные предания» (устные источники) и летописное сказание («книжный эпос»).
103 Шахматов, 2002/2. С. 319.
104 Там же. С. 324-327.
105 Там же. С. 63, 202-204.
106 Этому мотиву посвящено специальное исследование А.А. Шахматова: Шахматов, 2003/1. С. 339-341, 376-379.
107 Шахматов, 2002/2. С. 100-101, 103-105, 289, 314, 320-324.
108 Там же. С. 202-234, 287-288.
109 Там же. С. 204, 230, 232.
110 Шахматов, 2003/4. С. 185-231.
111 Шахматов, 2002/2. С. 217-218; Шахматов, 2003/4. С. 214-215, 223. 112 Шахматов, 2002/2. С. 221-222.
113 Там же. С. 234-257, 320. См. также: Шахматов, 1908/1. С. 4-9; Поппэ, 1974. С. 65-71.
114 Шахматов, 2002/2. С. 320.
115 Тершаковець, 1928. С. 23.
116 Тиандер, 1915. С. 1-186. Нельзя согласиться лишь с трактовкой легенды о Кие: используя поздние летописные памятники, исследователь пытается представить Кия и его братьев князьями-пришельцами, хотя из текста ПВЛ очевидно, что речь идет о местных славянских родоначальниках. Легенда о Кие не может относиться к числу переселенческих сказаний, может быть, за исключением сообщения об основании «Киевца» на Дунае.
117 Лященко, 1925. С. 254-288. Ср.: Халанский, 1902-1903. № 8. С. 290-333. Об изменении легенды об Олеге в позднейших летописных памятниках см.: Кирпичников, 1897. С. 57-59. Сходство германских культов плодородия, ритуалы которых предполагали поставление кораблей на колеса, и легенд об Олеге отметил Ф.И. Буслаев (Буслаев, 1887/1. С. 242-243).
118 Марр, 1922. С. 257-304; Марр, 1935. С. 97.
119 Еремян, 1965. С. 160.
120 Коструб, 1928. С. 194-196.
121 Соколов, 1923. С. 97.
122 Рыдзевская, 1978/2. С. 159-236.
123 Там же. С. 160-161.
124 Там же. С. 174-178.
125 Там же. С. 178-193.
126 Там же. С. 193-194.
127 Там же С. 194-202.
128 Там же. С. 203-217, 222-230, 230-232.
129 Там же. С. 233-235.
130 Рыбаков, 1963. С. 4-12; Мирзоев, 1978. С. 7-14, 119-134; Сахаров, 1975. С. 135-141.
131 Греков, 1953. С. 7-8.
132 Рыбаков, 1963. С. 4. См. современную работу с несколько прямолинейной исторической интерпретацией легенды о Кие: Князьский, 2007. С. 59-61.
133 Рыбаков, 1963. С. 22-38.
134 Рыбаков, 1964. С. 7-11,15, 21; Рыбаков, 1994. С. 9; Рыбаков, 1987. С. 10. В более поздних работах Б.А. Рыбаков уже уверенно писал о династии «Киевичей» (Рыбаков, 2000. С. 45; Рыбаков, 1993. С. 91-92, 105, 285, 307-308).
135 Рыбаков, 1993. С. 142, 298, 313. Б.А. Рыбаков ссылается на текстологические аргументы А.А. Шахматова, однако значительно упрощает его выводы.
136 Котляр, 1986.
137 Там же. С. 3-15.
138 Там же. С. 12-13, 18.
139 Тихомиров, 1979. С. 46-66.
140 Насонов, 1959. С. 416-462; Насонов, 1969. С. 23-31.
141 Черепнин, 1948. С. 330-333.
142 Ерёмин, 1987. С. 88.
143 Там же. С. 51, 54, 56, 88; Ерёмин, 1946. С. 3-20.
144 Алешковский, 1976. С. 133-162; Алешковский, 1971. С. 53-71.
145 Кузьмин, 1977. С. 296-389.
146 Лихачёв, 1996/2. С. 276-285.
147 Лихачёв, 1986/2. С. 113-136.
148 Лихачёв, 1947. С. 132-143.
149 «Нет нужды стремиться исчерпать все формы устной исторической памятью народа. Необходимо подчеркнуть, однако, что летопись пользовалась устной народной исторической памятью не только как историческим источником. «Повесть временных лет» во многом черпала отсюда же свои идеи, самое освещение прошлого русской земли» (Лихачёв, 1996/2. С. 281).
150 Мельникова, 1999. С. 153; Рождественская, 1998. С. 153-155; Рождественская, 2001. С. 333-339.
151 Мельникова, 1999. С. 153-165.
152 Гринёв, 1989. С. 31-43; Мельникова, Петрухин, 1995. С. 44-57; Мельникова, 2003/2. С. 55-59.
153 Шахматов, 2003/3. С. 380-412; Творогов, 1976. С. 3-26.
154 Характерно, что аналогичные споры идут и среди ученых, исследующих другие письменные традиции — например, западнославянскую. См. Banaszkiewicz, 1998. S. 6,9-10.
155 Петрухин, 2000. С. 38. Ср. другую оценку этого же автора: «Киевская легенда о трех братьях — основателях города имеет книжный характер: имена братьев "выводятся" русскими книжниками из наименований киевских урочищ» (Петрухин, 2003/2. С. 209). Исторически достоверным В.Я. Петрухин признает отвергнутый летописцем вариант сказания о Кие-перевозчике. См.: Петрухин, 2004/2. С. 14-15. Задолго до В.Я. Петрухина точно такое же мнение высказано в монографии: Франклин, Шеппард, 2000. С. 142-144.
156 Мельникова, 2002/1. С. 9-16.
157 Пауткин, 2002. Ср.: Дёмин, 1998.
158 Хабургаев, 1994. С. 115-165; Гиппиус, 2001. С. 147-181; Лурье, 1997/1. С. 56-99.
159 Лурье, 1997/1. С. 56-66.
160 Комарович, 1960. С. 84-104.
161 Там же. С. 92.
162 Там же. С. 94-95.
163 Толочко, 1992/1. С. 13-22.
164 См. подробнее: Толочко, 1990. С. 133-136.
165 Ср.: Александров, Мельников, Алексеев, 1985. С. 13-25.
166 Толочко, 1994. С. 210-215.
167 Мельникова, 1995/2. С. 39-44; Глазырина, 2001. С. 41-47. Подробнее об исторических и генеалогических проблемах, связанных с интерпретацией сказаний о Рюрике и его родственниках, см.: Пчёлов, 2001. С. 43-148.
168 Щавелёв, 2003. С. 269-275.
169 Мельникова, 2005. С. 95-108; Чекова, 2003. С. 85-92; Чекова, 1995. С. 12-28; Фомичева, 2005. С. 74-118; Garsia de la Puente, 2005. С. 119-129; Литвина, Успенский, 2006/2. С. 48-52.
170 Литвина, Успенский, 2006/1. С. 335-354.
171 Гиппиус, 2002. С. 16-42.
172 Топоров, 1997. С. 38-94; Топоров, 1998; Топоров, 1973. С. 106-150; Иванов, Топоров, 1963. С. 88-158; Иванов, Топоров, 2000. С. 413-440.
173 Алексеев, 2005; Алексеев, 2006/1. С. 97-105; Алексеев, 2006/2.
174 Ковалёв, 2005. С. 90-94. Ср. спорное и несколько фантастичное исследование: Назин, 2003.
175 Алпатов СЛ., 2005. С. 96-106; Ратин, 2001. С. 78-93. Ср.: Смирнов, 1974.
загрузка...
Другие книги по данной тематике

Мария Гимбутас.
Славяне. Сыны Перуна

коллектив авторов.
Общественная мысль славянских народов в эпоху раннего средневековья

Д. Гаврилов, С. Ермаков.
Боги славянского и русского язычества. Общие представления

под ред. Б.А. Рыбакова.
Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н.э. - первой половине I тысячелетия н.э.

Валентин Седов.
Славяне. Историко-археологическое исследование
e-mail: historylib@yandex.ru