Е. П. Наумов. Динамика сербского феодализма и проблема типологических сдвигов на Балканах (в эпоху турецкой экспансии)

Османское завоевание Балкан вызвало многообразные изменения политической, этнической и социально-экономической структуры стран Юго-Восточной Европы. Не случайно поэтому в историографии оценка сущности тех сдвигов, которые происходили в феодальной системе балканских государств, покоренных османами и вошедших непосредственно в состав Османской империи или находившихся в вассальной зависимости от Блистательной Порты, занимает особое место¹. Вполне понятно, что этот вопрос в той или иной связи затрагивался неоднократно в исторической литературе при анализе общих результатов турецкой экспансии², однако до сих пор эта проблема остается спорной и недостаточно исследованной. Обусловлено это, по нашему мнению, несколькими причинами.

Прежде всего следует сказать о распространении в дореволюционной русской, западноевропейской, турецкой (и даже отчасти в современной югославской³) историографии односторонних оценок последствий турецкого завоевания Балкан. Они нередко основывались на априорных, ненаучных предпосылках (славянофильских — в русской буржуазной литературе, националистических — в турецкой) и поэтому сводились зачастую к восхвалению воображаемой «благодетельности» османской феодальной системы и мнимого «облегчения», принесенного ею покоренным народам.

К тому же источниковедческая база для первого периода османского владычества на Балканах, которая еще до середины XX в. ограничивалась преимущественно османским законодательством и сочинениями средневековых авторов (западноевропейских, турецких — обычно тенденциозных), стала постепенно расширяться лишь в наше время. Однако и теперь далеко не все важные турецкие памятники середины XV—XVI вв. опубликованы целиком. Более того, о некоторых источниках и важнейших социально-экономических процессах и изменениях на территории османских владений в Юго-Восточной Европе мы знаем зачастую лишь по отдельным выдержкам и отрывкам, которые нередко не дают возможности составить полного представления даже о ходе исторического развития в том или ином регионе (не говоря уже о всем комплексе османских владений). Вместе с тем турецкие ученые, публикуя некоторые источники целиком или в отрывках, иногда преследуют цель сознательно подчеркнуть «преемственность» турецкого феодального строя, его связь с феодальной системой покоренных народов, акцентировать тем самым отсутствие резких перемен, более того — «благодетельность» османского завоевания.

И, наконец, следует сказать еще об одном важном аспекте источниковедческой базы исследований османского феодализма. Дело в том, что изучение первого периода турецкой экспансии на Балканах (т. е. событий первой половины XV в., а для некоторых земель и второй половины XIV в.) встречает серьезные трудности ввиду почти полного отсутствия османских дефтеров (переписей) и других актов, освещающих положение на большей часта подвластной тогда османам территории Юго-Восточной Европы. По всей видимости, все первые переписи, составленные сразу же после захвата византийской Фракии, Македонии, Фессалии, Болгарии, погибли во время междоусобной борьбы сыновей Баязида I (в начале XV в.). Таким образом, для характеристики установленных османами феодальных порядков нам приходится пользоваться лишь известными памятниками 30-х и 50-х гг. XV в. либо даже еще более поздними⁴.

По нашему мнению, такое состояние источниковедческой базы (применительно к начальному периоду турецкого владычества на Балканах) во многом затрудняет изучение типологических сдвигов в сфере феодальных отношений данного региона, и такое положение в заметной мере усугубляется самим характером этой проблемы как смежной, требующей привлечения сил и специалистов-тюркологов, и медиевистов, исследующих прошлое южнославянских и других балканских государств до турецкого завоевания. Иными словами, для анализа типологических изменений в феодальном строе Юго-Восточной Европы нам не только необходимо корректировать сложившиеся в литературе представления об османском феодализме (на основании памятников XV в.), но и учитывать возможность определенных сдвигов, происходивших в балканских землях еще в период их борьбы с османскими завоевателями, то есть возможность и закономерность динамики южнославянского, византийского, албанского феодализма накануне гибели их самостоятельных государственных образований⁵.

Вполне понятна вся значимость таких конкретных исследований динамики балканского феодального строя (именно в эпоху турецкой экспансии) для понимания общих процессов развития феодальной формации в Юго-Восточной Европе. Без такого всестороннего анализа социально-экономической структуры балканских стран накануне османского завоевания любые заключения и оценки результатов турецкой экспансии методологически несостоятельны и могут привести лишь к необоснованным и исторически фальшивым мнениям об «облегчении», которое принесли якобы балканским народам османские завоеватели⁶.

Эти проблемы динамики балканского феодализма⁷, уже получившие освещение в советской историографии, представляют большой научный интерес применительно к сербским землям. Именно здесь, в Сербии и Зете (нынешней Черногории), имеются местные (сербские). исторические источники (грамоты и др.), которые освещают феодальные отношения вплоть до последних лет существования самостоятельной сербской государственности (до 50-х гг. XV в.). К этому же времени относятся первые турецкие дефтеры для захваченных османами сербских земель. Таким образом, именно на сербском материале путем тщательного сопоставления сведений сербских и турецких исторических памятников и представляется реальная возможность с достаточной полнотой изучить проблему типологических сдвигов внутри феодальной системы. К сожалению, для многих других балканских стран мы не располагаем таким, почти непрерывным (в хронологическом аспекте) комплексом исторических источников XIV—XV вв. В известной мере сходное положение сложилось применительно к тем сербским (зетским) и северноалбанским областям, которые в конце XIV — начале XV в. оказались под властью Венецианской республики. Сохранность многих документов времен венецианского владычества в Нижней Зете (венецианской Албании) позволяет выяснить, какие перемены в феодальных отношениях данного района были связаны с политикой Венеции, с предпринятой там еще до османского завоевания перестройкой феодальной структуры.

Итак, какие заключения по данному кругу вопросов можно сделать, анализируя названные источники? Общий, хотя и предварительный вывод сводится к тому, что феодальная система Сербии в эпоху существования последних самостоятельных государств (равно как и сербских земель, находившихся тогда во власти Венеции) вовсе не была неизменной. Она развивалась в условиях почти беспрерывной борьбы с иноземными захватчиками и «может быть поэтому приравнена к отношениям, известным нам по памятникам XIV в. (постановления Законника Стефана Душана и проч.)⁸. В этой связи особый интерес представляют свидетельства сербских и венецианских источников первой половины XV в., которые раскрывают систему разных категорий феодальной земельной собственности, особенности аграрной политики Сербской державы («деспотовины») и Венеции, фискального курса центральной государственной власти и т. д.

Эти материалы, как и сведения исторических памятников предшествующего периода (вторая половина XIV в.), позволяют судить о том, что и в первой половине XV в. в сербских землях проявляются линии и тенденции развития феодального строя, наметившиеся уже ранее, в эпоху феодальной раздробленности после развала Сербо-греческого царства Стефана Душана. В частности, следует особо отметить то грандиозное перераспределение феодальной земельной собственности, которое началось на территории империи Душана уже в середине XIV в. Это перераспределение выражалось не только в захвате владений одних феодалов другими, не только в присвоении царских и королевских имений светской знатью, но и в заметном сокращении и ограничении размеров владений церкви и монастырей⁹.

К сожалению, из-за гибели сербских государственных архивов нельзя точно представить размеры этого перераспределения, которое прослеживается обычно лишь на основании случайных сведений, относящихся преимущественно к судьбе церковных земельных владений.

И все же можно предположить, что в итоге этого колоссального передела Сербского царства и ожесточенной борьбы за власть над зависимым крестьянством размеры государственных (княжеских) доменов в известной мере выросли за счет конфискации земель непокорной знати, мятежников и соперников из числа светских феодалов, а иногда — в результате частичной секуляризации. Для сравнения укажем, что в южной Македонии после 1371 г. византийское правительство отобрало у афонских монастырей половину всех их владений в этом районе¹⁰.

Вместе с тем об известном ограничении сеньориальной эксплуатации и определенном возрастании роли центральной власти и ее контроля над феодальным землевладением, как уже отмечалось в исторической литературе, говорит также и некоторое увеличение доли проний (условных владений) в общем земельном фонде¹¹. В этом смысле особенно показательны сохранившиеся грамоты сербских правителей первой половины XV в., которые дают нам возможность сделать вывод о территориальном распространении сербской пронии в ту пору по сравнению с предшествовавшей эпохой.

Даже в середине 50-х годов XV в. прониарские селения рассеяны по всей Сербской деспотовине, правда, уже заметно сократившейся под натиском османов: пронии упоминаются и в придунайских районах (близ г. Шабац, в Мачве, у Голубца и возле столицы г. Смедерева), к северу от Западной Моравы и в некоторых соседних областях северо-восточной Боснии (Усора и др.), находившихся тогда под властью сербских деспотов. В это же время, вплоть до турецких походов 1454—1456 гг., и в других районах Сербии (в Топлице, Дубочице, Петрушской обл.) встречались иронии, дарованные видным придворным и вельможам сербского двора¹². Между тем во второй половине XIV в. пронии упоминаются в источниках гораздо реже, притом лишь в центральной Сербии (бассейн реки Ибар и Левачская обл.), еще не достигая придунайских областей, которые в первой половине XV в. становятся политическим центром и опорой феодального сербского государства¹³.

Не менее интересны и другие заключения, которые возникают при анализе документальных данных о сербских проииях 40-х и 50-х гг. XV в. Прежде всего следует подчеркнуть то обстоятельство, что и в 50-х гг. XV в., накануне окончательного захвата Сербии турками, центральная власть Сербской деспотовины производила в широких масштабах перераспределение земельных владений. Так, в частности, правительством конфисковывались имения опальных вельмож, которые целиком или в известной части передавались северным» феодалам; далее, переданные в прению или вотчину земли нередко обменивались центральной властью на другие земельные владения. Например, в состав пронии логофета Стефана Раткоанча, включавшей в 1457—1458 гг. 25 селений, входили и бывшие владения воеводы Михаила Ангеловича, Милоша Биомужевича, Весковичей, Богдана Чокеши и некоего феодала Вука¹⁴.

Следовательно, и накануне османского завоевания центральная власть феодальной Сербии сохраняла прочный контроль над земельным фондом страны, средством которого была политика конфискаций (за «меверу») и раздача ироний и вотчин надежным вассалам и сановникам. О стремлении сохранить в своих руках контроль за перераспределением земельной собственности (а тем более сохранить права сюзерена на жалованные пронии) свидетельствует особо оговоренное деспотом Георгием Бранковичем (1447 г.) в привилегиях дубровчанам исключение проний в том случае, если дубровчане будут описывать за долги имущество подданных деспота, т. е. в данном случае — феодальных землевладельцев¹⁵.

В то же время стремления и просьбы сербских вельмож о «записании» их проний в баштину (по всей видимости, этого удавалось добиться прежде всего виднейшим сановникам, таким, как логофет Стефан Раткович, челник Радич Поступовим и др.) или о передаче проний по наследству (например, в 1457 г. казначей деспота Радослав получил такое разрешение на наследование пронии даже по женской линии), как и появление запрета описывать пронии за долги их владельцев, — все это говорит не только о том, что прония в феодальной Сербии «не превратилась в баштину, сохранив характер неотчуждаемого и условного владения» ¹⁶. В то же время, приводя этот вывод Г. А. Острогорского, следует указать на все усиливающуюся накануне крушения Сербской деспотовины тенденцию к сближению пронии с баштиной, которая, как показывают приведенные факты, так и осталась незавершенной к моменту захвата османами последних областей феодальной Сербии.

По нашему мнению, учитывать эту тенденцию, отражавшую несомненную эволюцию системы феодальной земельной собственности накануне турецкого завоевания, в особенности необходимо при анализе документальных свидетельств о характере и распространении проний в тех районах Нижней и Верхней Зеты, которые в XV в. находились под властью или протекторатом Венецианской республики, либо входили позднее в состав Зетского княжества Цриоевичей. Именно здесь (применительно к середине XV в.) уже наблюдаются, как признает в своей работе Г. А. Острогорский, признаки «известной дегенерации системы пронии». Эту «дегенерацию» проний ОстрогорскиЙ видит в том, что «понятие пронии и прониара теряет свою точность: название пронии употребляется произвольно и применяется к любой земельной собственности», а причиной этого считает «обычай наследования пронии» и «большое распространение» проний¹⁷.

Заметим, что это немаловажное признание Г. А. Острогорского, которое дополняется двумя другими его выводами, основанными на источниках времен венецианского владычества в Нижней Зете (область г. Скутари), заставляет тщательно проверить реальное содержание термина «прония» во всех разобранных им случаях. Как пишет далее Острогорский, прония «была там главным видом крупного землевладения» и в значительной мере «потеснила баштанную собственность. Нет сомнения, что такое значение прония не приобрела только под властью Венеции, но она достигла значительного распространения и в предшествующий период, когда Зета входила в состав Сербского государства»¹⁸. Иными словами, мы должны допустить, следуя приведенным выше выводам Острогорского, что «признаки дегенерации» (т. е. эволюции) прониарской системы наблюдаются и восходят еще к XIV в., когда, по его словам, в Сербской державе и Зетском княжестве Балшичей роль пронии была велика. Однако нетрудно заметить, что это утверждение вступает в противоречие с его тезисом о появлении «симптомов» или «признаков» так называемой дегенерации пронии в середине XV в. (притом, как оговаривается Острогорский, «иногда») ¹⁹.

Таким образом, нам необходимо обратиться в этой связи к историческим источникам первых десятилетий венецианского господства в Нижней Зете, поскольку более поздние памятники, действительно, наглядно демонстрируют смешение терминов и сближение пронии с баштиной и даже «придачей» (приданым), как это видно, например, из грамоты Георгия и Стефана Черноевичей (1492 г.)²⁰. Рассмотрим материалы венецианского Скутарийского катастиха (1416—1417 гг.)—чрезвычайно подробной и интересной описи селений Нижней Зеты, которая дает возможность не только обстоятельно обрисовать положение крестьян, демографическую картину края, но и охарактеризовать систему земельной собственности в этой части венецианских владений²¹.

Анализ Скутарийского катастиха, равно как и других венецианских актов, использованных в работах В. В. Макушева, Г. А. Острогорского и И. Божича, позволяет отметить, что преимущественное внимание этих исследователей к судьбам Пронин привело к одностороннему и неточному изображению аграрно-правовых отношений края. Дело в том, что такое предпочтение пронии в их работах, как и тезис Острогорского о вытеснении баштины пронией в период венецианского владычества, вызывает серьезные сомнения потому, что в известных нам документах той поры вообще не существует баштины как противоположности и альтернативы прониарскому владению. Напротив, изучая Скутарийский катастих и другие акты правительства Венеции, можно прийти к убеждению, что в Зете с точки зрения венецианских властей вовсе не оказывалось полновластных земельных собственников, кроме самой Венецианской республики, повелительницы этих областей. Дело в том, что в данных источниках все местные (зетские) и пришлые феодальные землевладельцы фигурируют лишь как прониары, либо как «главы» (кави, капита) селений, или же в качестве т. н. «прониаров-глав» (любопытно само соединение этих двух понятий) и простых арендаторов земель, принадлежащих государству, т. е. Венецианской республике.

Это умолчание о баштанах и баштанниках в Скутарийском катастихе тем важнее и многозначительнее, что перед нами — источник суммарного, обобщающего характера, охватывающий все населенные пункты и отдельные земельные участки данной области. Естественно, что такое обстоятельство нельзя расценить как мимолетный, случайный промах или ошибку малосведущего итальянского чиновника, допустимую и возможную только в каком-то одном, частном и фрагментарном по своей природе документе (вроде «концессии» об аренде государственной земли или передаче села в прению). Тем самым мы поставлены перед необходимостью дать истолкование этому явлению, что затруднительно в силу отмеченной нами односторонности венецианской аграрной терминологии (применительно к Зете), равно как и отсутствия в литературе анализа этой аграрно-правовой специфики феодальной системы «венецианской Албании».

В данном случае, по нашему мнению, возможно следующее предположение, основанное на обычном для феодальной Сербии противопоставлении баштины прониям. Быть может, что необычное и странное с точки зрения сербской средневековой юридической терминологии наименование — «главы» селений (термин «капита», который В. В. Макушев переводил как «гласари») — обозначало (по крайней мере, в известной своей части) мелких феодалов-вотчинников, полных собственников.

В пользу такого тезиса, вероятно, говорит не только упомянутое подразделение всех селений Скутарийской области в катастихе 1416—1417 гг. лишь на селения прониаров и села «кави» (глав), правда, с тем только исключением, что там семь раз названы «прониарыглавы»²². В этой связи обращает на себя внимание и другой факт. Среди «глав» разных селений, перечисленных в катастихе, в рубрике, посвященной селу св. Сергий (Сан-Серзи), встречается имя аббата местного монастыря Петро Круэцио. Такое, на первый взгляд маловажное и /непривычное «назначение» венецианскими властями в качестве «главы» аббата Петра объясняется в действительности правами собственности аббатства св. Сергия на это селение, расположенное близ данного монастыря (к югу от Скутари), возле одноименного «торга», — знаменитого в средние века пункта транзитной торговли Зеты²³. Именно поэтому-то местные венецианские правители считали и утверждали очередного аббата (в том числе и Петро Круэцио) «главой» села св. Сергий, и поэтому в 1417 г. аббату П. Круэцио удалось отстоять свои права, ссылаясь на то, что все его предшественники-аббаты были «главами села Сан-Серзи»²⁴.

Между тем, ввиду близости светской вотчины (баштины) и церковной собственности в сербских грамотах можно иногда встретить определение тех или иных монастырских имений термином «баштина»²⁵. Венецианские наместники Зеты могли, предпринимая серьезную перестройку аграрной системы и налогового обложения присоединенных областей, рассматривать настоятеля данного монастыря (разумеется, с точки зрения выгод казны) как «главу» селения, не относящегося к числу военных вассалов республики (прониаров).

В свою очередь отмеченная выше тенденция «дегенерации» проний, то есть употребления этого термина для любой феодальной собственности, заставляет нас считать возможным, что в числе венецианских прониаров Зеты (видимо, прежде всего среди «наследственных» прониаров, получивших прению по наследству) были феодалы, имевшие вотчины до установления власти республики.

Констатируя столь расширительное применение термина «пронии» в венецианской Зете, мы должны признать все же неосновательность тезиса Г. А. Острогорского о превращении пронин (даже «дегенерированной», по его выражению) в глазную разновидность феодального землевладения. В самом деле, обращаясь к материалам суммарной описи Скутарийского края (катастих 1416—1417 гг.), мы обнаруживаем, что прониарские селения не имели вовсе перевеса ни по общему числу сел, ни по числу внесенных в опись крестьянских дворов. Так, лишь 47 селений (из общего числа 129 населенных пунктов) было записано за прониарами и прониарами - «главами», что составляет примерно треть всего количества селений (примерно такова и доля прониарских владений, если исчислить их крестьянские дворы). Правда, удельный вес проний по катастиху изменится, если мы произведем подсчеты отдельно для селений «ниже Скутари» (южнее) и «выше» (севернее). В этом случае, применительно к северной части области, доля прониарских имений повысится до 57%, хотя число их крестьянских дворов все-таки будет равно приблизительно третьей части, что говорит о передаче прониарам главным образом небольших и малонаселенных деревень.

Разумеется, такой вывод о подчиненном (вовсе не преобладающем) положении проний и прониаров в общей системе аграрных отношений венецианской Зеты нисколько не противоречит имеющимся свидетельствам о частой передаче сел в качестве пронии вассалам республики, даже о раздаче прониарам или другим феодалам конфискованных владений (в том числе, естественно, бывших вотчин) и церковных земель, а следовательно, увеличению в целом доли проний в феодальной структуре этих районов. Так, например, скупое упоминание в одной из рубрик катастиха 1416—1417 гг., отведенной селам Музанти и Грампзи, дает нам возможность судить о том, что они прежде (видимо, примерно до 1403 г.) принадлежали упомянутому выше монастырю св. Сергия. Затем они были отобраны венецианскими властями и пожалованы некоему Нику Богою, но после его изменьГ республике оба селения в 1417 г. получил венецианский прониар Марин Боици.

Это обстоятельство, равно как и другие аналогичные факты²⁶, позволяют сделать вывод, что предпринятая венецианскими властями перестройка аграрной системы присоединенной Нижней Зеты вовсе не исчерпывалась раздачей проний и, наряду с этим, «исчезновением» баштин, на что следует обратить особое внимание. Иными словами, в данном случае речь идет о многосторонней перестройке аграрных отношений в венецианской Зете и «надстройке» венецианской государственной собственности над теми феодальными земельными отношениями, которые сложились в этих районах Балканского полуострова в предшествующий период, когда Зета входила в состав Сербской державы Неманичей.

Вместе с тем, отмечая это сходство политики венецианского правительства (применительно к нижней Зете) с курсом сербских и зетских правителей, проводивших широкое перераспределение земельных владений с целью усиления роли центральной власти и ее контроля над земельным фондом государства, необходимо обратить внимание и на другую, не менее важную сторону феодальных отношений той поры.

Речь идет о проблеме податных и других привилегий феодальных земельных собственников, которые определяли их права на повинности и поборы зависимого крестьянства. Именно здесь весьма наглядно отражается соотношение сеньориальной и феодально-государственной эксплуатации, развитие взаимоотношений центральной государственной власти (как выразителя общих интересов феодального класса) и отдельных представителей духовной и светской знати. К сожалению, сохранившиеся акты той эпохи позволяют нам судить об иммунитетных правах лишь церкви и монастырей, поскольку дарственных грамот светским феодалам почти вовсе нет в нашем распоряжении, а немногочисленные уцелевшие акты такого рода не содержат определения иммунитетных прав феодала.

Рассмотрение этого вопроса тем более необходимо, что в исторической литературе ему посвящены лишь отдельные, большей частью беглые и поверхностные замечания и наблюдения, к тому же касающиеся преимущественно основного государственного налога средневековой Сербии — «сок»²⁷. Кроме того, имеющиеся в историографии суждения недостаточны еще и потому, что они не разделяют четко проблемы иммунитетных привилегий для старых владений церкви и монастырей, с одной стороны, и новых земельных пожалований, получаемых ими от сербских правителей, с другой.

Так, например, изучение сербских грамот первой половины XV в. показывает, что новые земли, полученные в Сербии церковью и монастырями, приобретали в первых десятилетиях XV в. неполные иммунитетные права, которые все же предусматривали освобождение от большей части государственных налогов и повинностей. В то же время эти источники свидетельствуют о том, что всеобщего и повсеместного ограничения податного иммунитета духовных феодалов, «постепенного» сужения налоговых привилегий (как, например, писал К. Иречек) вовсе не наступило, а духовные землевладельцы, получая немалые податные льготы и скидки (по разным налогам и на разные сроки, неодинаковые для разных имений и селений), обладали и в этих своих новых имениях широкими административными и судебными правами.

К сожалению, гораздо труднее ответить на вопрос, каковы были податные привилегии духовных феодалов (применительно к старым их имениям, полученным еще в XIII—XIV вв.) и светской аристократии. Вполне возможно, что некоторые из наиболее влиятельных и богатых монастырей (например, Хиландарь, Архангельский близ Призрена, Дечанский, Баньский) сумели добиться от государственной власти официального подтверждения их прежних хрисовулов и, тем самым, сохранения (быть может, почти полностью) давних податных привилегий и прав.

В то же время, однако, сохранились сведения, которые указывают, что столь усилившуюся в XV в. тенденцию к сокращению налогового иммунитета феодальных владений нельзя недооценивать и преуменьшать даже применительно к старым имениям духовных землевладельцев. В данном случае заслуживает особого внимания уже разобранный И. Божичем спор, возникший в 1435 г. из-за требования деспота Георгия Бранковича, который добивался выплаты ему Венецианской республикой всех тех денежных сумм (по 1 дукату с каждого двора), каковые взимались венецианскими властями после 1428 г. с его бывших подданных — крестьян села Богдашичи, полуострова Луштицы и др. местностей Сербского приморья²⁸. Естественно, что в изложении этого спора и претензий деспота для нас важна не столько правильная констатация И. Божича (1 дукат был общеобязательным налогом и в Венецианской Зете и во владениях деспота), сколько судьба податных привилегий церковного землевладения в Зете.

Дело в том, что перечисленные выше селения и местности Сербского приморья (Богдашичи, Луштица и пр.) представляли собой законную собственность Зетской православной митрополии, то есть входили в состав Метохии св. Михаила. Следовательно, сами претензии Георгия Бранковича ,по поводу налогов с населения Метохии св. Михаила являются наглядным доказательством того, что даже с точки зрения правительства деспотовины (а вовсе не венецианских властей) принадлежность этих земель Зетской митрополии Отнюдь не подразумевала освобождения местных крестьян от одного ;из главных государственных налогов («дуката»).

Трудно переоценить значимость этих сведений и вытекающих отсюда заключений. Мы можем говорить о сохранении сербскими деспотами в Зете и продолжении прежнего фискального курса Балшичей, связанного с введением общеобязательного налога (по 1 дукату с «дыма») с одновременным сокращением податных привилегий церкви. Как известно, налоговая политика венецианских правителей в захваченной ими Зете полностью усвоила эти нововведения, отличаясь, видимо, лишь большей последовательностью и целеустремленностью в достижении наибольших доходов, между прочим, и путем отмены прежних податных льгот и прав католического православного клира²⁹.

Приведенные выше данные можно расценивать и как свидетельство того, что в Сербской деспотовине (как в Зете, так и в Сербии) во время правления деспота Георгия Бранковнча (1427—1456 гг.) земельные владения православной церкви (епархий, митрополий и патриархии) были объектом сбора наиболее важных для государственной казны новых налогов, от которых далеко не всегда получали освобождение и новодарованные имения монастырей. Вряд ли, на наш взгляд, здесь допустимо предположение, будто Зетская митрополия в рамках единого государственного церковного организма могла иметь меньшие права, нежели другие митрополии и епархии, находившиеся под эгидой сербского патриарха. Напротив, в данном случае скорее, быть может, напрашивается мысль о большей привилегированности Зетской митрополии в фискальном отношении по сравнению с другими епархиями и митрополиями сербской православной церкви, поскольку, как известно, правительство деспотовины было весьма заинтересовано в поддержке зетского митрополита, который в этих районах являлся одним из главных представителей государственной власти, выступая даже в роли наместника г. Будвы, управителя полуострова Луштицы и т. д.³⁰

Такая точка зрения о распространении новых деспотских податей и повинностей и на старые владения православной церкви в Сербии находит подтверждение и в тексте жалованной грамоты деспота Георгия Бранковича Русскому афонскому монастырю (ок. 1428 г.). Грамота не содержит сведений о новых земельных дарениях этой обители, хотя —«а это следует особо обратить внимание — монахи «упомянули господству моему о нуждах и об отступлении метохни» (то есть потере имений из-за турецкого завоевания соответствующих областей Сербии)³¹. Весьма примечательно для понимания церковной политики Георгия Бранковича, что деспот в ответ >на прошения монахов вместо новых земельных пожалований «сотворил милость» этой обители, несколько сократив перечень обязательных для ее владений (принадлежащих ей прежде) налоговых сборов. Как гласит текст грамоты, «села и людей, которых имеют у себя (монахи.— Е. Н.) в державе нашей, что на них приходится унче зимние и сок (курсив мой. — Е. Н.), — от этого их освободило господство мое, пусть себе собирают (т. е. данные налоги. — Е. Н.) монастырю».

Помимо этой важной льготы для всех имений Русского монастыря в пределах Сербии монахи одновременно добились и освобождения от взноса, который поступал в государственную казну от крупного торгового поселення (торга) Копоричи («доход от Копорнчей») во время правления Стефана Лазаревича³². Правда, этим собственно и ограничиваются податные скидки и «милости», полученные Русским монастырем для его имений во владениях сербского деспота. Далее Георгий Бранкович указывал в грамоте: «а что есть (налог) унче летние — воиитатик (т. е. приходится на имения данного монастыря.— Е. Н.), это пусть поступает в казну господства моего, чтоб этим снаряжалось войско».

Следует в данной связи подчерюнуть, что названные податные льготы вовсе не были бессрочными или хотя бы дарованы пожизненно, вплоть до вступления на престол нового государя. Напротив, один из следующих пунктов предусматривает в будущем, как только потерянные монастырем метохии будут возвращены (после отражения турок), возможность нового решения сербского правителя то поводу данных налоговых скидок («а унче и сок и доход от Копорнчей... и когда села к «им вернутся опять, о том каково будет произволение господства моего...»)³³.

В то же время не следует и преувеличивать масштабы тех ограничений податного иммунитета (даже церковных имений, не говоря уже о метохиях наиболее влиятельных афонских монастырей), которые прослеживаются по рассмотренным нами выше сербским грамотам XV в. Правда, тенденция сокращения налоговых привилегий и прав духовных землевладельцев Сербии (а тем более, вероятно, и экскуссин светской знати) в первой половине XV в., в эпоху Сербской деспотовины, выступает гораздо резче, нежели это нам известно из свидетельств источников второй половины XIV в. Правительство сербских деспотов прибегает уже к налогообложению всех прежде полностью экзимированных церковных земельных владений, а не только земель «овосозданиых монастырей (или новых имений), как это было в эпоху распада Сербского царства. Однако и в XV в., в решающий момент тяжелейшей борьбы с турками, ценой огромного напряжения всех ресурсов страны государственная власть феодальной Сербии, как видно из текста многих грамот, все же не проводит достаточно последовательно фискального курса, ослабляя действенность и широту своей политики отдельными «милостями» и единичными пожалованиями «свободы» от тех или иных наиболее важных податей и повинностей («унч», турецкого «телоса» или дани, военной повинности, градостроительной и т. д.). Впрочем, в период правления Георгия Бранковича, видимо, эта тенденция к сужению податных привилегий феодального класса достигает особенной силы, хотя и в эти годы, уже накануне гибели деспотовины под ударами османов, сохранилась возможность получения теми или иными владельцами «освобождения» от взносов в пользу казны.

Таким образом, позиции центральной власти в этом вопросе были так же изменчивы и порою противоречивы, как и, например, на Руси в конце XV в.³⁴ Разумеется, вся эта противоречивость, незавершенность новых линий и тенденций развития феодальной земельной собственности и иммунитета в Сербии XV в. служат не только доказательством продолжавшейся вплоть до момента турецкого завоевания перестройки феодальной аграрной системы сербских земель, перераспределения земельного фонда (причем нередко за счет духовных феодалов) и возраставшей в целом роли государственной власти, сохранявшей и даже укреплявшей свой контроль и верховные права на владения местной знати и, тем самым, подвластное им население. Естественно, что рассмотренные выше мероприятия правительства сербских деспотов приводили как к увеличению доходов казны, так и к созданию известной зависимости феодальных сеньорий от государственной власти, поскольку введение новых чрезвычайных налогов и повинностей (в особенности — военной и градостроительной) ограничивало податные привилегии знати, а на практике, возможно, и административный ее иммунитет (в силу привлечения их подданных к тяжелым и длительным работам по приказу государя или военной службе), равно как и размеры сеньориальной ренты³⁵.

В связи с этим допустимо вновь вернуться к вопросу о законодательстве и сословной политике центральной власти в Сербии в конце XIV — первой половине XV в. Этот вопрос и раньше вызывал споры в историографии ввиду разноречивой датировки последних статей Законника Душана (в Раковецком списке), в особенности статьи 198 о «доходе царском»³⁶. Сама формулировка в этой статье основных податей, поступавших в царскую казну ( «доходах царский, сок и намет и харач»), равно как я суровое наказание для феодала за левиесение этих налогов в срок, — все это позволяет предположить возможность более поздней датировки статьи 198 Законника. Иными словами, нельзя не считаться с вероятностью возникновения статьи 198, как и других последних статей Законника, в начале XV в., в период существования Сербской деспотовины, платившей ежегодную дань турецкому султану³⁷.

Таким образом, как показывают сохранившиеся исторические источники конца XIV — первой половины XV вв., на территории Сербии и Зеты в этот период динамика феодальной земельной собственности оказывается гораздо более многосторонней и противоречивой, нежели это иногда изображается в исторической литературе. В частности, имеющиеся свидетельства говорят о том, что процессы развития феодального землевладения вовсе не ограничивались уже отмеченными в историографии тенденциями роста церковной и монастырской собственности, увеличения размеров светских вотчин (баштан), либо постепенного распространения и возрастания роли проний. Напротив, мы можем указать и на прямо противоположные явления, а именно на усиливающиеся со временем стремления некоторых феодальных покровителей Сербии и Зеты, сербской светской знати, а также венецианского правительства (в захваченных Венецией районах Зеты) ограничить размеры или приостановить рост владений духовных феодалов, иногда даже провести частичную секуляризацию имений православной и католической церквей³⁸.

Однако нельзя также и свести все последствия появления и развития института иронии в сербской феодальной системе лишь к тезису о заметном возрастании ее удельного веса в сербских землях (в особенности в эпоху деспотовины). Анализ доступных нам памятников позволяет обратить внимание на проявления эволюции самих проний в XV в., рассматривавшейся прежде лишь как «деградация» этого института, на важность и значимость для всей политической и социально-экономической системы сербской феодальной государственности взаимосвязи и соотношения прений и баштин светских феодалов.

Гораздо более сложной представляется картина эволюции феодального иммунитета в сербских землях, прослеживаемая преимущественно по материалам монастырских архивов (а для Зеты — также по венецианским документам). В действительности тенденция некоторого ограничения податных привилегий церковных и монастырских имений, как показано выше, ведет свое начало не с первых лет XV столетия, а с эпохи распада Сербского царства. Таким образом, эти новые проявления в фискальной политике сербской феодальной государственности, которые могут быть сопоставлены с весьма сильными в ту пору секуляризационными устремлениями, возиишги еще до того момента, когда сербские правители были вынуждены признать вассальную зависимость от Блистательной Порты и обязались вносить ежегодную дань в султанскую казну. Разумеется, после установления этой турецкой дани («телос», «харач» и т. д.) и введения новых государственных налогов и повинностей для отпора турецким захватчикам ограничения феодального податного иммунитета становились все более обширными и частыми.

Отмечая все эти новые признаки развития сербской феодальной системы в последнее столетие существования самостоятельной государственности, мы, разумеется, не можем ограничиться лишь этим выводом, свидетельствующим о заметной динам и не сербского феодализма. Вполне понятно, что при рассмотрении этих явлений в рамках проблемы типологических сдвигов на Балканах в эпоху турецкой экспансии закономерно и другое заключение: (некоторые из тех типологических изменений феодальной структуры, которые в литературе обычно относились лишь на счет османской военно-ленной системы (сокращение или уничтожение церковного землевладения применительно к православному и католическому духовенству, ликвидация податных привилегий феодального землевладения, большая роль условных владений и другие черты роста феодально-государственных отношений), в известной мере наблюдаются также и в сербских землях накануне окончательного турецкого завоевания и уничтожения под ударами турок-османов последних самостоятельных феодальных государств и владений (в нижней Зете) Венецианской республики.

¹См., напр., Б. А. Цветкова. Европейский Юго-Восток и османская экспансия (XIV—XV вв.). Автореф. докт. дисс. Л., 1972; П. В. Советов. Исследования по истории
феодализма в Молдавии, т. I. Кишинев, 1972, стр. 434—435 (ср. прим. 615, где указана соответствующая литература); его же. Типологические пути развитого феодализма и турецкое завоевание Юго-Восточной Европы. — В сб.: Юго-Восточная Европа в эпоху феодализма. Кишинев, 1973, стр. 92—93; Я. С. Г рос у л, П. В. Советов. Типологические пути позднего феодализма и переходного к капитализму периода в Дунайских княжествах. — Там же, стр. 130— 131; и др.
²См., напр., А. Л. Погодин. История Сербии. СПб., 1909, стр. 91; Н. С. Державин. История Болгарии, т. III. М. —Л., 1947, стр. 7-16; И. Снегаров. Турското владнчество — пречка за културного развитие на българския народ и другите балкански народи. София, 1958; История южных и западных славян. М., 1957, стр. 101; И. С. Достян. Борьба сербского народа против турецкого ига (XV — начало XIX в.). М., 1958; Г. Л. Арш и др. Краткая история Албании. М., 1965, стр. 15—17, 34—35; X. Галдев. Българската народност през 15-н век. София, 1972; Б. Цветкова. Българска историография по проблемнте от история на Българня през XV—XVIII вв. — «Първн конгрес на Българското историческо дружество», т. 2. София, 1972, стр. 560—562; и др. См. также обобщающие работы: А. Ф. Миллер. Краткая история Турции. М., 1948; Исторща народа JyrocnaBHje, т. 1—2. Београд, 1953—1960; История Болгарин, т. 1. М., 1954;
История Югославии, т. I. М., 1963; Исторніа на македонскиот народ, кн. I. Cxonje, 1969; и др.
³Ср., напр., Б. Буркев. О утицаіу турске владавнне на раэвнтак наших народа. «Годнішьак Исторнског друштва Босне и Херцеговине», година II, 1950, стр. 19—23; В. Чубриловил. Исторна полнтнчке мысли у Србнн XIX века. Београд, 1958, стр. 28—29, 33, 36; «Преглед нсторніе іугословенских народа», д. 1. Београд, 1960, стр. 120.
⁴См., напр. И. Снегаров. По въпроса за спахнн-немохамеданн. — «Исторически преглед», 1955, № 6;
В. Мутафчиева. Аграрните отношения в Османската империи през XV—XVI в. София, 1962; ее же. К вопросу о феодальной иерархии в османской военно-феодальной системе (XV—XVI вв.). — В сб.: О генезисе капитализма в странах Востока (XV—XIX вв.). М., 1962;
A. С. Тверитинова. О домениальном землевладении феодалов-ленников в Османской державе в XV—XVI вв. — там же-, ее же. Аграрный строй Османской империи XV—XVII вв. (Документы и материалы). М., 1963; ее же. О некоторых важных аспектах изучения турецкого феодализма. — В сб.: Юго-Восточная Европа в эпоху феодализма; А. Д. Новичев. Турция. Краткая история. М., 1965.
⁵Ср. М. Н. Тихомиров. Российское государство XV—XVII веков. М.,
1973, стр. 388.
⁶См., напр., Б. А. Цветкова. Европейский Юго-Восток..., стр. 9— 13; Б. Ъур-Ьев. О утнцаіу..., стр. 22— 23; и др.
⁷П. В. Советов. Исследования...; Е. П. Наумов. Сербский феодализм накануне турецкого завоевания. — В сб.: Юго-Восточная Европа и эпоху феодализма; B. Я. Гросул. Изменение формы феодальных отношений в Молдавии и Валахни и ее особенности. — Там же. Ср. А. Буда. Борьба албанского народа под водительством Скандербега против турецких завоевателей. — В кн.: Повесть о Скандербеге. М. — Л., 1957, стр. 59, 83 и др.
⁸См., напр. «Исторна народа Jyroславніе», т. I. Београд, 1953, стр. 28 и сл.; Е. П. Наумов. Сербский феодализм..., стр. 65—66; I. Taduh. Прнвреда Дубровника и српске эем'ье у прво] половини XV в. — «Зборннк Фнлозофског факултета», кн. X—I. Београд, 1968, стр. 535.
⁹Подробнее см. Е. П. Наумов. К истории церковного и монастырского землевладения в Сербии, Македонии и Зете во второй половине XIV в. — «Средние века», вып. 23, 1963, стр. 134—148; его же. Секуляризация в феодальном развитии балканских стран в XIV—XV вв. (по материалам Македонии, Зеты и Сербия). — Первый конгресс балканских исследований (София, 26 августа — 1 сентября 1966 г.). Сообщения советской делегации. М., 1966.
¹⁰Г. Острогорски. Прониіа. Београд, 1951, стр. 108—119.
¹¹Д. Jанковиh. Истории државе и права феудалне Cp6iije (XII— XV век.). Београд, 1957, стр. 48— 49.
¹²М. ДиниА. Дубровчанн као феу- далци у Срби]и и Босни. — «Ис- торискн часопис», кн. IX—X, 1959. стр. 147.
¹³Е. П. Наумов. К истории византийской и сербской пронни.— «Византийский временник», т. 34,1973, стр. 27—28.
¹⁴Ср. А. А. Майков. О проннн в древней Сербии. — «Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1868, кн. I, стр. 230.
¹⁵Г. Острогорски. Прониа, стр. 146— 147.
¹⁶Там же, стр. 150.
¹⁷Там же, стр. 171—172, ср. стр. 175. Ср. Е. П. Наумов. К истории византийской и сербской пронин, стр. 25.
¹⁸Г. Острогорски. Пройда, стр. 172.
¹⁹Там же, стр. 171—172.
²⁰П. А. Ровинский. Черногория в ее прошлом и настоящем, т. I. СПб., 1888, стр. 726—727 (ср. стр. 728 — в грамоте 1495 г.); ср. Г. Острогорски. Пронніа, стр. 174.
²¹См. напр. В. В. Макушев. Исторические разыскания о славянах и Албании в средине века, ч. 1. Варшава, 1871; его же. О пронни в древней Сербии. — ЖМНП, 1874, № 9; Г. Острогорски. Пронща; И. Божий. Параспор у Спадаpcxoj области. — «Зборннк радова Вн- зантолошког института», кн. 4. Београд, 1956; Историja Црне Горе, кн. 2, т. 2. Титоград, 1970, стр. 172 и сл.; н др. Мы пользовались текстом катастнха в нэдаинн Ф. Корднньяно (Cat as to Venetodl Scutari e Registrum Concessionum 1416—1417, v. 1. Scutari, 1940, v. II. Romae, 1942).
²²Г. Острогорски. Проннjа, стр. 155.
²³M. С премий. Светн Cp-k под млетачком влашйу. — «Зборннк Фнлоэофског факултета», кн. VII—I. Београд, 1963, стр. 295 и сл.
²⁴Там оке, стр. 304.
²⁵С. Новаковиh. Законски споменици српских держава средниега века. Београд, 1912, стр. 489, 647.
²⁶Е. П. Наумов. Секуляризация..., стр. 16—17.
²⁷См. напр. Исторнjа народа Jyroславніе, т. I. Београд, 1953, стр. 428; Н. Вучо. Прнвредна исторноа Србніе до првог светског рата. Београд, 1955, стр. 117; И. Божий. Доходах царски. Београд, 1956; стр. 54—56; ср. также К. Іиречек. Исторща Срба, т. II. Београд, 1952, стр. 409—410.
²⁸И. Божий. Доходак..., стр. 69—70.
²⁹См. напр. И. Божиh. Доходак..., стр. 60—62; М. Спремиh. Свети Cp..., стр. 308—309.
³⁰См., напр., К. Іиречек. Историоа.., т. II, стр. 396—397.
³¹С. Новаковиh. Законскн..., стр. 527.
³²Там же, стр. 527—528 (в издании текста явная ошибка — сложны» оть Копорнкь» — вместо «доходькь», ср. там же. стр. 524, пункт IX).
³³Там же, стр. 528.
³⁴Ср. С. М. Каштанов. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI в. М., 1967, стр. 14—15.
³⁵Ср., напр., Россия в период реформ Петра I. М., 1973, стр. 212—213.
³⁶См. напр. И. Божий. Доходак царски; с. П. Наумов. К историографии Законника Стефана Душана. — В сб.: Славяно-балканские исследования. М., 1972,
стр. 211 и сл.
³⁷Ср. Н. Padojчuh. Законнк цара Стефана Душана 1349 н 1354. Београд, 1960, стр. 21; И. Божиh. Доходак..., стр. 57.
³⁸Е. П. Наумов. К истории византийской..., стр. 28

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 4499

загрузка...

Другие книги по данной тематике