Лекция 11

Мы не располагаем, к сожалению, ни одним среднеазиатским источником, где бы говорилось о восстановлении мира между монгольскими государствами и о его нарушении. Джемаль Карши, сведения которого доходят до весны 1303 г., ничего не знает о договоре; им только высказывается убеждение, что «наши хаканы» располагают достаточной военной силой для отражения всех попыток Тэмура (внука Хубилая) и его потомков завоевать города Средней Азии. Тот же автор еще называет Туву 'крепким столпом' державы Чапара; очевидно, эти слова написаны еще до происшедшей в 1305—1306 гг. войны между этими ханами.
Об этой войне и дальнейших событиях, как почти обо всем, что происходило в мусульманской Средней Азии до начала XIV в., мы располагаем только источниками, написанными в Персии. По этим известиям, столкновение произошло между царевичами домов Угэдэя и Чагатая, между Самаркандом и Ходжентом; Тува отправил послов к Чапару, объяснил столкновение «легкомыслием юношей» и предложил прекратить военные действия, а для разбора причин столкновения созвать третейский суд в Ташкенте. Чапар согласился, но чагатайские царевичи скоро нарушили это перемирие, вероятно, не без согласия Тувы, хотя сам он не выступал. Кроме Мавераннахра, были произведены грабежи на Таласе. В это время войско Тэмура напало на пограничные посты Чапара у Иртыша и Алтая; при этом определенно говорится, что эти войска призвал Тува. Покинутый почти всеми, Чапар всего с 300 всадников пришел к Туве и подчинился ему; таким образом восстановилось преобладание в Средней Азии дома Чагатая. Междоусобия продолжались еще некоторое время, до курултая, созванного летом 1309 г. царевичем Кебеком, сыном Тувы (Тува умер еще в 1306 г.). Почти все царевичи дома
Угэдэя частью ушли, частью лишились своих владений; из всех сыновей Хайду только один, Шах, сохранил особую тысячу и особый юрт.
С этим междоусобиями персидский историк Вассаф связывает полный упадок земледелия и торговли в Мавераннахре и Туркестане. В Мавераннахре культурные традиции были настолько продолжительны, что о полном исчезновении городов и земледельческих поселков не могло быть и речи; но в более северных областях постепенно установилось то положение, о котором говорит арабский автор Османи (1301—1348), писавший со слов человека, бывшего в Туркестане: «В Туркестане теперь можно найти только развалины, более или менее хорошо сохранившиеся. Издали видишь хорошо построенное селение, окрестности которого покрыты цветущей зеленью. Приближаешься к нему в надежде встретить жителей, но находишь дома совершенно пустыми. Все жители страны — кочевники и нисколько не занимаются земледелием».
Курултай 1309 г. не прекратил бедствий Туркестана, Ханом был провозглашен старший брат Кебека, Эсен-Бука (первая часть имени — монгольское слово); при нем Туркестан подвергся нашествию монгольских войск из Китая; местность по Кобуку и притокам верхнего Иртыша тогда была пограничной областью государства великого хана; войска, вторгшиеся оттуда в чагатайские владения, разграбили ставки Эсен-Буки, зимнюю (около Иссык-Куля) и летнюю (около Таласа). Из рассказа анонимного историка начала XV в. можно заключить, что грабежи производились не только войсками врагов, но и войсками самого чагатайского хана. По этому рассказу, Эсен-Бука и Кебек выступили со своими войсками против врагов, вторгшихся со стороны Кара-Ходжа; Эсен-Бука шел из Кашгара, Кебек — из Алмалыка. Первый опустошал все на своем пути, в расчете, что таким образом в случае поражения врагу ничего не достанется, а в случае победы можно будет легко восстановить культуру. Кебек, наоборот, заботился о поддержке благосостояние областей, через которые проходил, чтобы в случае победы население враждебного государства под влиянием слухов о его справедливости легче перешло на его сторону, а в случае поражения его собственные подданные были на его стороне и облегчили ему отступление. Эсен-Бука был разбит, вследствие чего и Кебек должен был отступить. Во время отступления войско Эсен-Буки терпело большие бедствия и было вынуждено есть своих коней, тогда как войско Кебека везде находило все необходимое.
Преемником Эсен-Буки был Кебек (1318—1326), царствование которого, по-видимому, имеет большое значение в истории постепенного подчинения среднеазиатских монгольских ханов мусульманской культуре. Подобно своим предшественникам, Кебек оставался язычником, но переселился в Мавераннахр, даже в южную часть его, и построил для себя дворец на расстоянии двух с половиной фарсахов, т. е. около 15 верст, от города Нахшеба, по нижнему течению Кашка-Дарьи. В смысле 'дворец' монголами, даже в самой Монголии, употреблялось слово карши, и авторы того времени называют это слово монгольским, хотя оно встречается уже в Кутадгу билик и у Махмуда Кашгарского, причем последний даже не говорит, употреблялось ли оно только восточными турками, или также западными. Турки, по-видимому, заимствовали его из языка коренного населения Китайского Туркестана. По этому дворцу город Нахшеб получил название Карши, сохраненное им и до сих пор, хотя местоположение нынешнего города не соответствует местоположению ни Нахшеба домонгольского периода, ни города XIV в. Таким образом, и в Туркестане мы видим пример обычного в монгольской империи перенесения названия ханского дворца на город.

Другим нововведением Кебека была чеканка монеты с именем хана; как и в Персии, чеканились серебряные монеты большие и малые, динары и дирхемы, причем динар равнялся шести дирхемам. Монеты по-прежнему чеканились в больших торговых городах Мавераннахра;
Бухаре, Самарканде, Отраре, Термезе. По имени Кебека эти монеты и потом назывались кебеки, и с этим словом иногда ошибочно сближали русское копейка. Были примеры чеканки, как в Золотой Орде, анонимной монеты с турецкой надписью кутлуг болсун, но уйгурскими буквами. Насколько известно, нет примера употребления на монетах чагатайских ханов монгольских слов; тем более удивительно, что впоследствии мы на некоторых монетах Тимура встречаем написанные арабскими буквами монгольские слова уге ману 'мое слово' турецкое
созум.
Переселение в Мавераннахр и постройка дворца не означали отказа от кочевой жизни; западная часть долины Кашка-Дарьи привлекала кочевников, преимущественно в летнее время, еще со времени Чингиз-хана, который провел там лето 1220 г. Еще больше, чем Кебек, усвоил мусульманскую культуру один из его ближайших преемников, его брат Тармаширин (1326— 1334), принявший ислам; но и Тармаширин даже зимой принимал путешественника Ибн Баттуту в шатре.
Нет никаких указаний на то, чтобы чагатайские ханы того времени знали монгольский язык. Ибн Баттута представляет себе Кебека говорившим по-турецки; Тармаширин встретил Ибн Баттуту приветствием по-турецки. Духовный руководитель хана, имам Хусам ад-дин ал-Яги, говорил по-персидски, но хан каждый день после ранней утренней молитвы до восхода солнца произносил зикр по-турецки. Некоторые турецкие термины, приведенные у Ибн Баттуты, перешли и в монгольский язык из уйгурского и употреблялись во всех монгольских государствах, например, термин ал тамга (в Персии иногда сокращенно ал) 'алая печать; хранитель печати заведовал всем письменным делопроизводством и знал, по-видимому, и арабский язык, так как служил для Ибн Баттуты переводчиком. Интересно, что Ибн Баттута употребляет турецкое той 'пир' в смысле курултай. По словам Ибн Баттуты, той был ежегодно устраивавшимся собранием, куда приходили потомки Чингнз-хана, эмиры, знатные женщины и начальники войск. В это время той не созывался, что было одним из тех обвинений, которыми оправдывалось восстание против Тармаширина.

По словам Омари, принятие ислама Тармаширином содействовало оживлению торговых сношений между Мавераннахром и другими мусульманскими областями; но тот же факт увеличил отчуждение между Мавераннахром и восточными областями чагатайских владений. По словам Ибн Баттуты, существовал обычай, по которому хан раз в год ездил на восток, в области, пограничные с Китаем, где был Алмалык, все еще считавшийся столичным городом; между тем Тармаширин четыре года кряду оставался в областях, смежных с Хорасаном. Из преданности исламу Тармаширии отнюдь не отказывался от войн с мусульманскими государствами; в самом начале своего царствования, в 1326 г., он совершил неудачный поход на Хорасан, после чего персидские монголы взяли и разграбили Газну; в 1329 г. он вторгся в мусульманскую Индию и дошел почти до Дели. Но во внутреннем управлении он, как видно из приведенных выше слов Ибн Баттуты, был нарушителем монгольского обычного права (ясака) даже независимо от принятия им ислама. Нарушителем ясака называет Тармаширина и мусульманский анонимный автор начала XV в., хорошо знавший степные предания.
Вследствие этого в Туркестане возобновились смуты, продолжавшиеся до 1346 или 1347 г. н окончившиеся фактическим уничтожением ханской власти в Мавераннахре и полным отделением Мавераннахра от восточных областей. Как происходили военные действия и отразились ли они на дальнейшем упадке городской жизни, не может быть установлено; рассказ о военных действиях мы находим только у Ибн Баттуты, и этот рассказ как по хронологическим датам, так и в других отношениях находится в полном противоречии с рассказами историков. Несомненно, что в ближайшие годы после низложения и убиения Тармаширина местопребывание хана вновь было перенесено на восток и что вместе с этим на некоторое время уменьшилось влияние ислама. При хане Дженкши (до 1338 г.), монеты которого чеканились и в Мавераннахре, католические миссионеры могли построить около Алмалыка прекрасную церковь. По словам мусульманского анонима, Дженкши «советовался о делах с бахшиями», т. е. буддийскими жрецами. Антимусульманская реакция, однако, не могла иметь прочного успеха, и уже в начале 1340-х годов в Мавераннахре был возведен на престол один из шейхов турецкого происхождения, очевидно считавшийся потомком Чингиз-хана. Этот шейх, потом сделавшийся султаном, был некоторое время наставником известного бухарского святого Беха ад-дина Накшбенда (1318— 1389). В биографии этого святого рассказывается, что он видел во сне турецкого святого Хаким-Ата (сам Беха ад-дин, несомненно, был таджиком) и этот сон был истолкован ему в том смысле, что его наставником будет дервиш из турок; когда Беха ад-дин встретил турецкого дервиша Халиля, этот дервиш произвел на него сильное впечатление, и он понял, что предсказание относилось к нему. Беха ад-дин оставался при Халиле до и после возведения его на престол; после смерти Халиля он понял ничтожность земных благ и стал вести жизнь подвижника.
В исторических сочинениях мы среди имен чагатайских султанов не находим имени Халиля; у Ибн Баттуты упоминается среди правителей смутного времени Халиль, сын чагатайского царевича Ясавура; ему будто бы удалось победить Бузана, первого преемника Тармаширина (ни Дженкши, ни другие ханы, о которых говорят историки, у Ибн Баттуты не упоминаются) г взять не только Алмалык, но даже Каракорум и Бешбалык; впоследствии он заключил мир с китайским императором и вернулся в Самарканд и Бухару. Его главным сподвижником был владетель Термеза Ала ал-мульк, сейид, носивший титул Худавенд-заде; впоследствии Халиль по наущению клеветников из турок казнил Ала ал-мулька, и этот поступок был причиной утраты им власти; он был взят в плен гератским владетелем Хусейном и будто бы жил в плену еще весной 1347 г., когда Ибн Баттута покинул Индию.
Несмотря на фантастичность рассказа, существование Халиля доказывается монетами с именем султана Халилаллаха, чеканенными в Бухаре в 742 и 743 гг. х. (1342—1344). Историки знают только одного султана из. сыновей Ясавура, Казана (монеты с его именем мы также имеем), жившего, подобно Кебеку и Тармаширинуг в долине Кашка-Дарьи и построившего для себя дворец Зенджир-сарай, в двух стоянках (манзил) от Карши, и погибшего в 1346 или 1347 г. в борьбе с восставшими главарями кочевников. Можно ли признать имена Казан и Халилаллах двумя именами одного и того же хана, пока не может быть доказано.
Власть в Мавераннахре после смерти Казана перешла к турецким эмирам; так они называются в персидских источниках; в том же значении турками употреблялось слово бег, иногда также монгольское нойон. Первым из таких эмиров был Казаган; его зимним местопребыванием было место Сали-Сарай на Аму-Дарье (ныне селение Сарай, выше Термеза); вероятно, оно имело такое же значение при чагатайских ханах; по словам анонима начала XV в., там был похоронен хан Казан. Судя по названию, там был ханский дворец; берег Аму-Дарьи издавна был местом зимовки для кочевников, в 1220/21 г. там проводил зиму Чингиз-хан. Летом Хазаган переходил в горную местность около города Мунка, или Бальджуана. Казаган и его преемники возводили на престол подставных ханов, сначала из рода Чагатаи, потом также из рода Угэдэя; монеты с именами этих ханов чеканились только в Мавераннахре, от Термеза до Отрара и Исфиджаба, или Сайрама, включительно. Мы знаем, что власть эмиров Мавераннахра распространялась и на северную часть Афганистана, но нумизматических доказательств этого факта, по-видимому, нет. Восточные области бывшего чагатайского ханства политически совершенно отделились от Мавераннахра; там были свои ханы и свои верховные, или улусные, эмиры, некоторое время возводившие на престол ханов. Дальнейшая история Средней Азии сложилась так, что в Мавераннахре эмиры держали власть в своих руках; из их среды вышла такая исключительная личность, как Тимур, создавший обширную державу, которую наследовали, хотя и в меньшем размере, его потомки, постепенно отказывавшиеся от обычая прикрывать свою власть подставными ханами. С другой стороны, на востоке возникла династия ханов, постепенно лишивших всякой власти эмиров. Первый из этих ханов, Туклук-Тимур, родился в 730/1329—30 г. и сделался ханом 18 лет от роду, т. е. в 748/1347—48 г. Это хронологическое совпадение заставляет предполагать причинную связь между низложением Казан-хана и возведением на престол Туклук-Тимура, хотя в источниках никаких указаний на такую Связь нет и вообще время окончательного распадения бывшего чагатайского государства не определяется. Нет точных данных о том, когда произошло политическое отделение Алмалыка от Мавераннахра; миссионер Мариньолли, проезжавший через Алмалык в 1341 г., говорит, что он там построил церковь и свободно проповедовал, несмотря на гибель нескольких миссионеров незадолго перед этим, но не приводит имени хана, которому тогда принадлежал Алмалык. После гонителя христиан, царевича из потомков Угэдэя Али-султана (впрочем, его называют жестоким тираном и мусульманские историки), правил Мухаммед-Пулад; есть монета с именем «Мухаммед», чеканенная в Алмалыке в 1345 г. (шабан 746 г. х.). Насколько известно, это последняя монета нз Алмалыка. Имена всех этих ханов впоследствии настолько были забыты монголами, что пользовавшийся монгольскими преданиями в XVI в. Мухаммед-Хайдер,
автор Та'рих-и Рашиди, называет Туклук-Тимура сыном Эсен-Буки, едва ли бывшего в живых после 1318 г.

В более ранних источниках отцом Туклук-Тимура назван другой сын Тувы, Эмиль-ходжа; чтобы примирить разногласие источников, Абулгази предполагает, что Эмиль-ходжа, или, как он пишет, Иль-ходжа, носил также прозвание Эсен-Бука. Как по более ранним, так и более поздним источникам о ханском происхождении Туклук-Тимура ничего не было известно; его мать после смерти своего мужа-царевича или, по другим известиям» еще при его жизни вышла за какого-то эмира; Туклук-Тимур вырос в доме этого эмира и считался его сыном. Очень вероятно, что рассказ о ханском происхождении Туклук-Тимура был придуман тем эмиром из рода дуглат, которым он был возведен на престол, за отсутствием в восточной части чагатайского улуса подлинного отпрыска ханского рода.
По всей вероятности, мы совершенно не могли бы представить себе, даже в самых общих чертах, строй жизни Средней Азии в XIV—XV вв., если бы не такое историческое событие, как образование империи Тимура, вызвавшее, отчасти по почину самого Тимура, обширную историческую литературу. Рассказы о походах Тимура заключают в себе большое число имен его сподвижников, с указанием, из какого рода они происходили, где они жили сами и их предки; известия о словах и действиях самого Тимура, его друзей и врагов также дают ценный материал для характеристики той среды, из которой вышел Тимур. К сожалению, этот материал до сих пор не только еще не исследован, но даже не приведен в известность. Составленная по почину самого Тимура уроженцами Персии на персидском языке история его царствования дошла до нас в трех редакциях; из них первоначальная была издана в 1915 г. в Петрограде Академией наук по единственной рукописи, находящейся в Ташкенте. Вторая редакция, принадлежащая Низам ад-дину Шами, доведенная до 1403 г. и уже носящая придуманное самим Тимуром заглавие Зафар-наме, до сих пор полностью не издана; кроме рукописи, находящейся в Лондоне, существует полный список, включенный в историческую компиляцию, составленную в 1417 г. Хафиз-и Абру, рукопись которой имеется в Константинополе. Более всего известна третья редакция Зафар-наме, Шереф ад-дина Иезди, начатая в 1419 г. и законченная в 1425 г.; но и это сочинение доступно до сих пор только в совершенно некритическом индийском издании и совершенно устарелом, сделанном еще в XVIII в. французском переводе. Введение, заключающее в себе краткое изложение мировой истории до выступления Тимура, в том числе историю монгольской империи, до сих пор не издано. Остается в рукописи также целый ряд других трудов, относящихся к историй Тимура, в том числе анонимный труд по всеобщей истории, составленный около 1412 г. для одного из внуков Тимура, султана Искендера. Этот труд, сохранившийся, насколько известно до сих пор, только в двух рукописях, находящихся в Лондоне и Ленинграде, цитируется в моем исследований об Улугбеке как «Аноним Искендера». Подобно Шереф ад-дину, автор писал в Фарсе, но был лучше знаком со среднеазиатскими преданиями, обычаями и взглядами. Этим сочинением, наравне с трудом Низам ад-дина Шами, пользовался Хафиз-и Абру при составлении своего обширного исторического труда Зубдат ат-таоарих, начатого в 1423 г. для другого внука Тимура, Байсункара. Полного экземпляра этого труда до сих пор не получено; экземпляров той части, которая относится к царствованию Тимура, пока еще нигде не оказалось, и содержание этой части нам известно преимущественно по сочинению более позднего историка, Абд ар-Раззака Самаркандн (1413—1482), доведенному до 1471 г. Сочинение Абд ар-Раззака также не издано, хотя имеется в большом числе хороших списков.
Кроме этих и других сочинений_на персидском языке, упоминается еще хроника Та'рих-и хани, написанная по распоряжению Тимура уйгурскими бахши уйгурским алфавитом на уйгурском языке. Так говорит узбекский автор начала XVI в., по-видимому еще имевший в руках экземпляр этой книги. Под словом бахши в этом случае следует понимать, конечно, не буддийских жрецов, но составляющих документы, написанные уйгурским шрифтом, чиновников; мы знаем, что такие чиновники были не только у чагатайских ханов и Тимура, но также у потомков Тимура во второй половине XV в. По-видимому, в этой книге, как и в тех степных преданиях, которыми пользовались аноним Искендера и Мухаммед-Хайдер, излагались не столько исторические рассказы, сколько легенды и эпические сказания. Очень вероятно, что уйгурскими секретарями Тимура была придумана легенда о том значении, которое будто бы имели в Средней Азии предки Тимура еще со времени Чингиз-хана и даже раньше.
Европейские ученые часто выражали сожаление об утрате «Истории четырех улусов», будто бы составленной внуком Тимура, Улугбеком, на персидском языке. Ссылки на это сочинение мы находим у Хондемира, историка XVI в.; кроме того, автор, писавший, вероятно также в XVI в., по-персидски в Мавераннахре (две рукописи этого труда находятся в Лондоне, по одной напечатан еще в 1839 г. малоудовлетворительный английский перевод), называет свой труд сокращением труда Улугбека, хотя, несомненно, вносит в него и некоторые добавления. Из слов Хондемира видно, что «История четырех улусов» в действительности была составлена в не Улугбеком, а только от его имени и вообще воспроизводила труд Рашид ад-дина и введение к труду Низам ад-дина Шами с незначительными дополнениями. Утрата этого труда, таким образом, не составляет большой потери для науки.

Вообще нет основания полагать, чтобы среднеазиатская историография эпохи монголов и Тимуридов создала или могла создать такой труд, который мог бы быть поставлен наравне с трудом Рашид ад-дина. Вероятно, и в Средней Азии были известны те сказания монгольской «Золотой книги», которые, кроме Персии, получили литературную обработку в Китае; но сведений об использовании тех же сказаний в Средней Азии мы не имеем. Яркие картины кочевой жизни, казалось бы, должны были обеспечить труду Рашид ад-дина популярность среди турецких народностей, но, по-видимому, эта сторона его труда была оценена среди западных турок, в Малой Азии, раньше, чем в Туркестане. В Туркестане труд Рашид ад-дина, вместе с историей Тимура Шереф ад-дина Йезди был переведен на турецкий язык только в начале XVI в. для узбекского хана Кучкунчи; в Малой Азии уже в XV в. труд Рашид ад-дина был в широкой степени использован для «Истории сельджукского дома», написанной (некоторые части этого труда были только переводом персидских трудов Равенди и Ибн Биби) для турецкого султана Мурада II (1421— 1451). Между прочим, автор воспользовался приведенными у Рашид ад-дина изречениями Чингиз-хана, перевел их на турецкий язык и смело приписал их мифическому предку своего народа Огуз-хану. Одним из турецких ученых было высказано предположение, что в Огуз-наме отразилось подлинное турецкое законодательство, которому будто бы подражал Чингиз-хан, но из сопоставления персидского текста с турецким ясно видно, что подлинником является первый, переводом — второй. В одном месте турецкий автор читал в персидской рукописи 'собака' вместо 'камень', вследствие чего в турецком тексте вместо упавшего в воду камня говорится об упавшей в воду собаке.

Сопоставление сведений Рашид ад-дина с тем, что рассказывали в Туркестане в XIV и XV вв. о событиях XIII в., ясно показывает, что эти рассказы не основывались ни на каких действительных происшествиях и только придумывались для того, чтобы объяснить и оправдать фактически установившееся положение. Это происходило одинаково в государстве Тимура и в отделившихся от Мавераннахра восточных областях. Тимур происходил из отуреченного монгольского племени барлас (по-монгольски барулас), владевшего тогда местностью по Кашка-Дарье. Мы знаем от Рашид ад-дина, что одним из эмиров Чагатая был Карачар из рода барлас, считавшийся потом предком Тимура; но ни о Карачаре, ни о его ближайших потомках не говорится у Рашид ад-дина, чтобы они принимали сколько-нибудь выдающееся участие в управлении государством; между тем предание, как оно сложилось при Тимуре, говорит о Карачаре и его потомках как о таких же полновластных правителях чагатайского государства, каким потом был Тимур. Эта власть будто бы основывалась на письменном договоре, впервые заключенном еще между прадедом Чингиз-хана Кабул-ханом и его братом Качули, предком Карачара, и потом возобновлявшемся несколько раз; говорится даже о письменном документе, будто бы исчезнувшем во время смут XIV в. Таким же образом представители другого отуреченного монгольского племени, дуглатов, владевшие в середине XIV в. обширной областью, заключавшей в себе, кроме Китайского Туркестана, Фергану и южную часть Семиречья до Иссык-Куля, утверждали, что их предок Уртубу получил эту область еще от Чагатая; между тем Рашид ад-дин говорит о племени дуглат, что среди его представителей вплоть до времени самого Рашид ад-дина не было никого, кто бы достиг почета и славы.

Обращает на себя внимание то значение, которое имели как в западной, так и в восточной части Средней Азии в то время отуреченные монгольские племена. Историки не дают нам перечисления родов, на которые делились кочевники обоих государств, по среди отдельных названий родов почта нет названий прежних турецких народностей. В государстве Тимура упоминается род кипчак, но не упоминается род карлук; уйгуры упоминаются как род или народность, из которой происходили турецкие секретари (бахши) Тимура и его потомков; но ничего не говорится о территории, которая была бы занята уйгурами, как некоторыми другими родами. Рашид ад-дин говорит только о четырех тысячах монгольского регулярного войска, данных Чингиз-ханом Чагатаю; большое число названий монгольских народностей, встречающихся среди названий кочевых родов Средней Азии в XIV в., заставляет полагать, что впоследствии в Туркестан пришло более значительное число монголов. По-видимому, представители одной и той же народности поселялись в нескольких местах; часто мы встречаем одно и то же название среди родов, подчиненных Тимуру, и родов, живших в восточных областях. К числу таких родов принадлежит и род дуглат; из этого рода происходил пользовавшийся полным доверием Тимура эмир Давуд, муж его сестры Кутлуг-Туркан (Теркен). Таким же родом в восточных областях был род барлас.
Замечательно, что название чагатай сохранилось только за кочевниками государства Тимура, хотя в восточных областях имели гораздо больше значения ханы, считавшиеся потомками Чагатая. Кочевники этих областей назывались монголами, их страна — Моголистаном. Так, без н, произносилось народное название монголов в Средней Азии с самого начала, хотя в монгольских текстах всегда писалось монгол; единственные из переселившихся на запад монголов, до сих пор сохранивших свой язык (это племя живет в Афганистане), тоже называют себя могол. Считая себя чистыми представителями среднеазиатских кочевых традиций, моголы с презрением называли чагатаев людьми смешанного происхождения, метисами (караунас); с другой стороны, чагатаи, как представители традиций среднеазиатской монгольской государственности, называли моголов разбойниками (джете). Это название, которое в европейской науке иногда пытались толковать в смысле названия древних гетов, в действительности употреблялось, как мы видели, в том же смысле, как в XV в. в турецкой Средней Азии слово казак — в смысле отрядов кочевников, отделившихся от того государства, к которому они принадлежали, и находившихся с ним в состоянии войны.
Не вполне ясно, в какой степени моголы ХІV-ХV вв. еще были монголами по языку и можно ли считать вражду между монголами и чагатаями национальной враждой между монголами и турками. Есть некоторые указания, что язык моголов был монгольским; еще в начале XVI в. Бабур говорит, что его дядя Ахмед-хан могольский носил прозвание алачи и что это слово «на языке моголов и калмыков» значит 'убийца'. С другой стороны, Мухаммед-Хайдер считал моголов и киргизов одним и тем же народом и видел всю разницу между ними в том, то моголы приняли ислам, тогда как киргизы оставались в то время язычниками. Потомки Ахмед-хана, во всяком случае, были по языку турками; уже сын Ахмед-хана, Са'ид-хан, умерший в 1533 г., писал стихи по-персидски и по-турецки. Мухаммед-Хайдер отличает моголов от коренного населения Восточного Туркестана и понимает под Моголистаном преимущественно степи от Балхаша, составлявшего границу между Моголистаном и Узбекистаном, на западе и до страны калмыков на востоке; на севере границу составляли Эмиль и Иртыш, на юге — Фергана и области Восточного Туркестана от Кашгара до Баркуля (собственно, Барс-куль). В XVI в. моголы были вытеснены оттуда калмыками и киргизами, но оставались в Кашгарии, где их, по словам Мухаммед-Хайдера, считалось около 30 000. Условия в Кашгарии неблагоприятны для сохранения кочевой жизни, и после изчезновения, в конце XVII в., ханской династии моголы должны были скоро слиться с местным оседлым населением и утратить свое название. По языку в Кашгарии, по-видимому, давно уже не было разницы между кочевниками и оседлыми поселенцами; название кенджек, существовавшее в XI в. при Махмуде Кашгарском, по-видимому, давно было забыто. В стране моголов поэтому с самого начала не было, как в стране чагатаев, противоположности между турками и таджиками, или сартами, хотя бытовые отличия на востоке, где кочевники меньше подчинились влиянию мусульманской культуры, были еще больше. У моголов особенным уважением пользовались воины, проводившие в молодости некоторое время в полном одиночестве в пустынях, горах или лесах, на расстоянии одного или двух месяцев пути от ближайшего жилья, питаясь мясом и одеваясь в шкуры убитых ими животных. У чагатаев такого обычая, конечно, не могло быть.

Чагатай при Тимуре считали себя вполне мусульманским войском, хотя по своей внешности и по своему военному устройству оставались верны традициям Чингиз-хана. Связанное с именем Чингнз-хана обычное право кочевников обозначалось старотурецким словом тору, переделанным в тура, может быть под влиянием известного еврейского слова, находящегося и в Коране. Тимура и чагатаев обвинили даже в том, что для них тура Чингиз-хана стояла выше шариата; на этом основании сирийскими богословскими авторитетами была издана фетва31, по которой Тимур и его подданные не признавались мусульманами. В 1372 г. послу Тимура было сказано в Хорезме: «Ваше царство — область войны (дар ал-харб), и долг мусульман — сражаться с вами». Резким внешним отличием Тимура и его воинов от прочих мусульман были сохраненные ими, по монгольскому обычаю, косы, что подтверждается и некоторыми среднеазиатскими иллюстрированными рукописями того времени. Когда войско Тимура осаждало Дамаск (1400— 1401 гг.), его внук Султан-Хусейн изменил своему деду и перешел на сторону осажденных; ему прежде всего отрезали косу и заставили его переменить одежду.
Понимание подробностей деления чагатаев на племена и роды несколько затрудняется неясностью терминологии; в одном и том же значении употребляются термины улус, имевший, как мы видели, и гораздо более обширное значение (говорится об улусе Джучи или улусе Чагатая), иль и тюмень, по-видимому, также монгольское аймак. Слово тюмень в значении 'множество, десять тысяч' перешло в турецкий язык из языка коренного населения Кашгарии; впоследствии термин тюмень чаще, чем к кочевникам и войску, применялся к массе оседлого населения. Мухаммед-Хайдер различает в Кашгарии (по его выражению, в Кашгаре и Хотане) четыре класса: Тюмень — крестьянство, каучин — войско, аймак — кочевников, имевших право на определенное количество хлеба, тканей и т. п., и класс чиновников и духовенства. Вероятно, второй и третий класс вместе составляли моголов. Термин тюмень в новейшее время в Бухаре употреблялся для обозначения жителей равнин, в противоположность горцам — кихистани. Положение чагатаев в государстве Тимура сравнительно с оседлым населением яснее, чем у восточных авторов, определяется у испанского посла Клавихо, видевшего их в августе 1404 г.: «Они могут ходить везде, где хотят, со своими стадами, пасти их, сеять и жнть где хотят, и зимой и летом; они свободны и не платят податей царю, потому что служат ему на войне, когда он их призовет».
Особенным значением среди чагатаев пользовались четыре рода: арлат, джалаир, каучин и барлас. Слово каучин, как мы видели, первоначально не было названием отдельного рода или племени, но названием привилегированной части войска; по словам Шереф ад-дина Йезди, так называлась собственная тысяча хана. Очень вероятно, что из каучинов происходил первый правитель Мавераннахра из чагатайских эмиров Казаган (1346—1358), внук которого впоследствии был побежден и убит Тимуром. Названия трех остальных родов были первоначально названиями монгольских национальностей; в чагатайском государстве каждый из этих родов владел определенной территорией; арлаты жили в северной части Афганистана, джалаиры — на Сыр-Дарье около Ходженда, барласы — в местности по Кашка-Дарье. Наравне с родовыми единицами упоминаются, как отдельные части чагатаев, имевшие своих предводителей и свою территорию, отряды, образовавшиеся в свое время вокруг отдельных ханов или царевичей и после их смерти сохранившие их имя. Так, около Балха упоминается «кебекский тюмень»; по словам анонима Искендера, Кебек в царствование своего брата Эсен-Буки получил право собрать вокруг себя богатых людей (очевидно, кочевников, владевших наибольшим количеством стад) из каждого улуса; от этих людей, по словам историка, происходили те, «которые теперь с гордостью называют себя собственными людьми Кебека». По словам того же источника, к Кебеку присоединился потом улус его побежденного врага царевича Ясавура; но при Тимуре ясавури упоминаются отдельно как род, живший около Самарканда; глава ясавуриев, эмир Хизр, владел Самаркандом и по словам анонима Искеидера.
Самая тесная связь была, конечно, между Тимуром и родом барлас, к которому он сам принадлежал; отдельные представители этого рода часто называются «братьями» Тимура. С эмирами арлатов и джалаиров Тимур долго боролся за власть, даже после своего провозглашения главой чагатайского государства; улус джалаиров даже был объявлен в 1376 г. уничтоженным, и его остатки были распределены по отрядам других эмиров. Среди особенно близких Тимуру эмиров упоминаются, однако, не только барласы, но и представители других родов; одним из них был Акбуга из рода найман, подобно многим другим сподвижникам Тимура, заранее определивший для себя место погребения около предполагавшегося (в Шахрисябзе) места погребения самого Тимура. Замечательно, что эти местные кладбища называются тем же словом (мурчал), как место отряда или отдельного воина во время битвы.
Этот рассказ и многие другие свидетельствуют о популярности Тимура среди чагатаев вообще, особенно среди их главарей. К военному элементу своей страны Тимур, несомненно, чувствовал себя гораздо ближе, чем к городскому и сельскому населению, хотя и Тимур совершил поступок, который в глазах кочевников обоих среднеазиатских государств, чагатайского и могольского, был особенным преступлением: сделал если не своим постоянным местопребыванием, то своей столицей большой город и стал воздвигать в нем постройки. Переход кочевников, их царевичей и главарей в города считался нарушением ясака Чингиз-хана. Предписание «всегда кочевать, никогда не становиться оседлыми» приписывалось и малоазиатскими турками Огуз-хану, причем в этом случае употреблен термин отурак, этимологически ближе стоящий к современным европейским словам с этим значением (русск. «оседлый», франц. «sedentaire», нем. «sephaft»), чем употребляемое теперь в Средней Азии слово джатак. Ненависть к городам была в Моголистане, конечно, упорнее, чем на западе. Еще во второй половине XV в., когда потомки Тимура давно успели прославиться своими постройками в Самарканде и Герате, могольский Юнус-хан из-за неудовольствия своих моголов должен был отказаться от своего намерения поселиться в Аксу, хотя этот пункт тогда «только по сравнению с Моголистаном мог считаться городом». Когда Юнус-хан несколько лет спустя занял Сайрам и тотом Ташкент и поселился там (в Ташкенте, как известно, и теперь находится его могила), часть моголов ушла от него вместе с сыном самого хана, Ахмедом, остававшимся и впоследствии, в противоположность своему отцу и старшему брату, настоящим степным воином по привычкам и наружности. Таковым видел его еще в 1502 г. его племянник Бабур.

В чагатайском государстве о возмущении на этой почве кочевников против своего властителя говорится только в рассказах о событиях XIV в. Историки хвалят Казагана за то, что он оставался верен кочевой жизни, зимовал на берегу Аму-Дарьи, проводил лето в горах около Бальджуана, не трогал земель оседлого населения. Его сын Абдулла, нр спросив позволения у отца, совершил набег на Хорезм; хорезмийцы откупились от него за 200 томанов (2 000 000 серебряных динаров); Казаган, узнав об этом, выразил сыну резкое порицание за беспричинное нападение на земли мусульман. О правлении Казагана говорится, что при нем и турки, и таджики пользовались полным благоденствием. Абдулла после отца тоже правил хорошо, но вызвал неудовольствие некоторыми действиями, как, например, решением сделать своим местопребыванием Самарканд; поэтому он был низложен эмирами меньше чем через год после смерти Казагана. После нескольких лет смуты власть перешла к внуку Казагана, эмиру Хусейну. Он задумал сделать своей столицей Балх; Тимур уговаривал его не делать этого, указывая на судьбу его дяди; Хусейн не послушался; произошло восстание, в котором принял участие сам Тимур. Хусейн был убит; власть перешла к Тимуру, который тотчас сделал сам то, за что упрекал Абдуллу и Хусейна: избрал своей столицей большой город, именно Самарканд, и построил в нем стены и цитадель. Из всего этого можно заключить, что, помимо нежелания самих кочевников переменить свою жизнь на жизнь оседлых поселенцев и помимо предписаний Чингиз-хана в интересах коренного населения, таджиков, также признавалось Желательным, чтобы кочевники оставались в степи. Ханы и эмиры переходили в города, конечно, не одни, но с некоторым числом своих соплеменников; трудно было примирить интересы пришельцев с интересами прежних жителей, на которых, несомненно, и без того вредно отражалось управление главарей кочевников и происходившие среди них междоусобия. Об основании при Хайду и Туве города Андижана аноним Искендера говорит, что ханы привели туда много народа из всех своих владений; еще в эпоху автора представители каждого народа, т. е., вероятно, каждого рода бывших кочевников, имели в этом городе свой квартал.
Тимур, кроме турецкого языка, знал персидский, имел некоторое понятие не только об исламе как религии, но также о мусульманской науке и искусстве, привлекал отовсюду в Самарканд ученых и художников, проводил новые каналы, строил в Самарканде великолепные здания, вообще старался производить на современников своей созидательной деятельностью не менее сильное впечатление, чем разрушительной. К этой стороне его деятельности турецкие элементы его государства не имели почти никакого отношения. Наиболее турецкой страной из покоренных Тимуром культурных стран был Хорезм; мастера из Хорезма выстроили для Тимура великолепный дворец Ак-сарай в Шахрисябзе; но в этом здании, кроме названия, по-видимому, не было ничего турецкого; среди надписей на стенах есть много персидских стихов, но ни одного турецкого. Сам Тимур, по-видимому, не интересовался поэзией, ни турецкой, ни даже персидской; нет никаких указаний на то, чтобы он знал персидских поэтов, если не считать анекдотического рассказа о встрече его с Хафизом, может быть в 1387 г. Заботу о духовных интересах своих турецких подданных Тимур проявил только постройкой великолепного здания над могилой главного турецко-мусульманского святого, Ахмеда Ясеви (других построек Тимура вне Самарканда и его окрестностей не было); ио грамота о вакфе в пользу этого здания, дошедшая до нас, составлена по-персидски.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 14952

загрузка...

Другие книги по данной тематике