Бабур

Право Бабура на признание его восточным завоевателем не нуждается в особом подтверждении: по линии отца он происходил от Тимура, по линии матери — от Чингисхана. Из этих двоих Бабур больше гордился своим родством с Тимуром, которого считал тюрком. К этому времени слово «монгол» значило то же, что «варвар», и применялось главным образом по отношению к представителям диких племен на севере и востоке Трансоксианы^{3}, которые все еще оставались кочевыми. По контрасту знатные представители высококультурных дворов, созданных наследниками Тимура на территориях нынешнего Афганистана и Узбекистана, предпочитали именовать себя тюрками. Бабур, вероятно, был бы потрясен, если бы узнал, что основанная им в Индии династия станет известна всему миру как Моголы — несколько видоизмененное слово «мугул», которым персы обозначали монголов.

На деле Тимур, вероятно, был монголом, хотя тюрки и монголы были так перемешаны в его краях, что пытаться провести между ними четкое различие не имеет смысла. Оба народа вышли приблизительно из одного района Монголии (так же, как и гунны), но тюрки мигрировали к западу на несколько столетий раньше монголов и потому раньше перешли к оседлости и стали цивилизованными. Более дикие монголы, двигаясь по их следам, сначала покорили тюрков, а потом учились у них. Сам Тимур происходил из племени тюрков-барласов, однако считается, что барласы искони были монголами, усвоившими тюрки — язык, на котором говорил и писал Бабур и который оставался вплоть до 1760 года частным языком царской семьи Моголов, особенно в тех случаях, когда требовалось вести секретные разговоры. В качестве одного из доказательств невозможности отделить в родословной Бабура тюрков от монголов можно привести следующее: барласы были ветвью тюрков-чагатаев, а эти последние обладали противоречием в самоназвании, ибо Чагатай был сыном монгола Чингисхана. Следует еще добавить, что люди нередко определяли свое происхождение в зависимости от условий и требований времени. Тимур, к примеру, больше всего хотел, чтобы его считали тесно связанным с монголами, и более всего гордился своим титулом гурагана — зятя монгольской царской семьи, — который он обрел, женившись на царевне, ведущей свое происхождение от Чингисхана. Генеалогия, высеченная на его гробнице в Самарканде, дотошно возводит его происхождение к общему с Чингисханом предку Бузанчару^{4}, рожденному легендарной девой от лунного луча.

События, происходившие в течение века после смерти Тимура, побудили Бабура желать, чтобы его считали тюрком, но через сто лет успешного правления Индией его потомками, носившими титул Могол, снова стало в высшей степени модным считаться монголами. В первой половине XVII столетия приезжие из Европы полагали, что слово «могол» попросту значит «совершивший обрезание»; иначе говоря, они употребляли его по отношению ко всей правящей мусульманской верхушке без различия. Что касается тех, кто побывал в Индии позже, во второй половине того же века, то они связывали это название с белым цветом кожи и увозили с собой рассказы об индийцах из разряда слуг императора, которые женились на девушках из Кашмира в надежде, что дети их окажутся достаточно светлыми, чтобы сойти за моголов. В конце концов колесо сделало полный оборот, и в 1666 году появилось сообщение, будто императоры приняли титул Могол «во имя вящей славы династии — дабы убедить людей, что они происходят из рода Чингисхана». В конечном счете, вопреки былым возражениям Бабура, Европа признала справедливым присвоить и династии Моголов, и их правителю, богатство которого, кажется, превосходило самые дерзкие мечты буржуа Лондона и Амстердама, звание Великих Моголов.

Бабур родился 14 февраля 1483 года. Его отец Омар Шейх был правителем Ферганы, маленькой, но изобильной провинции на восток от Самарканда, и в 1494 году, в возрасте одиннадцати лет, юный царевич в результате поразительного несчастного случая сделался наследником престола. Его отец, которого Бабур описывает как «человека малого роста и полного телом, с окладистой бородой и мясистым лицом», был восторженным любителем голубей. Однажды в полуразрушенной крепости Акси тучный правитель кормил своих птиц в голубятне, устроенной на стене, окружающей дворец у самого края пропасти. Внезапно произошел обвал, и «Омар Шейх-мирза полетел вместе со своими голубями и голубятней и превратился в сокола».

Бабур оказался теперь одним из многих мелких правителей в конгломерате провинций, управляемых его дядями либо двоюродными и троюродными братьями. Все эти царевичи вели свое происхождение от Тимура. Каждый из них считал, что имеет на владения, принадлежащие их роду в последнее столетие, не меньшие права, чем любой другой. Их беспощадный общий предок завоевал земли, простирающиеся от Дели до Средиземноморья и от Персидского залива до Волги, но территория, которой владели в совокупности все его потомки, была намного меньшей. Столица Тимура Самарканд находился на самом севере этого района. В ста пятидесяти милях к западу от Самарканда была Бухара, а примерно в двух сотнях миль к востоку лежала зеленая и приятная долина Ферганы, «изобилующая зерном и плодами», как писал сам Бабур, и где, по его же словам, «фазаны были такими большими и жирными, что, как утверждала молва, четверо не могли управиться с одним-единственным, приготовленным с овощами и рисом». Северная часть владений Тимуридов была известна как Трансоксиана, потому что к югу от нее протекала река Оке, ныне именуемая Амударьей и разделяющая Советский Союз и Афганистан^{5}. А к югу от Окса располагались остальные владения Тимуридов, более обширные, но менее гостеприимные, чем Трансоксиана. Преодолев труднопроходимые перевалы Гиндукуша и пройдя еще двести миль, можно было попасть в Кабул, а западные склоны гор, постепенно понижаясь, переходили в иссушенные солнцем равнины, среди которых раскинулся большой и прекрасный оазис Герата. Эти земли, по размерам мало сравнимые с завоеванными Тимуром, но, тем не менее, равные по площади вместе взятым Испании и Португалии, тимуридские царевичи XVI века считали своими. Но их объединяло только убеждение, что в каждом из маленьких и неустойчивых владений трон должен занимать Тимурид. Вопрос о том, кому и на каком троне сидеть, служил постоянным поводом для военных столкновений между ними. Право принадлежало по рождению каждому, но утвердить его мог только захват.

Во владениях Тимуридов находилось несколько обнесенных стеною городов определенной силы и значимости; в каждом таком городе строили красивые дома с черепичными крышами и в каждом существовала процветающая купеческая прослойка. Тремя самыми крупными были Самарканд, Бухара и Герат. Тот, кто властвовал в Самарканде, Бухаре и Герате, мог установить для себя определенный образ жизни, поддерживая сельское хозяйство и ремесла. Добившись хотя бы относительной стабильности, такие правители начинали проявлять свойственную Тимуридам любовь к живописи и поэзии, архитектуре и садам. Что касается двух последних, то сады имелись везде, где жил царевич, будь то беседка или шатер. Архитектура скорее была данью покровительства религии и ученым. Тимур возводил в Самарканде гробницы, мечети и великолепные учебные заведения — медресе, но только не дворцы. В обнесенной стеной цитадели в центре города стоял дом для него, но, находясь в своей столице в промежутках между походами, Тимур, как и его придворные, предпочитал жить в одном из прекрасных садов. То же было и в Герате, который после смерти повелителя стал подлинным центром культуры Тимуридов. Царевичи-Тимуриды, по сути, оставались всего лишь наиболее цивилизованными кочевниками. Быть дома значило для них разбить лагерь в любимой и приятной обстановке.

При таких обычаях было на удивление легко отправляться в путь. Богатство царевича состояло из тех предметов, какие ему хотелось бы взять с собой в дорогу, — искусно изготовленных богатых шатров, теплых и красиво изузоренных ковров для пола, подголовников, обтянутых шелком и обшитых шнуром, золотых и серебряных блюд и кубков, а к тому еще прекрасных лошадей, сильных вьючных животных, надежных доспехов, мечей и луков. Такие предметы роскоши, как рукописи, драгоценности, небольшие objets d`art^{6} и рисунки (почти всегда выполненные для включения в книги), были, по сути дела, тоже легко перевозимы. Воинскую силу представляли главным образом наемники, в большинстве своем вожди малых племен с отрядами сородичей; их привлекали под знамена царевича как его знатность, так и надежда на вознаграждение и военную добычу. У каждого были собственные лошади и оружие, а верность их зависела от результатов, и они обладали примечательной склонностью менять хозяина, если это сулило более значительную выгоду. Если царевичу случалось обосноваться в процветающей местности, то свои насущные потребности и потребности своих людей в продовольствии и теплой меховой одежде он удовлетворял путем обложения соответствующей повинностью местных земледельцев. Очень часто продовольственные ресурсы пополнялись путем набегов на соседние владения и угона овец и коз, которых забивали по мере необходимости. То был мир, в котором колесо Фортуны совершало на удивление резкие и быстрые обороты. Бывали времена, когда Бабур овладевал великим Самаркандом и жил в нем, а бывало и так, что он месяцами бродяжничал, не имея приюта, с горсткой приверженцев. Иначе говоря, внезапные перемены происходили необъяснимо, а случалось, что и необратимо. Но в рамках кочевого бытия обе крайности были всего лишь лучшим и худшим образцом такой жизни.

Из всех городов и крепостей во владениях этой семьи Самарканд, столица самого Тимура, всегда оставался в глазах его потомков самой блистательной наградой. Бабур в своей Фергане был соседом Самарканда, и в десятые и двадцатые годы его жизни им владело страстное желание овладеть этим городом. В начале его правления Бабуру представилась первая блестящая возможность сделать такую попытку. В течение полугода умерли один за другим два правителя Самарканда, разразилась гражданская война, и в 1496 году Бабур двинулся на запад с целью осадить знаменитый город. Ему было всего тринадцать лет. Под стенами города он обнаружил двоих своих двоюродных братьев, преследующих те же цели. Правда, как выяснилось, один из них всего лишь хотел умыкнуть живущую в Самарканде девушку, которую любил. Они объединили силы, но в Самарканд пришла зима, и они были вынуждены ретироваться. Только влюбленный достиг своей цели. Но на следующую весну Бабур вернулся и после семимесячной осады, в ноябре 1497 года и в возрасте четырнадцати лет, с триумфом вошел в город, так богато украшенный его знаменитым предком.

Он немедленно занялся осмотром и измерил шагами длину крепостных валов своего нового владения. Длина их оказалась равной десяти тысячам ярдов. Бабур посетил гробницу Тимура; он также осмотрел искусно выложенные изразцами медресе, возведенные по трем сторонам открытой площади Тимуром и его внуком Улугбеком, и знаменитую обсерваторию, в которой Улугбек сконструировал гигантский квадрант и при помощи этого квадранта составил самый полный каталог известных в то время звезд. Все эти здания дожили до наших дней и находятся на разных стадиях разрушения или реставрации, однако главным предметом интереса Бабура, как можно угадать, были чудесные сады, окружающие обнесенный стеной город. Он упоминает не менее девяти садов, некоторые из них — с красивейшими павильонами в центральной части. Одно из таких зданий было украшено фресками, изображающими победы Тимура, другое — фарфоровыми панно, вывезенными из Китая. Если прибавить к этим сокровищам культуры богатые шумные базары и «правоверных и законопослушных» горожан, то не приходится удивляться тому, насколько этот город оправдал ожидания Бабура. «Немногие города в обитаемом мире, — писал он впоследствии, — так приятны, как Самарканд».

Но радовался он своей власти всего три восхитительных месяца. Типичная цепочка событий лишила его Самарканда почти столь же быстро, сколь быстро он его завоевал. Сторонники Бабура, разочарованные малым вознаграждением в городе, который сильно обнищал в результате гражданской войны и осады, вскоре покинули его, включая, к величайшему удивлению и огорчению молодого правителя, и тех, кому он больше всего доверял. В то же время знать Ферганы, прослышав, что Бабур утвердился в Самарканде, решила ублажить другого царевича и вручить власть над большей частью провинции младшему сводному брату Бабура двенадцатилетнему Джахангиру. В феврале 1498 года Бабур выступил в поход с целью спасти положение, но стоило ему уйти, как он потерял Самарканд, а в Фергану прибыл слишком поздно, чтобы удержать ее. Остаток зимы он провел в маленькой крепости Худжанд — единственном месте, где он чувствовал себя в безопасности. «Это очень тяжело подействовало на меня, — писал он позже, далеко от родных мест, в своей новой империи в Индии, вспоминая о четырнадцатилетнем мальчике, чья удача едва не отвернулась от него окончательно в Трансоксиане. — Я не мог удержаться от горьких слез». Замечательная автобиография Бабура, основанная на записях, которые он делал всю жизнь, хотя целиком книга написана большей частью в последние годы в Индии, дает живое описание того, что сам он называет «временем без престола», когда он скитался с кучкой авантюристов в поисках пропитания, средств и царства. Редко выпадает на долю человека столь утонченного ума описывать существование дикое, невероятным образом сочетающее в себе романтику и грязь жизни. Бабур рассказывает, как он и его приверженцы, числом от двух до трех сотен, использовали Худжанд в качестве базы для ночных набегов на соседние крепости и деревни — а в этом совершенно особом регионе каждая деревня, как говорит Бабур, имела свои военные укрепления. Покинув свой лагерь в середине дня, они могли скакать верхом примерно миль сорок в каждом из возможных направлений, с расчетом совершить нападение под покровом темноты. Потом они собирали лестницы и тихонько приставляли их к стенам, в надежде, что им удастся войти незамеченными. Чаще всего их замечали, и они вынуждены были возвращаться к себе вконец измотанными и без добычи. Но случалось и так, что им удавалось пробраться в деревню тишком, и тогда они вели бой в узких улочках, орудуя мечами и стреляя из луков, пока деревня не признавала новых хозяев, а это, как правило, происходило достаточно скоро. То было грабительское существование, и смерть не считалась чем-то необычным. Возможность встречи на обратном пути с шайкой соперников была велика, и почти всегда такая встреча кончалась кровавой резней. Головы убитых отрезали и увозили, приторочив к седлу, в качестве трофеев. Замечание Бабура точно характеризует обыденность жестокости. «Ауган-Бирди вернулся ко времени завтрака, — пишет он. — Он одолел одного афганца и отрезал у него голову, но обронил ее где-то по дороге».

Когда Бабур все-таки отвоевал земли Ферганы у своего младшего брата, для него снова стала доступной более благородная сторона жизни. Его мать и другие женщины из его семьи присоединились к Бабуру — затворничество в гареме позволяло женщинам незаметно и в относительной безопасности перемещаться между воюющими сторонами, и после каждого переворота у них вошло в обычай дожидаться, пока их царевич снова займет престол, и затем присоединяться к нему. Теперь, поскольку ему уже исполнилось шестнадцать, его первая жена прибыла, чтобы представиться ему. Как и многие другие, она приходилась Бабуру двоюродной сестрой, и о браке их отцы условились за несколько лет до того. Бабур, по его собственному утверждению, «не был нерасположен к ней» и только из-за скромности девственника посещал суженую в ее шатре всего раз в десять или пятнадцать дней. Однако позже, пишет он, «когда даже мое первое влечение не сохранилось», срок увеличился до сорока дней, и то после приезда матери, которая докучала ему требованиями посещать девушку.

На самом деле чувство Бабура было обращено на иной объект. В более зрелые годы он строго осуждал гомосексуальные отношения в среде своих приближенных, но его первой — неразделенной — любовью был юноша из торговой лавки в лагере, и Бабур описывает это почти с той же утонченностью самоанализа, как Пруст. Он бродил при луне по садам, с непокрытой головой и босыми ногами, мечтая и сочиняя стихи, но при встрече со своей любовью, когда он, к примеру, в компании друзей сворачивал за угол и сталкивался с юношей лицом к лицу, впадал в смущение и не смел взглянуть на него. В тех редких случаях, когда юношу посылали за чем-то к нему, положение складывалось совсем скверное: «В своей радости и возбуждении я не в силах был поблагодарить его за приход ко мне, и разве мог я упрекнуть его за то, что он уходит?» В своем дневнике Бабур подчеркивал намерение «придерживаться правды в любом случае и описывать события такими, как они происходили». И думается, он был верен своему идеалу.

К февралю 1500 года, спустя два года после того, как Бабур покинул Самарканд, он отобрал у своего брата такое количество земель Ферганы, что Джахангир пожелал заключить договор. Каждый из царевичей получал власть над половиной Ферганы, но они должны были объединить свои силы, чтобы вернуть Самарканд; как только Бабур вновь утвердит свои права на Самарканд, Фергана переходит целиком к Джахангиру. Таким образом, честь и честолюбие стали побудительными стимулами к объединению в борьбе за возвращение Самарканда. В течение столетия город много раз переходил из рук в руки, но всегда от одного Тимури-да к другому. Теперь же, в том самом 1500 году, он был захвачен опасным выскочкой, чужаком, вторгшимся в гнездо Тимуридов. Его имя Шейбани-хан, и этот человек в последующие десять лет станет оказывать все возрастающее воздействие на мир Бабура. Он начинал жизнь почти так же, как Бабур, в качестве ничтожного отпрыска знатного рода, превратившегося в искателя приключений на землях к северу от Трансоксианы среди монголов и тюркских племен, известных под названием узбеков, но его собственный агрессивный дух в сочетании со свирепостью его соплеменников оказывал мощный напор на соседей, и занимаемые им земли неуклонно расширялись к югу.

Бабур рассчитывал, что жители Самарканда не слишком восторженно относятся к своим новым и неумным хозяевам и что, если он войдет в город, население его поддержит. И что самое удивительное, один из его внезапных ночных бросков увенчался успехом. Шейбани-хан расположился лагерем у стен города в одном из садов, не ожидая молниеносного удара, и под покровом темноты семьдесят или восемьдесят воинов Бабура сумели приставить лестницы к городской стене напротив так называемой Пещеры Влюбленных и поднялись по ним незамеченными. Они поспешили к Бирюзовым воротам, убили стражей, топором разбили замок и отворили ворота Бабуру и остальным воинам, которых было менее двухсот. Жители города еще спали. Немногие торговцы на базаре высунули головы из дверей своих лавок, узнали Бабура и знаками дали ему понять, что молятся за него. Бабур направился прямиком к медресе Улугбека в центре города и расположил на крыше свою ставку. Сюда и поспешили влиятельные горожане выразить свое уважение, мудро признав одновременно и настоящего царевича-Тимурида и fait accompli^{7}. Тем временем воины Бабура и городская чернь, объединив усилия, учинили резню узбеков на улицах, рассчитавшись таким образом примерно с пятью сотнями недругов. Когда весть о нежданной беде достигла лагеря Шейбани-хана, город был уже крепко-накрепко закрыт для него.

Всю зиму 1500 года Бабур находился в полной безопасности в Самарканде, но весной Шейбани-хан вернулся и осадил город. Бабур снова установил на крыше медресе свои палатки и с этой выигрышной позиции руководил военными действиями. Он сообщает, что успешно поражал отсюда цель из арбалета, когда кучка узбеков просочилась в город и попыталась овладеть его ставкой. Однако Шейбани-хан прежде всего был заинтересован в том, чтобы уморить гарнизон голодом. Люди Бабура вскоре были вынуждены питаться мясом ослов и особо запретных для мусульман собак, а лошадей пришлось перевести на диету из листьев вяза и мелко нарубленной и размоченной древесины. Все больше и больше солдат и военачальников, опять-таки включая доверенных друзей Бабура, как обнаруживалось по утрам, успевало за ночь группками по два, по три человека перемахнуть через оборонительные валы и исчезнуть. В конце концов Бабур был вынужден заключить с Шейбани-ханом «нечто вроде перемирия», по условиям которого отдавал свою старшую сестру Хан-заду в жены Узбеку, как нередко именовали воинственного хана. И однажды около полуночи Бабур со своей матерью и приверженцами ускользнули из города.

Дважды завоевавшему Самарканд Бабуру было всего восемнадцать лет. На этот раз удача, кажется, окончательно отвернулась от него. Он отправился навестить кое-кого из своей родни, в частности своих дядей-монголов, обитающих к северу от Ташкента, и родственники привечали его — если он не выказывал желания и не обладал возможностью согнать их с насиженных мест. Но Бабур не терпел униженного положения обедневшего гостя. При помощи дядей он снова овладел некоторой частью Ферганы, но очень скоро был лишен достигнутого под напором превосходящих сил Шейбани-хана. К 1504 году Узбек прочно обосновался в Фергане и продолжал удерживать Самарканд, а Бабур, отступая перед ним, чувствовал себя более одиноким и беспомощным, чем когда-либо. Число его сторонников упало до двух или трех сотен. В прошлом он добивался определенных успехов и с меньшим количеством людей, однако, к его великому унижению, теперь почти все они были пешими, носили крестьянскую одежду и были вооружены только палками. На весь отряд приходилось всего два шатра. Собственный шатер Бабура все еще мог служить достаточной защитой от непогоды, но он уступил его своей матери. Сам он пользовался открытым войлочным навесом, под которым мог вершить суд. «Мне приходило в голову, — писал он позднее, — что я никому бы не посоветовал бродить с горы на гору бездомным и бесприютным».

Однако число его приверженцев снова росло, постепенно и почти постоянно, — даровитого царевича чистой тимуридской крови, хоть и вынужденного зимовать в обществе козьих пастухов, рано или поздно отыскивали недовольные своей участью воины, жаждущие чего-то нового, с чем можно было связать свои надежды. Бабур был более популярным вождем, чем большинство других, потому что он давно уже открыл — и отмечал это в своем дневнике, — что в этом мире непостоянной верности стойкая слава справедливости и честности стоит куда больше непрерывного обучения террору и жестокости. Но даже при том, что в результате естественного процесса силы его вновь возросли, Бабур оказался достаточно мудрым, чтобы больше не вступать в борьбу с Шейбани. Было ясно, что настало для него время искать удачу где-то еще.

По прихоти судьбы Кабул в то время был, так сказать, вакантен. Расположенный в трех сотнях миль от Ферганы, за тяжелыми горными проходами Гиндукуша, он всегда казался далеким уделом. До 1501 года им управлял один из дядей Бабура, но во время смуты, начавшейся, когда он умер, оставив в качестве единственного наследника маленького сына, некий не имеющий отношения к Тимуридам правитель из Кандагара вступил в город. Кабул имел не только то преимущество, что находился далеко от владений Шейбани, он к тому же был отделен от них горами, и Бабур, возмущенный тем, что еще одно законное владение Тимуридов досталось чужаку, мог предъявить на него твердо обоснованное право — настолько обоснованное, что, когда он, вкупе с теми силами, какие собрал по мере продвижения к югу в 1504 году, выступил в поход, узурпатор ретировался из города при одной лишь видимости сопротивления.

Таким образом, наиболее значительный поворот в жизни Бабура оказался одним из самых легких. Кабул оставался его базой до конца дней. Он стоит, окруженный каменистыми горными хребтами, вздымающимися с равнины, словно чешуйчатые спины допотопных динозавров. Ближайший к обнесенному стеной городу горный кряж был укреплен в верхней части, а у подножия его Бабур, к великой своей радости, обнаружил прекрасные сады, хорошо орошаемые источниками и каналом. В садах были отменные фрукты и мед, добрые травы и климат, благотворный для него. Бабур впервые оказался в настоящем многонациональном мире, потому что Кабул, как и расположенный южнее Кандагар, служил важным торговым пунктом на караванных дорогах, связывающих Индию с Персией, Ираком и Турцией на западе, а на севере — через Самарканд — даже с Китаем. В Андижане, самом большом городе его родной Ферганы, все говорили на тюрки^{8}; в Кабуле Бабур обнаружил по меньшей мере двенадцать разговорных языков: арабский и персидский пришли сюда с запада, хинди — с востока, тюрки и монгольский — с севера, и было в обращении еще несколько местных наречий. Бабур даже с некоторым благоговением сообщает, что каждый год через Кабул по дороге в Индию проходило не меньше десяти тысяч лошадей и в обратном направлении столько же. То был нескончаемый поток тканей, сахара, пряностей и рабов. Купцы ожидали прибылей в размере не менее четырехсот процентов, и притом, что часть товаров попадала в руки дорожных разбойников, а за безопасный проезд взималась пошлина, цифра эта не была чрезмерной. Округа самого Кабула была отнюдь не богатой и не могла содержать всех воинов Бабура, но он восполнял недостаток регулярными набегами на соседние земли и возвращался порой не менее чем с сотней тысяч угнанных овец.

Даже находясь в Индии и готовясь передать престол империи сыновьям, Бабур продолжал считать Кабул чем-то вроде родного дома. Здесь он чувствовал себя спокойно и был в состоянии установить культурную жизнь при дворе, что всегда было важной стороной идеала Тимуридов. Впервые отдыхая после восьми лет почти непрерывных тревог и походов, он занимался сельским хозяйством, насаждал в регионе плантации бананов и сахарного тростника и прививал любовь к садоводству, которую пронес через всю жизнь. Но при всем множестве садов, которые он насадил, любимым оставался сад на склоне холма в Кабуле. Именно здесь он и завещал похоронить себя.

Как место неожиданной стабильности в беспокойном мире двор Бабура сделался прибежищем для преследуемых тимуридских царевичей, отступающих перед Шейбани. Один такой изгнанник, двоюродный брат Бабура Султан Саид-хан, описывал это прибежище как «остров Кабула, который Бабар Падшах ухитрился обезопасить от неистовых потрясений, причиняемых бурями событий» и утверждал, что два с половиной года, проведенные там, были «самыми свободными от забот и печалей, чем любые другие в моей жизни… Я не страдал даже от головной боли, за исключением тех случаев, когда выпивал много вина, никогда не огорчался и не тосковал, за исключением тех случаев, когда меня одолевала тоска по локонам любимой…». Более юный двоюродный брат, Хайдар, попал в Кабул в возрасте девяти лет и тоже оказался под сильным впечатлением от тех обычаев, которых придерживался Бабур. Хайдару преподнесли богатые подарки, приличествующие мальчику его возраста: чернильницу, украшенную драгоценными камнями, табурет, инкрустированный перламутром, и азбуку. Позже Хайдар с благодарностью писал, что Бабур «всегда то ласковыми обещаниями, то суровыми угрозами побуждал меня учиться».

Хайдар писал также, что его образование включало в себя «искусство каллиграфии, чтение, сочинение стихов, умение составлять письма, рисование и украшение рукописей… такие ремесла, как вырезывание печатей, ювелирные работы, изготовление седел и доспехов, изготовление стрел, наконечников для копий и ножей… наставления в таких государственных делах, как важные соглашения, составление планов ведения войн и набегов, а также обучение стрельбе из лука, охоте, воспитанию ловчих соколов и всему, что полезно в управлении страной».

Этот круг дает хорошее представление об удовольствиях и серьезных занятиях при дворе Тимурида, а сам Бабур теперь имел свободное время, чтобы потворствовать своему поэтическому таланту, который принес ему славу, как утверждает Хайдар, далеко не последнего поэта, пишущего на тюрки. Язык тюрки таков, что версификация на нем скорее сходна с искусством составления кроссвордов, чем с привычной для нас поэзией. Бабур, к примеру, во время одной из своих болезней развлекал себя тем, что, написав четверостишие, трансформировал его на пятьсот четыре разных способа. Короткие стихотворения Бабура рассыпаны по страницам его мемуаров, но они по большей части лишены смысла в переводе, так как опираются на глагольные конструкции, позволяющие строить такие сложные слова, по сравнению с которыми самые сложные немецкие конгломераты кажутся простыми как два плюс два. Приведем всего один пример: biril значит «быть отданным», birilish — «быть отданными друг другу», точнее, «отдаться друг другу», birilishtur — «заставить отдаться друг другу», mai означает отрицание, dur — настоящее время глагола, man — первое лицо единственного числа, а birilishturalmaidurman значит «я не могу заставить их отдаться друг другу»^{9}.

К этому времени существовал еще только один двор Тимуридов, более значительный, нежели двор Бабура. То был Герат, который стал городом художественной значимости при любимом сыне Тимура Шахрухе и достиг расцвета во время жизни Бабура, когда деятельность круга мастеров искусств возглавил великий Бех-зад, наиболее влиятельный художник-миниатюрист как гератской, так и персидской школ. Но в 1507 году Герат пал под натиском Шейбани-хана, всего через несколько месяцев после того, как Бабур посетил своих прославленных родственников и провел сорок счастливых дней, осматривая возведенные ими великолепные постройки. Первая, о которой он упоминает, это Газурга, где он, разумеется, главным образом хотел увидеть прекрасные мраморные надгробия многих Тимуридов, своих сородичей, в большой нише в дальнем конце внутреннего двора, полного мира и покоя. Захват Герата Шейбани-ханом поставил Бабура в почетное, но и нелегкое положение единственного Тимурида, восседающего на достойном уважения троне, и он принял на себя титул падишаха, тем самым предъявляя в определенной степени справедливые права на место главы клана Тимуридов.

Казалось более чем вероятным, что Шейбани продолжит свою экспансию и, миновав горы, рано или поздно доберется через Кандагар к Кабулу, но, к счастью, он совершил ошибку, вступив в противоборство с могущественным шахом Исмаилом, основателем династии Сефевидов^{10} в Персии. Оскорбительный обмен дипломатическими подарками, во время которого Шейбани отправил шаху деревянную плошку для сбора подаяния, а в ответ получил прялку^{11}, естественно, привел к войне. Но Шейбани встретил достойного противника, как по уровню военных ресурсов, так и по владению военной тактикой. В результате целой серии хитростей Шейбани попал в 1510 году в засаду и был загнан на скотобойню. Тело его расчленили и разослали в разные области Персии на всеобщее обозрение, а череп, оправленный в золото, был превращен в кубок, которым охотно пользовался сам шах.

Вскоре за добрыми новостями последовало возвращение к Бабуру его сестры Ханзады, вдовы Шейбани, которую шах Исмаил освободил и отправил с почетным эскортом и дорогими подарками в Кабул к брату. То был первый дипломатический контакт Бабура с Персией, и ему суждено было привести к новому и в конечном счете неприятному эпизоду его жизни. Его помыслы были все еще обращены к Самарканду, и вскоре стало ясно, что шах охотно помог бы ему вернуть столицу предков, но при одном чрезвычайно трудном условии: Бабур должен принять шиитский толк ислама. С самого первого века существования этой религии началось противоборство между шиитами и суннитами, или ортодоксальными мусульманами, к которым причисляли себя все Тимуриды, в том числе и Бабур. Догматический раскол восходил к несогласию, возникшему в годы после смерти Мухаммеда и касавшемуся вопроса о том, кто должен быть законным преемником пророка в качестве имама^{12} и может ли этот пост быть выборным или строго ограниченным, как верили шииты, только потомками пророка через его зятя Али. В последующие столетия шиизм был особо связан с Персией, причем его распространение стало предметом как национальной, так и религиозной гордости, тем паче что новая сефевидская династия насаждала этот толк ислама с усиленным рвением, поскольку возводила свое происхождение к Мусе аль-Казиму, седьмому из двенадцати шиитских имамов. Фанатизм шаха Исмаила соответствовал его территориальным притязаниям, и шах рассчитывал воспользоваться законными правами Бабура на Самарканд как средством присоединить эту область к своей империи. В обмен на военную помощь Бабур обязывался чеканить монету от имени Исмаила и упоминать в хутбе имя шаха, а поскольку то были два непременных символа суверенности, Бабур, по сути дела, превращался в вассала, управляющего Самаркандом по воле персидского шаха. Но поскольку Бабуру было дозволено чеканить свою монету и упоминать свое имя в хутбе в Кабуле, он, далекий от фанатизма, видимо, решил, что ничего не теряет, возвращаясь хотя бы окольным путем в свой возлюбленный Самарканд, и принял, совершенно неразумно, условия шаха.

Бабур снова двинулся в поход на север и при помощи новых союзников первым делом выгнал узбеков из Бухары. Для жителей Трансоксианы то было актом освобождения. Любимый ими царевич, истинный Тимурид, вернулся к своему наследию. Горожане и селяне приветствовали его, и в Бухаре он весьма тактично отпустил свое персидское воинство, прежде чем совершить в октябре 1511 года торжественный въезд в Самарканд после десятилетнего отсутствия. Лавки на базарах были задрапированы золотой парчой и увешаны живописными изображениями, люди всех сословий толпились на улицах, выкрикивая приветствия. Нелепым выглядело лишь одно — сам Бабур, одетый по-шиитски, в окружении восторженных горожан-суннитов. Но в день великой радости даже это не принимали во внимание. Люди считали, что едва он благополучно воссядет на трон, то сразу сбросит с себя ненавистные и нечестивые одежды, но они обманулись в своих ожиданиях. Двоюродный брат Бабура Хайдар, который был с ним в это время, поясняет, что Бабур считал узбеков еще слишком сильными для того, чтобы он мог с ними справиться без помощи шаха. Но он поставил себя в невыносимое положение. Бабур отказывался зайти настолько далеко, чтобы преследовать суннитов, а именно это и было угодно шаху; тем не менее, открыто проявив готовность сотрудничать с шиитами, Бабур скоро потерял поддержку населения Самарканда. В результате через восемь месяцев узбеки вновь захватили город.

Придворные историографы потомков Бабура в Индии оценивали его трижды не удавшуюся попытку удержать Самарканд как величайшее Божье благословение, а его последняя авантюра с персами, как им казалось, наконец-то изменила направление его честолюбивых устремлений — он перестал думать о севере и обратил свой взгляд на восток. Он уже предпринимал попытки проникнуть на территорию Индии через Хайберский проход с целью почувствовать себя более уверенно по отношению к Шейбани-хану; более того, Хиндустан, а в особенности Пенджаб, он считал, как и Самарканд, своим по праву. Он постоянно возвращался в мыслях к молниеносному завоеванию Индии Тимуром в 1399 году. Хизр-хан, которого Тимур оставил управлять Пенджабом в качестве своего вассала, впоследствии стал султаном Дели и основал династию Саййидов, но даже при этом он открыто подтверждал свою верность дому Тимура, отказываясь именовать себя шахом, а при сыне Тимура Шахрухе утверждал, что он в Индии всего лишь наместник. Этот факт представлял для Бабура особую важность, и он, уже деятельно занимаясь подготовкой к захвату Хиндустана, отправил к султану Ибрахиму в Дели посла «во имя сохранения мира» и предложил, вероятно, самый оптимистичный в истории обмен. «Я послал ему ловчего ястреба-тетеревятника, — писал Бабур в своих воспоминаниях, — и попросил у него земли, которые исстари зависели от тюрков».

Бабур не слишком спешил начинать вторжение. Он упорно продолжал укреплять свои силы в Кабуле и лично занимался — без сомнения, с той же энергией, какую отдавал в свое время младшему двоюродному брату Хайдару, — заботами об образовании собственных сыновей. Хумаюн родился в 1508 году, а двое других, Камран и Аскари, соответственно в 1509-м и в 1516-м; в 1519 году весть о рождении самого младшего дошла до Бабура, когда он совершал подготовительный поход в Хиндустан, и потому мальчик получил имя Хиндал.

Подготовительные действия Бабура включали в себя захват Кандагара, сильной крепости, важной для него с точки зрения защиты Кабула с запада в то время, когда сам он углубится в земли Хиндустана, но понадобились одно за другим еще три лета, прежде чем мощная цитадель, прикрываемая высоким горным хребтом, пала перед ним в 1522 году. Еще одной части важных приготовлений Бабура суждено было стать решающей. В какое-то время между 1508-м и 1519 годами, точно сказать невозможно, поскольку его записи за это достаточно длительное время утрачены, Бабур приобрел первую партию пушек, а при пушках находился опытный артиллерист уста^{13} Али. Таким образом, Бабур извлек пользу из горького поражения, понесенного его соседом шахом Исмаилом, чья великолепная конница в 1514 году галопом понеслась на турок и была уничтожена новым оружием. Шах немедленно ввез артиллерию и турецких пушкарей для своей армии, а Бабур решил, что было бы вполне разумно последовать его примеру. Когда он возобновляет свои записи в 1519 году, уста Али уже действует на стороне Бабура в одной небольшой местной схватке, и Бабур изображает душераздирающую картину, как члены противоборствующего племени, ни разу не видевшие пушек, смеются над грохотом орудий, не выпускающих стрел, и отвечают на этот грохот непристойными жестами. В то время пушки в Индии были в ходу только на западном побережье и вели обстрел турецких и португальских кораблей, но на севере, на равнинах Хиндустана, ими не пользовались сколько-нибудь эффективно, пока Бабур не протащил их с собой по горным перевалам из Кабула. Помощь уста Али и его орудий поэтому носила столь действенный характер.

Свой пятый, и последний поход в Хиндустан Бабур начал в октябре 1525 года, двинувшись к югу и востоку с двенадцатью тысячами воинов. Как раз в это время в Делийском султанате начались беспорядки, против султана Ибрахима выступали все более многочисленные группировки, и до самого конца февраля 1526 года, когда Бабур уже далеко продвинулся в Пенджаб, он не встретил серьезного сопротивления, пока Ибрахим не выслал ему навстречу свое войско. Бабур поручил командование правым крылом армии семнадцатилетнему Хумаюну, и царевич одержал победу, захватив сотню пленных и семь или восемь слонов. «Уста Али со своими стрелками из фитильных ружей получили приказ расстрелять для острастки всех пленных, — записал Бабур. — То было первое дело Хумаюна, его первый опыт сражения и прекрасное предзнаменование». Пример, преподанный экзекуцией пленных, не был, вероятно, просто проявлением жестокости, так как Бабур обыкновенно заботился об умиротворении поверженных врагов. Суть задачи этой первой расстрельной команды, употребившей дорогостоящий порох там, где проще было бы обойтись мечом, заключалась в ином: это была деморализующая демонстрация, известие о которой непременно дошло бы до армии Ибрахима и убедило всех ее воинов в магической силе нового оружия.

Две армии сошлись лицом к лицу в Панипате в середине апреля. Силы Бабура, по-видимому, возросли до двадцати пяти тысяч человек в результате пополнения во время похода, но армия Ибрахима, как утверждают источники, насчитывала сто тысяч человек и тысячу слонов. Бабур подготовил плацдарм, который в последующие годы сделался для него в Индии обычным, однако он признает, что заимствовал его из турецкой практики, — кстати, в этот же год турецкие пушки Сулеймана Великолепного пробивали путь далеко на запад, в Европу, и Турция после битвы при Могаче подчинила себе Венгрию^{14}. Бабур приказал своим людям собрать как можно больше повозок. Набрали семьсот штук и связали их между собой сыромятными ремнями. Из-за этого заграждения уста Али и его стрелки должны были палить по вражеской коннице, как это делали турки в войне с персами в 1514 году, а тремя столетиями позже — пионеры в Северной Америке, сражаясь с индейцами. Бабуру понадобилось несколько дней, чтобы вынудить Ибрахима предпринять атаку на подготовленные позиции, и когда он 20 апреля наконец преуспел в этом, армия Ибрахима, как и планировалось, остановилась под огнем мушкетов из-за ограждения, в то время как конница Бабура осыпала ее дождем стрел с обоих флангов. Жаркая битва продолжалась до полудня, и победа осталась за Бабуром. В индийской армии погибло около двадцати тысяч человек, в том числе и сам полководец. В знак уважения к Ибрахиму Бабур распорядился похоронить его на месте битвы, и гробница его до сих пор цела в Панипате. Но в ознаменование своей победы Бабур — и это было для него типично — не возвел в Панипате еще один монумент, а велел насадить прекрасный сад.

В тот же день Бабур отправил Хумаюна с небольшим отрядом охранять сокровища Агры, которая с 1502 года служила столицей династии Лоди. На следующее утро Бабур с остальным войском выступил по направлению к Дели и достиг города в течение трех дней. Он, как обычно, немедленно принялся осматривать достопримечательности и отпраздновал событие, распивая арак с друзьями в лодке на Джамне. Он оставался в Дели столько времени, чтобы в ближайшую пятницу в мечети была прочитана хутба с упоминанием его имени; он объявлял себя таким образом императором Хиндустана, ибо спокойное выслушивание хутбы во имя правителя означало молчаливое признание властм этого правителя народом. Потом Бабур направился в Агру, и по случаю его прибытия сын преподнес ему в подарок великолепный бриллиант, переданный Хумаюну семьей раджи Гвалиора; члены этой семьи укрылись в крепости Агры, и Хумаюн взял их цод защиту. Сам раджа погиб вместе с Ибрахимом в Панипате. Этот случай всегда вызывал некоторые споры, однако почти с полной уверенностью можно утверждать, что камень этот и есть знаменитый «Кохинур», впервые тогда упомянутый в истории. «Хумаюн передал его мне, когда я приехал в Агру, — писал Бабур. — Я просто вернул ему камень», — добавляет он небрежно, хотя уже подсчитал, что камень стоит столько же, сколько «пропитание на два с половиной дня для всего мира». Позже Хумаюн передал бриллиант персидскому шаху Тахмаспу, тот отослал его в подарок Низам-шаху в Декан, а оттуда камень неизвестным путем попал обратно в сокровищницу Великих Моголов к императору Шах Джахану. Им, как и всеми другими драгоценностями Моголов, завладел царь персидский Надир-шах, когда в 1739 году разграбил Дели. Именно он и дал камню название Кох-и-Нур, то есть Гора света. От внука Надир-шаха он перешел к царствующей фамилии в Кабуле, от них — к Раджиту Сингху, знаменитому сикхскому правителю Пенджаба, а когда Пенджаб был в 1849 году аннексирован британцами, камень передали верховному комиссару сэру Джону Лоуренсу, который был столь очевидно не заинтересован в приобретениях для империи, что шесть недель таскал драгоценность в жилетном кармане, позабыв о ней. Наконец, камень был отправлен им королеве Виктории и прибыл как раз вовремя, чтобы стать главным экспонатом Великой выставки 1851 года^{15} и попасть потом в лондонский Тауэр, из которого ничто не исчезает.

Упадок династии Лоди казался полным. Правда, мать Ибрахима соблаговолила принять от Бабура милостиво предложенное им вспомоществование, хотя позже едва не преуспела в своем намерении погубить завоевателя, подкупив повара, который подмешал яд в его еду. Но Бабура главным образом беспокоили иные насущные заботы. Большая часть его войска, устрашенная наступлением жаркого сезона в Индии, стремилась поскорее вернуться в прохладный летом Кабул, питая надежду, что теперешний поход — всего лишь затянувшийся набег, сравнимый с походом Тимура. Даже Александр Великий, находившийся гораздо дальше от родных мест, вынужден был из-за недовольства войск повернуть назад сразу после переправы через Инд. Однако Бабур, созвав военный совет, обратился после этого к армии с увещанием, блестяще сочетавшим ободрение с насмешками, и это возымело желаемое действие.

Непосредственную опасность, в борьбе с которой Бабур нуждался в поддержке всех своих воинских сил, представляло объединение раджпутов под руководством Рана Санги из Читора. В течение предыдущих десяти лет индийские князья на территории Раджастхана создавали это объединение с целью выступить сообща против Ибрахима и лишить его власти над Дели и всем Хиндустаном, но Бабур опередил их. Теперь они готовились выступить против него. Бабур снова оставался в меньшинстве, примерно в той же пропорции, как при Панипате, и его люди, уже недовольные перспективой долгого пребывания в Индии, были еще сильнее деморализованы слухами о несокрушимой отваге раджпутов. Но Бабур извлек максимум выгоды из того обстоятельства, что его воинам предстояла битва с неверными, первая за тридцать лет, проведенных им в сражениях. В весьма театральной церемонии он запретил употребление вина, приказав вылить на землю только что доставленную из Газны партию напитков и разбить свои золотые и серебряные кубки на кусочки, раздав как милостыню беднякам. Побуждаемые таким примером, люди Бабура поклялись на Коране, что ни один из них «не повернется спиной к врагу и будет сражаться до тех пор, пока жизнь не покинет его тело». Оба войска встретились 16 марта 1527 года возле Кханвы, примерно в сорока милях к западу от Агры, и после битвы определенно более жестокой, чем при Панипате, Бабур в конечном счете выиграл сражение, приняв на себя после такого успеха гордый титул «гази» — воина за веру ислама.

Эта победа предоставила ему неоспоримую власть над центральным Хиндустаном, и он расширил ее самым простым способом, пожаловав своей знати те области, которые еще не были завоеваны, и отправив их туда, дабы они сами провозгласили себя правителями. Сыновьям своим Бабур предоставил провинции, наиболее удаленные от главного теперь центра его деятельности в Агре. Кандагар был отдан на попечение Камрана; Аскари отправился в Бенгалию; Хумаюн стал правителем самой отдаленной провинции — Бадахшана, затерянного среди гор на север от Кабула. Сам Бабур не менее, чем его сподвижники, тосковал по климату и знаменитым плодам Кабула: одним из счастливейших стал для него момент, когда сразу после его возвращения в Агру по завершении очередной кампании ему поднесли первые грозди винограда и первые дыни, выращенные в Хиндустане на привезенных по его велению из Кабула лозах и из доставленных оттуда же семян. Однако он оставался в своих новых владениях и проводил время в коротких походах для усмирения местных беспорядков.

Бабур невероятно радовался развитию своей артиллерии, особенно огромным мортирам, которые уста Али начал изготавливать для него. Он оставил замечательное описание первой операции литья, на которой поспешил присутствовать. Уста Али выстроил по окружности восемь печей для литья; из каждой такой печи расплавленный металл должен был течь в помещенную в центре изложницу, но из-за досадной ошибки в расчетах печи опустели раньше, чем изложница наполнилась. Уста Али был настолько расстроен, что хотел броситься в жидкий металл, «но мы успокоили его, надели на него почетную одежду и таким образом избавили его от стыда за неудачу». Следует по достоинству оценить это типичное для Бабура великодушное отношение к явной оплошности. Двумя днями позже, когда отливки можно было открыть, обнаружили, что камера для каменных снарядов, иначе сказать, ствол мортиры получился отменный, и уста Али радостно объявил, что камеру для порохового заряда можно изготовить отдельно и прикрепить к орудию. Через три месяца, когда эта мортира была испытана впервые, Бабур пришел в восторг от того, что она может забросить каменную бомбу почти на расстояние мили. Образование в стволе орудия высокого давления пороховых газов для подобного выстрела было предприятием не менее опасным для тех, кто находился позади пушки, чем для тех, кто служил объектом обстрела. Это, в частности, показало первое испытание другой мортиры — она взорвалась, и в результате погибло восемь человек, стоявших поблизости. К тому же скорострельным это орудие назвать было нельзя, и уста Али радовался, если удавалось выпустить из мортиры двенадцать снарядов за день. Однако, невзирая на опасности и проволочки, Бабур любил присутствовать при этом возбуждающем действе стрельбы, будь то осада такой крепости, как Чандери, или попытка потопить вражеские суда на Ганге. Характерная запись в воспоминаниях гласит: «Во время полуденной молитвы пришел человек от уста Али и сказал, что камень готов. Какой будет приказ? Приказ был такой: выстрелить этим камнем, а следующий придержать, пока не приду я».

Во время своих поездок по стране Бабур проявлял живой интерес к вещественным подробностям своих новых владений. В Чандери, крепость которого, удерживаемую сильным военачальником Рана Санги, ему пришлось брать штурмом и он захватил ее в 1528 году, на Бабура произвело сильное впечатление то, что все дома были выстроены из камня и «принадлежащие самым влиятельным людям украшены искусной резьбой»; позднее в том же году в Гвалиоре он восхищался дворцом раджи Мана Сингха, выстроенным за двадцать лет до того и состоящим из «великолепных зданий из тесаного камня», наружные стены которых были украшены цветными изразцами, а медные купола позолочены. Единственное, что не пришлось по душе Бабуру в Гвалиоре, были высеченные в предшествующем столетии в скале у подножия крепости джайнские фигуры. «Эти идолы, — писал император, — изображены обнаженными, с неприкрытыми детородными органами… Я со своей стороны приказал их уничтожить». На деле разрушены были только лица и пресловутые детородные органы, а современные реставраторы частично согласились с Бабуром, восстановив только лица. Но Бабур был безусловно прав в своей оценке того, что увидел в крепости, и его наследники приняли точку зрения предка. Индийская архитектура Гвалиора — предвестие стиля Акбара в Фатехпур Сикри с его резными балками и консолями из красного песчаника и появившихся полувеком позже изысканных изразцов на стенах крепости Лахора, а также позолоченных куполов Агры.

У Бабура теперь было время для записи своих впечатлений. В садах, созданных по его воле ради напоминания о радостях Кабула и с целью найти укрытие от летней жары, он работал над своими мемуарами. Его дочь Гульбадан, в то время шестилетняя девочка, описывала потом, как он занимался своими бумагами в саду, устроенном в Сикри, а сам Бабур оставил нам весьма запоминающийся рассказ о случае, когда разразилась гроза и шатер, в котором он работал, обрушился ему на голову: «Все листки с записями и книга промокли насквозь, их собрали вместе с большим трудом. Мы поместили их между складками шерстяного ковра, снятого с трона, потом уложили все это на трон, а сверху придавили грудой одеял». Несмотря на сырость, развели огонь, и Бабур «хлопотал возле него, пока уже при свете дня не высохли все листки и книга».

Он занимался в ту пору тем, что придавал отрывочным записям, представлявшим нечто вроде дневника, повествовательную форму, но нашел и время для великолепного и очень подробного, на сорока страницах, описания своего нового владения, Хиндустана. Он объясняет в этой книге общественный строй и систему каст, повествует о географических особенностях страны и ее истории в последние годы; удивляется приемам счета и определения времени, изобилию индийских ремесленников и многому другому, однако главный интерес для него являют собой флора и фауна страны, которые он наблюдает с тщательностью прирожденного натуралиста и описывает их как истинный художник — интерес и дар, во всей полноте унаследованные его правнуком Джахангиром. Бабур выделяет и описывает, к примеру, пять видов попугаев; он с поразительной научной наблюдательностью заявляет, что носорог «больше похож на лошадь, чем любое другое животное» (по мнению современных ученых-зоологов, в отряде Perissodactyla выжили только два подотряда, один включает носорогов, другой — лошадей). В других частях книги он восторгается тем, как меняется цвет летящей над горизонтом стаи диких гусей, или восхищается прекрасными листьями яблони. Чувствительность, с которой Бабур рассказывает о любовных переживаниях, дает о себе знать и в его наблюдениях над природой.

Драгоценная рукопись, спасенная и высушенная после грозы, была практически окончена к 1530 году и заняла почетное место в быстро растущей семейной библиотеке. Собирание и хранение манускриптов было традицией Тимуридов. Бабур много их привез с собой в Индию, и когда он овладел крепостью в Лахоре, то едва ли не первым его поступком было посещение библиотеки Гази-хана, где он сам отобрал бесценные книги и отослал их сыновьям. Хумаюн, который двадцать пять лет спустя сам сделал комментарий к воспоминаниям отца, всюду возил с собой семейную библиотеку, а с некоторыми любимыми книгами не расставался даже в сражениях; возможно, что некоторые большие отрывки из мемуаров Бабурл были утеряны во время этих переездов. При деятельном покровительстве Акбара собрание рукописей стало одним из лучших в мире. Собственноручный текст мемуаров Бабура в настоящее время утрачен, но сохранилась запись о том, что книга находилась в королевской библиотеке во время правления Шах Джахана и почти наверняка оставалась там вплоть до разграбления Дели в 1739 году во время нашествия Надир-шаха или даже до восстания 1857 года^{16}, во время которого собрание рукописей было полностью рассеяно.

Положение падишаха, которым объявил себя Бабур в Кабуле, поскольку остался единственным царевичем из династии Тимуридов, обладающим троном, стало теперь более прочным и законным, чем когда-либо, и Бабур получил возможность торжественно отпраздновать свое верховенство. Распространили известие, что все потомки Тимура и Чингисхана, а также все, кто служил Бабуру в прошлом, должны явиться в Агру и «получить подобающие милости». К концу 1528 года, видимо, немалое количество народу приняло приглашение на великолепное празднество. Наиболее важные гости сидели в особо для такого случая выстроенном павильоне полукругом протяженностью в сотню ярдов, с Бабуром в центре, и два главных действа — поглощение пищи и вручение подарков — происходили под постоянное сопровождение боев между животными, выступлений борцов, танцев и акробатики. Золото и серебро рекой лились из рук гостей Бабура на специально постеленный для этой цели ковер, а он в свою очередь вручал царские подарки, особенно любимые в подобных случаях — портупеи и почетные одежды, ибо вещь или платье из рук императора есть видимый и осязаемый знак его приязни. Среди важных гостей из дальних мест были и посланцы от старых врагов Бабура узбеков, чье присутствие отчасти льстило новому императору, но не только люди известные получали награду: какой-то плотогон, стрелки из мушкетов, дрессировщик гепардов и даже несколько крестьян из Трансоксианы — все они поддерживали Бабура во «времена без престола» и теперь явились за своим вознаграждением. Всем было оказано уважение, все получили подарки. Этот большой праздник стал высшей точкой периода эффектной щедрости, снисхождения и терпимости, которыми Бабур откровенно наслаждался в своих новых владениях, таких богатых по сравнению с захолустным маленьким Кабулом. «Сокровища пяти царей достались ему, — писала позже Гульбадан, — и он все роздал». Он хладнокровно вернул «Кохинур» Хумаюну. Он послал ворох самых великолепных драгоценностей женщинам своей семьи в Кабул. Все это было весьма привлекательно, однако недальновидно, и даже перед празднеством ресурсы настолько исчерпались, что офицеры получили приказ вернуть в казну треть жалованья. Империя, унаследованная Хумаюном, обладала слишком малыми средствами, чтобы вернуть эти деньги.

Бабуру было всего сорок пять лет, но он чрезвычайно часто болел. Его здоровье никогда не было хорошим — воспоминания пестрят упоминаниями о тревожных болезнях и даже еще более тревожных лекарствах, — к тому же Бабур, как и многие члены его семьи, был крепко пьющим человеком, а запреты Корана на алкоголь имели в точности то же действие, как и восемнадцатая поправка в Америке^{17}. Бабур поясняет в одном из мест своих мемуаров, что, решив отказаться от вина, когда ему исполнилось сорок лет, он «теперь пьет чрезмерно, хотя прошло меньше года»; страницы его книги полны описаний того, как он сам или другие убеждают людей или вынуждают их обманом принимать алкоголь. Многим это казалось чем-то вроде опыта исключительно приятных ощущений; оно сравнимо с отношением некоторых пуритан к сексу. Одна из любимых возбуждающих историй повествует о некоем жестоком эмире, который мучил свою набожную сестру, заперев ее в комнате и не давая ей ни еды, ни обычного питья, а только вино; она отказывалась и готова была принять мученическую смерть, но эмир насильно вливал ей в рот вино, чтобы прибавить к мукам отвращение. Кстати, сам Бабур предпочитал алкоголю наркотик, маджун, как он его называет, и в описаниях своих приятных ощущений он очень близок к современности; «под его воздействием перед нами возникали прекрасные поля цветов… мы сидели на холме близ лагеря и любовались видом». Но разумеется, было бы преувеличением клеймить его прозванием наркомана или алкоголика — не говоря уже обо всем прочем, в его увлечениях было слишком много порядка: суббота, воскресенье, вторник и среда отводились вину, остальные три дня недели — маджуну. Его болезни — постоянные нарывы, ишиас, гнойные выделения из ушей и кровохарканье — объясняются прежде всего тяжелой жизнью в молодые годы.

Было заметно, что после приезда в Индию он стал болеть гораздо чаще, возможно, из-за возраста, возможно, из-за климата, но это обстоятельство, несомненно, повлияло на решение Хумаюна поспешить из Бадахшана в Агру вопреки приказанию, данному ему в 1529 году. Непосредственным поводом для этого послужило известие, что кое-кто из ближайших советников Бабура строит планы, как обойти Хумаюна и его братьев, решив дело в пользу некоего Махди-ходжи, всего лишь их дяди, ставшего таковым в результате женитьбы. В ходе событий дядюшка лишился всякой поддержки по причине своего высокомерного поведения, но тут Хумаюн, а не его отец, вскоре тяжко заболел. Традиция связывает с откликом Бабура на болезнь сына трогательную историю. Когда он сидел вместе с умудренными жизнью людьми на берегу Джамны, ему посоветовали «выкупить» у судьбы жизнь Хумаюна, отдав взамен самое ценное из всего, чем он владеет. Советчики имели в виду «Кохинур» (легенда не принимает во внимание то обстоятельство, что камень принадлежал Хумаюну), но Бабур понял это как необходимость принести в жертву собственную жизнь. Он трижды обошел ложе больного, громко обращаясь к Богу с этим предложением, и в тот же день Хумаюн начал поправляться, а Бабур заболел лихорадкой, от которой вскоре умер. Возможно, Бабур и совершил этот обряд, хорошо известный в странах Востока, однако мгновенное перенесение болезни с одного человека на другого, составляющее главную суть рассказанной истории, не подтверждается фактами. Прошло несколько месяцев между выздоровлением Хумаюна и последней болезнью Бабура, которая и в самом деле была очень недолгой.

Хумаюн, к которому послали гонца в Самбхал, оказался единственным из сыновей, находившимся достаточно близко, чтобы успеть к одру болезни отца. Император в предсмертном забытьи постоянно повторял имя одиннадцатилетнего Хиндала, направлявшегося к нему из Лахора, но это явно не носило политический характер, а лишь выражало желание увидеть Вениамина их семьи^{18}, поскольку Бабур снова и снова спрашивал, какого роста достиг теперь мальчик, и внимательно разглядывал приготовленную для царевича одежду. Кажется совершенно ясным, что, если Бабур и разделял в какой-то степени сомнения своих приближенных насчет способности Хумаюна править империей, он, тем не менее, был тверд в своем намерении оставить престол старшему сыну.

Император скончался 26 декабря 1530 года. Путь жизни Бабура со всеми его взлетами и падениями, начиная с крохотной Ферганы и кончая Хиндустаном, сам по себе обеспечил ему место младшего члена в лиге его великих предков Тимура и Чингисхана, однако тщательность и прямота, с которыми он воспроизводит свою личную одиссею — от разбойника царской крови, готового к любой авантюре, до императора, с восторженным изумлением взирающего на все подробности своих владений, придают ему дополнительное достоинство, которого удалось достигнуть очень немногим деятелям подобного рода. Сама его книга стала сильным и благотворнейшим источником вдохновения для его наследников. Пристрастные читатели семейной истории, они находили в ней наиболее личное отражение их собственных обычаев. С бесспорным уважением они сознательно подражали Бабуру. Джахангир написал очень похожую книгу о собственной жизни; Шах Джахан по доброй воле скопировал жест Бабура, вылив на землю вино накануне решающего сражения. И что еще более важно, несколько поколений Великих Моголов следовали концепции правления Бабура, которая по меркам того времени была безусловно либеральной. В своих мемуарах он многократно и убежденно повторяет, что побежденные противники более склонны к миролюбию, нежели к вражде, если ими впоследствии разумно управляют, и что сподвижников правителя следует строго и неукоснительно удерживать от неоправданно жестокого обращения с местным населением. То был постулат, который сыграл важную роль в великие дни империи Моголов.

Бабур вначале был похоронен в Агре, в саду на берегу Джамны, но он выразил в своем завещании волю, чтобы последним местом его упокоения стал любимый сад в Кабуле. Тело Бабура оставалось в Агре по меньшей мере девять лет, но где-то между 1540-м и 1544 годами его перевезли в Кабул из Хиндустана, управляемого тогда Шер-шахом, победителем Хумаюна. Могила в Кабуле расположена в саду на ступенчатом склоне, на высокой террасе, где Бабур любил сидеть, наслаждаясь пейзажем своего, маленького царства, которое всегда считал родным домом. Двое из его детей, Хиндал и Ханзада, похоронены поблизости, на той же террасе. Некоторые из его потомков, Великих Моголов, сделали благочестивые добавления к могиле Бабура. Джахангир установил в изголовье простой каменной плиты мраморную стелу, Шах Джахан — изящную, тоже мраморную ограду, а на нижней террасе велел построить беломраморную мечеть. Весь ансамбль являл бы собой изумительный мемориал на открытом воздухе, но, к несчастью, нескольким нынешним чиновникам пришло в голову защитить долговечный мрамор, соорудив над мемориалом до нелепости несовместимую с ним надстройку, похожую на дорогостоящую автобусную станцию с покатой красной черепичной крышей и мансардным окном, — все это вопреки ясно выраженной в завещании воле императора не воздвигать крышу над его могилой. Бабур, который, как и Джахангир, был самым страстным садоводом среди Великих Моголов, был бы донельзя разочарован современным состоянием своих террас, запущенных и частично отведенных под временные постройки и огромный бетонный плавательный бассейн. Сегодня, как, вероятно, и в последние два столетия, романтическая запись Бабура о могиле в любимом саду забыта. Но нет сомнения, что рано или поздно, при постоянном росте туризма на всей территории бывшей империи Великих Моголов, в Кабуле найдут разумным отдать ему должное.