Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Сергей Тепляков.   Век Наполеона. Реконструкция эпохи

6

   И Кутузов, и Ростопчин, а следом за ними – колонны летописцев и историков 1812 года, словно загипнотизированные, говорят только о двух вариантах развития событий: оставление Москвы или битва у ее стен.

   То, что третий вариант – долговременная оборона Москвы – не рассматривался никем, с одной стороны странно, с другой – показательно. Только эти первые вопросы были поставлены и на военном совете в Филях 1 сентября.

   На военном совете в Филях были 11 человек. Так как Вторая армия Багратиона была разгромлена, то от нее не было никого. Был Барклай, как командующий Первой армией, Беннигсен, как начальник Главного штаба, Ермолов, как начальник штаба Первой армии, и корпусные командиры Остерман, Дохтуров, Раевский, Уваров и Коновницын (вообще-то дивизионный начальник, но как раз накануне он был назначен командиром 3-го пехотного корпуса вместо убитого Тучкова 1-го). Был также полковник Толь, исполнявший должность генерал-квартирмейстера. Наконец, сам Кутузов. Одиннадцатым был Паисий Кайсаров, исполнявший при Кутузове должность дежурного генерала – он на совете права голоса не имел.

   При этом почему-то не было Милорадовича (он на тот момент был командующим Второй армией), Костенецкого (командующий русской артиллерией), казачьего атамана Платова, Корфа (он при Бородине руководил двумя кавалерийскими корпусами), Багговута, Михаила Бороздина (командир 8-го корпуса), Александра Виртембергского, Дмитрия Голицына (командир кирасирского корпуса), Сиверса. В общем из числа уцелевших высших командиров русской армии Кутузов на военный совет позвал около половины. Голоса десяти приглашенных запросто могли разложиться пополам, но на это никто внимания не обратил: видимо, с самого начала было ясно, что на этом совете у всех голос совещательный, и только у одного – решающий.

   Беннигсен, накануне ездивший выбирать позицию для нового боя, предлагал драться на поле между Филями и Воробьевыми горами. Коновницын предлагал идти навстречу французам и биться там, где армии столкнутся. Возможно, Коновницын боялся впрямую одобрить предложение Беннигсена, которого Кутузов показательно не жаловал. К тому же пример Бородина, где Коновницын с остатками выбитой из флешей Второй армии удерживался в чистом поле, показывал, что, если войска пришли в состояние исступления, невыгоды позиции роли не играют. За новую битву высказались также Дохтуров, Уваров и Ермолов.

   Было заведомо понятно, что Толь не согласится с Беннигсеном – уже хотя бы потому, что позицию выбирал не он. Однако на стороне Толя был Барклай. Раевский и Остерман хранили молчание. Да и Беннигсен был ли на самом деле за сражение? Денис Давыдов в воспоминаниях описывал эпизод, когда уже при отступлении французов Ермолов в присутствии Беннигсена просил Кутузова атаковать под Красным Наполеона с гвардией. Хотя Ермолов при этом не раз обращался за поддержкой к Беннигсену, тот упорно молчал, а оставшись с Ермоловым тет-а-тет, пояснил: «Любезный Ермолов, если б я тебя не знал с детства, я бы имел полное право думать, что ты не желаешь наступления; мои отношения к фельдмаршалу таковы, что мне достаточно одобрить твой совет, чтобы князь никогда бы ему не последовал». Может, Беннигсен потому и высказывался за битву, что желал отступления?

   За три недели до этого русская армия успешно оборонялась в Смоленске. Французы имели тогда и больше сил, и больше боевого энтузиазма, чем после Бородина, оборона была устроена наспех, без всякого плана, и опиралась на старые стены крепости, однако двухдневный бой не привел к разгрому русской армии, а, наоборот очень ее взбодрил. Более того, будь у русских желание, французам, вполне вероятно, пришлось бы перейти к долговременной осаде.

   Ростопчин в своих записках так описывает Москву: «город этот был без рвов, без стен, и имел в окружности 42 версты». Да, Москва не была крепостью, но ведь испанская Сарагоса, просто небольшой город, в 1808 году выдержала две осады, первая из которых длилась три месяца и кончилась отступлением французов. К первой обороне испанцы вынуждены были перейти после того, как были разбиты под Алагоном. Французы атаковали сходу, но «едва наши колонны оказались на улицах города, отовсюду – из окон, с колоколен, с крыш, из подвалов грянули смертоносные выстрелы, которые нанесли войскам такие потери, что им пришлось отступить» (Марбо).

   Сарагоса была окружена старой стеной трехметровой высоты с четырьмя воротами. Опорными пунктами обороны стали монастыри и каменные дома – но этого и в Москве было достаточно. Летом 1808 года регулярных войск в Сарагосе было всего девять тысяч человек, остальные сорок тысяч были ополченцы. Командиров выбирали, а кто не справлялся – расстреливали. Бились без затей – врага просто заваливали трупами: это была и тактика, и стратегия. Когда 3 августа французы ворвались в город через ворота Сан-Энграсия, испанцы выпустили на улицы обитателей сумасшедшего дома. В романе Стефана Жеромского «Пепел» описан весь тот ад, который встретил наполеоновских солдат: «Места, не прегражденные баррикадами, были изрезаны рвами. За первой батареей виднелась пониже вторая, за ней – третья. Четыре ближайших переулка с левой стороны улицы Сан-Энграсия и три следующие с правой были перегорожены ровной стеной, которая поднималась выше первого этажа. Все двери и окна были заложены камнями. Волосы встали дыбом у охваченной воинственным пылом обезумевшей толпы захватчиков: им предстояло идти в эту узкую щель, уходившую в облака». Даже при том, что летом 1808 года французам удалось захватить часть города, они все же не смогли победить и после продолжавшейся до 14 августа резни на улицах Сарагосы отступили.

   При второй осаде, зимой 1808–1809 годов, французам пришлось подвезти осадную артиллерию и пробивать ядрами и бомбами все стены – даже стены библиотек, театров и храмов: «проходы, проделанные в этих развалинах, образовывали такой запутанный лабиринт, что для ориентации офицеры инженерных войск ставили указатели» (Марбо). Даже при этом биться пришлось за каждый дом – штурм, начавшийся 27 января, привел к капитуляции Сарагосы только 19 февраля 1809 года. Ожесточение обеих сторон было таким, что французы «убивали без разбора всех, даже женщин и детей, но и женщины и дети убивали солдат при малейшей возможности».

   История Сарагосы была известна в России. В книге «Император Александр Первый» Великого князя Николая Михайловича приводится письмо Николая Лонгинова к русскому послу в Англии Семену Воронцову об оставлении Москвы со словами: «Видно, были важные причины, кои заставили отступить и не привести в действие первоначального плана защищать ее как Сарагосу».

   Французы считали такое развитие событий весьма вероятным. В письме Г.Ж.Р. Пейрюса, казначея в администрации Главной квартиры Великой Армии, приведенном в книге Владимира Земцова «Французы в Москве», говорится о том, что у Кутузова было желание защищать город, «и это было вполне возможно, ибо Москва за ее пределами такова, что могла бы быть хорошо защищена». Однако против этого, писал Пейрюс, выступил будто бы Ростопчин и цесаревич Константин.

   В 1812 году в Москве было около 300 тысяч жителей. Из них около 50 тысяч человек готовы были составить ополчение. В арсенале Москвы было немало оружия: историки пишут как минимум о 20 тысячах ружей и о шестистах пушках. Оружейные припасы – порох, селитру, свинец, ядра и пули – отчаявшись вывезти, топили в Москва-реке. Погубленного таким образом добра хватило бы на месяцы боев. Город, как показало потом полуторамесячное пребывание французов, был полон продовольствия. Кроме того, на Москва-реке стояли баржи с пшеницей (их при отходе было приказано утопить, и те из оставшихся в городе русских, кто знал о баржах, спасались потом от голода тем, что ныряли за зерном в реку).

   Если хотя бы в середине августа Москву начали готовить к обороне, к приходу французов их ждала бы крепость. К Москве от Бородина русские шли неделю. Будь Ростопчин извещен Кутузовым о планах биться в Москве, то с имеющимся у него народом он бы и за это время успел более или менее подготовить город, сделав Кремль цитаделью, устроив несколько радиальных линий обороны в домах. Окраины, которые предстояло бы сдать французам, можно было отсечь от «русской» части города широкой полосой разрушений, а после этого, впустив неприятеля, уже и поджечь.

   Единственное, чего не доставало Москве для обороны – определенности в ее судьбе и решимости ее начальников. Идея обороны города должна была исходить от Кутузова: Ростопчин военного опыта имел немного (только в молодости, в 1788 году, он участвовал в штурме Очакова), да и после вступления армии в Московскую губернию он перешел в подчинение Кутузову.

   Испанцам в 1808 году, кроме Бога, оглядываться было не на кого: короля Карла IV и наследника Фердинанда Наполеон вывез, а Жозефа испанцы своим монархом не признали. А над Кутузовым, хоть он и звался главнокомандующим всеми вооруженными силами на суше и на воде, был еще царь. В одной из работ, посвященных Аустерлицу («Роль М.И. Голенищева-Кутузова в Аустерлицкой операции», Б.Г. Кипнис), сказано, что эту битву полководец Кутузов проиграл Кутузову-придворному. Две эти сущности беспрестанно боролись в Кутузове и в 1812 году, и солдат все никак не мог победить лакея. В рапортах, посылаемых Кутузовым императору, угадывается главное желание – не огорчить. Отметим, что ведь Кутузов напрямую так и не написал о сдаче Москвы: он «выпал» на несколько дней из переписки, рассчитывая, что дурную весть принесет кто-нибудь другой. (Так перед Аустерлицем он просил царского повара Толстого отговорить царя от сражения). За всеми этими маневрами и раздумьями было ли у Кутузова время всерьез задуматься о судьбе Москвы?

   Оборона Сарагосы была организована «снизу», а оборону Москвы надо было организовать «сверху». Но для «верхов» неодолимым препятствием стала необходимость вооружить народ. (Возможно, основой для опасений стали известия о том, что в Белоруссии и на других территориях, оставшихся без управления, крестьяне стали избивать своих помещиков – не начнут ли и здесь?). В книге Любови Мельниковой «Армия и православная церковь Российской империи в эпоху наполеоновских войн» есть рассказ о том, как Ростопчин, решив раздать москвичам оружие из арсенала, уговорил митрополита Платона прежде выступить с речью и призвать народ «к спокойствию и порядку». Митрополит, еле живой немощный старик, приехал, «умолял народ не волноваться, покориться воле Божией, довериться своим начальникам и обещал ему свои молитвы». Это мало походило на призыв к смертному бою с нашествием. Затем вышел Ростопчин и объявил «милость государя»: «В доказательство того, что вас не выдадут безоружных неприятелю, он вам позволяет разбирать арсенал: защита будет в ваших руках». В общем, вместо организации обороны, решено было «каждый за себя». Описание этого эпизода современник завершал так: «Большая часть ружей была без курков, и сабли заржавлены. Кроме того, ни у кого не было пороху, но никто не обратил внимания на эти неудобства».

   Показательно, что еще не зная о решении Кутузова, Ростопчин велел запереть московские колокольни: 1 сентября был праздник («старый новый год»), но Ростопчин опасался, что возбужденный и хоть кое-как, но вооруженный, народ воспримет звон колоколов как набат, призывающий к грабежу.

   Существовала и другая сторона дела. Кутузов наверняка полагал свою армию разгромленной совершенно. В общем-то некоторые командиры были в этом с ним солидарны – Барклай еще в разгар Бородина считал сражение полностью проигранным. По пути к Москве Кутузов то и дело пытается понять, сколько у него есть войска. 29 августа от имени начальника Главного штаба Ермолов пишет командованию 1-й Западной армии «Не взирая на неоднократно отданные приказания о доставлении сведений о потере в сражении 26-го августа и по сие время от некоторых корпусов оных не имеется». 31 августа Ермолов снова пишет о том же, и только 1 сентября, в день военного совета, 1-я армия посчитала своих живых – в строю было около 45 тысяч человек. Потери 2-й армии были посчитаны и вовсе уже после оставления Москвы – просто в ней в общем-то некого было считать: 8-й пехотный корпус, например, из почти 15 тысяч человек на 6 сентября имел в строю 5824 унтера и рядовых. (Цифры приводятся по книге «Бородино. Документальная хроника», М., РОССПЭН, 2004).

   Получается, что на пути к Москве у Кутузова было в лучшем случае 60 тысяч человек – измученных страшной битвой, а еще больше – обескураженных немедленным после нее отступлением. Московское ополчение Кутузов всерьез не принимал: кто? чем вооружены? да еще и сколько их? Да, по всей стране формировались новые полки – но когда еще они придут? В такой обстановке каждый обученный обстрелянный солдат становился золотым.

   Ростопчин присылал письма одно другого бодрее, но Кутузов, видимо, не верил им – сам был мастак писать рапорты (в одном из вариантов донесения о Бородинском бое, например, сказано, что неприятель не только отступил, но «на следующий день генерал Платов был послан для его преследования и нагнал его арьергард в 11 верстах от деревни Бородино»). К тому же и на других направлениях успехами не пахло: Тормасов 31 июля был атакован корпусами Ренье и Шварценберга при Городечно и с потерями отошел к Луцку; Витгенштейн после двухдневных (5–6 августа) боев за Полоцк отступил за реку Дриссу. Кутузов оценивал ситуацию как отчаянную, и после Бородина даже послал приказы Чичагову и Тормасову идти с армиями к Москве. Но те, получив депешу в середине сентября и понимая, что на дорогу потребуется еще полтора месяца, решили приказами пренебречь и остались на месте – тем более, кто-то ведь должен был удерживать корпуса Ренье и Шварценберга.

   К тому же, как все тогда, Кутузов переоценивал противника. Он считал, что у Наполеона есть за душой какой-нибудь фокус (за Наполеона уже давно, как за студента, «работала зачетка»), не предполагая, что тот после Бородина сам был в отчаянии. В июне 1912 года журнал «Русский инвалид» опубликовал текст приказа, написанного Наполеоном вечером после Бородинской битвы: «Французы! Вы разбиты! Вы позволили покрыть себя бесчестьем и позором! Только одною кровью русской вы сможете смыть это пятно! Через два дня я вновь дам сражение, еще более кровопролитное, нежели вчера; пусть погибнут в нем трусы, я хочу командовать только храбрыми! Наполеон. Битва под Москвой. 1812».

   Обнародован приказ не был – ночью русские ушли. (Оригинал будто бы был среди бумаг Бертье, захваченных казаками при Березине. Список с него хранился в архиве генерал-адъютанта Драгомирова, вдова которого и предоставила его для публикации). 30 августа французы остановились, и Кутузов решил, что этим неприятель «дает время силам, направленным на правый наш фланг, обойти его». Однако на деле Наполеон хотел выяснить, не обходят ли его русские – словом, неизвестно, кто кого боялся больше. Настроение императора понятно: больше двух месяцев гнаться за русскими, схлестнуться с ними и – снова не получить ничего, кроме груды своих и чужих мертвецов. В этом случае один только вид Москвы, приготовившейся к обороне, мог довести императора как минимум до припадка.

   С другой стороны, осада Москвы, которая вряд ли была бы удачна для французов, заставила бы Наполеона начать отступление самое позднее в середине-конце сентября, а не на вторую неделю октября, под самые холода. Возьмись русские оборонять Москву, шансы Великой Армии уцелеть, как ни парадоксально, были бы куда выше. Вряд ли Кутузов обдумал это – видимо, кто-то и в самом деле руководил им.

Рекомендуем Если вас интересует узбекская музыка, смотрите клипы на uzbekvideo.ru.
загрузка...
Другие книги по данной тематике

Хельмут Грайнер.
Военные кампании вермахта. Победы и поражения. 1939—1943

Александр Север.
«Моссад» и другие спецслужбы Израиля

Генрих Шлиман.
Троя

Александр Формозов.
Статьи разных лет

Вендален Бехайм.
Энциклопедия оружия (Руководство по оружиеведению. Оружейное дело в историческом развитии)
e-mail: historylib@yandex.ru