Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Сергей Утченко.   Юлий Цезарь

3. Триумвират. Консульство

Так называемый заговор Катилины может служить довольно любопытной иллюстрацией к вопросу о значении (или своеобразной судьбе) исторического факта. Непомерно раздутый и в какой — то мере даже спровоцированный самим Цицероном, «заговор» вовсе не был столь выдающимся или исключительным событием в ту насыщенную различными потрясениями эпоху. По своему значению и масштабам заговор Катилины не должен считаться более крупным явлением, чем, например, восстание Лепида, о котором говорилось выше. Но если наши сведения об этом восстании исчерпываются разрозненными, мимолетными упоминаниями в источниках, то благодаря темпераменту и одаренности врагов Катилины — а враг всегда имеет сказать больше, чем любой доброжелатель, — мы получили очень подробное, хотя и крайне тенденциозное изложение хода заговора и несоразмерно высокую оценку его значения. Этим и объясняется та своеобразная аберрация, которая характеризует традиционное восприятие «заговора» Катилины.

Но из сказанного отнюдь не следует, что интересующие нас события лишены какого бы то ни было исторического значения. Однако их значение вовсе не в том, на что ориентируют нас источники и обычно согласная с ними специальная литература. Важно прежде всего подчеркнуть, что заговор Катилины возник в обстановке разложения старинной полисной демократии: коррумпированный сенат уже давно утратил свой прежний непререкаемый авторитет; значение республиканских магистратур также было подорвано уже имевшим место примером пожизненной диктатуры; комиции после фактической замены народного ополчения корпоративной армией оказались в состоянии глубокого кризиса. История заговора и в особенности его подавления могла преподать некоторые небесполезные уроки самим современникам событий, и в первую очередь тем, кто претендовал в то время на активное участие в политической жизни и борьбе.

При подавлении заговора Катилины был беззастенчиво попран, пожалуй, последний и почти уже символический атрибут полисной демократии — право обращения к народному собранию в случае вынесения смертного приговора, право, которое еще Моммзен охарактеризовал как «один из оплотов древней римской республиканской свободы» и которое, по его мнению, могло служить доказательством идеи народного суверенитета, лежащей якобы в основе неписаной римской конституции.

Подавление заговора, кроме того, убедительно показало крайнюю слабость так называемой римской «демократии», распыленность ее сил, отсутствие элементарной организации и достаточно ярко подчеркнуло безнадежность попыток захвата политической власти при опоре на эти неустойчивые, распыленные, неорганизованные слои населения. Само собой напрашивался вывод о замене этой бесформенной массы какой — то более определенной, более четкой организацией. Если к тому же она могла оказаться вооруженной, то в данных условиях это следовало рассматривать как лишний и несомненно решающей козырь.

Но события, последовавшие непосредственно за казнью заговорщиков в Риме, как это обычно и бывает, едва ли могли сразу подтвердить только что изложенные выводы. Ситуация прояснялась постепенно и, конечно, далеко не для всех.

10 декабря 63 г. вступили в должность вновь избранные трибуны. Среди них был и Кв. Цецилий Метелл Непот — представитель некогда могущественной, а ныне в значительной степени деградировавшей «династии» Метеллов. Он прибыл в Рим еще летом 63 г. непосредственно из армии Помпея, легатом которого состоял. Кроме того, — и это обстоятельство, как нам уже известно, имело не меньшее значение в условиях политической жизни того времени — он был шурином Помпея, поскольку тот был женат на его сестре. Задача Метелла заключалась в соответствующей подготовке общественного мнения накануне возвращения Помпея с Востока, т. е. в своеобразной «расчистке» ему дороги. Однако эта акция, нехитрый смысл которой был слишком очевиден, сразу же вызвала ответные меры сенатских кругов, и одновременно с Метеллом народным трибуном был избран Катон, давно уже известный как непримиримый ревнитель конституционных традиций, сугубо «принципиальный» человек, который на самом деле, как многие так называемые принципиальные люди, мог проявить и здравый смысл, и объективность, и даже определенное мужество, пока речь шла о том, что его лично никак не касалось.

Метелл Непот с первых же дней своего вступления в должность начал активную кампанию против Цицерона. Для последнего это не было неожиданностью: еще и до 10 декабря Метелл позволял себе резкие выпады против консула, а все попытки Цицерона найти путь к примирению с враждебным ему трибуном, используя для этого весьма тривиальный, но зато почти всегда эффективный способ — действовать через женщин, не дали на сей раз ожидаемых результатов. Поэтому после 10 декабря Метелл Непот и его коллега, бывший катилинарий Л. Кальпурний Бестия, стали открыто обвинять Цицерона в незаконной казни римских граждан, а когда последний по окончании срока своих полномочий, накануне январских календ, пожелал обратиться с речью к народу, ему было в этом отказано и позволено произнести лишь обычную в этих случаях клятву, что он за время своей магистратуры не нарушал законов.

Но Цицерона такие вещи мало смущали — со свойственной ему изворотливостью в подобных делах он фактически обошел запрет и превратил произнесение клятвы в речь, в которой восхвалял свои действия по подавлению заговора и сумел добиться одобрения со стороны собравшегося народа.

Тем не менее Метелл Непот снова обрушился на Цицерона 1 января 62 г. на заседании сената, а 3 января — на народной сходке (contio) с явным намерением подготовить привлечение его к суду. На сей раз Метелл опирался на поддержку не только своего коллеги Кальпурния Бестии, но и претора Цезаря, вступившего в исполнение своих обязанностей с 1 января 62 г. Цицерон отвечал на яростные нападки Метелла не дошедшей до нас речью; кроме того, в его защиту выступил Катон, который, если верить Плутарху, сумел в своем выступлении перед народом настолько возвеличить консулат Цицерона, что именно тогда ему были оказаны небывалые почести и он был провозглашен отцом отечества. В это же время сенат принял решение о том, что всякий, кто попытается требовать отчета от участников казни катилинариев, будет объявлен врагом государства.

Однако агитационная кампания, проводившаяся Метеллом Непотом, а ныне и объединившимся с ним Цезарем, отнюдь не исчерпывалась выступлениями против Цицерона, который был в данный момент лишь наиболее уязвимой мишенью. Помпеянец Метелл и — в силу сложившихся к данному моменту обстоятельств — еще более ярый помпеянец Цезарь стремились подготовить и облегчить условия для того грядущего государственного переворота, который, по их, а кстати и не только по их, мнению, должен был произвести Помпей, вернувшись со своей армией с Востока. Имея эту общую цель, каждый из них, конечно, действовал по — своему: Метелл прямолинейно и беззастенчиво «расчищал дорогу». Цезарь же, видимо считая победу и господство Помпея неизбежным фактом ближайшего будущего, стремился всеми силами не допустить его сближения с сенатскими кругами, а тем самым укрепить и свое собственное, несколько пошатнувшееся после казни катилинариев положение.

В этой связи он сразу же после вступления в должность внес явно провокационный проект относительно того, чтобы восстановление сгоревшего храма Юпитера на Капитолии, которое после смерти Суллы в 78 г. было поручено консулу этого года Квинту Лутацию Катулу и так с тех пор и оставалось за ним, теперь было бы отнято у Катула и перепоручено Помпею.

Предложение, конечно, не прошло, так как оптиматы, по словам Светония, даже отказавшись приветствовать вновь избранных консулов, толпами устремились в собрание, дабы поддержать одного из своих вождей и дать отпор Цезарю. Но Цезарь вовсе и не настаивал на своем предложении; тактическая цель была им достигнута: с одной стороны, он эффектно продемонстрировал свою преданность Помпею, с другой — был вбит новый клин между Помпеем и сенатором.

Еще большее беспокойство вызвали предложения Метелла Непота, опять — таки поддержанные Цезарем. Непот предлагал, чтобы Помпею было разрешено заочно баллотироваться в консулы и чтобы он был вызван с войском из Азии для ведения войны против Катилины. Это была совершенно неприкрытая агитация за военную диктатуру. Обсуждение этих предложений в народном собрании проходило в ожесточенной борьбе.

Метелл и Цезарь привели в собрание толпу вооруженных приверженцев и даже гладиаторов. Однако Катон и его коллега Квинт Минуций Терм, рассчитывая на свою трибунскую неприкосновенность, предприняли смелую попытку интерцессии. Когда Метелл хотел зачитать письменное предложение, Катон вырвал у него манускрипт, а Терм даже зажал ему рот. Произошла свалка; во время этой свалки Катона чуть не убили — его спас консул Мурена, с обвинением которого в подкупе избирателей Катон выступал всего несколько дней тому назад. Шум и суматоха были таковы, что Метелл не смог довести дело до голосования.

После этого сенаторы облачились в траурные одежды, консулам же были вручены чрезвычайные полномочия. В результате Метелла и Цезаря отрешили от их должностей. Метелл, выступив с обвинительной речью против Катона и сената, уехал из Рима к Помпею, Цезарь же пытался игнорировать решение сената и продолжал выполнять обязанности претора. Но узнав, что против него готовы применить силу, он распустил ликторов и заперся в своем доме. Он и здесь сумел остановиться у последней грани. Когда к его дому явилась возбужденная толпа, готовая любой ценой восстановить его в должности. Цезарь уговорил их разойтись. Сенат, убедившись на этом примере в лояльности, а главное, еще раз в популярности Цезаря и опасаясь новых волнений, выразил ему благодарность, пригласил в курию и, отменив свой прежний декрет, восстановил его в должности. Более того, когда, используя, как им казалось, выгодный момент, Луций Веттий и Квинт Курий выступили с показаниями относительно участия Цезаря в заговоре Катилины, сенат решительно отклонил эту попытку, и доносчики понесли, как уже говорилось, довольно суровое наказание.

Очевидно, в это же время сенатом была предпринята акция и несколько иного рода: по предложению Катона число тех, кто получал от государства хлеб, было настолько увеличено, что ежегодный расход на эти раздачи возрос на 7,5 миллиона денариев. Плутарх не скрывает, что это мероприятие было проведено с целью вырвать городской плебс из — под влияния Цезаря.

Таковы были события, развернувшиеся в самом Риме в течение января 62 г. В этом же месяце на севере Италии, под Писторией, разыгрался последний акт трагедии, именуемой заговором Катилины. Растеряв значительную часть сторонников, но вместе с тем как истый патриций отказываясь принимать в свое войско беглых рабов, которые, по свидетельству Саллюстия, вначале стекались к нему огромными толпами, теснимый, с одной стороны, Метеллом Целером, а с другой — Гаем Антонием, Катилина наконец решил померяться силами с последним. Антоний, которому приходилось в этом сражении выступать против бывших союзников и единомышленников, передал под предлогом болезни командование своему легату Марку Петрею. Произошла упорная битва, столь драматически описанная тем же Саллюстием. Катилина был разбит и погиб.

После этих бурных событий, сосредоточившихся в самом начале года, остальные месяцы протекли довольно спокойно. Правда, на протяжении всего 62 г. не прекращались политические процессы против бывших катилинариев. Одним из последних процессов подобного рода был, очевидно, процесс Публия Корнелия Суллы, племянника диктатора. Он обвинялся в том, что принимал участие еще в 65 г. в так называемом первом заговоре Катилины. Защитниками его были Квинт Гортензий и Цицерон. Последний находился в несколько щекотливом положении, так как было известно, что он занял у Публия Суллы крупную сумму денег для покупки дома на Палатине, Однако Цицерона это обстоятельство не остановило. Процесс Суллы окончился его оправданием.

Но гораздо важнее всех этих процессов был вопрос о предстоящем возвращении Помпея с его войском. Однако и здесь напряженность ситуации в значительной мере разрядилась: Катилина был разбит, на провал своего агента Метелла Помпей реагировал лишь тем, что обратился с просьбой отложить консульские выборы до его прибытия, дабы он мог оказать поддержку кандидатуре своего легата Марка Пупия Пизона. Конечно, после этого — и опять — таки не без участия Катона — в просьбе было отказано, хотя на состоявшихся затем выборах кандидатура Пизона прошла.

Но Помпей сумел удивить даже тех, кто, может быть, и не связывал его возвращение с неизбежностью гражданской войны: высадившись в декабре 62 г. со своим войском в Брундизии, он, даже не добиваясь какого — либо решения сената или комиций по поводу возвращения с победоносной войны, распустил свою армию и в самом строгом соответствии с существующим обычаем в качестве рядового гражданина направился к Риму, чтобы за чертой померия ожидать соответствующего разрешения на триумф. Такого примера лояльности и законопослушания в Риме не видывали со времен господства ставших уже легендой «нравов предков».

Поэтому нет ничего неожиданного в том, что подобное поведение Помпея вызывало удивление и разноречивые оценки не только самих современников или древних авторов, но даже новых историков. Поскольку фигура Помпея, основного в дальнейшем антагониста и соперника Цезаря, не может не привлечь нашего внимания, очевидно, следует ознакомиться хотя бы с некоторыми из этих оценок.

Так, в свое время Моммзен с присущей ему яркостью и безапелляционностью суждений писал: «Если может считаться счастьем получить корону без труда, то ни одному смертному счастье не улыбалось так, как Помпею; но человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов». В другом месте он снова подчеркивает этот же момент: «…когда нужно было сделать решительный шаг, ему опять изменило мужество».

Для Моммзена, на фоне стоящего все время перед его глазами гениального Цезаря, Помпей всего лишь человек, обладающий в большей степени притязаниями, чем способностями; человек, стремящийся в одно и то же время быть честным республиканцем и властелином Рима, с неясными целями, бесхарактерный, уступчивый; человек, соединивший в себе все условия для того, чтобы захватить престол, кроме самого главного — «царственной смелости». Моммзен отмечает по существу безразличное отношение Помпея к политическим группировкам, его узкоэгоистические интересы, его стремление и вместе с тем боязнь сойти с почвы законности. Для Моммзена это человек вполне дюжинный «во всем, кроме своих претензий».

Эд. Мейер, который не был столь восторженным поклонником Цезаря, как его знаменитый предшественник, пытается хотя бы в силу этой причины подойти к Помпею объективнее. Он специально приводит тираду Моммзена о короне и дарах богов, для того чтобы ее оспорить. Он считает, что Моммзен исходит здесь из совершенно неправильной предпосылки, ибо Помпей вовсе и не стремился к короне, наоборот, если бы она была ему предложена, он бы отверг ее с непритворным возмущением.

Свою общую оценку деятельности и личности Помпея Эд. Мейер начинает со слов о том, что одной из труднейших задач, которые могут быть поставлены перед историком, является справедливая оценка побежденного. Характеристику Помпея, данную Моммзеном, он признает блестящей, но не соответствующей действительности. Так, например, он считает, что Моммзен не прав, отказывая Помпею в военных дарованиях, а в особенности извращая (как, впрочем, и многие другие) его политические цели.

Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его жизненного пути совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о ниспровержении республики и о том, чтобы самому занять положение монарха, была Помпею абсолютно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем, когда она вспыхнула, вовсе не была, как это обычно трактуют, борьбой двух претендентов на престол, скорее ее следует рассматривать как состязание трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), абсолютной монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т. е. принципата. И дальше Эд. Мейер развивает свое основное воззрение на «принципат» Помпея, который якобы предвосхищал режим, установленный Августом.

Однако несколько ниже и в некотором противоречии с представлением о Помпее как о выразителе нового типа государственного устройства Эд. Мейер утверждает, что Помпей если и был энергичным организатором, то никоим образом не должен считаться выдающимся государственным деятелем: творческая мысль и высокие цели были ему недоступны. В этом смысле он безусловно уступал Цезарю.

И наконец, оценка Помпея в современной историографии. Она, однако, не отличается большой оригинальностью. М. Гельцер, автор большой монографии, посвященной Помпею (он же автор монографий о Цицероне и о Цезаре), в заключительной части своего труда дает как бы обобщенную характеристику. Гельцер в общем считает, что все неудачи, или, как он их называет, «разочарования», Помпея объясняются его крайней непоследовательностью и несамостоятельностью как политика. Помпей всегда поддавался посторонним влияниям, в особенности давлению оптиматов, а в решающие, поворотные моменты своей карьеры обнаруживал недопустимую нерешительность и неумение воспользоваться даже плодами успеха.

Счастье, которое сопутствовало всем его действиям и начинаниям в молодости, оказалось его несчастьем. Он находился в каком — то особом положении. Всю жизнь он стремился войти как равный в круг правящей сенатской олигархии и всю жизнь это ему не удавалось. Обладая огромной клиентелой, он ориентировался только на самого себя и считал ниже своего достоинства заниматься столь принятыми в сенатских кругах политическими интригами, этой «возней» на форуме и в курии. Но его особое положение внушало опасения, его стремление стоять в стороне расценивалось как коварство. Помпей попытался сблизиться с демокротической оппозицией, что, кстати говоря, сразу укрепило его положение — вплоть до участия в триумвирате, но он, видимо, сам рассматривал эту свою попытку всего лишь как временный маневр и затем снова стал искать контактов с оптиматами. Однако они продолжали относиться к нему недоверчиво, подозрительно, не желали добровольно подчиниться его руководству, и только общий страх перед Цезарем привел к временному и непрочному объединению оптиматов и Помпея.

И хотя Гельцер говорит о Помпее как о крупном «военном и политическом организаторе», вместе с тем он в качестве итога подчеркивает, что, несмотря на свои большие претензии, Помпей все же никогда не имел ясных политических целей. Цезарь оказался для него непосильным противником: гениальность Цезаря перечеркивала все расчеты — и военные и политические — «старого организатора», и он был перед ним по существу бессилен. Цезарь же в сопоставлении со своим соперником оценивается Гельцером чрезвычайно высоко и выглядит в его изображении не только гениальной, роковой, но даже демонической личностью.

На наш взгляд, все приведенные характеристики страдают общим недостатком. Вероятно, такова историческая судьба Помпея — подвергаться оценке даже не столько в сравнении или в связи с Цезарем, сколько на его фоне. Так происходит и здесь: в приведенных характеристиках Помпей вольно (Моммзен) или невольно (Эд. Мейер, Гельцер), но неизбежно сопоставляется с Цезарем или, вернее, происходит сопоставление в более общем и широком смысле — сопоставляется эталон гения с эталоном посредственности, ограниченности. Причем представлению об эталоне гения, как правило, сопутствует тот взгляд, что истинно выдающемуся государственному деятелю всегда свойственно стремление к захвату единоличной власти и, собственно говоря, именно это стремление и делает того или иного политического деятеля выдающимся, гениальным.

Очевидно, если отказаться от подобного предвзятого и неприемлемого для нас в методологическом отношении противопоставления «гения» и «посредственности», личность Помпея без особого труда может занять подобающее ей место. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный — его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была цитатой из Софокла — и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе аристократического уважения к римским законам и обычаям. Его наиболее характерной чертой было отсутствие авантюризма, т. е. того качества, которое весьма импонирует многим историкам, как древним, так и новейшим. Отсюда безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды — по закону Габиния и по закону Манилия — пользовался таким объемом и широтой власти, каких не имел до него ни один римский военачальник, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии с требованиями римской конституции. Он также дважды, в 70 и 62 гг., распускал свои войска — вопреки всем ожиданиям, во всяком случае в 62 г., — что опять — таки диктовалось обычаем и неписаными положениями римской конституции. Наконец, он еще раз получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом sine collega, но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, избрание его было обставлено вполне «законно».

Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции и поступал так, «как должно». Конечно, ему иногда приходилось искать «окольные пути», но он ни разу не действовал «антиконституционно». Поэтому вся его карьера — редчайший в истории Рима пример завоевания чрезвычайно крупных успехов абсолютно «честным» путем, что с удивлением отмечалось еще самими древними. Думается, что эта гипертрофированная лояльность и стремление поступать «как должно» не могут быть признаны сами по себе ни чертой гениальности, ни чертой посредственности. Но тем не менее они являются характерной чертой самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы».

Но вместе с тем Моммзен совершенно неправ, рисуя облик деятеля и человека более чем посредственного, бесхарактерного, к тому же лишенного мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне в тот момент, когда она, по мнению Моммзена, лежала от него так близко. Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считавший, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства! — от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой маловероятной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания считать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после принятия законов Габиния и Манилия или после предложения Бибула, поддержанного Катоном, об избрании его консулом sine collega?

Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если, конечно, понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» — такая же конструкция новейших исследователей, как «эллинистическая монархия» Цезаря, о чем уже говорилось. Следует иметь в виду, что и принципат Августа представлял собой на деле отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измышленную «систему», но некое политическое образование, сложившееся, во — первых, постепенно, а во — вторых, под влиянием совершенно конкретных факторов.

В заключение можно согласиться с утверждением о том, что Помпей не был политическим мыслителем. Но, с другой стороны, нам хорошо известно, что и политические мыслители не так уж часто бывают выдающимися государственными деятелями. Помпей же, как и многие военные люди, имел определенное понятие (и чувство!) долга, был человеком дела, а не дальних политических расчетов и комбинаций. Он поступал в каждый данный момент так, «как должно», и, вероятно, мало задумывался над тем, что из этого воспоследует для будущего. Если учесть, что именно так действуют не только посредственности, но гораздо чаще, чем это принято думать, и гении, с тою лишь разницей, что последним историки — мастера vaticinium post eventum приписывают затем провиденциальное значение, образ Помпея становится для нас более ясным.

Однако вернемся к событиям конца 62 г. Поведение Помпея и его действия после прибытия в Италию не принесли ему, как и следовало ожидать, никакой славы и не вплели новых лавров в его венок даже в глазах современников. Ближайшим результатом этих действий оказалось лишь то, что возвращение, ожидавшееся с таким напряженным вниманием и с такими опасениями, через несколько дней было почти забыто и вытеснено другими, более злободневными событиями.

К числу таких событий относилось в первую очередь дело Клодия, которое обычно изображается как характерный пример римской скандальной хроники, но которое с самого начала приобрело явно выраженный политический характер. По существу это была первая, после разгрома движения Катилины, попытка «демократических», или, точнее говоря, антисенатских, сил снова поднять голову и взять некий реванш за последние неудачи и поражения.

Клодий, который в момент совершения своего галантного преступления — он, как известно, в день праздника в честь Доброй богини, переодетый в женское платье, проник в дом Цезаря, где и происходило это празднование, на свидание с его женой — был избран квестором (на предстоящий год) и, кроме того, имел уже довольно широкую известность как представитель антисенатских кругов, как любимец «народа». Этим, очевидно, объясняется и шумно организованный поход против него со стороны сената, и более чем странное поведение Цезаря во всей истории.

Дело Клодия рассматривалось в сенате в январе 61 г. Было принято решение обратиться к коллегии понтификов для выяснения вопроса о том, имело ли место в данном случае святотатство (sacrilegium). Коллегия понтификов дала утвердительный ответ, и сенат поручил консулам подготовить закон о назначении чрезвычайного трибунала для суда над Клодием. Суд состоялся в мае 61 г. Просенатские свидетели обрушились на Клодия с обычным в таких случаях набором обвинений в разврате, кровосмесительстве и т. п. Лукулл, например, дошел до того, что обвинил Клодия в связи с его собственной сестрой, которая, кстати сказать, была, кроме того, женой самого Лукулла. Цицерон под нажимом своей жены Теренции, ревновавшей его к другой сестре Клодия, дал наиболее неблагоприятное для обвиняемого показание: когда Клодий пытался уверить суд в том, что в день праздника Доброй богини его вовсе не было в Риме, Цицерон опроверг его алиби, сообщив, что Клодий в этот день заходил к нему домой. Цезарь же, наоборот, заявил, что ему по существу дела ничего неизвестно, а на вопрос о причине развода с женой отвечал, что его жена должна быть выше даже подозрений.

Во время судебного разбирательства толпа на форуме настолько явно выражала свое сочувствие Клодию, что судьи потребовали от консулов вооруженной охраны. Но ее так и не пришлось пустить в ход, ибо, к негодованию и растерянности просенатских деятелей, Клодий был оправдан (31 голосом против 25!). Конечно, после этого немедленно был распущен слух о подкупе судей. О полном смятении сенатских кругов свидетельствуют отчаянные заверения Цицерона, что благодаря оправданию Клодия единодушие всех благонамеренных, «укрепление» государства, авторитет его консульства — все это повержено в прах одним ударом.

Разбирательство дела Клодия задержало в 61 г. распределение провинций. В результате жеребьевки Цезарь получил Испанию (Hispania Ulterior), где он уже был несколько лет назад в качестве квестора. Он стремился немедленно выехать в провинцию, ибо его долги выросли до фантастической суммы — 25 миллионов денариев. Кредиторы угрожали предать его суду и наложить запрет на все его имущество. Трудно сказать, удалось бы Цезарю избежать этой вполне реальной угрозы, если бы не помощь Красса, который поручился за него на сумму в 5 миллионов денариев (830 талантов).

С поездкой в Испанию связан анекдот и очередной афоризм, приписываемый Цезарю. Плутарх рассказывает об этом так: «Когда Цезарь перевалил через Альпы и проезжал мимо бедного городка с крайне немногочисленным варварским населением, его приятели спросили со смехом: «Неужели и здесь есть соревнование из — за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?» «Что касается меня, — ответил им Цезарь с полной серьезностью, — то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме»».

Но дело Клодия, занявшее почти всю первую половину 61 г., имело для сената еще тот смысл, что оно давало возможность под различными предлогами оттягивать рассмотрение требований, настойчиво выдвигавшихся Помпеем. Речь шла об утверждении ряда сделанных им в Азии распоряжений и о наделении его солдат землей. Сам Помпей в первые дни после своего возвращения пытался установить контакт с сенатом, его выступления — и перед народом и в сенате — в связи с делом Клодия носили, по словам Цицерона, «весьма аристократический характер».

Однако очень скоро ему пришлось убедиться в том, что, действуя таким образом, он ничего не сможет добиться. Следовало, как это уже стало обычаем в политической жизни Рима, искать окольных путей. Приближались консульские выборы на 60 г. Одним из кандидатов был Квинт Цецилий Метелл Целер, с сестрой которого Муцией Помпей только что развелся. Очевидно, не считая, что эта кандидатура может его в данной ситуации устроить, Помпей выдвигает нового претендента — Луция Афрания, бывшего его легатом в Азии, причем не останавливается перед самым беззастенчивым подкупом. Вообще в развернувшейся предвыборной кампании подкупы достигли небывалых еще масштабов. На состоявшихся 27 июля 61 г. выборах прошли кандидатуры Метелла Целера и Луция Афрания.

Через два месяца после этих выборов, в последних числах сентября, состоялся пышный двухдневный триумф Помпея. Он красочно описан Плинием — старшим, Аппианом, Плутархом и другими авторами. В первый день триумфа в процессии были пронесены две огромные таблицы, на которых были перечислены крупнейшие деяния Помпея: его победы над 22 царями, распространение римских владений до Евфрата, увеличение годового дохода римского государства (благодаря податям с новых провинций) с 50 до 80 миллионов драхм, празднование триумфа за победы во всех трех частях света. За этими двумя таблицами двигались нескончаемым потоком колесницы и мулы, нагруженные военными доспехами, золотом, сокровищами, художественными изделиями, драгоценной утварью, произведениями искусства. На следующий день процессия состояла из «живых трофеев»: сначала были проведены толпы пленных из различных стран, затем шли знатные лица и заложники, среди которых было семь сыновей Митридата, Аристобул с сыном и двумя дочерьми, сын Тиграна, вожди пиратов, албанские и иберийские князья. Наконец, окруженный блестящей свитой из своих легатов и трибунов, на украшенной жемчугом колеснице следовал сам триумфатор, облаченный в тунику, которую, по преданию, носил еще Александр Македонский.

Но все это было лишь красочным спектаклем в пышных декорациях. Ни сам Помпей, ни его влиятельные противники из сенатской среды не имели на этот счет никаких иллюзий. Обстановка в сенате была в данное время малоблагоприятной, и Помпей едва ли мог рассчитывать на удовлетворение своих главных требований. Намечался раскол между сенаторским и всадническим сословием, кроме того, в сенате после провала осуждения Клодия открыто господствовали ультраконсервативные настроения. Помпей вынужден был снова искать окольных путей: он старается сблизиться с Цицероном и с Катоном, у последнего он даже просит двух племянниц (или дочерей), с тем, чтобы на одной из них жениться самому, а другую выдать за своего старшего сына, однако получает отказ.

Обсуждение требований, выдвинутых Помпеем, состоялось в сенате лишь в начале 60 г. Оба консула, не говоря уже о Метелле Целере, но и Луций Афраний, на которого Помпей возлагал особые надежды, оказались недостаточной опорой. Враждебную кампанию открыл Лукулл, который получил наконец возможность свести старые счеты с Помпеем. Он выступил против суммарного утверждения сделанных Помпеем распоряжений и предложил обсуждать их в отдельности, по пунктам, что, конечно, открывало простор нескончаемым дискуссиям. Его немедленно поддержали Квинт Метелл Критский, Красс и Катон.

Убедившись на этом примере, насколько длительной, а скорее всего и бесплодной будет борьба в сенате за осуществление его требований, Помпей решил в отношении аграрного вопроса действовать иным образом. В начале 60 г. близкий ему трибун Луций Флавий внес проект аграрного закона. Проект затрагивал наделения землей, осуществленные при Сулле и даже при Гракхах; вопрос ставился так, что земля должна покупаться в течение пяти лет на доходы от податей с тех новых провинций, которые были завоеваны Помпеем. Цицерон выступил в защиту аграрного законопроекта, оговорив в нем, однако, ряд существенных изменений. Но против закона ополчился на сей раз не только вечный оппозиционер из консервативного лагеря Катон, но и консул 60 г. Кв. Метелл Целер. Борьба вокруг законопроекта разгорелась столь ожесточенно, что Флавий, желая сломить упорное сопротивление Метелла, прибегнул к крайнему средству: заключил консула в тюрьму и запретил ему сноситься с сенатом. Помпею пришлось исправлять промах своего не в меру ретивого сторонника и отказаться от проведения аграрного закона.

Таким образом, Помпей пока терпел неудачу за неудачей. Положение его становилось критическим: контакт с сенатскими кругами не только не налаживался, но, наоборот, пропасть заметно расширялась, и казалось, ничто не может ее заполнить. С другой стороны, он не мог и не хотел отказаться от своих требований, реализация которых была тесно связана со всей его репутацией, с его положением в государстве. Помпей, кстати сказать, проявил в этой столь неблагоприятно сложившейся для него ситуации политическую осмотрительность, гибкость и целеустремленность. Очевидно, теперь следовало искать других возможностей. И эти возможности были им найдены.

В июне 60 г. возвратился из Испании Юлий Цезарь. Он возвратился оттуда богатым человеком, хотя перед своим отъездом, как уже говорилось, был настолько опутан долгами, что кредиторы не хотели выпускать его из Рима. В Испании он вел удачные военные действия, подчинил непокорные еще Риму племена лузитанов и каллаиков и провел ряд мер в области внутреннего управления: урегулировал отношения между кредиторами и должниками (не забыв при этом и собственных интересов) и добился через сенат отмены податей, ранее наложенных на местное население. Он снова выступил в роли патрона как отдельных лиц, так и некоторых общин. «Совершив эти дела, получившие всеобщее одобрение, — пишет Плутарх, — Цезарь выехал из провинции, где он и сам разбогател и дал возможность обогатиться во время походов своим солдатам, которые провозгласили его императором».

Цезарь вернулся из Испании весьма спешно, не дождавшись даже своего преемника по управлению провинцией. Причина этой спешки заключалась в том, что он решил выставить свою кандидатуру на предстоящих консульских выборах. Однако было одно обстоятельство, которое осложняло вопрос о баллотировке его кандидатуры: Цезарь, поскольку он был провозглашен императором, мог претендовать на триумф, но в этом случае он не имел права вступать в город, считался отсутствующим, а будучи отсутствующим, в свою очередь не имел права выставлять свою кандидатуру на выборах. Стремясь найти выход из этого положения, Цезарь обратился в сенат с просьбой разрешить ему заочно домогаться консульского звания, и так как на сей раз имелись основания рассчитывать на благоприятное отношение многих сенаторов, то неутомимый ревнитель законности и личный враг Цезаря Катон выступил с явно обструкционистской речью, которая продолжалась целый день. Сроки истекали, и больше терять времени было нельзя. Поэтому Цезарь принял решение отказаться от триумфа, получив таким образом возможность войти в город и выставить свою кандидатуру.

Наиболее непримиримая по отношению к кандидатуре Цезаря группа сенаторов во главе с тем же Катоном выдвинула в качестве противовеса кандидатуру Марка Кальпурния Бибула, который уже был коллегой Цезаря по эдилитету и претуре. Их отношения были далеко не дружественными. Кроме того, желая обезвредить Цезаря на будущее время и вместе с тем считая, что он, несомненно, будет избран, сенат еще до выборов принял решение, согласно которому будущим консулам после истечения срока их полномочий назначалось не управление той или иной внеиталийской областью или страной, как это обычно делалось, но лишь наблюдение за лесами и пастбищами. В результате выборов прошли обе кандидатуры — и Цезарь и Бибул, причем кандидаты и их сторонники довольно беззастенчиво занимались покупкой голосов; кстати, на сей раз не оказался безупречным даже сам Катон.

Незадолго до выборов или вскоре после них возникло обстоятельство, имевшее решающее значение для дальнейшего хода событий: три политических деятеля Рима — Помпей, Цезарь и Красс — заключили тайное соглашение (инициатива которого обычно безоговорочно приписывается Цезарю), соглашение, носящее в литературе название первого триумвирата.

Вопрос о датировке этого соглашения чрезвычайно неясен. Безусловно, прав Эд. Мейер, указывающий на то, что тайный характер соглашения вообще не дает возможности точного решения вопроса. Он был неясен уже для самих древних. Свидетельство единственного современника событий Цицерона в силу своей лапидарности ничего не разъясняет. Все остальные сведения идут, во — первых, от позднейших авторов, а во — вторых, являются довольно противоречивыми. Правда, почти все древние авторы, за исключением Веллея Патеркула, высказываются за 60 г., но Плутарх, Аппиан, Ливий и Дион Кассий считают, что тайное соглашение состоялось еще до выборов Цезаря в консулы, тогда как Светоний относит его к осени 60 г., т. е. вскоре после выборов.

Подобные разногласия в источниках имеют своим следствием тот факт, что и в новейшей историографии существуют различные точки зрения на дату образования первого триумвирата. Каркопино, Корнеманн, Сайм и Чачери стоят за лето 60 г. Эд. Мейер, хотя и не считает возможным, как уже говорилось, точно определить дату, склонен отодвинуть ее ближе к концу года. Однако Э. Шварц и некоторые другие исследователи относят образование триумвирата даже к 59 г. Все эти вопросы довольно подробно рассмотрены в специальной работе Ханслика, но основной вывод исследования, согласно которому образование триумвирата следует отнести к февралю 59 г., представляется, на наш взгляд, все же малоубедительным.

Да и стоит ли уделять вопросу о точной дате триумвирата столь серьезное внимание? К приведенному выше соображению Эд. Мейера можно лишь добавить сомнение в целесообразности попыток найти решение этой далеко не первостепенной по своему значению проблемы. На наш взгляд, дело обстоит следующим образом: точная датировка «основания» первого триумвирата и ненужна, и невозможна, поскольку он складывался постепенно, к тому же в тайне, и мы можем определить сравнительно точно лишь тот момент, когда он себя впервые «обнаружил».

Гораздо существеннее, на наш взгляд, вопрос о причинах, обусловивших складывание подобного союза, и об его историческом значении. Объединение трех политических деятелей Рима было, конечно, не случайным явлением, а диктовалось определенной политической обстановкой. Укажем здесь лишь наиболее характерные черты этой обстановки, которые позволяют понять, как и почему совпали в данный момент интересы членов триумвирата.

Помпея привела в триумвират крайне «твердолобая» политика сената. Мы имели возможность проследить в общих чертах развитие этой политики после подавления заговора Катилины. Никакой гибкости, никакого учета реальной обстановки, никакой позитивной инициативы. Это была даже не политика наступления, но лишь политика глухой, упорной обороны, проводимая с помощью запретов, интриг, обструкций. Единственное мероприятие из числа проведенных за это время сенатом, которое имело какое — то более широкое, общественное значение и смысл, — увеличение хлебных раздач — и то было предпринято, как уже указывалось выше, в целях узкопартийных интриг. И наряду со всем этим — резко выраженная, часто даже без нужды подчеркиваемая консервативность, которая открыто и демонстративно провозглашалась как приверженность к пресловутым «нравам предков» — понятие, давно превратившееся для рядового римлянина в пустой звук.

Так было в период трибуната Метелла Непота, в период претуры Цезаря, так было и после возвращения Помпея с Востока, когда началась его длительная тяжба с сенатом. Однако этому не приходится удивляться, если только вспомнить, что представляли собой люди, считавшиеся в то время руководителями (principes) сената. Это старый сулланец Кв. Катул; бездарный и твердолобый коллега Цезаря по эдилитету, претуре, а затем и консулату М. Бибул; Л. Лукулл, который проявлял интерес к общественным делам как будто лишь тогда, когда он мог сделать какую — либо неприятность своему старому сопернику Помпею; и наконец, М. Катон, про которого Цицерон, будучи почти его единомышленником, тем не менее с иронией говорил, что он забывает, что находится не в идеальном государстве Платона, а среди «подонков Ромула». Это были люди, с которыми невозможно было найти общий язык (попытка Помпея породниться с Катоном и та не удалась!), более того, это была политика, не имевшая никаких перспектив.

Что касается Красса, то на его решение примкнуть к триумвирату, несомненно, должна была оказать определенное влияние позиция всадников. Мы вскользь упоминали о наметившемся расколе между всадниками и сенатом. Суть разногласий состояла в том, что всадникам пришелся не по вкусу внесенный по инициативе Катона вскоре после клодиева процесса проект постановления сената о следствии над судьями, которых подозревали в том, что они брали взятки. Еще большее недовольство вызвала реакция сената на обращение откупщиков с просьбой отменить существующее соглашение относительно провинции Азия. Суть дела заключалась в том, что в свое время, увлеченные алчностью, они взяли откуп по слишком высокой цене.

Несмотря на поддержку (и даже инициативу в этом деле) Красса, а также содействие Цицерона, который, однако, считал требования откупщиков постыдными, но тем не менее по тактическим соображениям выступал за них, из попытки откупщиков ничего не получилось, а Катон окончательно провалил дело. Это и привело, как утверждает тот же Цицерон, к тому, что всадники «отвернулись» от сената, «порвали» с ним. В подобной ситуации Крассу, который вообще никогда не грешил особой лояльностью по отношению к сенату, был прямой резон примкнуть к намечавшемуся соглашению. Во всяком случае этот его шаг вполне совпадал с настроениями, господствовавшими среди определенных всаднических кругов.

И наконец. Цезарь. Сторонники телеологического подхода к историческим событиям считают, что Цезарь — инициатор и организатор так называемого первого триумвирата — уже в этот период своей деятельности преследовал вполне определенные цели — цели захвата единоличной, монархической власти. Подобным взглядам не чужды были и сами древние. Так, уже упоминалось о том, как Цицерон уверял (но, само собой разумеется, не в период возникновения триумвирата, а уже после смерти Цезаря), что Цезарь долгие годы вынашивал идею захвата царской власти, а Плутарх писал, что Цезарь под видом гуманного поступка (т. е. примирения Помпея с Крассом) совершил настоящий государственный переворот. В новое время провиденциально — монархические устремления Цезарю приписывались Моммзеном, а позже — Каркопино. Но все это — лишь позднейшие выводы ех eventu, в том числе и оценка самого Цицерона.

У нас нет серьезных оснований предполагать, что, примыкая к союзу трех или даже организуя его. Цезарь уже ставил перед собой какие — то более далеко идущие цели, кроме тех насущных и злободневных вопросов, которые подсказывались самой политической обстановкой. К ним могут быть отнесены: удовлетворение требований Помпея, умиротворение всадников, стабилизация собственного политического положения. Конечно, последнее было для Цезаря первоочередной задачей, но приступить к ее реализации он мог лишь после решения двух первых вопросов.

Однако из всего изложенного отнюдь не вытекает, что созданный для решения ближайших тактических задач «союз трех» не мог их перерасти. Так оно фактически и получилось. Нам кажется вполне вероятным мнение Н.А. Машкина, утверждавшего, что прецедентами данного союза можно считать неофициальные предвыборные соглашения, довольно частые и обычные для Рима того времени. Разница лишь в том, что подобные соглашения были, как правило, кратковременными, в данном же случае политическая обстановка сложилась так, что «временное соглашение превратилось в постоянное и в конечном итоге сыграло большую роль в истории Римской республики».

С нашей точки зрения, историческое значение первого триумвирата заключалось в том, что он был воплощением (в лице трех политических деятелей Рима) консолидации всех антисенатских сил. Таким образом, его возникновение, независимо от тех целей, ради которых он был создан, оказывается чрезвычайно важным и даже переломным моментом в истории Рима I в. до н. э. Если и не правы те, кто считает это событие концом республики и началом монархии, то во всяком случае следует со вниманием отнестись к словам Катона, который в свое время говорил, что не столь была страшна для римского государства внутренняя борьба политических группировок и их главарей или даже гражданская война, сколько объединение всех этих сил, союз между ними. Если вместо слов «римское государство» подставить слова «сенатская республика» — ибо именно ее имел в виду Катон, — то, пожалуй, его оценку можно принять полностью.

* * *

1 января 59 г. оба консула — Цезарь и Бибул — вступили в новую должность. Более или менее откровенные выразители телеологической точки зрения склонны видеть не только в организации первого триумвирата, но и в консульстве Цезаря цепь мероприятий, проводимых с «дальним прицелом». Даже в сравнительно недавно появившихся работах первый консулат Цезаря рассматривается иногда как прототип его диктатуры.

Однако с подобными утверждениями нельзя согласиться. Не говоря уже о том, что довольно напряженная политическая обстановка и борьба, развернувшаяся в первые же месяцы 59 г., требовали всех сил и внимания к текущим, злободневным вопросам, Цезарь в то время был настолько еще второстепенной фигурой не только среди политических деятелей Рима вообще, но и среди членов триумвирата в частности, что говорить о каких — то мероприятиях, проводимых им в расчете на будущее единовластие, абсолютно не приходится. Да и объективный анализ законодательной деятельности Цезаря за время его первого консулата не дает оснований для подобных выводов.

Цезарь еще до вступления в должность заявил о своем намерении предложить проект нового аграрного закона. Очевидно, следует говорить о двух аграрных законах Цезаря и о том, что эти законы объединяли основные моменты, имевшиеся в проектах Сервилия Рулла, с теми требованиями, которые в предыдущем году столь неудачно пытался провести в интересах Помпея трибун Флавий.

Несмотря на умеренный характер первого аграрного закона, несмотря на попытки Цезаря сохранить лояльность по отношению к сенату и его заигрывание с отдельными влиятельными сенаторами вплоть до Цицерона и Бибула, проект аграрного закона был встречен резко отрицательно. Сенаторов шокировало уже то, что в нарушение традиций консул вносит аграрные законопроекты — прецедент, неслыханный со времен полулегендарного Спурия Кассия, — т. е. занимается делами, совершать которые, по словам Плутарха, подобало бы «какому — нибудь дерзкому народному трибуну, а отнюдь не консулу».

Однако первый аграрный закон Цезаря действительно был умеренным и осторожным. Предполагался раздел государственных земель, за некоторым исключением (например, ager Campanus), а также покупка земли за счет средств от податей с новых провинций и военной добычи Помпея, но лишь у лиц, согласных продавать ее по цене, установленной при составлении цензовых списков. Земельные наделы, которые могли быть получены по этому закону, нельзя было отчуждать в течение 20 лет. Для осуществления закона предлагалось создать комиссию в составе 20 человек ^кстати говоря, Цезарь отказался в нее войти), руководство которой поручалось коллегии из 5 человек.

Внося проект аграрного закона в сенат. Цезарь заявил, что он даст ему ход лишь при условии одобрения проекта сенатом и что он согласен пойти на приемлемые изменения и дополнения к проекту. Вместе с тем, для того чтобы поставить сенат под контроль общественного мнения. Цезарь впервые ввел регулярную публикацию отчетов о сенатских заседаниях и народных собраниях. Однако меры не помогли. Когда, после длительных проволочек, в сенате наконец состоялось обсуждение аграрного законопроекта, то ряд сенаторов высказался против, а Катон, применив излюбленный им способ обструкции — выступление с речью, длящейся до конца заседания, пытался вообще сорвать голосование законопроекта. Цезарь отдал распоряжение об аресте Катона. Но когда вслед за этим большинство сенаторов стало покидать заседание, Цезарю пришлось фактически отменить (через одного из трибунов) свое распоряжение и распустить заседание, заявив, что отныне ему ничего не остается, как обратиться к народу.

Сенатские круги, верные своей тактике, попытались организовать «глухую оборону». Бибул и трое поддерживавших его трибунов на основании наблюдений за небом говорили о неблагоприятных знамениях и со дня на день откладывали созыв комиций. Наконец Бибул объявил, что вообще все дни текущего года не годятся для проведения народных собраний. Цезарю пришлось назначить день голосования вопреки этим запретам. Сенаторы, собравшись в доме Бибула, решили оказать противодействие в самом народном собрании. Однако, когда Бибул появился на форуме, еще в тот момент, пока Цезарь выступал с речью перед народом, произошла свалка: консульские фасцы Бибула были сломаны, сопровождавшие его трибуны ранены, а Катона, пытавшегося говорить с трибуны, дважды выносили на руках. После этого закон был принят. Попытка Бибула на следующий день добиться решения сената, объявляющего на основании формальных моментов закон недействительным, уже не имела успеха. Более того, когда Цезарь обязал сенаторов дать клятву в соблюдении принятого закона, то после недолгого колебания даже самые ярые противники как закона, так и лично Цезаря, в том числе Катон, вынуждены были поклясться. После этого были проведены выборы комиссии 20, в которую вошли Помпей, Красс, М. Теренций Варрон и др. Войти в комиссию — даже в ее руководящую пятерку — было предложено и Цицерону, но он, поколебавшись, не дал согласия.

Вероятно, в ходе борьбы, развернувшейся вокруг первого аграрного закона, тайный союз между Помпеем. Цезарем и Крассом «самообнаружился»: во всяком случае Красс и Помпей впервые выступили в поддержку цезарева закона «единым фронтом», причем Помпей угрожал даже применением оружия. Известно также, что в апреле 59 г. Цицерон уже писал о «союзе трех» как о всем известном факте.

В апреле же был принят второй аграрный закон Цезаря. По этому закону под раздел подпадали теперь земли, изъятие которых специально оговаривалось первым законом. При наделении землей предпочтение отдавалось отцам семейств, имевшим трех и более детей. И хотя Цицерон писал, что, узнав об этой новости, он не смог спокойно спать после обеда, второй аграрный закон, видимо, не встретил серьезного сопротивления. Благодаря же его проведению Цезарю удалось укрепить собственное положение: в первую очередь были удовлетворены Помпей и его ветераны, а затем, по словам Аппиана, Цезарь создал себе таким путем огромное число приверженцев, так как одних только отцов, имевших трех детей, оказалось 20 тысяч.

Цезарь довольно энергично воспользовался растерянностью, царившей в сенатской среде после поражения, испытанного во время борьбы вокруг первого аграрного закона. Бибул, проявивший неожиданное мужество в момент схватки на форуме, теперь окончательно сник, заперся в своем доме, продолжая сообщать о неблагоприятных небесных предзнаменованиях и понося Цезаря в своих эдиктах, на что сам Цезарь не обращал никакого внимания. Именно в эти дни римские острословы вместо обычного «в консульство Цезаря и Бибула» стали говорить «в консульство Юлия и Цезаря».

В ближайшее время после принятия первого аграрного закона прошли еще два законопроекта, которые были внесены Цезарем непосредственно в комиции (минуя сенат). По первому из них Птолемей Авлет, оказавший в свое время существенную поддержку Помпею, провозглашался «союзником и другом римского народа», однако далеко не бескорыстно: Птолемей уплатил за эту честь 6000 талантов, которые поделили между собой Помпей и Цезарь. По второму закону, проведенному, видимо, в угоду Крассу, решался — и весьма благоприятно для публиканов — вопрос, с которым они в свое время безуспешно обращались к сенату; с них снималась треть откупной суммы. Аппиан считает, что благодаря этому ловкому политическому ходу Цезарь завоевал на свою сторону значительную часть всадников, т. е. политическую силу, как он подчеркивает, более значимую, чем «народ».

Вскоре было выполнено последнее обязательство по отношению к Помпею: через народное собрание Цезарь провел закон, который наконец утверждал столь долго не признаваемые сенатом распоряжения Помпея на Востоке. Попытку Лукулла противодействовать этому закону Цезарь моментально пресек, пригрозив ему возбудить судебное преследование за ведение войны в Азии. Лукулл был так напуган, что, если верить Светонию, бросился Цезарю в ноги.

Цезарь безукоризненно выполнил все обязательства, взятые им на себя по отношению к своим коллегам.

Союз трех заметно окреп и из тайного соглашения превратился в явный и весьма существенный фактор политической действительности. Теперь становились реальностью и некоторые мероприятия, рассчитанные на ближайшее будущее; в частности, вставал вопрос не только о сохранении уже завоеванных позиций, но и об определенном обеспечении политического положения каждого из членов триумвирата в связи с предстоящими консульскими выборами. Проще всего это можно было сделать при помощи династических браков.

В связи с этим дочь Цезаря Юлия была выдана замуж за Помпея, несмотря на то что она уже была обручена с Сервилием Цепионом. Последнему же была обещана дочь Помпея, кстати сказать, также обрученная с Фавстом, сыном Суллы. Сам Цезарь женился на Кальпурнии, дочери Пизона. В результате этих матримониальных комбинаций наметились и кандидатуры для предстоящих выборов: тесть Цезаря Кальпурний Пизон и фаворит Помпея Авл Габиний. Катон, может быть в этот момент всерьез пожалевший, что он в свое время так нерасчетливо отверг сватовство Помпея, с тем большим негодованием заявлял, что нельзя выносить этих людей, которые сводничеством добывают высшую власть в государстве и вводят друг друга с помощью женщин в управление провинциями и различными должностями.

Цезарь, удовлетворив все притязания своих коллег по триумвирату, мог теперь, рассчитывая в свою очередь на их поддержку, подумать и о своем ближайшем будущем. Конечно, то незначащее и даже оскорбительное поручение, которое предусмотрел сенат для консулов 59 г., его никак не устраивало. Вместе с тем сложилась такая ситуация, которая давала возможность с большими шансами на успех ставить вопрос о Галлии.

В 62 г., когда в связи с движением Катилины аллоброги сделали попытку отложиться от Рима, против них был направлен Гай Помптин во главе карательной экспедиции; ему удалось восстановить положение. Однако в Трансальпийской Галлии было неспокойно. В 61 г. в Рим прибыл Дивитиак, вождь эдуев, который обратился в сенат с просьбой о помощи и поддержке против секванов. В 60 г. в Риме вообще опасались войны с галлами и даже был принят ряд предупредительных мер. После этого наступило временное затишье, и по инициативе Цезаря вождь германского племени свевов Ариовист, призванный арвернами и секванами, был в Риме даже признан царем и провозглашен союзником и другом римского народа.

По проекту закона, внесенному трибуном 59 г. Публием Ватинием, предлагалось передать Цезарю (в связи со смертью Метелла Целера, который получил эту провинцию по жребию в 60 г.) в управление Цизальпинскую Галлию вместе с Иллириком. Срок управления провинцией определялся в пять лет (с 1 марта 59 г.); Цезарю разрешался набор трех легионов и назначение легатов в преторском ранге по его собственному усмотрению, без согласования с сенатом. Когда закон Ватиния прошел в комициях, сенату пришлось «сделать хорошую мину при плохой игре» и под давлением Помпея и Красса присоединить к цезаревой провинции также Нарбоннскую Галлию с правом набора еще одного легиона. Катон считал, что этим своим решением сенат сам «вводил тирана в акрополь».

Благодаря всем перечисленным выше мероприятиям ближайшие задачи и неотложные претензии всех членов триумвирата были, по — видимому, удовлетворены. Не случайно поэтому вся законодательная деятельность Цезаря как консула носила столь злободневный, краткосрочный, вызванный практическими потребностями момента характер. В этом смысле лишь одно мероприятие Цезаря стоит в данном ряду особняком и имеет более принципиальное и — в собственном смысле слова государственное значение — закон о вымогательствах (lex lulia de repetundis).

Новейшие исследователи вообще чрезвычайно высоко расценивают этот законодательный акт Цезаря. Эд. Мейер считает, что наряду с аграрными законами закон о вымогательствах, регулирующий провинциальное управление, «был выдающимся творением государственного деятеля, заключавшим в себе многообещающее будущее, превосходящим не только все мероприятия прогнившего сената, но и все цели Помпея». Автор специальной работы о lex lulia de repetundis — Уст расценивает интересующий нас закон как один из наиболее важных памятников государственной деятельности Цезаря. Он считает, что этот закон более пятисот лет служил путеводной нитью для римских магистратов в провинциях.

По существу говоря, об этом законе мы знаем лишь на основании косвенных источников. Он был тщательно разработан и содержал не менее 101 пункта. Закон устанавливал ряд новых правил деятельности провинциальных наместников. Так, например, им запрещалось покидать свои провинции и вести вне их территории по своей инициативе военные действия; в законе строго регламентировались и ограничивались поставки провинциалов по отношению к наместникам и их свите. Все прямые и косвенные подкупы во время судебных процессов или при наборе войск, лжесвидетельства и т. п. — все это подвергалось самому суровому преследованию и штрафам. Запрещался прием золотых венков, которые обычно подносились наместнику городами провинций, если только не предстоял разрешенный сенатом триумф. Сокращался ход судебного процесса, так как и обвинительная и защитительная речи ограничивались определенным сроком. Во избежание случайных или намеренных искажений текста закона было предусмотрено, чтобы помимо оригинала, хранящегося в эрарии, в Риме, копии его, заверенные претором, находились не менее чем в двух городах каждой провинции.

Таково было основное содержание закона. Что касается вопроса о его датировке, то она нам точно неизвестна, но ряд соображений, например тщательность обработки закона и некоторые другие, более частные моменты, заставляют нас отнести его к последним месяцам консулата Цезаря и считать приемлемым вывод Уста, который датирует закон сентябрем 59 г.

К концу консулата Цезаря наблюдается некоторое изменение в положении триумвиров. Если их политические позиции в общем не были ослаблены, скорее наоборот, то все же можно констатировать определенный поворот в общественном мнении. Пока союз трех воспринимался как смелая оппозиция правительству, т. е. держащему в своих руках власть сенату, он мог пользоваться известным кредитом, но когда он сам начал превращаться в фактическое правительство, а сенат был вынужден уйти чуть ли не в подполье, то это, естественно, вызвало отрицательную реакцию. Бесконечные эдикты Бибула, в которых он не стеснялся касаться темных сторон частной жизни Помпея и Цезаря, возбуждали любопытство римского населения и в какой — то степени влияли на настроения. Появился политический памфлет Варрона «Трехглавые». Цицерон в письмах к Аттику с удовольствием сообщал о том, как было встречено рукоплесканиями смелое выступление молодого Куриона против триумвиров и как, наоборот, был освистан сторонник Цезаря трибун Кв. Фуфий Кален, или о том, как во время игр в честь Аполлона публика восторженно реагировала на «дерзкие» намеки в отношении Помпея, встретила Цезаря холодным молчанием, а молодому Куриону аплодировала.

Не менее характерным признаком некоторого поворота в общественном мнении был инцидент с переносом дня консульских выборов. Цезарем они были намечены на конец июля, но Бибул своим эдиктом перенес комиции на 18 октября, и ни специальное выступление Помпея, ни попытка Цезаря организовать демонстрацию перед домом Бибула с требованием отменить его эдикт никакого успеха не имели. Ватиний был уже готов применить силу и арестовать Бибула, но Цезарь, памятуя, очевидно, неудачный опыт с арестом Катона, удержал его от этого рискованного шага и согласился на перенос избирательных комиций.

Тем не менее Цезарь совершил другую, и значительно более крупную ошибку. Была сделана попытка устранить ряд лиц из сенатской верхушки путем их обвинения и привлечения к суду. Имелся благоприятный прецедент: осуждение коллеги Цицерона по консулату Гая Антония, которое состоялось в марте 59 г., несмотря на то что Цицерон выступал в качестве защитника. Теперь был сделан опыт привлечения к суду (за вымогательства в Азиатской провинции) Л. Валерия Флакка, бывшего в консульство Цицерона претором. Но обстановка осенью 59 г., когда и обсуждалось дело Флакка, оказалась уже не той, что была в начале года. Флакк, которого защищали Гортензий и опять — таки Цицерон, был оправдан. Тогда — то Цезарь и решил предпринять более далеко идущую акцию, которая в случае успеха сулила соблазнительную возможность устранить одним ударом целый ряд нежелательных для триумвиров лиц. Таким образом возникло так называемое дело Веттия.

История с Веттием была настолько авантюрно и настолько неуклюже разыграна, что поклонники Цезаря — Моммзен, Каркопино вообще считают Цезаря к ней непричастным. Однако другой точки зрения, и, на наш взгляд, с достаточным основанием, придерживаются Эд. Мейер и более поздняя исследовательница вопроса Лили Росс Тейлор. Если так называемое дело Веттия и является, по выражению Эд. Мейера, «одним из самых грязных пятен на облике Цезаря», то это еще не может служить причиной всю ответственность за неудавшуюся авантюру взваливать, как это неоднократно делалось, на Ватиния.

Цезарь для проведения задуманной им акции решил использовать того самого Веттия, который вскоре после подавления заговора Катилины выступил, но неудачно с обвинением Цезаря как соучастника заговорщиков. Ныне Веттий должен был обратиться к молодому Куриону с предложением принять участие в заговоре на жизнь Помпея. План, видимо, состоял в том, что, когда Веттий попытается организовать покушение, он будет схвачен и тогда сможет назвать в числе своих сообщников и Куриона и еще ряд деятелей сенатской партии, возможно, даже Лукулла и Цицерона. Однако план не удался и был сорван в самом начале благодаря действиям Куриона.

Курион сообщил о готовящемся на Помпея покушении своему отцу, тот — Помпею, и дело было вынесено на обсуждение сената. Веттий сначала все отрицал, затем заявил, что существует заговор знатных юношей во главе с Курионом — младшим на жизнь Помпея, затем в числе заговорщиков назвал Л. Павла, который был в это время в Македонии (в качестве квестора), Лентула, сына кандидата в консулы, молодого Брута, будущего убийцу Цезаря, и даже заявил, что он сам получил для организации покушения кинжал от Бибула. Все это было настолько неправдоподобно, что сенат принял решение об аресте Веттия.

На следующий день Цезарь попытался спасти положение. Он вывел Веттия на ростры, чтобы тот повторил свои показания перед народом. На сей раз Брут уже не был упомянут — по мнению Цицерона, из — за вероятной связи его матери Сервилии с Цезарем, — но зато был назван ряд новых имен: Л. Лукулла, Г. Фанния, Л. Домиция Агенобарба, а после сходки под нажимом трибуна Ватиния — М. Латеренсия и цицеронова зятя Г. Пизона. Однако и эти обвинения были снова настолько не аргументированы и произвели столь странное впечатление, что организаторы всей этой авантюры предпочли поставить вовремя точку, и Веттий был попросту убит в тюрьме.

«Дело Веттия» происходило, видимо, незадолго до выборных комиций, скорее всего в начале октября, и, несомненно, было связано с попыткой скомпрометировать некоторых кандидатов как на консульские, так и на преторские должности. На состоявшихся 18 октября комициях консулами были все же избраны ставленники триумвиров: Авл Габиний и Луций Кальпурний Пизон, но в числе избранных преторов были такие ярые приверженцы сенатской «партии», как Луций Домиций Агенобарб и Гай Меммий.

Консулат Цезаря едва ли укрепил «союз трех» в целом. Хотя с момента «демаскировки» триумвирата Цезарь стал в сенате предоставлять всегда первое слово Помпею (до этого он обычно давал его Крассу). чем подчеркивалось теперь его официальное положение принцепса сената, первого гражданина Римской республики, все же это положение, к которому Помпей столь долго стремился и которого он наконец достиг, досталось ему в значительной степени ценой потери прежнего авторитета и популярности. Положение Красса вообще мало в чем изменилось. Пожалуй, наиболее окрепшей политической фигурой из «союза трех» к концу 59 г. следует считать самого Цезаря, хотя и его положение было далеко не бесспорным.

Консулат Цезаря нельзя считать осуществлением традиционной программы вождей популяров. Если его аграрное законодательство и было выдержано еще в духе этих традиций, то они скорее давали себя здесь знать только в области внешней формы, а не в существе проводимых мероприятий. Кроме того, другие законы и мероприятия Цезаря, проведенные за время его консулата, даже и по форме не приближаются к традиционному законодательству вождей популяров. Может быть, и не столь наивно приводившееся выше высказывание Аппиана, который усматривал в законе, принятом в интересах публиканов, попытку найти новую опору, более сильную и значимую, чем «народ». Мы не хотим и не стараемся на основании всего вышесказанного утверждать, что Цезарь уже в период своего консульства отошел от «демократии», но, очевидно, определенное понимание того, что недостаточно организованная масса «народа» не может служить прочной и надежной опорой, было ему уже не чуждо. Те выводы, которые мы пытались сформулировать, говоря о подавлении заговора Катилины, и которые лишь постепенно могли дойти до сознания современников, хотя они должны были носиться в воздухе, теперь, подкрепленные печальным опытом Помпея и опытом собственного консулата, вероятно, и толкали Цезаря к основному итоговому решению — получению провинции и четырех легионов солдат.

Вместе с тем консулат Цезаря было бы абсолютно неправильно рассматривать как некое «провиденциальное» событие или по меньшей мере прототип его будущего единодержавия. Цезарь, как и. многие другие политические деятели его времени, стремился к власти и руководящему положению, но в 59 г. он еще не мог реально ставить перед собой столь далеко идущих целей. Да и все мероприятия, проведенные им за время его консульства, как уже указывалось, в силу необходимости имели лишь злободневный, текущий и «краткосрочный» характер. Единственное мероприятие несколько иного плана — закон о вымогательствах может свидетельствовать о чем угодно, но только не о его монархических устремлениях.

После консульства Цезаря наиболее крупным политическим событием рассматриваемого периода был, несомненно, трибунат Клодия. Первые его попытки добиться трибуната, а в связи с этим перейти в сословие плебеев относятся еще к 60 г. Но они окончились неудачей.

В следующем году, в консульство Цезаря, обстановка сложилась для Клодия более благоприятно. Когда во время процесса Антония — победителя Катилины, который после управления Македонией был обвинен в вымогательствах, защищавший его Цицерон не удержался от кое — каких резких высказываний о положении дел в государстве и едких намеков на Цезаря, то Цезарь, по свидетельству Светония, в тот же самый день провел в куриатных комициях усыновление Клодия неким плебеем Фонтеем. На состоявшихся в октябре 59 г. выборах Клодий был избран народным трибуном.

Большинство новейших исследователей считают Клодия лишь «орудием» Цезаря, его «агентом — провокатором». Однако, на наш взгляд, это общераспространенное мнение вовсе неосновательно. Клодий — вполне самостоятельная и даже порой враждебная триумвирам сила, как на это намекал еще до его трибуната Цицерон и как это показали конфликты с Помпеем и Цезарем уже во время самого трибуната.

Клодий вступил в исполнение должности народного трибуна 10 декабря 59 г. и сразу же вслед за этим обратился к народу с предложением четырех новых законов. Первый из них отменял всякую оплату ежемесячно раздаваемого беднейшему населению хлеба; второй восстанавливал запрещенные сенатус — консультом 64 г. так называемые квартальные коллегии и разрешал основывать новые; третий разрешал проводить голосование в законодательных собраниях даже в дни, считавшиеся неподходящими, и одновременно запрещал в эти дни наблюдение небесных знамений; и наконец, четвертый ограничивал права цензоров при составлении списков сенаторов, запрещая вычеркивать кого — либо из этих списков, если только тот или иной сенатор не подвергся формальному обвинению, которое единогласно признавалось самими цензорами.

Все эти четыре законопроекта были приняты комициями 3 января 58 г., а слабая попытка интерцессии со стороны трибуна Л. Нинния Квадрата, сторонника Цицерона, была легко отведена Клодием. Он пообещал, что, если не будет оказано сопротивления принятию четырех вышеназванных законопроектов, он не станет выступать с какими — либо предложениями, направленными против Цицерона, и Нинний не просьбе самого Цицерона отказался от своего намерения.

Однако в самом недалеком будущем, очевидно в феврале 58 г., Клодий выступил с новыми законопроектами. Один из них по существу сводился к вопросу об устранении Катона, хотя это устранение должно было быть проведено под видом почетного и ответственного заданна, Катону поручалось отправиться на остров Кипр, который по завещанию Птолемея Александра отходил Риму. Поручение мотивировалось безупречной порядочностью Катона, поскольку речь шла о конфискации крупных сумм и имуществ в пользу римской казны, значительно истощенной в результате проведения аграрных законов Цезаря и хлебного закона самого Клодия.

Закон, направленный против Цицерона, не называл его имени. В нем говорилось лишь о наложении кары — «лишение воды и огня», т. е. изгнание, — на тех магистратов, которые были повинны в казни римских граждан без суда. Но направленность этого закона была ясна для всех, и прежде всего для самого Цицерона. Одновременно с этими двумя законопроектами был выдвинут закон Клодия о провинциях, весьма прозрачной целью которого был своеобразный подкуп консулов. Консулам назначались новые, более выгодные для них провинции, чем те, которые были намечены сенатом, а именно: Пизону — Македония, а Габинию — Сирия.

Цицерон после опубликования этих проектов впал в полное отчаяние. Он облачился в траур, униженно просил о защите Пизона и Помпея, которому даже бросился в ноги, но в обоих случаях получил отказ: первом — со ссылкой на Габиния, во втором — на Цезаря. Тогда, по словам Аппиана, он, одетый в бедную и грязную одежду, не стеснялся останавливать на улицах Рима всех, кто ему попадался навстречу, ища сочувствия и поддержки.

Всадники и часть сенаторов также облачились в траур. Была отправлена специальная депутация к консулам. Однако даже Пизон, на которого Цицерон возлагал большие надежды и который еще совсем на днях предоставлял в сенате слово Цицерону tertio loco, т. е. третим, считал, что единственным сейчас выходом для Цицерона является добровольный отъезд из Рима, не говоря уже о Габинии, который запретил доступ депутации в сенат, выслал из Рима особенно активного ходатая за Цицерона всадника Л. Элию Ламию, а сенаторам предписал немедленно снять траур. Когда же ряд сторонников Цицерона и депутация, направлявшаяся к Габинию, подверглись нападению вооруженных людей Клодия и когда сам Катон посоветовал Цицерону добровольно уехать из Рима, дабы избежать бесполезного кровопролития, последнему уже ничего не оставалось делать, как последовать этому совету.

Клодий собрал народную сходку, на которой оба консула выступили с осуждением расправы над катилинариями и были поддержаны Цезарем. Закон, направленный против Цицерона, был принят, очевидно, 20 марта, одновременно с ним принят закон Клодия о провинциях, а вскоре после этого и закон, согласно которому Катон направлялся на Кипр. Цицерон покинул Рим, как известно, до принятия решения, затем отбыли Катон и Цезарь. Последний отправился в свою провинцию, т. е. в Галлию.

Устранение этих трех лиц окончательно развязывало руки Клодию. Он развивает бурную деятельность. В день принятия закона, направленного против Цицерона, его дом в Риме был сожжен, его виллы разграблены, и Клодий заявил о своем желании на месте разрушенного дома воздвигнуть храм Свободы. Затем, чтобы превратить добровольное изгнание Цицерона в акт, имеющий юридическое значение и силу, Клодий проводит новый, уже открыто направленный против Цицерона закон. Последний гласил, что именно Цицерон подпадает под более ранний, сформулированный в общем виде закон, что решение сената, на основании которого казнили катилинариев, было фальшивкой; под страхом смертной казни запрещалось предоставлять убежище изгнаннику в том случае, если он окажется на расстоянии менее 50 миль от Рима, и запрещалось когда — либо в будущем ставить вопрос о пересмотре или отмене закона.

Клодий и его сторонники пользовались в это время безусловной поддержкой широких слоев населения Рима, или, как выражается Плутарх, «разнуздавшегося народа». Но Клодий не собирался, тем более в момент наивысших успехов, ограничивать поле своей деятельности только Римом. Он начинает активно вмешиваться в дела внешнеполитического характера. Еще в 59 г. он интересовался Арменией и собирался отправиться туда в качестве посла, теперь же он начинает оказывать покровительство отдельным общинам и династам, например Византию и Галатии, и, наконец, устраивает скандальный побег молодому Тиграну, находившемуся под охраной претора Л. Флавия. Однако эта последняя акция, как и некоторые другие попытки взять под сомнение распоряжения Помпея на Востоке, послужила началом серьезного и длительного конфликта с Помпеем. Клодий открыто шел на этот конфликт, как несколько позже он открыто выступил против Цезаря, призывая кассировать его законы. Все это наконец вскрывает истинный характер отношений между Клодием и триумвирами.

Необходимо дать хотя бы в общих чертах оценку трибу ката или, говоря шире, движения Клодия. Со времени Моммзена весьма распространен взгляд на Клодия как на анархиста и беспринципного демагога. Так, Хитон в работе, посвященной римской «черни», говорит, что Клодий опирался на «бандитские элементы». Такие утверждения, конечно, не могут быть приняты всерьез.

Пожалуй, наиболее основательная попытка дать оценку движения Клодия в социальном аспекте принадлежит советскому исследователю Н.А. Машкину. Он указывает на то, что квалификация движения Клодия как анархического ничего не дает для выяснения его сущности. Н.А. Машкин подробно разбирает вопрос о составе «отрядов» Клодия и об участии рабов в его движении. Вывод Н.А. Машкина состоит в том, что движение не имело «освободительно — демократического характера», но было «движением люмпен — пролетарских слоев городского римского населения в условиях кризиса римского государства». Самого Клодия Н.А. Машкин считает беспринципным политиком.

Нам кажется, что с этими итоговыми выводами исследователя едва ли можно полностью согласиться. Движение Клодия, на наш взгляд, имело более широкую социальную основу, чем только люмпен — пролетарские слои населения.

Если проанализировать первые законодательные мероприятия Клодия, то их «демократический» характер — в смысле их верности традициям программы популяров — едва ли может вызвать какие — либо сомнения. В этом отношении на первое место должен быть поставлен фрумеитарный закон, который являлся логическим развитием хлебных законов «великих трибунов» начиная с Гая Гракха. Но не в меньшей степени закон, касающийся квартальных коллегий — этих политических «клубов» римского плебса, как и закон Клодия о комициальных днях, содействовал оживлению антисенатских, или, как принято их называть, «демократических», сил и настроений. Конечно, можно констатировать, что все три названные закона удовлетворяли политические запросы городского плебейского населения и никак не касались интересов сельского плебса. Но не следует забывать, что перечисленные законодательные мероприятия Клодия проводились вскоре после принятия аграрных законов Цезаря, реализация которых сняла — хотя, конечно, временно — остроту аграрного вопроса. И наконец, если даже иметь в виду городской плебс, который в это время, в смысле своей политической активности, играл более существенную и яркую роль, чем сельское население, то все же нет никаких оснований сводить его полностью к люмпен — пролетарским элементам.

Некоторое, хотя, к сожалению, недостаточно четкое представление о социальной опоре Клодия дает знакомство с социальным составом организованных им «отрядов», которые были численно настолько внушительны, что Цицерон говорит иногда о «клодиевом войске». Организация этих «отрядов», конечно, стояла в тесной связи с восстановлением плебейских коллегий. Совершенно естественно, что в состав упомянутых «отрядов» широко принимались новые получателя хлеба, новые члены коллегий; последние иногда даже возглавляли отдельные отряды. Среди них были, несомненно, ремесленники, большое количество вольноотпущенников, ибо в это время в связи с расширением хлебных раздач сильно возрос отпуск рабов на волю; были в составе «отрядов» также рабы и гладиаторы. Цицерон даже уверял, что Клодий собирается организовать армию рабов, при помощи которой он хочет овладеть государством и имуществом всех граждан. Но, конечно, это — злонамеренное преувеличение.

Все сказанное выше позволяет, на наш взгляд, прийти к выводу о движении Клодия как о последнем широком движении, проходившем под лозунгами и в традициях популяров. Как и в случае с Катилиной, мы — если говорить о современных данному движению источниках — имеем сведения о Клодии и о всех событиях, связанных с его именем, лишь от его злейшего врага — Цицерона. Поэтому в этих сведениях много наносного, неправдоподобного, извращенного, как традиционно извращен и самый облик Клодия.

В противовес этим традиционным данным есть основания считать, что в 50–е годы широкое общественное мнение признавало главой популяров скорее Клодия, чем Цезаря, и трибунат Клодия был поэтому своеобразной «демократической» реакцией на разочаровавшую широкие массы деятельность Цезаря во время его консульства.

Этим же, кстати сказать, и объясняется то странное, на первый взгляд малопонятное и слишком «бережное» отношение Цезаря к Клодию, начиная со скандального случая во время праздника в честь Доброй богини. Клодий уже тогда, несмотря на свою молодость, пользовался, как об этом согласно свидетельствует ряд источников, большой популярностью среди «народа». Таким образом, именно это обстоятельство, а отнюдь не то, что Цезарь еще в то время «угадал» в Клодии весьма пригодное для него «политическое орудие», дает нам возможность понять поведение Цезаря как в данном конкретном случае, так и в истории его дальнейших взаимоотношений с Клодием. Цезарь оказывался в щекотливом положении. Открытый конфликт с Клодием по мере роста популярности последнего мог привести к утере всяких связей с римской «демократией». Хотя Цезарь, как мы видели, не переоценивал ее сил и значения, но такой оборот дела его никак не устраивал. Поэтому в сложившейся ситуации для того и другого было гораздо выгоднее сохранять «вооруженный нейтралитет» или даже идти иногда на частные и временные соглашения, тем более что Клодий был достаточно умен, чтобы до поры до времени ни в чем серьезном не мешать Цезарю.

Но как в подобной ситуации Цезарь мог рискнуть на то, чтобы надолго оставить Рим? В этом решении, однако, не было ничего нелогичного. Цезарь, на основании всего предыдущего политического опыта разуверившийся в «демократии», в неорганизованной народной массе как в недостаточно надежной опоре, искал новых путей и методов в борьбе за власть, за упрочение своего положения. В его руках оказалась армия, с которой он, может быть, пока еще не связывал определенных намерений и планов, но все же это открывало какие — то новые перспективы. По существу говоря, вопрос стоял теперь так: решающим фактором являлось уже не соперничество между отдельными лицами, но борьба (хотя сами ее участники едва ли могли это отчетливо понимать) между двумя концепциями — концепцией опоры на широкие, но плохо организованные народные массы и концепцией опоры на кастовую армию. События самого недалекого будущего показали, за какой из этих двух концепций стояли реальная власть и победа.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Глеб Благовещенский.
Юлий Цезарь

Уильям Тейлор.
Микенцы. Подданные царя Миноса

А.М. Ременников.
Борьба племен Северного Причерноморья с Римом в III веке

А. В. Махлаюк.
Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность

Франк Коуэл.
Древний Рим. Быт, религия, культура
e-mail: historylib@yandex.ru