Глава VII. Вотчина — манор — сеньория

Вотчина — хозяйственная, социальная и политическая организация господствующего класса при феодальзме. Феодальная собственность и вотчина — сеньория. Вотчина как организация, в которой воплощаются производственные отношения феодального общества. Вотчина как организация распределения феодальной ренты. Хозяйственное значение вотчины. Вотчинная теория в ее классической форме; так называемое «критическое направление» в историографии раннего средневековья и его институтов. Значение работ Допша и критика его теории; роль средневековой вотчины по Допшу. Натуральное хозяйство; его понимание Марксом. Иллюстрация общих положений о средневековой вотчине конкретными примерами из истории Англии и Франции.

Хозяйственной, социальной и политической организацией господствующего класса феодальной формации начиная с эпохи раннего феодализма была вотчина (манор, сеньория) — более или менее крупная территория с населением, находившемся в той или иной форме зависимости от феодального собственника этой территории. Размеры территории определялись, как правило (но не обязательно), положением ее собственника в иерархической структуре господствующего класса; иногда разные привходящие обстоятельства делали субвассала или субсубвассала более крупным феодальным собственником, чем его сеньор, но это не меняло ни характера вотчины, ни тех отношений, которые соединяли сеньора и зависимое население. Характерной чертой феодальной собственности было то, что земельный собственник, будучи носителем частноправовых функций, был в то же время и исполнителем публичноправовых функций суда, администрации и военного управления. Позже часть этих функций отошла к централизованному феодальному государству, но все же вплоть до буржуазных революций и появления буржуазного государства феодальные собственники не только через свое государство, но и каждый в отдельности выполняли некоторые публичноправовые функции по отношению к жителям территории своей феодальной собственности, которая называлась или феодом, поскольку она мыслилась как часть собственности господствующего класса, связанного внутренними узами, или называлась вотчиной (манором, сеньорией), поскольку отмечалась та ее сторона, которая выражала хозяйственную специфику феодальной собственности.

Для понимания феодализма, как определенного строя производственных отношений, мы должны исходить из рассмотрения вотчины, поскольку эта последняя воплощает в себе специфику этих производственных отношений. С другой стороны, мы должны также выяснить структуру вотчины как хозяйства определенного конкретного представителя господствующего класса, как хозяйства, которое служит задачам производства феодальной ренты и распределения ее между представителями господствующего класса.

Подходя к феоду-вотчине именно с этой стороны, учитывая как производство, так и распределение феодальной ренты, мы вынуждены будем признать, что без изучения в первую очередь внутренней структуры вотчины и тех отношений, которые существовали в ней между собственником и держателями, мы не поймем существа феодализма как особой формы производственных отношений. Вотчина-сеньория всегда была прежде всего организацией господствующего класса, имевшей целью в первую очередь обеспечение специфически-феодальной формы эксплуатации непосредственных производителей; и подчеркивая это, мы не должны преувеличивать экономического значения самого господского хозяйства. Следует задаться вопросом, в чем заключалось и как велико было это значение. Прежде всего следует остановиться на тех разногласиях, какие существовали, да и сейчас еще существуют в буржуазной литературе по этому вопросу.

Выше мы уже привели то положение, что вотчина, будучи крупным хозяйством, не была вместе с тем крупным производством. В основе всего феодального хозяйства лежало мелкое производство; производство в господском хозяйстве имело такой же индивидуальный характер, как и в крестьянском. Такая точка зрения переносит центр тяжести хозяйственного развития феодальной формации на крестьянское хозяйство, рассматривает феодальную собственность господствующего класса как основу эксплуатации непосредственного производителя, а хозяйственную организацию, вотчину — как организацию для производства и сбора феодальной ренты. Указанная выше концепция естественна в нашей стране с ее принципиальным признанием роли трудящихся масс в развитии человеческой культуры в целом.

Нет ничего удивительного в том, что домарксистская историография прошлого, на которой отразились, например, в Германии дворянско-юнкерская идеология, или аристократические традиции в Англии, либо, наконец, безнадежно твердолобая собственническая политика буржуазии во Франции, несмотря на то, что отдельные буржуазные исследователи принуждены были под давлением фактов признать и общину, и мелкое крестьянское хозяйство производственной основой средневекового хозяйства в целом, исходила из противоположной точки зрения. Так возникла так называемая «вотчинная теория» и ее разновидности, в последнее время стремящиеся подновить старую теорию внесением в нее некоторых поправок в соответствии с новой документацией и при помощи этих поправок сохранить ее основу, подчеркнуть особые организационно-производственные функции вотчины.

В чем сущность так называемой вотчинной теории? Эта теория, особенно распространенная среди буржуазных историков второй половины XIX в., гласила, что вотчина, под какими бы наименованиями она ни существовала, была производственно-организующим центром всего средневекового хозяйства и единственной формой, из которой в дальнейшем вышли все другие формы хозяйственных и социальных организаций в средние века. В вотчинной теории, созданной главным образом в Германии в трудах Инама-Штернегга и Лампрехта, имелись различные варианты. Одни из историков (Инама-Штернегг, Лампрехт, Виноградов, Ковалевский) так или иначе соединяли вотчинную теорию с общинной теорией, о которой мы говорили подробно раньше, признавали, что община как совокупность свободных общинников предшествовала вотчине с ее закрепощенным населением; другие (Фюстель де Куланж, Сибом, Допш) — вообще отрицали существование общины у древнегерманских племен Западной Европы, называли ее «фантазией немецких историков», «романом, введенным в науку» (Фюстель де Куланж), рассматривая все развитие феодализма как «движение от несвободы к свободе» (Сибом), и утверждали, что община была порождением вотчины и что частная собственность на землю была всегда и везде исконным институтом. Особым вариантом вотчинной теории была теория Виттиха, который рассматривал даже поселения древних германцев времен Тацита как своеобразную совокупность мелких вотчинников и, таким образом, полностью отрицал наличие общины свободных равноправных соплеменников у древнегерманских племен.

Со второй половины 90-х годов XIX в. развивается «критическое направление» в историографии раннего средневековья. В отношении к проблеме вотчины этот критический подход выразился, во-первых, в стремлении снять вопрос о коренных, качественных сдвигах в истории, связанных с закрепощением свободных общинников и с появлением раннефеодальной вотчины; во-вторых, в переоценке всех представлений о характере, внутренней структуре вотчины и связанных с нею общественных институтов. Эта переоценка, проводившаяся под флагом уточнений, необходимых якобы в свете новых документов и археологического материала, давала простор для всякого рода реакционных толкований и социологических обобщений, вытекавших из буржуазной идеологии эпохи империализма. Оценивая это направление в целом, советский историк А.И. Данилов приходит к выводу, что «представители новых концепций в немецкой медиевистике в сущности не смогли внести равноценный вклад в изучение вотчины раннего средневековья по сравнению с тем, который внесли Г.Д. Маурер, К.Т. Ивама-Штернегг, К. Лампрехт, хотя отдельные результаты работ Г.Каро, Г.Зелигера, Г.Белова и других представителей «критического направления» и имеют определенное положительное значение для изучения истории раннего средневековья. Однако, справедливо критикуя отдельные положения немецкой медиевистики 50—80-х годов XIX в., представители «критического направления» оказались не в состоянии не только создать новую целостную научную концепцию, но и сохранить научно-плодотворные достижения предшествующей немецкой медиевистики»¹. Остановимся вкратце на представителях «критического направления» и их взглядах на раннесредневековую вотчину.

В конце XIX — начале XX в. представителями так называемой «страссбургской школы» В. Виттихом и Ф. Гутманом была сделана попытка подвести новую базу под вотчинную теорию. С этой целью они поставили под сомнение вопрос о коренных изменениях в социальных отношениях раннего средневековья в результате закрепощения свободных общинников и утери ими земельной собственности; во-вторых, объявили вотчину исконной формой экономической жизни германских племен. Предшествующих сторонников вотчинной теории Виттих и Гутман критиковали прежде всего за взгляд на происхождение вотчины как на результат переворота в социально-экономических отношениях раннего средневековья. Несколько по-иному критиковали и исправляли вотчинную теорию Г. Каро, Г. Зелигер и Г. Белов. Они выступили против чрезмерно высокой оценки значения вотчины раннего средневековья, в особенности же против того, что в эту эпоху развитие вотчины происходило за счет ликвидации свободного крестьянского землевладения и что оно привело к почти полному исчезновению свободного крестьянства.

Г. Каро старался доказать, что в каролингский период не было установлено безраздельное господство вотчины и не исчезло свободное крестьянство. По его утверждению, свободное крестьянство сохранило свое социальное значение в жизни немецкой деревни и в последующие времена.

Г. Зелигер пришел к выводу, что, во-первых, вотчина в раннее средневековье не является совершенно независимой организацией, «государством в государстве», во-вторых, внутренний строй вотчины нельзя рассматривать только как воплощение несвободы; вотчинные отношения были вполне совместимы с сохранением личной свободы лиц, втянутых в эти отношения.

Г. Белов выступил против теории вотчинного происхождения города и связанных с ним институтов; он также отрицал вотчинный характер ремесла раннего средневековья и считал неправильным недооценивать значение торговли в эту эпоху.

И, наконец, Допш, защитник вечного существования не только собственности, но и капиталистических отношений, историк, больше всего испытавший на себе влияние идеологии империализма, обобщил и продолжил разработку взглядов сторонников «критического направления» на вотчину раннего средневековья. В своей книге «Хозяйственное развитие каролингской эпохи» и в последующих работах Допш высказывал надежду, что они вызовут «всеобъемлющий пересмотр» распространенных взглядов на основы хозяйственной жизни средневековья. При этом Допш больше всего основывал свои претензии на новом материале источников. Ему действительно нельзя отказать в знании материала; и однако это не мешает ему быть типичным представителем самых реакционных тенденций буржуазной историографии эпохи империализма.

Прежде всего Допш решительно отвергает представление о том, что крупные вотчины возникли только в VIII—IX вв.; эта теория якобы предполагает слишком много слепого и наивного доверия. Процесс образования вотчины протекал, по его мнению, на протяжении многих столетий, можно сказать, с тех пор, как существует королевская власть, церковь и знать. Но и на протяжении раннего средневековья, продолжает Допш, вотчина не уничтожила мелкую свободную земельную собственность.

В «Хозяйственных и социальных основах европейского культурного развития» Допш поставил целью доказать непрерывность исторического развития от эпохи Римской империи до раннего средневековья. Выступая против марксистского учения о формациях как качественно отличных системах производственных отношений и принимая некоторые положения историков «критического направления», он считал, что вотчина была исконным институтом у германских племен, а соприкосновение ее с римскими аналогичными явлениями только укрепило ее, и, так как римские отношения были более развиты, римское влияние стало преобладающим и в раннее средневековье. Вотчина существовала еще у древних германцев, и она ничем не отличается от крупных поместий римских времен, так сказать, продолжая их. Вотчина не связана с крепостным состоянием крестьянства. Наконец, нельзя рассматривать раннефеодальную вотчину как господство натурального хозяйства. Последнее утверждение вылилось у Допша в его положение о «вечности капитализма». «Капиталистический дух» он нашел и в вотчинных хозяйствах раннего средневековья, опираясь при этом на положение Белова о существовании в раннем средневековье свободного, не связанного с вотчиной ремесла и о широком участии вотчинников в торговле.

Нам нет нужды здесь критиковать каждого из представителей так называемого «критического направления»; это уже сделано в книге А.И. Данилова². Достаточно остановиться на критике взглядов Допша, тем более что эти взгляды представляют собой до известной степени чисто механическое соединение наиболее неприемлемых с нашей точки зрения положений как старой вотчинной теории, так и ряда утверждений историков «критического направления».

Итак, резюмируем основные положения Допша.

В каролингский период происходило лишь дальнейшее развитие крупных вотчин, которое не свидетельствовало ни о каком перевороте в социально-экономических отношениях. Сводить роль крупных вотчин только к вытеснению ими мелкого свободного землевладения и к закрепощению крестьян, усматривать в крупных вотчинниках только угнетателей, было бы, по мнению Допша, ошибкой. Крупная вотчина, наоборот, создала возможность социального и экономического подъема низших классов. Вотчинное землевладение, по его мнению, не только сосуществовало с мелкой свободной земельной собственностью и свободным крестьянством; вотчина, пр утверждению Допша, была источником социального и экономического благосостояния мелких земледельцев.

Допш решительно отвергал представление о натуральном характере вотчинного хозяйства. Вотчина, которая состояла из разбросанных по разным местам барских дворов и тянущихся к этим дворам крестьянских держаний, не могла быть замкнутым комплексом. Она не могла обойтись без применения наемного труда, широких торговых связей и денежного обращения. Кроме того, наличие как внутри вотчины, так и за ее пределами развитого ремесла, наемного труда, оживленных торговых связей, городской жизни, непрерывно существовавшего со времен Римской империи денежного хозяйства, — все это, по мнению Допша, делает неправомерным предположение о господстве натурального хозяйства в экономике средневековья. Но Допш идет дальше. Он утверждает, что раннему средневековью уже были свойственны капиталистические отношения. Историк-экономист, считает Допш, должен исходить из признания исконного существования самых различных экономических форм на всем протяжении существования любого народа. Нельзя утверждать, говорит Допш, будто бы все новое всегда должно было возникать во враждебной противоположности к предшествующим состояниям. Нельзя, пишет Допш, и в этом сказывается принципиальное отрицание им материалистического понимания истории, разграничивать и определять те или иные исторические эпохи, исходя из предположения, что каждая из них характеризуется господством определенных экономических принципов³. Из этих положений Допш делает вывод о вечности капитализма как в прошлом, так и в будущем, политически обнадеживая буржуазию и выступая против марксистского утверждения об исторической неизбежности гибели капитализма. «Капиталистический дух» существовал уже во Франкской империи. Этот дух свойствен не только новому времени; он встречался уже в древнем мире, и он также не чужд средним векам; даже в раннее средневековье, по мнению Допша, существовали большие капиталистические предприятия.

Доказательства, которые Допш приводит в подтверждение своих взглядов (а они кажутся чрезвычайно многочисленными, ибо Допш большой знаток источников и письменных, и вещественных, добытых археологией), свидетельствуют о том, что Допш не столько делает выводы из фактического материала, сколько путем иногда весьма произвольного его истолкования выискивает факты в подтверждение принятых им заранее теорий. С этой точки зрения его метод извлечения из источников исторических данных, несмотря на призывы Допша к необходимости критики источников, никак не может считаться обогащающим науку. Что же касается его синтетических обобщающих построений, то всякий, кто читал его работу «Натуральное хозяйство и денежное хозяйство», становится просто в тупик перед упрощенностью и наивностью его теоретического мышления.

Необходимо все же подробней разобрать взгляды Допша на феодальную вотчину, и прежде всего дать общую оценку его положения о «вечности капитализма».

Конечно, Допш не решается утверждать, что в раннее средневековье существовали такие же предприятия капиталистического типа, как и в новое время. Такое утверждение было бы очевидной нелепостью. Он, правда, говорит, что всякая ведущаяся в большом объеме торговля тяготеет к капиталистическому строю, и готов видеть капитализм там, где налицо товарно-денежные отношения. Однако для него развитие товарного обращения и денежного хозяйства не является достаточным условием существования капитализма. Сущность капиталистического хозяйства он вслед за Зомбартом видит в «капиталистическом духе», который выражается в стремлении к увеличению богатства, в стяжательской и предпринимательской деятельности. Поэтому крупные вотчины раннего средневековья для него — капиталистические предприятия, и крупные вотчинники — предприниматели и капиталисты. Они стремились увеличить размеры своей собственности, они в неурожайные годы скупали по дешевке зерно у своих держателей, а затем продавали его по повышенным ценам, спекулируя на народной нужде; они весьма часто старались увеличить производство сельскохозяйственных продуктов с целью продажи их на рынке. Однако эти постоянно повторяемые Допшем аргументы в пользу «средневекового капитализма» абсолютно не выдерживают критики с точки зрения марксистского понимания таких явлений, как натуральное хозяйство или капиталистический способ производства. С точки зрения марксистского понимания истории лишь капиталисты являются представителями производительного богатства, и лишь механизм капиталистического воспроизводства требует непрерывного расширения производства, тогда как феодалы являются представителями потребляемого богатства, и сам механизм воспроизводства феодального натурального хозяйства не требует постоянного расширения производства.

С точки зрения марксистского понимания натурального хозяйства утверждение, что данное хозяйство, например, феодальная вотчина, является натуральным потому, что оно ничего не продает и не покупает, не является достаточным. Такое определение отражает лишь внешнее проявление натуральности хозяйства, но не ее сущность. Исследуя феодальную ренту и формы ее развития, Маркс дает следующее определение натурального хозяйства. Хозяйство является натуральным, если «условия хозяйствования целиком или в подавляющей части производятся в самом хозяйстве, возмещаются и воспроизводятся непосредственно из его валового продукта»⁴. Из этого вытекает ряд следствий. Во-первых, в таком хозяйстве труд земледельческий соединяется с ремесленным трудом, который подчинен первому; во-вторых, феодальная рента не принимает форму прибавочной стоимости, а поступает феодальному собственнику в натуральной форме (барщина, натуральный оброк). Отдельные работы и продукты, говорит Маркс, «входят в круговорот общественной жизни в качестве натуральных служб и натуральных повинностей. Непосредственно общественной формой труда является здесь его натуральная форма, его особенность, а не его всеобщность, как в обществе, покоящемся на основе товарного производства»⁵. Феодальная собственность, выступавшая, по определению классиков марксизма, как «земельная собственность вместе с прикованным к ней трудом крепостных»⁶, в средние века закрепляла натуральный характер всей экономической жизни. Конечно, в это время существовали и обмен, и некоторые элементы товарного хозяйства, как это видно даже из таких ранних документов, как «Capitulare de villis», но констатируемые в отдельных случаях торговые сделки не нарушали натуральный характер феодальной вотчины и не разрушали производственных отношений феодализма, поскольку воспроизводство условий труда, в том числе и рабочей силы, продолжало осуществляться в пределах самого хозяйства. Все источники говорят нам о том, что в вотчине раннего средневековья, как правило, не применялась наемная рабочая сила; рабочая сила вотчины — крепостные и зависимые крестьяне, в крайнем случае — дворовые холопы. Те же источники говорят нам о решительном преобладании барщины и натурального оброка в составе феодальной ренты раннего средневековья, что опять-таки является красноречивым свидетельством натурального хозяйства в вотчине раннего средневековья, равно как и в крестьянском хозяйстве.

Все это говорит нам о том, что общее значение господского хозяйства в хозяйственном развитии общества было весьма скромно.

Поскольку хозяйство вотчины держалось на крепостном труде крестьян и земля вотчины обрабатывалась крестьянским живым и мертвым инвентарем и вследствие этого процесс производства имел индивидуальный характер, то развитие производительных сил осуществлялось через мелкое крестьянское хозяйство. Причем, если известное развитие производства имело место и в господском хозяйстве феодала, то оно осуществлялось за счет крестьянского инвентаря и крестьянского труда, затрачиваемого не как общественно-комбинированный, а как индивидуальный труд. До известной степени организующее значение крупная вотчина имела лишь в тех случаях, когда сказывалась необходимость простой кооперации, например при расчистке леса, осушении болот и т. д., но опять-таки и в данном случае на сцену выступала скорее община, чем вотчина, которая действовала и в данном случае не столько как производственная организация, сколько как организация по присвоению и распределению феодальной ренты.

Преувеличивает Допш и социальную роль раннесредневековой вотчины, несмотря на то, что он критически относится к подчеркиванию этой роли другими сторонниками вотчинной теории. Он считает, что вотчина вызвала к жизни «ассоциацию и социализацию» зависимых от нее людей, ранее изолированных друг от друга. Говоря так, Допш хочет подчеркнуть социальную роль вотчины, старается увидеть в ней организацию, воплощающую в себе заботу об общественном благе. И в этом отношении он пошел дальше, чем прежние сторонники вотчинной теории, вроде Инамо-Штернегга, который утверждал, что крупное вотчинное хозяйство, сменившее «однообразное и экстенсивное» хозяйство мелкого земледельца, служило не только личному обогащению вотчинника, но и открывало широкие пути «национальному производству».

Утверждения Допша подверглись радикальной справедливой критике ученых. Так, заявление Допша об особо благотворной роли церковных вотчин, о том, что подчинение мелкого люда вотчине было якобы благодеянием для мелких земледельцев, было опровергнуто Н.П. Грацианским⁷, который показал, что практика так называемых traditiones, дарений мелкими земледельцами своих участков монастырям была формой подчинения их церковной вотчине и превращения в крепостных церкви. Частая практика на церковных землях precaria remuneratoria служила целям расчистки и создания новых культурных земель для церквей и монастырей и, таким образом, тоже была на пользу церкви, а не мелких земледельцев. Допш готов был доказать даже «благодетельность» закрепощения крестьян; ведь «маленький человек» получал покровительство и защиту от вотчинников. Что же касается фактов закрепощения, то, во-первых, думает Допш, их число сильно преувеличено, особенно случаев «самозакрепощения» (когда мелкий землевладелец отказывался в пользу вотчинника не только от своей земли, но и от своей свободы и превращался, таким образом, в крепостного, получившего свою землю от господина) и, наоборот, прежние исследователи не обращали внимания на частые случаи отпуска на волю. Уже упоминавшийся А.И. Данилов подверг все эти утверждения справедливой критике и на основании документов доказал, что искусственно собираемые Допшем отдельные факты не могут изменить общей картины тех изменений, которые происходили в Западной Европе в раннее средневековье: роста феодальной собственности и постепенного превращения свободных аллодистов-общинников в класс средневекового крепостного крестьянства.

Теперь наша задача заключается в том, чтобы на конкретном материале проиллюстрировать те общие положения, которые были развиты выше. Легче всего это сделать на примере двух стран средневековой Европы — Англии и Франции, которые изучены лучше, чем остальные, и при этом русскими и советскими историками, сделавшими немало для того, чтобы осветить, например, историю поземельных отношений и историю крестьянства в этих странах. Такая иллюстрация позволит нам ярко и конкретно показать, чем была вотчина в ранее средневековье и каковы были изменения в ее структуре и в судьбе крестьянства как класса во второй период развития феодализма.

Итак, выше мы видели, что каждая страна в Европе в средние века представляла собой систему вотчин, и с этой точки зрения вотчина была воплощением феодального способа производства. Она была не производственной организацией или, лучше сказать, была ею лишь в той мере, в какой она была воплощением феодального способа производства в целом, будучи его индивидуальным проявлением. Подходя с этой точки зрения, мы отмечаем наиболее общие и существенные черты этой организации; но такой путь рассмотрения вотчины не является единственным. Изучая любую вотчину, взятую как конкретную реальность, и подходя к ней с точки зрения интересов ее собственника, лорда, сеньора, представителя господствующего класса феодалов, мы рассматриваем вотчину как организацию, приносящую доход ее владельцу, т. е. как организацию для получения феодальной ренты и как организацию распределения феодальной ренты среди представителей господствующего класса.

В книге «Исследования по аграрной истории Англии XIII в.» академик Е.А. Косминский говорит: «Классическая теория рассматривала аграрную Англию как совокупность более или менее однообразно построенных майоров. «Описания английских деревенских порядков изучаемой нами эпохи всегда предполагают, что страна разделена на маноры... — цитирует автор мнение П.Г. Виноградова, — Возьмем ли мы Книгу Страшного Суда, Сотенные Свитки (так называемые Rotuli Hundredorum — важный источник XIII в., содержащий в себе описания маноров — С.С.) или вотчинную опись какого-нибудь монастыря или опись земель, принадлежавших умершему лорду, — всюду мы встречаемся с тем же типическим строем». Типический манор совладает с виллой и в силу этого представляет сельскую общину. Во главе манора стоит лорд (единичный или коллективный), который держит манор от короля или от другого лорда. Манор делится на две основные части: домен, обрабатываемый барщинным трудом крестьян, составляющий чаще всего 1/2—1/3 территории манора, и земля (держания) крестьян-вилланов; сюда присоединяются еще свободные держания, составляющие «узкую кайму» на территории манора. Каждый манор представляет особую хозяйственную единицу, управляется старостой и приказчиком, имеет курию и составляет ежегодно отчеты. Эта система, еще не вполне установившаяся в Книге Страшного Суда, принимает завершенный вид в Сотенных свитках. «Если мы сравним градации зависимости (в Книге Страшного Суда) с хорошо округленными и компактными манорами Сотенных свитков, — говорит Виноградов, — нас поразят успехи унификации и подчинения»⁸.

Однако, указывает Е.А. Косминский, затративший много труда на систематическое изучение Rotuli Hundredorum, еще Мэтланд показал, насколько такой взгляд Виноградова не соответствует действительности и в какой мере эта действительность сложнее, чем думал Виноградов. В маноре может не быть господского двора, господской земли, в ней может не быть свободных держаний, в нем может даже не быть вилланов и вилланской земли; в маноре может не быть курии. Манор может быть огромен и включать ряд деревень, к нему может принадлежать ряд сотен, но он может представлять собой и маленький клочок земли. Даже как единица хозяйственного управления манор не имеет точных и определенных признаков. Если этот взгляд Мэтланда и является чрезмерно скептическим, замечает Е.А. Косминский, то он все же правильно отмечает крайнюю сложность и разнообразие структуры английской вотчины XIII в.

Косминский ставит своим обильным документам следующие вопросы: в какой мере среднеанглийская деревня XIII в. состояла из маноров и какую роль играли в ней элементы, не подходящие под определение маноров? В какой мере те маноры, которые мы находим, подходят под классическую характеристику типичного манера? Сотенные Свитки дают довольно точный ответ на эти вопросы и, что особенно важно, позволяют установить взаимоотношение манора с деревней.

Сотенные Свитки позволяют нам видеть в аграрной структуре Англии три системы, наложенные друг на друга: во-первых, деревни с их общинной организацией, которая, правда, слабо проявляется; во-вторых, система держаний (всякое владение есть держание, хотя не всегда можно установить, от кого это держание). И только третьим делением является деление по манорам. В целом, по мнению Косминского, как бы не был сложен манор, почти все держания входят в какой-либо манор. «Внеманориальные» элементы незначительны. Иногда присяжные просто не могут определить, от кого зависит данное держание, и определяют его как землю, которую держат от разных сеньоров (de diversis dominis) или от многих феодов (de pluribus feodis). Существовали два источника такой множественности лордов, от которых держат непосредственные производители: субинфеодация и продажа. Первая связана с раннесредневековой формой отчуждения; вторая предполагает определенную стадию развития товарно-денежных отношений.

Сущность субинфеодации заключалась в том, что лорд, крупный феодальный землевладелец мог пожаловать другому представителю господствующего класса часть своего манора в качестве феода со всеми или с частью доходов, следуемых с крепостных или зависимых от лорда людей, населяющих жалуемую часть манора. Представитель господствующего класса, обычно рыцарь или вообще более мелкий феодал, получивший пожалование от лорда, становился его вассалом, обязанным теми или иными службами и повинностями. При таких условиях непосредственные производители могли оказаться людьми, зависимыми сразу от нескольких лордов.

Когда же стали развиваться товарно-денежные отношения и любая часть феодальной ренты могла оказаться объектом купли-продажи, сама же рента, как говорит Маркс⁹, превратилась в процент на капитал, затраченный на ее приобретение, стало иногда трудно определить, от кого же, собственно, держит свой надел тот или иной непосредственный производитель и кто из упомянутых двух феодалов является сеньором данного держателя. Было ясно лишь одно, что держатель должен вносить определенную сумму и выполнять определенные повинности в пользу одного лорда и другие повинности и другую сумму — другому лорду или сеньору, причем каждый из них обосновывал свои притязания обычаем или даже, как это было в позднее средневековье, писанным документом. Следует добавить, что в качестве примера нами взят простейший случай распределения ренты между лордом и его вассалом. В действительности дело часто обстояло гораздо сложнее: у вассала мог быть субвассал, лорд-сеньор мог в свою очередь купить ряд рент или их частей и таким образом сделаться частичным владельцем прав на крестьян другого лорда и т. д. Во всех этих случаях крестьяне могли говорить, что они держат свою землю de diversis dominis или de pluribus feodis.

Что такого рода держания являются результатом сделок купли-продажи на феодальные права, свидетельствуют записи в тех же Сотенных Свитках. Вот несколько примеров. Так, по поводу необычайной путаницы держаний в Bourn (Кембридж) присяжные заявляют: «Мы говорим, что господин Гильберт Peche и его предки держали от господина короля непосредственно баронию в Bourn и это держание ими целиком продано и отчуждено следующим лицам...»¹⁰ Английский исследователь Дуглас¹¹ на материале хартий показал, что отчуждение и скупка земли были широко распространены среди крестьян Восточной Англии уже в XI—XII вв. Стентон доказал то же для Северного Денло¹². Из их работ также ясно, что часть земли находилась у свободных держателей вне манора. Таковы, например, мелкие держания непосредственно от короля. Они разбросаны по разным виллам и не связаны ни с одним из королевских маноров. В качестве мелких держаний они уплачивают взносы непосредственно шерифу. Такими же внеманориальными держаниями являются assartae, расчистки леса, рента с которых уплачивается королю. Но помимо таких, так сказать, чрезвычайных случаев, в Сотенных Свитках мы встречаемся с держаниями, не входящими в манор, хотя они и находятся в пределах деревни. Есть феоды, не входящие в систему деревни: Нес sunt feoda exempta que non sunt in Villis sita¹³. Встречаются даже вилланские держания, не входящие в манор. Например, в вилле Stiwell (Бекингемшир) от главного лорда манора, графа Глостерского аббатисса ближнего монастыря держит карукату (1/8 гайды) свободной земли; от этой аббатиссы некая Маргарита Aspernil держит 2 виргаты и «имеет» эти две виргаты «в вилланах». Кроме того, у нее же имеется два свободных держателя¹⁴.

Все такие держания (которых всего от 2 до 3%) — вневотчинные держания, но, конечно, не внефеодальные, ибо вотчина не является единственной организацией, обеспечивающей регулярное поступление феодальной ренты.

Манор и вилла не совпадают. Совпадение манора с виллой в свое время считал нормальным даже скептический Мэгланд. Но, как твердо установил Е.А. Косминский, совпадение виллы и манора — редкое явление¹⁵. Частое несовпадение виллы и манора свидетельствует против теории, утверждающей, что вилла является производной от вотчинных порядков (Сибом). Вилла-община существовала до феодализма, и этот последний наложился сверху.

Далее, следует заметить, что маноры не представляют территории с прочными границами. Наблюдались явления «врастания» одного манора в другой и иногда полного переплетения маноров.

Приведем некоторые фактические данные. Лорд манора держит его от разных лордов; манор складывается из нескольких частей, характеризуемых разной ступенью феодальной лестницы и разными службами. Так, например, Джон Hervis держит в вилле Мильтон в Бедфордшире 2 1/2 гайды и 1 виргату от госпитальеров за 10 шиллингов в год; в той же вилле он держит 1 1/2 гайды и 1/2 виргаты от графа Лестерского за уплату щитовых денег¹⁶. Такие случаи довольно обычны. Иногда вотчины представляли собой столь сложный комплекс, что присяжные затруднялись установить, от каких феодов лорд этой вотчины держит отдельные ее части. Например, магистр тамплиеров держит свой домен в Duxford (Кембриджшир) по частям от семи разных лиц. Роберт Pogeys в Bamton Pogeys (Оксфорд) держит одну карукату от W Valence и одну от разных лиц (in perquisito de diversis), причем присяжные могут назвать только двух из них. Еще более сложный случай находим в Наrleston (Кембриджшир), где Роберт Tybotot держит 176 акров пашни, 20 — луга и 4 акра пастбища от Джона de Burgo, тот от Гильберта Peche, этот от епископа Илийского, епископ от короля, — за какую службу, присяжным неизвестно. Тот же Роберт Tybotot держит 120 акров пашни и 8 акров луга от Джона le Bretun; а тот держал из этой земли 40 акров пашни и 6 луга от Джона de Burgo, а 44 акра от Гуга Glement; остальные 36 акров пашни и 2 акра луга — «по многим частям, приобретенным в разных феодах, но мы не можем различить феоды»¹⁷, — заявляют присяжные.

Другие подобные случаи. Лорд манора владеет землями в чужих манорах на правах свободного держателя. Лорд манора Томас Эльсворс держит 20 акров в маноре Симона (вилла Стентон). Томас — сам лорд манора в той же вилле Стентон. За свое держание он обязан посещать курию Симона, но выкупил эту обязанность.

Иногда довольно крупные владельцы, духовные особы, рыцари обязаны за свои держания в чужих манорах не только денежными платежами, но и барщинными работами. В маноре Chesterton (Кембриджшир) ректор, сам довольно значительный землевладелец, «faciet tres araturas pro tenentibus suis...». Еще один пример: в маноре имеется свободное держание сложного состава, с доменом и держаниями. Это — меньший манор, находящийся в пределах более крупного — субманор. «Маноры, — говорит Е.А. Косминский, — выстраиваются, таким образом, на разных ступенях феодальной лестницы, и «лорды» субманоров рассматриваются по отношению к «главному лорду» (capitalis dominus) как свободные держатели его манора, платят ему более или менее значительные ренты и посещают манориальную курию»¹⁸. Держатели в субманорах нередко должны нести в пользу «главного лорда» различные мелкие повинности. Иногда на них лежит обязанность посещать курию главного лорда; иногда, впрочем, у субманора есть собственная курия¹⁹.

Огромное значение в этом усложнении вотчинных отношений сыграла мобилизация земельных владений. Покупка по частям, покупка земли в качестве dominium utile, покупка феодальной собственности в сфере dominium directum создавали крайне запутанные отношения. Всякое такое отчуждение земли в тогдашних условиях носило характер субинфеодации. Многие из жителей данной деревни держат земли не от «главного лорда», а от его держателей, а часто — от держателей его держателей. Иногда такая субинфеодация оказывается пятистепенной!²⁰

Отчуждение рент — новое осложнение. Лицо, в пользу которого отчуждены ренты, вставало между лордом и держателями. Рента иногда отчуждается не вся, а частично. В результате возникают сложные держания, состоящие из 10—12 кусков, зависимых от 10—12 лордов²¹. Часто одно и то же лицо держит в одном маноре свободное держание, в другом — вилланское. Например, держание Томаса Dovend в Sawston (Кембриджшир); он держит в этой деревне вилланские земли от двух лордов и свободные — от трех²². Можно было иметь в чужом маноре своих вилланов, сажая их на свое свободное держание в этом маноре; в результате этого одна и та же земля была одновременно и свободным, и вилланским держанием. Иногда при отчуждении и разделах по наследству вилланы (конечно, не сами вилланы, а получаемые с них ренты) делятся между наследниками, и в результате мы находим крепостных двух, трех, четырех и даже пяти господ. Лорды владели 1/3, 1/5 виллана! На этой почве возникали сложные казусы; например, если один из господ отпускал свою «долю» виллана на волю. В маноре Barton (Кембриджшир) виллан Томас Hodierne держал половину держания от одного лорда и половину от другого. Один из лордов освободил его и сделал его держание свободным за ренту и щитовые деньги. После его смерти другой лорд взыскал гериот (посмертный побор) и взял в свои руки все держание. Суд вынес решение в пользу второго лорда, ибо виллан «приобрел» свободное держание, а все, что приобретает виллан, принадлежит лорду²³.

Таким образом, вотчина-манор в Англии — не строго очерченная территория, не только производственная организация, но и совокупность правопритязаний со стороны лорда и правообязанностей со стороны непосредственных производителей. И это стоит в полном соответствии с существом феодальной формации, когда отношения между классами и внутри класса феодалов не скрываются в товарном фетишизме, носят личный характер и по мере развития феодализма эти личные отношения осложняются и переплетаются во все более причудливых сочетаниях, оставляя, однако, неизменной основу феодальных производственных отношений: собственность феодала на землю и неполную собственность на крепостных. Вследствие этого и структура манора-вотчины может быть весьма различной.

Е.А. Косминский насчитывает семь видов маноров:²⁴

а) классическая форма вотчины — домен, вилланские держания, свободные держания;
б) близкая к ней — домен, вилланские держания;
в) вотчина с доменом и свободными держаниями без вилланов;
г) манор с вилланами и свободными держаниями;
д) манор, состоящий из одних свободных держаний,
е) манор, состоящий из одних вилланских держаний, без домена и свободных держаний;
ж) манор из одного домена без вилланских держаний и без свободных держаний.

Мы подходим еще к одному выводу, чрезвычайно важному для понимания феодальной формации и структуры вотчины. Поскольку в основе всей формации лежит труд мелкого хозяина, непосредственного производителя, то в основе хозяйства самой вотчины лежит производственная организация непосредственных производителей, т. е. деревенская община. Что же представляет собой в таком случае вотчина? Она кажется крупным хозяйством лишь до тех пор, пока господствует феодальная рента в форме отработочной ренты. Для использования барщины необходим домен, но не следует забывать, что территория домена, как правило, не компактная масса земли, а чересполосно с крестьянскими лежащие полосы господской пашни, и, таким образом, мелкий характер производства сохраняется и здесь. Хозяйство сеньора — лишь сумма хозяйств отдельных крестьянских барщинников. Все это следует помнить для того, чтобы ясно представить себе ошибочность теорий, выводивших весь феодализм из вотчины, рассматривавших деревенские порядки средних веков как непосредственное продолжение крупного хозяйства и крупного землевладения доварварской, в частности на территории Франции, галло-римской эпохи (Фюстель де Куланж). Того же взгляда, а именно, что крупная частная собственность является исходным моментом средневековой вотчины, придерживается, как мы видели, и Сибом. Для всех этих историков характерно преувеличение роли аграрного строя галло-римской эпохи и, что часто присуще историкам, — чрезмерная модернизация вотчины как территории, определенность каковой создается якобы ее хозяйственной цельностью.

Итак, возвращаясь к вопросу о системе труда в феодальной формации, мы должны помнить, что так называемое крупное хозяйство на домене было лишь местом, где реализовалась отработочная рента. Как только с развитием товарно-денежных отношений эта форма ренты стала падать, вместе с ней, как общее правило, стал исчезать и домен, если только он при особо благоприятных условиях не стал основой для крупного по средневековым масштабам хозяйства с его экстенсивной системой вроде скотоводства, но опять-таки по преимуществу на основе «вольного труда», а не принудительного. Вся формация в целом, равно как и переходная эпоха к ней от формации рабовладельческой, покоилась на мелком производстве экономически самостоятельного непосредственного производителя. Поскольку же дело идет об аграрных порядках средневековья, когда основу хозяйства составлял крестьянский труд, трудовая организация общины диктовала свои условия и самому хозяйству сеньора. Вотчина в хозяйственном отношении подчинялась деревне.

Все это надо помнить, когда от примеров, взятых из аграрной истории Англии, мы переходим к континенту, и прежде всего, к классической стране феодализма — Франции.

Большинство работ по аграрной истории Франции находится под влиянием Фюстель де Куланжа с его скептическим отношением к общине вообще и с его утверждением об исконности частной собственности. Обобщающая работа А. Сэ²⁵ чрезвычайно сильно зависит от этих установок и преувеличивает организующую роль феодальной вотчины в хозяйственном строе средневековья. А это особенно опасно для Франции (и для Италии), где с развитием товарно-денежных отношений домениальное хозяйство таяло быстрее, чем где-либо в другой стране.

Не случайно Энгельс назвал Францию страной, в которой феодальные отношения сложились в наиболее законченной форме. Французская форма феодальной вотчины-сеньории действительно может считаться типом феодальной вотчины, по сравнению с которой все виды вотчины в Европе могут рассматриваться как варианты. И здесь, во Франции, так же как и в Англии, феод (сеньория) был феодальной собственностью сеньора и, так же как и в Англии, он не был полной собственностью, а лишь держанием от вышестоящего по лестнице феодальной иерархии феодала, в конечном счете — от короля. Как держание, всякий феод был связан с обязанностью его держателя-феодала военной службы своему сеньору и некоторыми повинностями материального характера (вроде trinoda necessitas, т. е. помощь вассалов при постройке и починке замков сеньора, дары при посвящении в рыцари старшего сына или при выдаче замуж старшей дочери от первого брака и др.), но, как правило, вассал был свободен от всяких платежей, характерных для крестьянских держаний. В XIII в. один из ранних феодальных юристов, знаток феодальных обычаев Бомануар сформулировал это положение, говоря, что с земли, которая является держанием в качестве феода, не следует никаких платежей (cell qui est tenus en fief l'en ne doit rendre nule tel redevance)²⁶.

В хозяйственном отношении французская сеньория также делилась на две части: собственную запашку сеньора (terra indominicata, terra dominica) и землю крестьянских держаний; и в целом, так же как и повсюду, она с точки зрения хозяйства сеньора была организацией для сбора феодальной ренты.

В основе производства лежало мелкое хозяйство непосредственного производителя и организация мелких производителей — крестьян в виде общины — марки. Вероятно, вследствие того, что экономическое развитие во Франции в целом шло значительно медленнее, чем в Англии, устойчивость и традиционность феодальных производственных отношений здесь были более резко выражены, чем в других частях Европы. Многочисленные документы, дошедшие до нас от раннего и классического средневековья, свидетельствуют о крепости тех обычаев, которые регулируют в пределах сеньории отношения сеньора, его вассалов и держателей. Персональные и реальные повинности и платежи, лежащие на феодально-зависимых людях, обычно заносились в книги вотчины, хранящиеся в курии сеньора. Во Франции очень рано вырабатываются общие нормы обычного права, регулирующие эти отношения, в позднее же средневековье уже государство производит запись этих норм так называемых кутюмов и придает им, таким образом, как бы законодательное утверждение. Во Франции очень рано появляются юристы, специально изучающие обычное право, и делаются попытки, правда безуспешные, так как обычаи от провинции к провинции иногда весьма различны по своему содержанию, — к сведению их к некоторой системе, к общеобязательным нормам. И так как феодальные производственные отношения держались во Франции вплоть до буржуазной революции конца XVIII в., то юристы XVI—XVIII вв. много сделали для углубленного изучения и понимания существа феодальных правовых отношений и более или менее точной юридической формулировки различных форм держаний и зависимости как непосредственного производителя — крестьянина, так и вассалов. Имена некоторых из этих юристов нам известны. Таковы, например, уже упоминавшийся выше Бомануар в XIII в. Демулен и Луазо в XVI и XVII вв., Ренодон, Бутарик и Эрве в XVIII в. Какие же впечатления выносит современный исследователь из изучения их трактатов?

Первый и самый общий из выводов, который можно сделать на основании изучения работ феодальных юристов, заключается в том, что феодальные отношения были повсеместными и охватывали собой все стороны хозяйственной и социальной жизни тогдашнего общества. В Северной Франции, например, существовало положение, в силу которого всякая земля рассматривалась как держание, имевшее, следовательно, своего сеньора (nulle terre sans seigneur), и всякий, кто утверждал, что его земля есть аллод, т. е. свободная и независимая собственность, должен был подтвердить это право соответствующими документами в том случае, если соседний феодал заявлял претензию на эту землю. Впрочем, такие аллодиальные земли на севере Франции были редкими исключениями. На юге Франции аллоды встречались чаще, и здесь царило другое положение феодального обычая, которое гласило, что претензии феодалов должны иметь достаточное основание (nul seigneur sans titre), т. е. опять-таки в случае, когда возникал судебный процесс о том, является ли земля зависимой или свободным аллодом, обязанность доказательства падала на сеньора, который должен был предъявить в подтверждение своих притязаний соответствующий документ.

Второй особенностью французских феодальных отношений было чрезвычайно дробное распределение феодальной ренты между представителями господствующего класса и, как следствие этого, чрезвычайная неопределенность границ французской сеньории. Так же, как и в Англии, во Франции была распространена субинфеодация и существовало большое количество мелких представителей господствующего класса, которые держали свои феоды не непосредственно от короля или какого-либо титулованного феодала, а при посредстве двух, трех и большего числа феодалов, являясь, таким образом, держателями-субфеодалами третьего, четвертого и т. д. разряда. Собственная сеньория таких лиц могла состоять из держаний сразу от нескольких вышестоящих сеньоров, а их феодальная рента составлялась из самых разнообразных повинностей и платежей не только тех крестьян, которые сидели в ближайших деревнях или местностях, но часто и в весьма отдаленных; причем крестьяне могли выплачивать данному сеньору только один или несколько платежей и повинностей, тогда как ряд других платежей и повинностей они могли платить другим и третьим сеньорам, поскольку они могли зависеть в личном отношении от одного сеньора, в поземельном — от другого, и в судебном еще от нескольких сеньоров. Могли быть и более сложные случаи, когда, например, в каждом из этих трех отношений могло быть несколько сеньоров. Феодальная собственность такого сеньора представляла собой не столько определенную территорию, сколько сумму прав на феодальную ренту или часть ее, другие части которой могли принадлежать другим представителям господствующего класса. Феодал мог говорить о земле как о своей только в применении к своей запашке, к своему домену, т. е. к той земле, по отношению к которой он, пользуясь юридической терминологией того времени, имел и dominium directum, и dominium utile. Поэтому в течение всего средневековья собственность на домениальную землю не подвергалась никаким сомнениям, тогда как собственность сеньора на земли, находившиеся в держаниях у непосредственных производителей, на которые сеньор имел право dominium directum, была лишь его феодальной собственностью, т. е. собственностью неполной, права распоряжения на которую регулировались обычаем и были, вследствие этого, далеко не столь широкими, как право его на землю домена. Отношения эти стали еще более сложными, когда с развитием товарно-денежных отношений различные виды и части феодальной ренты стали предметом купли-продажи.

Другой характерной чертой французских феодальных отношений было ярко выраженное превращение всех видов ренты в «реальную» форму. Как и всякий платеж, рента есть особая форма общественных отношений, т. е. отношений между людьми, но они при известных условиях могут приобрести видимость отношений между вещами. Например, то обстоятельство, что зависимый человек в силу своей зависимости обязан нести в пользу господина земли те или иные виды платежей и повинностей, при постоянном в течение долгого времени воспроизводстве одних и тех же отношений может привести к переводу этих повинностей с держателя на занимаемый им участок, может закрепить за определенным участком земли те платежи и повинности, которые нес с нее первоначальный держатель. Устанавливается обычай, что на данном участке лежат определенные виды платежей и повинностей вне зависимости от того, кто эту землю держит и создается видимость, что повинности и платежи связываются не с лицом, владеющим данным держанием, а так сказать, с юридическим качеством самой земли. Например, с сервильного участка следуют сервильные повинности и платежи, хотя бы держатель такой земли был лично свободен или даже принадлежал к господствующему классу и был по терминологии феодального права «благородным». Уже не раз упоминавшийся Бомануар хорошо выразил это в кутюмах Бовези: если благородный человек, говорит он, держит вилланскую землю и совершает какой-либо проступок, связанный с этим держанием, то он уплачивает штраф такого рода, какой следовал бы с него, если бы он сам был вилланом. Если же он совершает проступок, относящийся к нему лично, то он должен быть судим согласно закону «благородных» людей. И наоборот, если виллан держит феод как «благородное» держание, он отвечает за него по законам «благородных»²⁷.

Наконец, еще одной отличительной чертой французской вотчины-сеньории было чрезвычайное усложненне отношений зависимости с развитием городов и товарно-денежных отношений. Любая форма и часть феодальной ренты могла сделаться объектом купли-продажи и аренды, и, таким образом, к эксплуатации крестьянства мог присоединиться любой владелец богатства, а владельцем феодальной ренты или части ее мог стать и буржуа, и даже зажиточный крестьянин. Непосредственная связь феодальной ренты с феодальной собственностью на землю для ряда получателей феодальной ренты становилась весьма хрупкой, феодальная собственность превратилась, так сказать, в общий фон, в общее основание феодальной ренты. Но действительный владелец, например, паромных или мостовых пошлин, купив право на этот доход, совсем не воспринимал этот доход как реализацию принадлежавшего ему права феодальной собственности на землю, ибо он приобретал право на определенную ренту лишь в конечном счете, но не базируясь непосредственно на феодальной собственности на землю.

Вместе с обычаем купли-продажи феодальных рент или частей их во Франции широкое распространение получила практика сдачи в аренду феодальных повинностей и платежей. Эта практика особенно развилась в позднее средневековье, когда значительная часть французского дворянства стала сосредоточиваться при дворе и в массе покидала свои имения. Ко времени французской революции сдача феодальных поборов сделалась правилом и управление имением непосредственно самим сеньором или через его приказчика было довольно ред-ким фактом. Документы, идущие от конца XVIII в., свидетельствуют о том, что французские сеньоры сдавали на откуп даже свои судебные права и часто местный кулак, кабатчик или мелкий лавочник становился фактически судебным сеньором своих же собственных односельчан.

Мы отмечали множество таких или аналогичных случаев в наших исследованиях, посвященных французской деревне во второй половине XVIII в.²⁸, и подробно на этом останавливаться не будем.

Здесь мы,можем подвести итог нашему изучению средневековой вотчины, под какими бы названиями последняя не существовала в разных частях Европы. Говоря о средневековой вотчине, мы ни в коем случае не должны понимать ее, модернизируя наши представления, как определенную территорию, границы которой можно точно установить, подобно тому, как это можно сделать по отношению к буржуазной частной собственности, и этот вывод вытекает из развитого нами ранее взгляда на феодальную собственность как на качественно своеобразную категорию, отличную и от собственности рабовладельческой, и от собственности буржуазной. Феодальная собственность, реализацией которой была феодальная рента, была лишь общей основой феодальной ренты, и отдельные представители класса феодалов, как получатели феодальной ренты, могли вовсе не иметь земли, могли забросить свою запашку, сдать ее в аренду или продать ее на условиях сдачи в держание за вечный ценз и, следовательно, отказаться от всякого управления, но пока существовали феодальные производственные отношения, феодалы были по крайней мере соучастниками феодальной собственности в качестве получателей того или иного феодального дохода.

Нет никакого сомнения, что феодальная вотчина в том виде, как она нам рисуется на примере двух наиболее изученных стран — Англии и Франции, была общим явлением в средневековой Европе, поскольку общим явлением был сам процесс феодализации европейского общества и факт закрепощения крестьянства. Но для многих стран Европы изучение внутренней структуры феодальной вотчины еще только начинается, и поэтому ничего конкретного мы сказать не можем не только о славянских странах, но и о таких странах, как Италия и Испания. Те существенные изменения, которые произошли в структуре европейской вотчины в более позднее время, в период разложения феодальной формации и возникновения элементов капиталистического хозяйства, будут предметом нашего дальнейшего изложения.

¹ А.И. Данилов. К критике допшианской концепции раннесредневековой вотчины. Сб. «Средние века», вып. IX. М., Изд-во АН СССР, 1957, стр. 9.
² См. А.И. Данилов. Проблемы аграрной истории раннего средневековья в немецкой историографии конца XIX — начала XX в., М., Изд-во АН СССР, 1958.
³ А.И. Данилов. К критике допшианской концепции... стр. 13.
⁴ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 25, ч. II, стр. 359.
⁵ Там же.
⁶ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 3, стр. 23.
⁷ См. Н.П. Грацианский. «Traditiones» Каролингской эпохи в освещении Допша. Сб. «Из социально-экономической истории западноевропейского средневековья». М., Изд-во АН СССР, 1960.
⁸ Е.А. Косминский. Исследования по аграрной истории Англии XIII в. М.— Л., Изд-во АН СССР, 1947, стр. 121.
⁹ См. к.Маркс и Ф.Энгельс . Соч., т. 25, ч. II, стр. 366.
¹⁰ Е.А. Косминский. Ук. соч., стр. 124.
¹¹ D.С. Dauglas. The social structure of medieval East Anglia. Oxf. St. IX, 1927.
¹² F.M. Stentоn. Types of manorial structure in the Northern Danelaw, Oxf. St. II; I d. Danes in England, «History», Oct. 1930. 13 См. Е.А. Косминский. Ук. соч., стр. 125.
¹³ См. Е.А. Косминский, Ук. соч., стр. 125.
¹⁴ Там же.
¹⁵ Там же, с. 127-128.
¹⁶ См. Е.А. Косминский. Ук. соч., стр. 129.
¹⁷ Там же.
¹⁸ Е.А. Косминский. Ук. соч., стр. 130.
¹⁹ Там же, с. 131.
²⁰ Там же, с. 132.
²¹ Там же, с. 134.
²² Там же, с. 134-135.
²³ См. Е.А. Косминский. Ук. соч., стр. 135-136.
²⁴ Там же, стр. 137—138. Два первых типа, как устанавливает автор, встречаются наиболее часто.
²⁵ Неnrі See. Les classes rurales et le regime domanial en France an moyen age. Paris, 1901.
²⁶ F. de Веaumаnоіr. Op. cit., v. I, § 467.
²⁷ F. de Веаumаnоіr. Op. cit., v. I, § 865, 866.
²⁸ См. С.Д. Сказкин. Февдист Эрве и его учение о цензиве. Сб. «Средние века», вып. I. М.—Л., 1942; его же. Публикация материалов в «Хрестоматии по социально-экономической истории Европы в новое и новейшее время». Под ред. В.П. Волгина. М.—Л., 1929.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 13034

загрузка...

Другие книги по данной тематике