Глава 31. Противоборство Моргана и Рузвельта
Консолидация домом Морганов его системы финансовой централизации и контроля (в период между 1902 и 1910 годами) происходила в разгар социального недовольства действиями корпоративных объединений. Результатом такого противления стали перестройка и захваты, унификация трестированного капитализма и его признание бизнесом и правительством. Между тем объединения столкнулись с противодействием, которое ставило под сомнение лидирующее положение дома Морганов в момент его признания финансовым сообществом. Хотя сама морганизация появилась в разгар войны против пиратов, которые мешали бизнесу, Дж. Пирпонт Морган и сам в определенной степени был пропитан пиратским духом презрения к более существенным социальным интересам. – Закон?! – воскликнул как-то Командор Корнелиус Вандербилт, манипулятор железных дорог. – Какое мне дело до закона? Разве власть не у меня? А Морган, этот мастер делать деньги, в свою очередь говорил так: «Люди, обладающие собственностью, могут распоряжаться ею по своему собственному усмотрению. Я ничего не должен общественности». Это высказывание дополнял жест, означавший «если только не получу то, что хочу». Придя к власти в век пиратов, Морган сохранил в себе дух этого времени, лишь немного изменив свои методы: отличие между ним и Вандербилтом кроется не в их сантиментах, а в системах, в которых они действовали. Ни тот ни другой не учитывали при этом более широких социальных интересов. Оба противились вмешательству закона, общественного мнения и правительства. Как бы там ни было, этих двоих людей отличало то, что одному были присущи черты пирата, а другому – диктатора. Первым импульсом Вандербилта было хватать, а Моргана – править. Система Моргана, суть которой заключалась в финансовом правлении, подавляла более хрупкую практику пиратов. Но в то время как система централизованного финансового контроля совершенно исключала грабительские методы Вандербилта – Гулда, смягчая конкурентную борьбу, ограничивая возможности магнатов вести войну друг с другом и навязывая большую ответственность и единство в границах большого бизнеса, эти отличия вовсе не препятствовали объединенным магнатам вести войну против народа. В этом смысле морганизация была такой же хищнической, как и пиратство на предшествующей стадии развития американского капитализма. Соблюдая все устои чести в делах со своими соратниками (важный фактор его превосходства в системе общности интересов), Морган не чувствовал большой ответственности за свои действия за пределами его ближайшего окружения. «Я ничего не должен общественности», – сказал он как-то, выразив таким образом свое классовое высокомерие, аристократическую принадлежность и логику финансиста, раздраженного мешающим ему народом и правительством. Его логика заключалась в том, что корпорации не должны хватать друг друга за горло, а финансовый контроль позволяет сделать бизнес более стабильным, эффективным и прибыльным. Но эта логика относительна и во многом зависит от сопутствующих обстоятельств. «Люди, обладающие собственностью, могут распоряжаться ею по своему собственному усмотрению» – таков был лозунг Моргана, означавший, что финансист может действовать, объединять и манипулировать как сочтет нужным, но в рамках системы, в которой он функционирует. В его дела не должны вмешиваться никакие крупные социальные интересы! Морган был законченным реакционером, а его презрение к политике означало также и презрение к демократии (там, где это не было снобистским чувством превосходства бизнесмена над политиком). В этом презрении к социальному прогрессу Морган был типичным представителем своего класса, типичны были и его манеры – высокомерие, суровая молчаливость и неизменная большая черная сигара. Обозревая свой мир, магнаты промышленности и финансов называли его хорошим. И это естественно – он отвечал их запросам и признавал их власть. Поражение брайанистов в 1896 году и последовавшее за этим несколькими годами позже процветание открыли новую эру агрессивной экспансии и консолидации промышленности и накопления огромных прибылей. К 1900 году триумфальная плутократия добилась своего превосходства, она в основном вышла из-под какого-либо контроля и презирала все интересы, помимо своих собственных. Затем промышленная и финансовая экспансия превзошла самое себя, и все закончилось крахом в 1902–1903 годах, который привел к целому ряду неприятностей для дома Морганов, временно приостановил создание объединений и породил общественное недовольство злоупотреблениями концентрированного капитализма. Социальная борьба вспыхнула с новой силой. От этого народного возмущения Морган и другие магнаты презрительно отмахнулись, как от демагогического неблагоразумия, с которым вели беспощадную войну. Выражая все прежние претензии (ограничение возможностей малого бизнеса по вине промышленных объединений, корпоративное давление на конкурентов, железнодорожные распри, феодальные условия труда), это новое движение возмущения имело четкие социальные аспекты. Поколение до 1900 года боролось за большую долю преимуществ в развивающемся индустриальном обществе и не очень задумывалось о сопутствующих отрицательных последствиях. Теперь же это зло выплыло на поверхность и активно порицалось мужчинами и женщинами нового поколения, которые, как заявляли богачи, настолько погрязли в нечистотах, что не видели радужных перспектив. Но радужные перспективы были эфемерны, а социальное зло вполне реальным, и люди продолжали гневно осуждать нищенские трущобы, детский труд, низкую зарплату, производственные опасности, пиратов бизнеса, политическую коррупцию и финансовую несправедливость. Они порицали мошенничество, воровство, коррупцию и называли конкретные имена. Несмотря на это, приговоры по обвинению в клевете случались исключительно редко. Сформировалось новое движение социального протеста. Рабочие стали объединяться в профсоюзы, их голос звучал все громче, а социализм приобретал значительную силу (предлагая ввести собственность правительства на корпоративные объединения вместо их регулирования и ограничения). Появлялись мужчины и женщины из среднего класса, разделявшие идеализм поколения Джона Пирпонта и требовавшие проведения реформ. Волна социального возмущения нарастала и требовала серьезного пересмотра социального законодательства для ликвидации злоупотреблений и более справедливого распределения благ экономического развития. Это движение раздражало магнатов. Они настаивали на сохранении своих привилегий и власти, не желая идти ни на какие уступки черни. Морган тоже относился к прогрессу с презрением, высокомерно отмахиваясь от движения возмущенной общественности: «В нашей стране в ужасном преступлении быть очень богатыми обвиняются всего лишь несколько человек, но суть заключается в том, что сейчас богатства наименее «сконцентрированы», чем в любое другое время нашей истории. Я хочу сказать, что сейчас богатства более равномерно распределены среди людей, чем ранее». Однако Морган был совершенно не прав, а его мнение определяли скорее реакционные импульсы, чем факты. После Гражданской войны и вплоть до 1896 года концентрация богатства и доходов снизилась, но затем продолжала расти вплоть до 1910 года, когда один и шесть десятых процента самого богатого населения получали девятнадцать процентов национального дохода, что в два раза больше их доли в 1896 году. Повышение зарплаты нейтрализовалось повышением цен. Реальная зарплата, то есть покупная способность денег, была сравнительно стабильна в период между 1897 и 1914 годами. Недовольство рабочих росло, а его усиливала депрессия, главенствовавшая после паники 1907 года (вплоть до Первой мировой войны). Увеличение богатств означало их концентрацию, как признавал «Джорнал оф коммерс» в Нью-Йорке: «Концентрация богатств и власти в одних руках нежелательна, даже если это способствует усилению экономической мощи страны. Равное распределение даже более важно, чем избыточное производство». Это был крик души мелких предпринимателей, уставших от произвола монополистических объединений (и депрессии бизнеса). Социальное возмущение в Америке нарастало параллельно другому аналогичному движению в Великобритании, где канцлер казначейства Ллойд Джордж ввел всеобъемлющую систему социального законодательства, которую привилегированный класс заклеймил как «конфискационную». Морган возненавидел Ллойд Джорджа и его «социалистическое законодательство», опасаясь, что Соединенные Штаты могут пойти по стопам Британии. Неприятие Морганом социального законодательства разделял весь его класс. Магнаты высокомерно отвергали реформу, утверждая, что патерналистское законодательство разрушит здоровый индивидуализм американского народа. Но эти же магнаты скромно замалчивали то, что монополистические объединения подавили экономический индивидуализм, и тот факт, что сами они никогда не отрицали патерналистское законодательство, благосклонное к их собственным интересам. Привыкшие к тому, что политика всегда защищала их привилегии и доходы, магнаты от промышленности и финансов боялись политики, которая руководствовалась более широкими социальными интересами. Поэтому они яростно сопротивлялись экономическим и политическим реформам. Федеральные налоги на корпоративные и личные доходы, принятые теперь в фискальной системе США, характерно клеймились как конфискационные, как преддверие социализма. Один банкир по этому поводу сказал: «Вместо того чтобы вводить налоги на доходы, правительство должно платить премии тем, кто добился значительного финансового успеха». По церковному писанию – «Дается тому, кто имеет, и берется у того, кто не имеет». Любое изменение встречалось в штыки, если только это изменение не происходило в интересах плутократии. Морган и другие магнаты были виновны не только в «ужасном преступлении быть богатыми», но и в более серьезном – они отказывались признать как саму социальную несправедливость, так и необходимость законодательства, способного ее исправить. Но помимо своего основного значения борьба за социальное законодательство и реформы поддавала пару для более решительной борьбы за правительственное регулирование деятельности корпоративных объединений, против которых и было направлено острие этой борьбы. Теперь эта борьба принимала политический характер. Хотя сам Морган презирал политику, большинство его соратников занимались ею (зачастую коррумпированные политики) для продвижения интересов предприятий, находившихся под контролем дома Морганов. Более того, представляя собой маховик развивающихся экономических сил и антагонистических классовых интересов, политика не могла не принимать во внимание как Моргана, так и его систему, во многих аспектах бросавшую вызов правительству и его власти. Концентрированный капитализм построил огромную промышленную и финансовую структуру, почти полностью независимую от контроля правительства. Сложность данной структуры требовала регулирования. Морганизация предоставила некоторую степень такого регулирования посредством ведомственного контроля за финансовыми ресурсами и промышленностью, путем ограничения конкуренции и внедрения системы общности интересов. Но такое регулирование было неполным и действовало главным образом с учетом интересов конкретных групп. (Более того, хоть Морган и считал иначе, финансовые и социальные проблемы неразделимы.) Возникла необходимость унифицировать капитализм, приспособить экономику и политику друг к другу в условиях новой системы централизованной промышленности и финансов. А это означало усиление правительственного контроля над корпоративными объединениями, включая саму морганизацию. В борьбе за внедрение такого регулирования правительство неминуемо сталкивалось с домом Морганов – самым важным представителем централизованной промышленности и финансов, действовавшим почти полностью независимо от правительственного контроля. В то время как, в отличие от брайанизма, это новое движение за регулирование корпоративных объединений принимало индустриализм и большой бизнес, поступало множество предложений о роспуске этих объединений, и даже предложения заключить в тюрьму таких магнатов, как Пирпонт Морган, чтобы научить их уважать закон. В этом движении, и особенно в деле перестройки в интересах самого концентрированного капитализма, прозвучала угроза, что недовольство корпоративными злоупотреблениями может оказать деструктивное влияние на капитализм, если только большой бизнес не «приберет у себя в доме». Озвучивая этот протест, президент Теодор Рузвельт, не сдерживая своих чувств, назвал магнатов «сборищем глупцов и идиотов», а их реакционный снобизм – пособником радикализма. Он утверждал, что «серьезные социальные проблемы», вызванные промышленным развитием, требуют принятия соответствующего законодательства, но вместе с тем добавил: «Мы не пытаемся задавить богатых людей, скорее наоборот, мы не потерпим каких-либо нападок на их права». Разделяя ужас среднего класса перед классовой войной, Рузвельт предложил ради обеспечения социального мира регулировать как плутократию, так и пролетариат и осудил социалистов и радикалов так же яростно, как и «нехороших богачей». В своей политике Рузвельт был скорее реалистом, чем радикалом. «Великое достижение индустриализма, – сказал президент, – означает необходимость усиления контроля правительства за предприятиями бизнеса». Рузвельт настаивал на введении федерального регулирования деятельности корпоративных объединений во избежание злоупотреблений и в целях унификации более крупных интересов капитализма, что означало укрепление промышленной и финансовой централизации путем подчинения большого бизнеса (который Рузвельт принимал) правительству и объединение их усилий для укрепления страны и покорения мировых рынков. Однако магнаты промышленности и финансов под руководством Дж. Пирпонта Моргана противились корпоративному регулированию, как и социальному законодательству, под лозунгом: «Оставьте нас в покое!» Большой бизнес возражал против «усиления власти правительства» (но совершенно не возражал против расширения прав промышленности и финансов) и утверждал, что кампания Рузвельта за регулирование корпоративных объединений «мешает бизнесу». Ходили слухи, что его действия привели к панике 1907 года, а «Коммерческие и финансовые хроники» вплоть до 1911 года продолжали утверждать, что «паника явилась делом рук самого Рузвельта». Во время этой паники Чарльз С. Меллен, президент железной дороги «Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд» (находившейся под контролем дома Морганов, в котором Меллена называли «офисным мальчиком Моргана»), обрушился на кампанию Рузвельта по регулированию, называя ее «пьяным дебошем», мешающим бизнесу. В ответ Рузвельт говорил, что его политика, «представляющая собой попытку наказать успешных обманщиков», не вызывала паники, «но если бы дело обстояло именно так, то это ни в коем случае не ослабило бы моей решимости продолжить начатое дело». Обида была настолько горькой, что директора «Юнайтед стейтс стил корпорейшн» даже подготовили резолюцию (которую потом положили под сукно), запрещавшую их председателю Гэри встречаться с президентом Рузвельтом. Во многом этот антагонизм определялся личной неприязнью. Привыкшие покупать благосклонность политиков посредством пожертвований на избирательные кампании, магнаты возмущались тому, что Рузвельт сначала принимал их деньги, а затем порицал их самих. В 1904 году в фонд предвыборной кампании Рузвельта магнаты перечислили два миллиона сто тысяч долларов, в том числе Джордж Дж. Гулд – пятьсот тысяч, «Дж. П. Морган и К°» – сто пятьдесят тысяч и «Стандард ойл» – сто тысяч. Обычно проницательный, Рузвельт недооценил настроение общественности и, опасаясь поражения, обратился к магнатам (к людям, которых он порицал как «плохих богачей») с просьбой о финансовой помощи. В числе делегации богачей были Дэниел С. Ламонт из «Нозерн Пасифик» и Генри К. Фрик из «Юнайтед стейтс стил». Делегация тайно прибыла в Белый дом. По словам Ламонта, Рузвельт «сделал четкие обещания», а Фрик высказался об этой встрече в своем обычном циничном тоне: «Опасаясь поражения, Рузвельт практически встал перед нами на колени, обещал быть хорошим, оставить в покое железные дороги и корпорации, если только мы предоставим ему финансовую помощь. Мы так и сделали, но во время своего второго срока он нарушил все свои обещания. Мы так ничего и не получили за наши деньги». «Не получив ничего за свои деньги», магнаты пришли в ярость. Другие вещи разъярили их еще больше. Они привыкли беседовать с президентом (которого они саркастически называли «маленьким отцом») и спрашивать у него, что они могут, а чего не могут сделать в конкретной ситуации. Если политическая обстановка требовала отказаться от данного совета, Рузвельт все отрицал и называл магнатов лжецами. Порой это было правдой, но далеко не всегда. Такая идиосинкразия Рузвельта вызывала особое возмущение. В финансовом сообществе пели такую пародию на популярную песню: Кампания по введению государственного регулирования корпоративных объединений вызвала глубокую враждебность Моргана, который оказался в самом центре этого сопротивления. Такое регулирование наносило удар по его собственной власти, по предприятиям, находившимся под контролем или влиянием дома Морганов, и явно угрожало всей системе финансовой централизации и контроля. Человек, который ввел диктаторское регулирование промышленности и финансов посредством объединений и системы общности интересов, противился более строгому регулированию и надзору со стороны правительства. Реакционные устои Моргана были сотрясены предложениями о введении прогрессивного законодательства, а его высокомерная натура хозяина бурно восставала против вмешательства правительства в его дела. Он полностью упустил из виду значение предлагаемого Рузвельтом регулирования как средства консолидации системы промышленной и финансовой централизации. Рузвельт и Морган сходились в главном – оба принимали большой бизнес. Но они расходились во мнении относительно необходимости и методов перестройки и уступок общественному мнению. Рузвельт интерпретировал такое регулирование в терминах классов и унифицированного капитализма, а Морган – с точки зрения личной власти. Диктатор часто приносил классовые интересы в жертву своей диктатуре. Высокомерный и реакционный, не желавший проводить перестройку и идти на компромиссы, Морган, как и другие магнаты, возмущал общественное мнение, создавая, таким образом, угрозу как их системе, так и классовому превосходству. «Корпорации, – сказал Джордж У. Перкинс в 1911 году, после ухода из «Дж. П. Морган и К°», – должны находиться под контролем федерального правительства… иначе нам может быть навязан статус государственной собственности, а это откроет двери для социализма». Но, возможно, больше всего магнатов угнетало презрение Рузвельта к их богатству. В 1908 году он писал одному из своих друзей: «Я просто не могу заставить себя относиться с уважением к очень богатым людям, а к ним, вероятно, относится большое количество людей. Я могу быть вежливым с Пирпонтом Морганом, Эндрю Карнеги или Джеймсом Хиллом, но не могу относиться к ним с таким же уважением, с каким воспринимаю профессора Бери, исследователя Арктики Пири, адмирала Эванса либо историка Родеса. Я не могу заставить себя это сделать, даже если бы хотел, хотя это и не так». Рузвельт и Морган были главными антагонистами в этой борьбе, и однажды клуб «Гридайрон» пригласил их обоих на обед для примирения. В своем выступлении Рузвельт сказал, что настроение народа нестабильно и необходимо предпринять шаги для восстановления доверия и безопасности. Неожиданно Рузвельт повернулся, обошел вокруг стола, подошел к тому месту, где с равнодушным лицом сидел Морган, и, погрозив кулаком в лицо финансиста, закричал: «А если вы не позволите нам это сделать, то те, кто придет после нас, поднимется на борьбу и приведет вас к краху!»  «Филадельфия паблик лэджер». 21 декабря 1912 г. Все усилия оказались напрасными. Морган воспринимал это регулирование как личный вызов. Возможно, самым унизительным моментом в жизни Моргана был допрос, который проводил Рузвельт после открытия правительственных слушаний по делу «Нозерн секьюритиз компани». Органическая нелюбовь Моргана к Рузвельту переросла в бурную беспричинную ненависть. Когда же Теодор Рузвельт ушел с поста президента в 1909 году и отправился на охоту в Африку, Дж. Пирпонт Морган с чувством сказал своему другу: «Надеюсь, что первый же лев, которого он встретит, достойно выполнит свои обязанности». |
загрузка...