Глава 68. Характер и царствование Мехмеда II. Осада и захват Мехмедом Константинополя. Въезд султана в город. Горе и ужас Европы

   Осада Константинополя турками прежде всего заставляет нас обратить внимание на личность великого разрушителя. Мехмед II был сыном Мурада II. Хотя его мать и была христианкой и принцессой, более вероятно, что она стала одной из многочисленных наложниц, собранных изо всех стран в султанский гарем. Мехмед был воспитан как истинный мусульманин и вначале был таким набожным, что после беседы с неверным каждый раз очищал от скверны руки и лицо положенными по закону обрядами омовения. Но похоже, что годы и верховная власть уменьшили его ханжескую ограниченность. Этот великий и честолюбивый человек считал ниже своего достоинства признать, что существует власть выше его власти, и (так о нем пишут) в часы досуга, когда мог дать себе волю, осмеливался клеймить пророка из Мекки именами разбойника и обманщика. Тем не менее султан всегда чтил, как положено, учение и закон Корана. Свои личные вольности на их счет он считал необходимым скрывать от ушей непросвещенной толпы. Кроме того, мы можем заподозрить в легковерии чужеземцев и сектантов: они очень склонны верить, что ум, ожесточившийся против истины, должен вооружиться величайшим презрением к нелепости и заблуждению. Под руководством самых искусных учителей Мехмедрано вступил на путь познания и продвигался по нему большими шагами. Есть сведения, что он, кроме своего родного языка, знал еще пять языков, на которых говорил или которые мог понимать: арабский, персидский, халдейский, или еврейский, латынь и греческий. Персидский язык мог быть ему полезен для развлечений, а арабский – для учебы; их изучают многие восточные юноши. Во время общения греков с турками завоеватель мог пожелать разговаривать с народом, которым мечтал править. Стихотворные и прозаические похвалы, сложенные в его честь на латыни, могли найти путь к слуху султана. Но какую пользу или какие достоинства мог найти государственный муж и ученый в грубом наречии своих еврейских рабов? Мехмед хорошо помнил историю и географию мира; жизни героев Востока, а может быть, и Запада, были ему примерами для подражания; его занятие астрологией, в которой он был настоящим мастером, можно простить как причуду его эпохи; оно предполагает знание основ математической науки. Любовь султана к светским искусствам видна в том, что он охотно приглашал к себе и щедро награждал итальянских художников^[221].

   Но влияние религии и учености не изменило дикий и распущенный нрав султана. Я не стану повторять рассказы, в которые не очень верю, – о четырнадцати пажах султана, которым распороли живот, разыскивая украденную дыню, и о красивой рабыне, которой султан отрубил голову, чтобы убедить янычар, что их повелитель – не почитатель любви^[222].

   Его трезвость подтверждают своим молчанием турецкие летописи, когда обвиняют в пьянстве трех, и только трех, османских султанов^[223].

   Но нельзя отрицать, что в своих страстях он был неистов и к тому же безжалостен, что и во дворце, и на поле боя он проливал реки крови по самому малому поводу и что самые знатные из пленных юношей часто бывали обесчещены его извращенной похотью. На войне против албанцев он усвоил уроки своего отца и вскоре превзошел его, и непобедимому оружию Мехмеда приписывают завоевание двух империй, двенадцати царств и двухсот городов – хвастливый подсчет и лестный для султана результат. Мехмед был, несомненно, хорошим солдатом и, возможно, хорошим полководцем. Константинополь удостоверил его славу, как печать удостоверяет документ, но если сопоставить средства, препятствия и результаты, Мехмед II должен был бы покраснеть при сравнении с Александром или Тимуром. Османские войска, которыми он командовал, всегда превосходили противника числом, и все же их продвижение сдержали Евфрат и Адриатика, а удары их оружия отражали Хуньяди, Скандербег, родосские рыцари и персидский царь.

   За время царствования Мурада Мехмед два раза получал царский сан и два раза покидал престол. Тогда, еще слишком молодой, он был не в состоянии воспротивиться возвращению на престол своего отца, но он никогда не простил визирей, которые посоветовали это возвращение как спасительное средство. Свою свадьбу с дочерью туркменского эмира он праздновал два месяца, а затем уехал вместе с молодой женой из Адрианополя и поселился в провинции Магнезия. Не прошло и шести недель, как Мехмеда заставило вернуться послание от дивана, где было сказано, что Мурад умер и янычары готовы взбунтоваться. Сила духа и быстрота помогли ему добиться от них послушания: Мехмед с отрядом избранной гвардии переправился через Геллеспонт, и на расстоянии мили от Адрианополя визири и эмиры, имамы и кадии, солдаты и народ простерлись на земле перед своим новым султаном. Они притворно плакали и столь же притворно радовались. Мехмед, которому был двадцать один год, вступил на престол и устранил причину мятежа с помощью смерти – неизбежной смерти – своих малолетних братьев. Вскоре прибыли послы из Европы и Азии, чтобы поздравить султана с воцарением и искать его дружбы; со всеми ними он говорил на языке умеренности и мира. Доверие греческого императора султан возродил торжественными клятвами и красивыми уверениями, когда ставил печать под их договором; кроме того, Мехмед передал грекам богатое поместье на берегах Стримона, чтобы из доходов с него они выплачивали триста тысяч аспров в год в качестве содержания османскому принцу, которого по просьбе султана содержали под стражей при византийском дворе. Однако соседи Мехмеда могли задрожать от страха при виде того, как сурово молодой монарх реформировал роскошное дворцовое хозяйство своего отца. Богатства, которые тратились на роскошь, теперь были направлены на удовлетворение честолюбия, и семь тысяч бесполезных сокольничих были либо уволены со службы, либо записаны в войска. В первое лето своего царствования Мехмед во главе одной из своих армий побывал в азиатских провинциях своей империи; сломив гордость Караманяна, султан принял от него изъявления покорности, чтобы никакое, даже самое малое препятствие не могло отвлечь его от выполнения великого замысла.



   Мехмед построил крепость в Азоматоне на Босфоре и начал приготовления к осаде Константинополя. Была создана пушка огромной мощности. В это время император Константин Палеолог безуспешно пытался получить помощь с Запада.

Осада Константинополя

   Константинополь имеет форму треугольника, и две стороны этой фигуры – те, что располагались вдоль моря, – были недоступны для врага: Пропонтиду сделала неприступной природа, а гавань – человеческое искусство. Основание треугольника, то есть сторона, расположенная между двумя водами и обращенная к суше, была защищена двумя стенами и рвом глубиной сто футов. Именно против этого укрепления, которое Франца, видевший его собственными глазами, в своем рассказе вытягивает в длину на шесть миль, османы направили свой главный удар. Император распределил обязанности между защитниками, назначил командиров на самые опасные участки и сам возглавил оборону внешней стены. В первые дни осады греческие солдаты спускались в ров и делали вылазки за стены города. Но скоро они обнаружили, что соотношение их числа и числа врагов делает одного христианина ценнее двадцати турок, и после этого отважного начала ограничивались лишь тем, что защищали стену стрелковым и метательным оружием. Их нельзя обвинить в трусости за это благоразумное поведение. Народ действительно был труслив, малодушен и низок, но последний Константин заслуживает имени героя. Добровольцы, из которых состоял его отряд, были полны благородства, их вдохновляла доблесть древних римлян, а иностранные солдаты из вспомогательных войск достойно поддерживали честь западного рыцарства. Непрерывно посылаемые ими тучи копий и стрел сопровождались дымом, громом и огнем пищалей и пушек. Их малые орудия выпускали за один раз пять или даже десять свинцовых шаров размером с грецкий орех, а из-за близости вражеских рядов и мощности пороха один выстрел пробивал насквозь несколько тел вместе с прикрывавшими их металлическими нагрудниками. Но вскоре турки одни свои подходы к стенам углубили в землю, выкопав траншеи, а другие накрыли обломками построек. Каждый день дарил христианам новые знания, но каждый день они тратили в бою часть своего пороха, а его запас был слишком мал. Их артиллерия была слишком мала и по размеру, и по числу орудий. Если греки имели тяжелые пушки, то не решились разместить их на стенах, опасаясь, что старые укрепления зашатаются и опрокинутся, не выдержав мощи выстрелов. Мусульмане, которым уже был известен секрет этого разрушительного оружия, использовали его более энергично, поскольку им придавали силу усердие, богатство и деспотизм. Здесь уже была особо упомянута огромная пушка Мехмеда. Она действительно была важным и заметным предметом в истории того времени, но рядом с этой громадой стояли еще две, почти равные ей по величине – по одной с каждого бока. Длинный ряд турецких орудий направил свои стволы на стены города. Четырнадцать батарей одновременно с грохотом наносили удары по самым доступным местам укреплений, и об одной из них сохранилось высказывание, которое можно понять двумя способами: либо она состояла из ста тридцати пушек, либо выпускала сто тридцать ядер сразу. Однако, несмотря на мощь и активность действий султана, по ним заметно, что эта наука тогда находилась еще в младенчестве. Огромную пушку можно было зарядить и выстрелить из нее всего семь раз в день, и это делалось под началом мастера, который вычислял время выстрела. Однажды случилось несчастье: нагретый металл разорвался, и несколько рабочих погибли. Турки тогда восхищались искусством мастера, который догадался, что устранить опасность такого несчастного случая можно, заливая масло в ствол пушки после каждого выстрела.

   От первых выстрелов, сделанных наугад, было больше шума, чем вреда; но потом кто-то – и это был христианин – научил турецких пушкарей наводить орудия сразу на обе противоположные стороны выступающего угла бастиона. Хотя обстрел и проводился неумело, его мощность и многократный повтор позволили артиллерии нанести какой-то урон стенам; тогда турки, которые за это время подвели свои апроши к краю рва, попытались засыпать эту огромную искусственную пропасть и построить себе дорогу для штурма. Целая толпа осаждавших стала бросать в ров бесчисленное множество связок хвороста, больших бочек и стволов деревьев; это делалось в такой тесноте и с такой бешеной скоростью, что они толкали друг друга, самые передние и самые слабые падали вниз головой в пропасть и оказывались погребены под тем, что сбрасывали сверху. Засыпка рва была тяжелым трудом для осаждавших, очистка его от мусора была спасением для осажденных, и после долгого кровавого сражения сеть, сплетенная днем, все же была распущена за ночь. После этого Мехмед испробовал другое средство – подкопы; но почва была каменистой, христианские инженеры останавливали все его попытки и под каждый из его подкопов подводили свой. К тому же в то время еще не умели заполнять эти подземные проходы порохом и, взрывая его, поднимать на воздух целые башни и города. Особенностью осады Константинополя было сочетание древней и современной артиллерии: пушки стояли в одном строю с механическими машинами, метавшими камни и дротики; пушечное ядро и таран били в одни и те же стены, и с открытием пороха не прекратилось применение неугасимого «греческого огня». Выкатили вперед на катках деревянную башню огромнейшего размера; этот передвижной склад снаряжения и связок хвороста был защищен покрытием из трех слоев бычьих шкур. Из ее бойниц нападавшие, сами находясь в безопасности, непрерывно давали по противнику залпы из огнестрельного оружия или выпускали тучи копий и стрел, а в ее передней стене были проделаны три двери, через которые солдаты и рабочие могли выходить из башни на вылазку и возвращаться обратно. Они поднимались по постоянной лестнице на верхнюю площадку башни, а над уровнем верхней площадки можно было поднять с помощью воротов еще одну лестницу, штурмовую, зацепить ее крючьями за стену крепости и использовать как мост для перехода на вражеские укрепления. Этими разнообразными беспокоящими приемами, часть которых была для греков настолько же новой, насколько губительной, турки в конце концов разрушили башню Святого Романа. После тяжелой борьбы они были отброшены от пролома и остановлены темнотой, но надеялись после наступления дня возобновить атаку с новыми силами и добиться решающего успеха. Каждое мгновение перерыва в сражении, этого времени надежды, сумели использовать деятельные император и Джустиниани; оба они провели ночь на этом участке укреплений и торопили защитников, приближая завершение работ, от которых зависела безопасность города. На рассвете нетерпеливый султан с изумлением и печалью увидел, что его деревянная башня превратилась в пепел, ров очищен и восстановлен, а башня Святого Романа вновь цела и сильна. Он стал оплакивать неудачу своего замысла и произнес хулу на Бога: воскликнул, что слова тридцати семи тысяч пророков не смогли бы его убедить, что неверные могли совершить такую работу за такое короткое время.

   Христианские государи проявляли щедрость и великодушие неохотно и с опозданием, но когда угроза осады еще только возникла, Константин договорился о поставке самых необходимых товаров с жителями Морей, Сицилии и островов Архипелага. Уже в начале апреля пять больших кораблей, снабженных всем необходимым и для торговли, и для боя, могли бы выйти из гавани Хиоса, если бы не упорство ветра, который дул все время с севера. На одном из этих кораблей был поднят флаг империи, остальные четыре принадлежали генуэзцам. Все они везли для столицы пшеницу и ячмень, вино, растительное масло, овощи, а самое главное – солдат и моряков. После утомительной задержки приятный легкий южный ветер, который на следующий день стал сильным, перенес их через Геллеспонт и Пропонтиду, но город был уже окружен с суши и с моря, а турецкий флот, выстроившись полумесяцем, загородил вход в Босфор от берега до берега, чтобы остановить или хотя бы отбросить назад этот отважный вспомогательный отряд. Читатель, который представляет себе географическое положение Константинополя, способен понять все величие этого зрелища и восхититься им. Пять христианских кораблей продолжали двигаться вперед при максимальном усилии сразу парусов и весел. Под веселые крики тех, кто был на борту, они шли прямо на триста вражеских судов. На городских стенах, в лагере, на европейском и азиатском берегах выстроились бесчисленные зрители, которые с волнением ждали, чем кончится эта необычная битва. При первом взгляде исход боя не вызывал сомнений: превосходство мусульман было так велико, что его невозможно было ни измерить, ни подсчитать, и, будь на море штиль, многочисленность и отвага непременно принесли бы им победу. Но турецкий флот, поспешно построенный и несовершенный, был создан не талантом народа, а волей султана. Турки на вершине своего процветания признавали, что Бог отдал им землю, но море оставил неверным, и ряд поражений, а затем быстрый упадок подтвердили истинность их скромного признания. Их флот насчитывал всего восемнадцать более или менее мощных галер, все остальные суда были открытые ладьи, грубо построенные и неумело управляемые, не имевшие пушек и переполненные теснившимися на них солдатами. Поскольку мужество в значительной степени порождается сознанием собственной силы, даже самые храбрые янычары могли дрожать от страха в незнакомой стихии. А пять судов христианской эскадры были высокими и прочными, их вели умелые лоцманы, на борту находились солдаты-ветераны, уроженцы Италии и Греции, давно и хорошо знакомые с морским делом и с опасностями моря. Используя тяжесть своих судов, они топили или разбрасывали в стороны слабые препятствия, преграждавшие им путь, их артиллерия мела огнем по поверхности воды, жидкое пламя лилось на голову врагов, которые осмеливались приблизиться к ним в расчете взять на абордаж; а ветры и волны всегда на стороне более умелого мореплавателя. В этом сражении императорский корабль был почти побежден, но спасен генуэзцами. Турки в двух атаках – с дальнего и с близкого расстояния – были отброшены назад с большими потерями. Сам Мехмед находился на берегу. Сидя на коне и сжимая в руке железную палицу, он пробуждал в турках отвагу своим голосом и своим присутствием, обещанием наград и страхом, более сильным, чем страх перед врагом. Его громкие упреки и недовольные голоса из лагеря заставили османов пойти в третью атаку, которая оказалась более губительной и кровопролитной, чем две предыдущие. Я должен повторить здесь, хотя и не могу поверить, свидетельство Францы, который со слов самих турок утверждает, будто они потеряли в тот день больше двенадцати тысяч солдат. Османы в беспорядке бежали на европейский и азиатский берега, а христианская эскадра, торжествующая и невредимая, вошла в Босфор и стала на якорь в безопасной, отгороженной цепью гавани. Слишком уверенные в себе, как все победители, христиане хвастливо говорили, что, должно быть, разгромили всю турецкую армию. Но турецкий адмирал, носивший титул капитан-паша, объяснил свое поражение сильной болью от раны в глазу, чем немного облегчил себе эту боль. Этот адмирал, по имени Балта-оглы, был ренегатом из рода болгарских князей. Свое звание военачальника он запятнал скупостью – пороком, который не нравится людям; а при деспотической власти, будь это власть государя или народа, несчастье само по себе уже является доказательством вины. Разгневанный султан обратил в ничто его высокое звание и заслуги. В присутствии своего государя капитан-паша, которого держали растянутым на земле четыре раба, получил сто ударов золотой палкой, был приговорен к смерти и пришел в восторг от милости султана, который ограничился более мягким наказанием – конфискацией имущества и ссылкой.

   Прибытие подкрепления возродило надежды греков и стало упреком для их лениво дремавших западных союзников. Пустыни Анатолии и горы Палестины стали для миллионов крестоносцев добровольной и неизбежной могилой, но местоположение императорского города делало его сильным в борьбе с врагами и доступным для друзей. Военная помощь в разумном и умеренном объеме со стороны приморских государств могла бы спасти остатки римской славы и сохранить христианскую крепость в самом сердце Османской империи. Однако прибытие эскадры осталось единственной слабой попыткой освободить Константинополь: более далекие от него страны были бесчувственны к его опасности, а посол Венгрии находился в турецком лагере, рассеивал страхи султана и направлял действия его войск.

   Грекам было трудно проникать в тайны дивана, однако они убеждены, что такое упорное и неожиданное сопротивление утомило Мехмеда и уменьшило его настойчивость. Султан начал думать об отступлении, и осада вскоре была бы снята, если бы честолюбие и завистливый нрав не заставили второго визиря воспротивиться коварному совету Халиля-паши, продолжавшего тайно вести переписку с византийским двором. Было ясно, что уничтожить город можно лишь атакой по двум направлениям сразу – с суши и из гавани. Но гавань была неприступна: теперь преграждавшую ее цепь защищали восемь больших кораблей, более двадцати кораблей меньшего размера, а также несколько галер и шлюпов, турки могли опасаться, что вместо прорыва преграды получат вылазку вражеского флота и новую встречу с ним в открытом море. В этом тупиковом положении гениальный Мехмед изобрел и осуществил дерзкий и великолепный план – перевезти легкие суда и военное снаряжение с Босфора по суше в верхнюю часть гавани. Длина этого пути около десяти миль, местность неровная и в то время была покрыта густыми зарослями. Кроме того, дорога проходила по открытой местности сзади пригорода Галата, то есть пройдут турки или будут полностью уничтожены, зависело от генуэзцев. Но эти купцы, любившие только себя, очень хотели, чтобы султан в знак особой милости погубил их последними, а турки восполнили недостаток мастерства силой послушных человеческих масс. И вот ровная дорога была покрыта широкой мостовой из толстых крепких досок, а чтобы сделать доски более гладкими и скользкими, их смазали бараньим и бычьим жиром. Восемьдесят легких галер и бригантин, тридцати– и пятидесятивесельных, были вытащены на берег Босфора, одна за другой поставлены на катки, а затем с помощью человеческой силы и блоков двинулись вперед. На каждом корабле были поставлены два проводника или лоцмана – один у руля, второй на носу. Паруса были развернуты по ветру, песни и восторженные крики делали труд радостней. Всего за одну ночь турецкий флот медленно и грузно вполз на вершину холма, скатился на равнину и был спущен с пологого ската в мелкие воды гавани, далеко от греческих судов. Теперь корабли греков не могли досаждать турецким судам, пользуясь тем, что глубже сидели в воде. Полный размах этой действительно крупной операции был еще увеличен изумлением и легковерием, которые она породила, но сама всем известная переброска судов, бесспорно, имела место: результат видели глаза обеих воюющих сторон и отметили перья историков обоих народов. Древние много раз применяли этот прием; османские галеры (я должен повторить это снова) нужно считать большими лодками, и если мы сравним расстояния, препятствия и средства, то, возможно, изобретательность наших современников уже совершила дела, равные этому хваленому чуду. Как только Мехмед занял своими флотом и армией верхнюю гавань, он построил в самой узкой ее части мост или, вернее, мол шириной пятьдесят и длиной сто кубитов.

   Мост этот был сделан из бочонков и бочек, соединенных балками, скрепленных железом и покрытых прочным настилом. На эту плавучую батарею султан поместил одну из своих самых больших пушек, а тем временем его восемьдесят галер, нагруженных солдатами и штурмовыми лестницами, уже приближались к самой доступной стороне укреплений – той, которую штурмовали когда-то латинские захватчики. Христиан упрекали в том, что они будто бы вели себя беспечно и не уничтожили турецкие постройки до того, как те были закончены. Но огонь их орудий был подавлен более мощным огнем противника, и они были вынуждены замолчать. Защитники не упустили и другую возможность: попытались ночью поджечь и корабли, и мост. Но бдительность султана помешала им подойти близко. Передние галиоты христиан были потоплены или захвачены, сорок самых храбрых юношей Италии и Греции были бесчеловечно зарезаны по приказу султана, и горе императора не утихло, когда он совершил справедливое, хотя и жестокое возмездие – выставил на стенах отрубленные головы двухсот шестидесяти пленных мусульман. После сорока дней осады ничто уже не могло отвратить конец Константинополя. Его малочисленный гарнизон был совершенно обессилен двухсторонней атакой; укрепления, которые веками выдерживали натиск врагов, со всех сторон рушились под выстрелами турецких пушек, в стенах появилось много проломов, а возле ворот Святого Романа четыре башни были уничтожены до основания. Чтобы выплатить жалованье своим слабым и склонным к бунту войскам, Константин был вынужден обобрать церкви, обещая, что возместит ущерб в четырехкратном размере. Это кощунство дало врагам церковного объединения повод для новых упреков. Среди христиан начались раздоры, отнимавшие у них последние силы: генуэзцы и венецианцы из вспомогательных войск спорили друг с другом о том, чьи заслуги выше; Джустиниани и великий дука, чье честолюбие не угасло ввиду общей для всех опасности, обвиняли один другого в предательстве и трусости.

   Во время осады Константинополя иногда звучали слова о мире и капитуляции; город и турецкий лагерь несколько раз обменивались посольствами.

   Греческий император, которого смирили превратности судьбы, согласился бы на любые условия, совместимые с его религией и саном. Турецкий султан, желая сберечь своих солдат, выполнил свой священный долг: предложил греческим «габурам» выбирать между обрезанием, уплатой дани или смертью. Скупость Мехмеда могла бы заставить его принять от греков сто тысяч дукатов в год и этим ограничиться, но честолюбие побуждало султана овладеть столицей Востока, поэтому он предложил ее государю равную по богатству замену, а ее народу полную веротерпимость или возможность безопасно уйти. После бесплодных переговоров Мехмед заявил, что решил найти под стенами Константинополя либо трон, либо могилу. Честь и боязнь услышать со всех сторон упреки не позволяли Палеологу покориться и отдать свой город османам. Император решил воевать до конца и стал ждать последнего сражения. На подготовку штурма у султана ушло несколько дней, затем греки получили передышку благодаря любимой султаном науке – астрологии, которая указала, что благоприятный для него и гибельный для них день наступит 29 мая. Вечером 27-го числа он отдал последние приказы, собрал своих военачальников на военный совет, где присутствовал и сам, и направил по всему лагерю своих глашатаев объявить, что участие в опасном деле штурма – долг солдат, и перечислить причины штурма. Главный принцип деспотического правления – страх, и султан включил в свое обращение угрозы, выдержанные в восточном стиле: он объявил, что беглецы и дезертиры, даже будь у них крылья, как у птиц, не смогут улететь от его неизбежной кары. Подавляющее большинство пашей и янычар были детьми христианских родителей, но слава турецкого имени поддерживалась путем усыновления; на место одних людей приходили другие, но дух легиона, полка или орды жил благодаря подражанию и дисциплине. Мусульман призвали во время этой священной войны очищать душу молитвой, а тело – семью омовениями. Целая толпа дервишей обошла палатки, внушая солдатам желание стать мучениками и уверенность в будущей вечной молодости на берегах райских рек и среди райских садов, в объятиях черноглазых дев. Однако Мехмед больше всего надеялся на земные, видимые глазом награды. В случае победы солдатам была обещана двойная плата. «Город и его дома принадлежат мне, – объявил султан, – но вам в награду за доблесть я отдаю пленников и захваченную в городе добычу – сокровища золота и красоты. Будьте богаты и счастливы. В моей империи много провинций, и тот отважный солдат, кто первым поднимется на стены Константинополя, в награду за это станет наместником самой прекрасной и богатой из них; моя благодарность даст ему больше почета и богатства, чем он может надеяться». Столь разнообразные и могучие побуждения породили во всех турках то воодушевление, при котором боец не дорожит своей жизнью и с нетерпением ждет начала боя. Лагерь вновь и вновь оглашали крики мусульман: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его!» По ночам море и суша от Га-латы до семи башен были освещены огнем турецких костров.

   Совсем иначе чувствовали себя христиане. Они в громких бессильных жалобах горевали о том, что виновны в грехах, и о том, что наказаны за эти грехи. По городу пронесли в торжественном шествии небесный образ Пресвятой Девы, но божественная покровительница горожан была глуха к их мольбам. Они обвиняли императора в упрямстве за то, что он отказался вовремя сдаться, предчувствовали свою будущую ужасную судьбу и мечтали о спокойном и безопасном рабстве у турок. Вечером 28 мая самые благородные из греков и самые отважные из их союзников были вызваны во дворец к императору, который желал подготовить их к обязанностям и опасностям, ожидавшим их при всеобщем наступлении противника. Последняя речь Константина Палеолога была надгробной речью над могилой Восточной Римской империи. Он обещал, умолял и напрасно пытался вселить в них надежду, которая уже угасла в его собственной душе. В этом мире все было неуютно и мрачно, и ни Евангелие, ни церковь не предлагали никакой ощутимой награды героям, которые падут в бою, служа своей родине. Но пример государя и трудности осады наполнили сердца этих воинов мужеством отчаяния. Волнующую картину этого скорбного собрания рисует человек, который чувствовал то же, что все, – историк Франца, сам участвовавший в нем. Собравшиеся плакали, обнимали друг друга, клялись забыть о своих семьях и богатствах и не щадить своей жизни, и каждый командир, придя на пост, всю ночь внимательно и озабоченно охранял свой участок укреплений. Император и с ним несколько верных спутников вошли в собор Святой Софии, которому оставалось всего несколько часов до превращения в мечеть, и набожно, со слезами и молитвами, приняли святое таинство причастия. Потом император немного отдохнул во дворце, полном воплей и жалоб, попросил прощения у всех, кого мог обидеть, сел на коня и отправился проверять охрану и следить за передвижениями противника. В бедствии и падении последнего Константина славы больше, чем в долгом процветании византийских василевсов.

Захват Константинополя

   Темнота, создавая при штурме путаницу, иногда приносит успех нападающей стороне. Но военный опыт и познания в астрологии подсказали Мехмеду, что для этой великой всеобщей атаки нужно дождаться утра. Было утро памятного в истории дня 29 мая 1453 года. Ночь перед этим прошла в напряженном тяжелом труде: войска, пушка и связки хвороста были придвинуты к краю рва, через ров во многих местах был проложен гладкий и ровный путь к пролому. Восемьдесят галер султана почти касались своими носами и штурмовыми лестницами хуже защищенных стен гавани. Солдатам было приказано под страхом смерти соблюдать тишину, но физические законы движения и звука не подвластны ни дисциплине, ни страху. Каждый отдельный человек мог молчать и ступать тихо, но шаги и труд тысяч людей неизбежно производят странный нестройный шум – смесь разнородных звуков, и этот шум долетает до ушей часовых на башнях. На рассвете, не подав обычного утреннего сигнала – выстрела из пушки, турки пошли на приступ города сразу с суши и с моря. Их ряды были расположены так близко один к другому и солдаты в рядах стояли так тесно, что боевой строй турок сравнили с двойной или скрученной нитью. Впереди всех шли отбросы турецкого войска – толпа добровольцев, которые сражались без порядка и без командиров, слабые старики и дети, крестьяне, бродяги и все, кто присоединился к армии в слепой надежде на добычу или венец мученика. Напор задних рядов вытолкнул эту толпу вперед и донес до стены. Самые отчаянные попытались влезть на нее, но были сброшены. Ни один дротик, ни одна пуля христиан не пропали зря: все они попали в кого-нибудь из этой тесной, сбившейся в кучу толпы. Но их силы и боеприпасы были растрачены на эту трудоемкую защиту. Ров наполнился телами убитых, по ним прошли их соратники, и смерть обреченных на гибель передовых бойцов принесла больше пользы, чем их жизнь. Затем одна за другой пошли на приступ воинские части из Анатолии и Романьи под началом своих пашей и санджаков. Их продвижение вперед было неравномерным и ненадежным; через два часа после начала сражения греки продолжали сохранять и увеличивать свое преимущество; был слышен голос императора, который призывал своих солдат сделать последнее усилие и освободить родину. Но в эту роковую минуту в бой пошли янычары – свежие, мощные и непобедимые. Сам султан, на коне и с палицей в руке, был зрителем и судьей их доблести. Его окружали десять тысяч солдат, его земляков, которых он берег для решающего удара. Голосом и взглядом он приводил в движение и направлял этот бой. Многочисленные исполнители приговоров султана были поставлены сзади его войск, чтобы подгонять, сдерживать и наказывать, так что впереди была опасность, но и сзади беглецов ждали позор и неизбежная смерть. Крики страха и боли тонули в звуках военной музыки – барабанов, труб и аттабалов, а опыт доказал, что механическое воздействие звука, ускоряя кровообращение и дыхание, действует на человеческую машину сильнее, чем красноречие разума и чести. Османская артиллерия гремела со всех сторон: из рядов армии, с галер и с моста; город и лагерь, греки и турки были окутаны облаком дыма, которое могло рассеяться лишь после освобождения или уничтожения Восточной Римской империи. Единоборства героев истории или героев вымысла забавляют наше воображение и привлекают к ним наши сердца; рассказы об умелом применении воинского искусства могут обогатить ум знаниями и усовершенствовать необходимую, хотя и губительную науку. Но общий штурм – однообразное и отвратительное зрелище: повсюду лишь кровь и ужас, все смешалось. И я не стану описывать зрелище, от которого меня отделяют триста лет и тысяча миль, которое не могло иметь зрителей и участники которого сами были не в состоянии ни рассмотреть его, ни понять его смысл.

   Непосредственной причиной потери Константинополя можно назвать пулю или стрелу, которая пробила железную перчатку Джованни Джустиниани. Вид собственной крови и мучительная боль лишили мужества этого военачальника, чье оружие и советы были самыми прочными укреплениями города. Когда Джустиниани уходил со своего поста искать себе хирурга, неутомимый император заметил и остановил его бегство. «Ваша рана легкая, опасность близко, ваше присутствие необходимо – куда же вы уходите?» – воскликнул Палеолог. «Я ухожу той дорогой, которую Бог открыл туркам», – ответил пугливый генуэзец и поспешил войти в один из проломов внутренней стены. Этой трусостью он запятнал свою жизнь и честь военного, и несколько оставшихся ему дней жизни, которые он провел в Галате или на острове Хиос, были отравлены упреками людей и сознанием собственного позора. Его примеру последовали большинство солдат латинских вспомогательных войск, и оборона стала ослабевать, когда атака стала вдвое мощнее. Османов было в пятьдесят, а может быть, и в сто раз больше, чем христиан; двойную стену пушки превратили в груду обломков; на окружности длиной в несколько миль обязательно должны быть участки, более доступные или хуже охраняемые, чем остальные, и осаждающим достаточно было проникнуть внутрь в одном месте, чтобы весь город был безвозвратно потерян. Первым, кто заслужил награду от султана, был янычар по имени Гасан, человек огромного роста и огромной силы. Со скимитаром в одной руке и щитом в другой он поднялся на наружную стену укреплений; из тридцати янычар, которые последовали за ним, подражая ему в отваге, восемнадцать погибли в этом дерзком предприятии. Гасан и его двенадцать уцелевших товарищей добрались до верха стены; великан был сброшен вниз, поднялся на одно колено и снова был отброшен назад градом дротиков и камней. Но его успех доказал, что победа возможна, и целая толпа турок в один миг словно облепила стены и башни. Греки, вытесненные со своей выгодной позиции, были раздавлены все прибывавшими толпами врагов. Император^[224], исполнивший все обязанности полководца и солдата, долго был виден среди этих толп, а потом пропал из вида. Знатные греки, окружавшие его в бою, до последнего вздоха остались достойны славных имен Палеолога и Кантакузина. Было слышно, как император горестно воскликнул: «Нет ли здесь христианина, чтобы отрубить мне голову?» – значит, последнее, чего он боялся перед смертью, была возможность попасть живым в руки иноверцев. В своем отчаянии Константин благоразумно снял с себя пурпур. В сумятице боя он погиб неизвестно от чьей руки, и его тело было завалено горой трупов. После смерти императора сопротивление и порядок перестали существовать. Греки побежали в город, и многие из них были задавлены насмерть в узком проеме ворот Святого Романа.

   Победители-турки устремились в проломы внутренней стены, а когда они вышли на улицы города, к ним вскоре присоединились их собратья, которые взломали Фенарские ворота и вошли со стороны гавани. Началась резня христиан, но вскоре алчность стала сильнее жестокости. Победители признавались, что сразу бы отступили, если бы доблесть императора и его избранных отрядов не подготовила их к возможности подобного сопротивления во всех концах столицы. Так после пятидесяти трех дней осады Константинополь, который отразил удары Хосроя, кагана и халифов, был навсегда покорен Мехмедом II. Латиняне лишили древнюю столицу только власти, завоеватели-мусульмане растоптали в пыли ее религию. Несчастье летит быстро, но размер Константинополя был так велик, что дальние кварталы могли еще какое-то короткое время оставаться в счастливом неведении и не знать о своей гибели. Но горожане, скованные страхом, полные тревоги за себя или за свой народ, среди сумятицы боя и грохота орудий должны были провести бессонные ночь и утро, и я не верю, что многие греческие дамы были разбужены янычарами от спокойного крепкого сна. Когда стало окончательно известно, что катастрофа произошла, дома и монастыри мгновенно опустели, и перепуганные горожане сбились в толпы на улицах, как стадо пугливых животных, то ли считая, будто много слабостей в сумме составляют силу, то ли в напрасной надежде, что в толпе каждый отдельный человек не будет виден и уцелеет. Беглецы из всех частей города стекались в церковь Святой Софии, и через час алтарь, хоры, неф, верхняя и нижняя галереи были заполнены толпой отцов и мужей, женщин и детей, священников, монахов и девственниц, посвятивших себя Богу. Двери были закрыты изнутри на засов, горожане искали защиты у святого собора, который еще так недавно вызывал у них отвращение как светское и оскверненное здание. Их уверенность была основана на пророчестве пылкого мечтателя или обманщика, который заявил, что однажды турки войдут в Константинополь и будут преследовать римлян до колонны Константина, что стоит на площади перед Святой Софией, но на этом бедствия римлян закончатся: с небес спустится ангел с мечом в руке. Он вручит верховную власть над империей и свое небесное оружие бедняку, который будет сидеть у подножия колонны, и скажет ему: «Возьми этот меч и отомсти за народ Господа!» При этих воодушевляющих словах турки мгновенно разбегутся, победоносные римляне прогонят их с Запада и из Анатолии и оттеснят к границам Персии. Именно в связи с этим предсказанием историк Дука порицает греков за упрямство и отсутствие единства, и в его словах есть доля вымысла, но есть и много правды.

   «Если бы этот ангел появился и предложил вам уничтожить ваших врагов при условии, что вы согласитесь на объединение церквей – даже тогда, в ту роковую минуту, вы отказались бы от своей безопасности или обманули бы своего Бога!» – восклицает он.

   Пока все ждали опаздывавшего ангела, двери были взломаны топорами. Турки, не встретив сопротивления, нашли своим чистым от крови рукам другое применение: стали связывать и распределять между собой толпу пленных. Выбирали прежде всего молодых, красивых и тех, кто выглядел как богатые. Если несколько турок спорили из-за добычи, право на нее принадлежало тому, кто первым ее захватил, либо определялось силой спорщиков или властью начальника. Через час все пленные были связаны – мужчины веревками, женщины – своими покрывалами и поясами. Сенаторов привязывали к их рабам, прелатов к церковным привратникам, молодых мужчин простого звания к благородным девицам, чьих лиц не видели даже солнце и ближайшие родственники. В общем для всех плену все слои общества были перемешаны, а связи природы оборваны: неумолимый солдат не обращал внимания на стоны отца, слезы матери и жалобы детей. Громче всех рыдали монахини, которых оттаскивали от алтаря так, что подолы их одежд задирались, оголяя животы, растрепанных, продолжавших тянуть к алтарю руки. Мы благочестиво верим, что среди них мало было таких, кто предпочитал жить взаперти в гареме вместо монастыря. Целые вереницы несчастных греков, как домашних животных, завоеватели грубо погнали по улицам города, и погонщики, очень хотевшие вернуться за новой долей добычи, ускоряли неуверенные шаги испуганных пленников угрозами и ударами. В это же время такое же разграбление происходило во всех церквах и монастырях, во всех дворцах и домах столицы. Ни одно место, каким бы оно ни было святым или уединенным, не могло защитить греков и их имущество. Более шестидесяти тысяч горожан, обреченных султаном на рабство, были уведены из Константинополя в турецкий лагерь и на корабли турецкого флота, обменены или перепроданы в зависимости от каприза или выгоды своих хозяев и увезены в неволю далеко от дома в разные провинции Османской империи. Среди них мы можем отметить нескольких выдающихся людей. Историк Франца, первый камергер и главный секретарь императора, со своей семьей разделил общую судьбу горожан. Четыре месяца он испытывал тяготы рабства, затем смог вернуть себе свободу. Зимой того же года он рискнул отправиться в Адрианополь и там выкупил свою жену у мирбаши, то есть султанского шталмейстера. Но двое детей Францы, которые находились в расцвете юности и красоты, были отданы самому Мехмеду. Дочь Францы умерла в султанском серале, возможно сохранив девственность. Его сын, которому шел пятнадцатый год, предпочел смерть позору и был заколот царственным любовником. Несомненно, столь бесчеловечный поступок не может быть искуплен хорошим вкусом и щедростью, которые Мехмед проявил, отпустив на свободу греческую матрону и двух ее дочерей, когда получил оду на латыни от Филельфа, выбравшего себе жену в этой знатной семье. Самой большой наградой для гордости или жестокости Мехмеда было бы пленение римского легата. Но находчивый кардинал Исидор ускользнул от тех, кто его искал, и скрылся из Галаты в одежде простолюдина. Цепь и вход внешней гавани были по-прежнему во власти итальянских торговых и военных кораблей. Во время осады они доблестно сражались, а потом отступили, умело выбрав для этого тот момент, когда турецкие моряки разошлись по городу в поисках добычи. Когда эти корабли стали поднимать паруса, берег заполнила жалкая толпа умоляющих горожан, но транспортных средств было слишком мало, венецианцы и генуэзцы выбрали своих земляков, и, несмотря на красивые обещания султана, жители Галаты забрали из своих домов самое ценное имущество и сели на корабли.

   Рассказывая о падении и разграблении великих городов, историк вынужден повторять описание одних и тех же бедствий. Одинаковые страсти и должны производить одно и то же действие, а когда эти страсти можно удовлетворять бесконтрольно, то, увы, цивилизованные люди мало отличаются от дикарей. Среди расплывчатых по смыслу возгласов ханжества и ненависти нет жалоб на то, что турки беспричинно или неумеренно проливали христианскую кровь. Но согласно их правилам (правилам древности), жизнь побежденных принадлежала победителям, и завоеватель получал законную награду за свои труды, беря в услужение, продавая или освобождая за выкуп своих пленников и пленниц. Султан отдал богатства Константинополя своим победоносным войскам, а один час грабежа иногда обогащает больше, чем многие годы труда. Поскольку не было даже попытки делить добычу официально и по правилам, доля каждого не определялась его заслугами, и награда за отвагу оказывалась похищена теми, кто следовал за армией и сам не испытал трудов и опасностей сражения. Рассказ об опустошении, которое они устроили, не может ни позабавить читателя, ни научить его чему-либо. Вся добыча, захваченная в обнищавшей до предела империи, была оценена в четыре миллиона дукатов, и небольшая часть этой суммы принадлежала венецианцам, генуэзцам, флорентийцам и купцам из Анконы. Имущество этих иноземцев вновь умножилось за счет быстрого и непрерывного оборота денег, но богатства греков были без пользы выставлены напоказ в виде роскоши дворцов и нарядов или глубоко зарыты в землю в форме слитков и старинных монет – если только не были отданы по требованию власти на защиту родины. Осквернение и ограбление монастырей и церквей вызвало самые трагические жалобы. Даже сам собор Святой Софии, «земные небеса», «второй небосвод», «колесница херувимов», «трон славы Божией», был лишен даров, которые приносили в него долгие годы; его золото и серебро, жемчуга и драгоценные камни, сосуды и богослужебные украшения были самым нечестивым образом обращены на службу людям. После того как со святых образов срывали все, что казалось ценным непосвященному глазу, холст или дерево, на которых они были написаны, разрывали, разламывали, сжигали, топтали ногами или употребляли для самых гнусных целей в конюшнях и на кухнях. Однако в святотатстве турки следовали примеру латинских завоевателей Константинополя, и то, что Христос, Дева Мария и святые вытерпели от преступных католиков, набожные мусульмане могли совершать с предметами идолопоклонства. Возможно, философ, вместо того чтобы присоединяться к ропоту народа, укажет на то, что в пору упадка искусств изделие не может быть ценнее, чем мастерство его создателя, и что хитрость священников и легковерие народа быстро пополнили бы запас святынь за счет новых видений и чудес. Он больше пожалеет об утрате византийских библиотек, которые были уничтожены или рассеяны по миру в эти дни смуты. Есть свидетельства, что тогда исчезли сто двадцать тысяч рукописей, и можно было купить десять книг всего за один дукат. Возможно, эта постыдно малая цена еще слишком велика для полки с богословскими книгами, но за нее же продавались полные собрания сочинений Аристотеля или Гомера и благороднейшие произведения науки и литературы Древней Греции. Мы можем с удовольствием подумать о том, что бесценная часть наших классических сокровищ находилась вне опасности в Италии и что механики из немецкого города изобрели искусство, которое смеется над разрушительной силой времени и варварства.

Въезд султана в город

   Беспорядок и грабеж продолжались в Константинополе с первого часа памятного в истории дня 29 мая до восьмого часа того же дня, когда султан торжественно вступил в город через ворота Святого Романа. Мехмеда сопровождали его визири, паши и охранники, каждый из которых (по словам византийского историка) был крепок телом, как Геркулес, проворен, как Аполлон, и равен в бою десяти обычным людям. Завоеватель с удовлетворением и изумлением рассматривал странные, хотя и великолепные дома и дворцы, архитектура которых была так не похожа на восточную. На ипподроме, который по-турецки называется «атмейдан», его внимание привлекла колонна, свитая из трех змей, и султан, испытывая свою силу, своей железной булавой или боевым топором расколол на куски нижнюю челюсть одного из этих чудовищ, которых турки считали идолами или талисманами города. У главной двери храма Святой Софии он спустился с коня и вошел в собор. Султан так ревниво оберегал этот памятник своей славы, что, увидев, как некий усердный мусульманин разбивает мраморный пол, ударом своего скимитара внушил этому ревнителю веры, что вещи и пленники отданы солдатам, но здания, и общественные, и частные, принадлежат государю. По приказу Мехмеда главный собор восточной церкви был превращен в мечеть, то есть из него были убраны роскошные предметы христианского суеверия, кресты сброшены с куполов, а стены, покрытые росписью и мозаикой, отмыты и очищены до первоначальной простой и нагой чистоты. В тот же день или в ближайшую за ним пятницу муэдзин, то есть глашатай, поднялся на самую высокую башенку и прокричал азан, то есть приглашение на молитву во имя Бога и его пророка; затем имам произнес проповедь, и Мехмед II исполнил благодарственный намаз, то есть молитву, на том великом алтаре, где еще так недавно совершались христианские таинства перед последним из императоров. Из Святой Софии он прошел в величественный, но опустевший дворец, который был домом ста преемников великого Константина, но с которого за несколько часов сорвали все пышное царственное убранство. Султану поневоле пришли на ум печальные мысли о превратностях судьбы, и он повторил изящное двустишие персидского поэта: «Паук сплел сеть в императорском дворце, и сова прокричала свой сторожевой клич на башнях Афросиаба».

   Однако его душа не была довольна: победа не казалась султану полной, пока он не знал о судьбе Константина: скрылся тот, попал в плен или погиб в бою. Два янычара объявили, что заслужили почести и награду за смерть Константина, тело которого нашли под кучей трупов и узнали по золотым орлам, вышитым на обуви. Греки со слезами опознали голову своего покойного императора, и Мехмед после того, как выставил напоказ этот кровавый трофей, почтил своего соперника достойными похоронами. После смерти Константина самым важным пленником был Лука Нотара, великий дука и первый министр империи. Когда он сказал, что повергает себя и свои богатства к подножию трона, султан гневно спросил: «Почему же ты не употребил эти богатства на защиту своего государя и своей страны?» Министр-раб ответил: «Они были вашими: Бог хранил их для ваших рук». Деспот возразил: «Если он хранил их для меня, как же ты посмел так долго не допускать меня до них своим бесполезным и гибельным сопротивлением?» Великий дука стал оправдываться упрямством иностранцев и тайными советами турецкого визиря, и в конце этого опасного разговора султан объявил, что прощает его и берет под свою защиту. Мехмед снизошел до того, что посетил жену великого дуки, почтенную княгиню, страдавшую от болезни и горя, и утешил ее в несчастье, проявив самую нежную человечность и сыновнюю почтительность. Подобное же милосердие было проявлено к главным чиновникам государства, и некоторых из них султан выкупил из плена за свой счет. В течение нескольких дней он заявлял, что будет другом и отцом побежденного народа. Но вскоре картина изменилась, и до своего отъезда султан успел пролить на ипподроме целую реку крови своих самых знатных пленников. Христиане проклинают его за жестокое коварство и украшают чертами героического мученичества казнь великого дуки и двоих его сыновей, объясняя смерть отца благородным отказом предоставить детей для удовлетворения похоти тирана. Но один византийский историк неосторожно проговорился в нескольких словах о заговоре, освобождении и помощи от итальянцев. Такое предательство можно прославить, но если мятежник, который отважно рискует своей жизнью, теряет ее, это справедливо, и мы не упрекнем завоевателя за уничтожение врагов, которым он больше не мог доверять. 18 июня султан-победитель вернулся в Адрианополь. Там у него вызвало улыбку низкое и пустое притворство христианских государей: они прислали к Мехмеду послов потому, что увидели в гибели Восточной империи свой близкий конец.

   Константинополь остался голым и безлюдным, без правителя и без народа. Но у него нельзя было отнять не имевшее себе равных географическое положение, которое делало его столицей великой империи. Дух этого места всегда будет торжествовать над временем и судьбой. Бурса и Адрианополь, древние столицы османов, опустились до положения маленьких провинциальных городов, и Мехмед II выбрал себе и своим преемникам для жилья то самое господствующее над окрестностями место, которое когда-то избрал Константин. Укрепления Галаты, которые могли стать укрытием для латинян, были благоразумно уничтожены, но повреждения, причиненные турецкими пушками стенам основного города, были быстро устранены, и еще до начала августа было обожжено огромное количество извести для восстановления этих стен. Поскольку теперь право собственности на землю города и его здания, общественные и частные, светские и религиозные, перешло к завоевателю, он прежде всего выделил участок в восемь фарлонгов^[225] для своего сераля, то есть дворца.

   Именно отсюда Великий Синьор (так султана назвали итальянцы, любители превосходной степени в словах) словно бы правит Европой и Азией; но на берегах Босфора он не всегда огражден от оскорблений со стороны вражеского флота. Собор Святой Софии в своем новом качестве мечети получил дары, обеспечившие ему большой доход, был увенчан высокими минаретами и окружен рощами и фонтанами, которые служили мусульманам для молитвы и освежения. По этому же образцу были устроены джами, то есть султанские мечети, и первую из них построил сам Мехмед на развалинах церкви Святых апостолов, на обломках могил христианских императоров. На третий день после захвата города произошло видение, указавшее могилу Абу Айюба (Иова), убитого во время первой осады Константинополя арабами, и именно перед гробницей этого мученика новых султанов опоясывают мечом – символом верховной власти. Дальнейшая судьба Константинополя уже не касается историка, который пишет о Римской империи, и я не стану перечислять гражданские и религиозные здания, оскверненные или воздвигнутые его турецкими хозяевами. Город быстро был снова населен жителями, и еще до конца сентября пять тысяч семей из Анатолии и Романьи исполнили приказ государя, который повелел им под страхом смерти переехать в новые дома в столице. Трон Мехмеда охраняла многочисленность и верность его мусульманских подданных, но как разумный политик он стремился собрать остатки греков, и они стали возвращаться толпами, как только убедились, что сохранят свою жизнь, свободу и право исполнять свои религиозные обряды. При выборах патриарха и его возведении в сан были возрождены или взяты за образец церемонии византийского двора. Со смесью удовлетворения и ужаса греки увидели, как султан со своего трона вручил патриарху Геннадию пастырский жезл или посох, символ его церковного сана, затем подвел патриарха к воротам сераля, преподнес ему в дар коня в богатой сбруе и приказал визирям и пашам провести патриарха в предназначенный главе православной церкви для жилья дворец. Константинопольские церкви поделили между двумя религиями; была проведена граница между мусульманской и христианской частями города, разделившая его пополам, и более шестидесяти лет греки пользовались благами этого равенства территорий, пока Селим, внук Мехмеда, не нарушил это соотношение. Ободренные министрами дивана, которые желали обмануть фанатизм султана, защитники греков осмелились утверждать, что деление города поровну было не великодушным даром, а исполнением закона, не уступкой, а исполнением договора: по их словам, одна половина города была взята приступом, но другая сдалась на священных условиях капитуляции. Правда, жалованная грамота, в которой это было засвидетельствовано, сгорела, но эту потерю восполнили свидетельства трех пожилых янычар, которые вспомнили, что такая сделка была заключена. Для Кантемира их купленные клятвы значат больше, чем ясное и единодушное свидетельство историков того времени.

   Я не стану рассказывать о том, как последние обломки греческого царства в Европе и Азии покорились военной силе турок. Но рассказ о конце двух последних константинопольских династий должен завершить повесть об упадке и разрушении Римской империи. Деспоты Морей, Димитрий и Фома, два последних остававшихся в живых брата из семьи Палеолог, были потрясены гибелью императора Константина и падением империи. Не надеясь защититься, они вместе со знатными греками, которые пожелали разделить их судьбу, решили искать убежище в Италии, где их не могла настичь османская гроза. В первый раз победоносный султан рассеял их страхи тем, что потребовал только дань в размере двенадцати тысяч дукатов. После этого он в своем честолюбии окидывал взглядом материк и острова, выбирая себе жертву, и благодаря этому Морея получила передышку на семь лет. Но эта передышка стала временем печали, разлада и нищеты. Триста итальянских лучников уже не могли защитить гексамилион – крепостную стену на перешейке, которую так часто строили и часто снова разрушали. Ключи Коринфа были захвачены турками. Летом турки устраивали набеги, из которых возвращались с пленниками и добычей, а жалобы пострадавших греков выслушивались с равнодушием и презрением. Албанцы, бродячее племя разбойников и пастухов, наполнили полуостров грабежами и убийствами. Два деспота стали умолять своего соседа-пашу о помощи, которая была опасна и унизительна; он подавил мятеж, а потом стал учить братьев, как они в дальнейшем должны себя вести. Ни узы крови, ни клятвы, которые они раз за разом повторяли при причастии и перед алтарем, ни более сильное давление необходимости не могли заставить их прекратить или хотя бы прервать на время взаимную вражду. Каждый из братьев огнем и мечом разорял владения другого. Милостыню и помощь, которые они получали с Запада, они растрачивали в этой гражданской войне, а власть свою проявляли лишь в беспричинных зверских казнях. Более слабый из двух соперников под влиянием отчаяния и жажды мести попросил помощи у их верховного властителя, и в пору зрелости плодов, удобную для возмездия, Мехмед объявил себя другом Димитрия и вошел в Морею во главе неодолимой армии. Овладев Спартой, султан заявил Димитрию: «Ты слишком слаб, чтобы управлять этой беспокойной провинцией. Я возьму твою дочь на свое ложе, и ты проведешь остаток своих дней в безопасности и почете». Деспот вздохнул – и покорился: отдал свою дочь и свои крепости, уехал в Адрианополь вслед за своим государем и сыном и получил для прокормления своего и своих приближенных город во Фракии и находившиеся вблизи него острова Имброс, Лемнос и Самофракию. В следующем году к нему присоединился собрат по несчастью – Давид, последний из рода Комнинов, который после занятия Константинополя латинянами основал новую империю на берегах Черного моря. Завоевывая Анатолию, Мехмед окружил своими флотом и армией столицу Давида Комнина, который осмелился именовать себя императором Трапезундским. Переговоры состояли всего из одного короткого и не допускающего возражений вопроса: «Сохранишь ты себе жизнь и свои богатства, отдав свое царство, или предпочитаешь потерять царство, богатства и жизнь?» Слабый Комнин сдался, покорившись собственному страху и следуя примеру соседа-мусульманина, правителя Синопского, который в ответ на такое же требование сдал свой укрепленный город, где находились четыреста пушек и десять или двенадцать тысяч солдат. Капитуляция Трапезунда была выполнена честно, императора и его семью переселили в замок в Романье, но при слабом подозрении в тайной переписке с персидским царем Давид и с ним весь род Комнинов стали жертвами ревнивой подозрительности султана или его скупости. Несчастного Димитрия звание «отец султана» тоже недолго охраняло от изгнания и конфискации; его рабская покорность вызвала у султана жалость и презрение. Сторонники Димитрия были переселены в Константинополь, а ему для избавления от бедности была назначена пенсия в пятьдесят тысяч аспров, которую он получал, пока монашеская ряса и дерзкая смерть не избавили Палеолога от его земного хозяина. Трудно сказать, что было бесславнее – рабство Димитрия или изгнание его брата Фомы. Этот деспот после захвата Морей бежал на Корфу, а оттуда в Италию с несколькими нищими сторонниками. Его имя, страдания и голова святого апостола Андрея обеспечили ему гостеприимство Ватикана, и его нищету продлила пенсия в размере шести тысяч дукатов, которую дали ему папа и кардиналы. Два сына Фомы, Андрей и Мануил, получили воспитание в Италии^[226].

   Старший из них, презираемый своими врагами и обременительный для своих друзей, обесчестил себя низостью своей жизни и низким происхождением своей жены. Его единственным наследством был титул; этот титул он продал сначала королю Франции, потом королю Арагона. Карл VIII во время своего кратковременного процветания честолюбиво мечтал присоединить Восточную империю к Неаполитанскому королевству; во время всенародного праздника он принял титул августа и надел пурпур, и османский султан уже дрожал при мысли о приближении французских рыцарей. Второй сын, Мануил Палеолог, пожелал посетить свою родную страну; для Порты его возвращение могло быть полезно и не могло быть опасно. Его поселили в Константинополе, содержали в достатке и безопасности, и, когда он скончался, почетная свита из христиан и мусульман проводила его в могилу. Если существуют животные настолько благородные, что, будучи приручены, они отказываются размножаться в неволе, то приходится считать, что последний потомок императоров был ниже их: он принял от щедрого султана двух красавиц в жены, и его сын, переживший отца, затерялся среди турецких рабов, приняв их одежду и веру.

Горе и ужас Европы

   Потеря Константинополя заставила почувствовать его значимость и увеличила ее. Правление папы Николая V, мирное и процветающее, оказалось опозорено падением Восточной империи, а горе и ужас возродили в латинянах – или казалось, что возродили, – то воодушевление, которое когда-то вело их в Крестовые походы. В одной из самых удаленных от Константинополя стран Запада, во Фландрии, герцог Филипп Бургундский созвал в городе Лилле на собрание подвластных ему дворян, и роскошные представления, показанные актерами на этом празднестве, были умело приспособлены к мечтам и настроениям его участников. В разгар праздничного обеда в зал вошел сарацин огромного роста, который вел за собой фигуру, представлявшую слона с замком на спине. Зрители увидели, как из замка вышла матрона, одетая в траур, символизирующая христианство. Она пожаловалась, что терпит притеснения, и упрекнула своих защитников в медлительности. Затем к зрителям подошел главный герольд ордена Золотого руна, который держал на руке живого фазана, и, согласно рыцарским обычаям, преподнес его герцогу. В ответ на такой необычный и срочный вызов Филипп, мудрый пожилой государь, дал клятву отправиться сам и послать свои войска на войну против турок. Его примеру последовали бароны и рыцари – участники собрания; в этом они поклялись Богом, Пресвятой Девой, дамами и фазаном, а личные обеты участников были не менее причудливыми, чем эта их общая клятва. Но эта красочная клятва была дана так, что ее следовало исполнить в будущем, при определенном стечении внешних обстоятельств, причем таких, которые возникают случайно и непредвиденно. Герцог бургундский мог до последнего часа своей жизни, то есть двенадцать лет после собрания, быть готов завтра же отправиться на войну и, возможно, искренне верил, что это так. Если бы такой огонь горел во всех сердцах, если бы христиане были так же едины, как храбры, если бы каждое государство от Швеции до Неаполя предоставило для этой войны конницу и пехоту, людей и деньги соответственно своим возможностям, то вполне возможно, что Константинополь был бы освобожден, а турки были бы прогнаны за Геллеспонт или за Евфрат. Но секретарь императора Эней Сильвий, государственный муж и оратор, составлявший все его письма и присутствовавший на всех собраниях, на основании собственного опыта описывает противоречивые отношения между христианскими государствами и склонность христиан противоречить друг другу. «Христианский мир – тело без головы, республика без законов и без должностных лиц. Папа и император могут сиять своими высокими званиями и являть собой великолепные образы, но управлять они не в состоянии, и никто не имеет желания им подчиняться. У каждого государства есть свой правитель, а у каждого правителя – его собственные интересы. Какое красноречие могло бы объединить столько несогласных и даже враждующих между собой государств под одним знаменем? Если бы можно было собрать вместе их войска, кто бы осмелился принять должность командующего? Как можно было бы поддержать порядок, то есть военную дисциплину? Кто бы взялся прокормить такое множество людей? Кто бы понял их разнообразные языки, кто бы направлял в нужную сторону их более странные, чем языки, несовместимые нравы? Какой смертный мог бы примирить англичан с французами, Геную с Арагоном, немцев с уроженцами Венгрии и Богемии? Если бы в священную войну вступило мало людей, их обязательно раздавили бы неверные, если бы много – собственные тяжесть и беспорядок». Однако тот же Эней, когда был возведен на папский престол под именем Пия II, посвятил свою жизнь ведению войны против турок. На соборе в Мантуе этот первосвященник зажег несколько искр притворного или слабого воодушевления, но когда он явился в Анкону, чтобы сесть на корабль и присоединиться к отплывающим войскам, обязательства бесследно исчезли, растворившись в извинениях. Точный день отплытия не был назван, оно было отложено на неопределенный срок, и оказалось, что на деле армия папы состоит лишь из небольшого числа паломников-немцев, которых он был вынужден отпустить, одарив индульгенциями и милостыней. Его преемники и правители итальянских государств, не заботясь о будущем, строили честолюбивые планы лишь в пределах настоящего времени и своего края; цель всегда казалась им тем крупнее, чем ближе она была. Более широкий взгляд на собственные выгоды подсказал бы им, что нужно обороняться и вести войну на море против общего врага, а поддержка Скандербега и его храбрых албанцев могла бы впоследствии помешать вторжению захватчиков в Неаполитанское королевство. Осада и разграбление турками города Отранто заставила всю Европу замереть от ужаса, и папа Сикст уже готовился бежать за Альпы; но внезапно эту грозовую тучу развеяла смерть Мехмеда II, который скончался на пятьдесят первом году жизни. Его великий и надменный дух влекла мечта завоевать Италию, он владел хорошо укрепленным городом и просторной гаванью, и царствование одного и того же государя могло быть украшено сразу трофеями нового и старого Рима.



   Здесь нужно упомянуть о двух результатах, которые имел призыв о помощи к странам Запада. Первым результатом была отправка двух тысяч генуэзских солдат под командованием Джустиниани, вторым – приезд представителей папы римского во главе с кардиналом Исидором, папским легатом. Рассказ о поведении Джустиниани в момент, когда он был ранен, не соответствует исторической правде и несправедлив. Непосредственной причиной захвата Константинополя было проникновение турецких солдат в город через боковую дверь, которую Джустиниани открыл для вылазки. Миссия Исидора только усилила вражду греков к латинянам. Кто-то даже заявил, что охотней увидел бы в городе тюрбан Мехмеда, чем шапку кардинала. После того как в церкви Святой Софии были проведены латинские обряды, греки перестали в ней бывать, и «мрачное молчание воцарилось на огромном пространстве этого собора». Этим объясняются слова Гиббона об осквернении в рассказе о том, как горожане укрывались в соборе от турок.