Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Эдвард Гиббон.   Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Глава 66. Обращения греков к странам запада. Поездка Иоанна II Палеолога в Рим. Поездка Мануила в Италию, Францию и Англию. Поход Иоанна II Палеолога. Временный союз греков и латинян. Возрождение греческой учености в Италии. Папа Николай V. Применение древних знаний и злоупотребление ими

   В течение четырех последних столетий правления греческих императоров их дружеское или враждебное отношение к папе и латинянам могло служить указателем степени их процветания бедствия и шкалой, отражавшей возвышение и падение варварских династий. Когда турки из рода Сельджуков захватили Азию и стали угрожать Константинополю, послы Алексея, как мы уже видели, явились просителями на совет в Плацентии и умоляли общего отца всех христиан защитить город Константина. Французские паломники силой оружия отбросили султана от Никеи к Икониуму, но еще до того, как они завершили свое дело, греческие государи вновь почувствовали – или перестали скрывать – свою врожденную ненависть к западным схизматикам, ускорившим первое падение их империи. Дни монгольского вторжения отмечены мягким и доброжелательным тоном слов Иоанна Ватакеса. После того как греки отвоевали обратно Константинополь, первый Палеолог на своем троне был окружен иноземными и внутренними врагами, и пока над его головой висел меч Карла, он, забыв о своей чести, выпрашивал милости у римского первосвященника и для спасения от близкой опасности жертвовал своей верой, своей добродетелью и любовью своих подданных. После кончины Михаила новый государь и его народ подтвердили независимость своей церкви и чистоту своего символа веры. Андроник Старший латинян не боялся и не любил. Во время его последнего бедствия гордость была хранительницей суеверия, к тому же у него не было достойного способа в пожилом возрасте взять назад клятву верности православию, которую он твердо дал в молодости. Его внук, Андроник Младший, был меньше ограничен и по характеру, и по обстановке, в которой находился, поэтому захват Вифинии турками привел его к решению искать земного и духовного союза с государями Запада. После пятидесяти лет раздельного существования и молчания тайный агент императора, монах Варлаам, был направлен к папе Бенедикту XII; данные ему указания были составлены умело и хитро, и похоже, что в них видна рука большого мастера – великого доместика. Варлаам имел поручение сказать так: «Святейший отец, император не меньше, чем вы сами, желает объединения наших двух церквей. Но в этом деликатном деле он обязан уважать свое собственное достоинство и предрассудки своих подданных. Существуют два пути к объединению – сила и убеждение. Сила была уже испробована и не подействовала: латиняне покорили империю, но не покорили души греков. Способ убеждения, хотя и действует медленно, надежен, и его плоды вечны. Возможно, посольство из тридцати или сорока наших богословов пришло бы с ватиканскими богословами к согласию относительно любви к истине и единства веры. Но после их возвращения какая была бы польза от такого соглашения и какова награда за него? Презрительные насмешки их собратьев и упреки слепого упрямого народа. Однако этот народ привык с почтением относиться к Вселенским соборам, которые закрепили догмы нашей веры. Если они не признают постановления, принятые в Лионе, то лишь потому, что восточные церкви не были ни выслушаны, ни представлены на этом произвольно созванном собрании. Для нашей спасительной цели было бы целесообразно и даже желательно, чтобы в Грецию был послан хорошо выбранный легат с поручением созвать патриархов Константинопольского, Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского и с их помощью подготовить свободный Вселенский собор».

   «Но, – продолжал хитроумный агент, – сейчас на империю нападают и угрожают ей турки, которые уже захватили четыре крупнейших города Анатолии. Жители-христиане этих городов выразили желание вернуться к прежней клятве верности и прежней вере, но силы и доходы императора недостаточно велики для их освобождения, и вместе с римским легатом или раньше его должна прибыть армия франков, которая могла бы изгнать неверных и открыть нам путь к Гробу Господню».

   Если бы недоверчивые латиняне потребовали какой-нибудь залог, какое-нибудь предварительное доказательство искренности греков, Варлаам должен был дать ясный и разумный ответ: «1. Только всеобщий собор может завершить объединение церквей, а такой собор нельзя провести, пока все три восточных патриарха и множество епископов не освободились от магометанского ига. 2. Греков отталкивает от латинян длинный ряд притеснений и оскорблений; их нужно склонить к примирению каким-то проявлением братской любви – действенной помощью, которая могла бы укрепить авторитет императора и сторонников объединения и придать вес их доводам. 3. Если даже какие-то различия в вере или обрядах окажутся непреодолимыми, то все же греки – последователи Христа, а турки – общие враги всех, кто носит имя христианина. Армяне, киприоты и жители Родоса также страдают от нападения турок; для французских государей было бы богоугодным делом обнажить мечи за веру и защищать ее повсюду. 4. Даже если считать подданных Андроника худшими из раскольников, еретиков и язычников, то все же здравый политический смысл может подсказать властям западных государств, что им выгодно приобрести полезного союзника, поддержать слабеющую империю, сохранить границы Европы и что лучше объединиться с греками против турок, чем ждать соединения турецких войск с войсками и богатствами захваченной Византии». Эти рассуждения, предложения и просьбы Андроника были встречены с холодным величавым безразличием. Короли Франции и Неаполя отвергли опасности и славу Крестового похода; папа отказался созывать новый собор для утверждения уже давно утвержденных догм веры, и награда, которую он получил за поддержку устаревших требований императора латинян и латинского духовенства, подсказала ему оскорбительную формулировку обратного адреса на ответе: «Посреднику греков и тем, кто именует себя патриархами восточных церквей». Трудно было бы найти время и папу, менее подходящих для такого посольства. Бенедикт XII был тупоумный крестьянин, постоянно одолеваемый сомнениями и утопавший в праздности и вине. Его гордость могла бы обогатить пап третьим венцом на их тиаре, но Бенедикт был одинаково непригоден и для царских, и для пастырских обязанностей.

   После кончины Андроника греки, занятые своей гражданской войной, не смели заговорить об объединении всех христиан. Но как только Кантакузин покорил и простил своих врагов, он стал заботиться о том, чтобы оправдаться хотя бы частично за то, что впустил турок в Европу и выдал свою дочь за мусульманского государя. Два государственных чиновника и при них переводчик-латинянин были посланы от его имени к папскому двору в город Авиньон на берегу Роны, куда этот двор был переведен из Рима на семьдесят лет. Они объяснили, какая жестокая необходимость вынудила императора вступить в союз с иноверцами, и по его приказу произнесли уместные в тот момент и поучительные слова о единстве и Крестовом походе. Папа Климент VI, преемник Бенедикта, устроил им радушную и почетную встречу, признал невиновность их государя, простил его из-за его бедственного положения, похвалил его за благородство души и показал, что имеет ясное представление о состоянии греческой империи и о переворотах в ней: эти знания он приобрел благодаря одной даме из Савойи, которая состояла в свите императрицы Анны. Климент не был наделен добродетелями священника, зато обладал силой духа и великолепием государя и своей щедрой рукой одинаково легко раздавал приходы и королевства. Под его властью Авиньон был городом пышности и удовольствий. В юности Климент был развратнее любого барона, и если не спальню, то дворец папы украшали – или оскверняли – своими посещениями дамы – его фаворитки. Войны между Францией и Англией мешали святому делу помощи грекам, но блеск этого замысла льстил честолюбию папы, и греческие послы вернулись на родину вместе с двумя латинскими епископами, посланцами римского первосвященника. Когда они прибыли в Константинополь, император и нунции выразили восхищение благочестием и красноречием друг друга; позже их частые беседы были полны взаимных похвал и обещаний, которые забавляли обе стороны и не обманывали ни одну из них. Благочестивый Кантакузин заявил: «Я восхищен замыслом нашей священной войны, которая должна принести мне личную славу, а христианам общественную пользу. Французским армиям будет открыт свободный путь через мои владения; мои войска, мои галеры и мои сокровища послужат нашему общему делу, и моя судьба будет счастливой, если я смогу заслужить и получить венец мученика. Слова не способны выразить, как горячо я желаю объединения рассеянных по миру членов тела Христова. Если бы моя смерть могла помочь этому, я бы с радостью предложил для ее совершения свой меч и подставил под его удар свою шею. Если бы этот духовный феникс мог родиться из моего пепла, я бы сам сложил дрова для костра и собственными руками зажег пламя». Однако греческий император осмелился отметить, что те правила веры, которые разделяют две церкви, были введены латинянами, проявившими тогда гордыню и излишнюю поспешность. Он отрекся от раболепных и своевольных поступков первого Палеолога и твердо заявил, что его совесть никогда не позволит ему признать никакие решения, кроме постановлений свободного Вселенского собора. «Сложившаяся сейчас обстановка, – продолжал он, – не позволяет папе и мне встретиться ни в Риме, ни в Константинополе; но можно было бы выбрать какой-нибудь приморский город на границе двух империй и созвать туда епископов, чтобы они дали наставление верующим Востока и Запада». Нунции, казалось, остались довольны этим предложением, и Кантакузин преувеличенно сожалел о крушении своих надежд, когда Климент вскоре умер и на папском престоле оказался преемник, не похожий на него характером. Жизнь самого Кантакузина продолжалась, но продолжалась в монастыре, и смиренный монах ничем, кроме своих молитв, не мог влиять на решения совещаний своего ученика с приближенными или государственных советов.

Поездка Иоанна Палеолога в Рим
   Тем не менее именно этот ученик, Иоанн Палеолог, больше всех византийских государей был склонен к тому, чтобы обнять пастыря Запада, поверить ему и ему подчиниться. Мать Иоанна, Анна Савойская, была крещена в латинской вере. Чтобы выйти замуж за Андроника, она сменила имя, одежду и вероисповедание, но ее сердце оставалось верным родине и прежней религии. Она воспитывала сына, пока он был ребенком, и управляла им, когда он стал императором. В первый год после освобождения Иоанна и возвращения на престол турки по-прежнему были хозяевами Геллеспонта. Сын Кантакузина поднял мятеж в Адрианополе; Иоанн Палеолог не мог положиться ни на себя, ни на свой народ. По совету своей матери он, надеясь на помощь из других стран, отрекся от своих прав, как церковных, так и государственных. Акт, которым он отдавал себя в рабство, был подписан пурпурными чернилами, скреплен золотой печатью и тайно передан агенту-итальянцу. Первой статьей этого договора была клятва императора в верности и повиновении Иннокентию VI и его преемникам, первосвященникам римско-католической церкви. Император обещал с должным почтением принимать папских легатов и нунциев, предоставлять им дворец для проживания и церковь для религиозных обрядов, в доказательство своей искренности отдать в заложники своего второго сына, Мануила. За эти уступки он требовал быстро предоставить ему помощь – пятнадцать галер, а на них пятьсот тяжеловооруженных воинов и тысячу лучников, которые служили бы ему против его христианских и мусульманских врагов. Палеолог обещал надеть на служителей своей церкви и на свой народ то же духовное ярмо, которое надел на себя. Сопротивлению греков, которое можно было вполне обоснованно предвидеть, он противопоставил две очень действенные меры – развращение и образование. Легату было дано право распределять свободные приходы между теми духовными лицами, которые подпишут ватиканский символ веры; для обучения константинопольской молодежи языку и вере латинян были основаны три новые школы, и первым в список учеников было внесено имя Андроника, наследника престола. Далее Палеолог заявлял, что если он не добьется своего ни убеждением, ни силой, то будет недостоин царствовать и передаст папе все свои права государя и отца, чем предоставит Иннокентию полную власть руководить семьей и правительством своего сына-наследника, а также устроить его брак. Но это соглашение не было ни выполнено, ни выпущено в свет. Римские галеры стали таким же плодом воображения, как покорность греков. Унижение оказалось безрезультатным, и только сохранение тайны спасло греческого государя от позора.

   Турецкая военная гроза вскоре разразилась над его головой: потеряв Адрианополь и Романью, он оказался заперт в своей столице и стал вассалом высокомерного Мурада в трусливой надежде, что этот дикарь съест его в последнюю очередь. В этом жалком и презренном положении Палеолог решил отправиться морем в Венецию, а затем броситься к ногам папы. До него ни один из византийских государей не бывал в незнакомых странах Запада; но только в этих странах он мог найти утешение или избавление от беды. К тому же для его достоинства было менее унизительно появиться в священной коллегии, чем в Османской Порте. В это время после долгого отсутствия римские первосвященники возвращались из Авиньона на берега Тибра. Кроткий и добродетельный Урбан V поощрил греческого государя и разрешил ему это паломничество, а себя прославил тем, что в один и тот же год принял в Ватикане обоих призрачных императоров – тени величия Константина и Карла Великого. Во время этой поездки-прошения константинопольский император, потерявший свое тщеславие в дни бедствий, дал больше, чем пустые слова и формальные обещания подчиниться, которых от него ждали. Ему устроили предварительную проверку, и он в присутствии четырех кардиналов признал, как истинный католик, верховенство папы и исхождение Святого Духа от двух лиц Троицы. После этой очистительной церемонии он был допущен к папе на публичный прием в церковь Святого Петра. Урбан сидел на троне в окружении своих кардиналов; греческий монарх три раза преклонил перед ним колени, а затем благочестиво поцеловал ноги, руки и, наконец, губы святого отца. Папа отслужил торжественную обедню в его присутствии, позволил ему вести под уздцы своего мула и дал в его честь роскошный обед в Ватикане. Палеолога принимали дружелюбно и с почетом, но все же между императором Востока и императором Запада соблюдалось некоторое различие, и восточный гость не смог получить редко предоставлявшуюся честь – возможность читать Евангелие в чине дьякона. Ради своего нового приверженца Урбан постарался разжечь религиозный пыл в душах короля Франции и других западных правителей, но обнаружил, что они холодны к общему делу, а деятельны только в спорах между собой. Последней надеждой императора был наемник-англичанин Джон Хоквуд, иначе Джованни Акуто, который со своей шайкой авантюристов, носившей название «Белое братство», опустошил Италию от Альп до Калабрии, продавал свои услуги то одному, то другому из враждующих государств и был справедливо отлучен от церкви за то, что обстрелял из луков резиденцию папы. Было дано специальное разрешение на переговоры с этим стоявшим вне закона человеком, но у Хоквуда не хватило то ли сил, то ли мужества на это предприятие. Возможно, для Палеолога было удачей не получить помощь, которая должна была дорого стоить, не давала больших результатов и могла стать опасной. С безутешным горем в душе грек стал собираться в обратный путь, но даже его возвращение задержалось из-за самого постыдного препятствия. По приезде в Венецию он занял большую сумму денег под огромные проценты, но его сундуки были пусты, кредиторы не желали ждать, и императора посадили в заточение, решив, что это будет самый надежный способ получить с него долг. Его старший сын, Андроник, регент Константинополя, получил одну за другой несколько горячих просьб исчерпать все возможные источники денег, даже обобрать церкви, но спасти отца от плена и позора. Однако бесчеловечный юноша не чувствовал этого позора, а плену императора втайне радовался. Государство было бедно, а духовенство упрямо, и тут же нашелся – иначе и быть не могло – религиозный предлог, оправдывавший преступное безразличие и промедление. За такое пренебрежение сыновьим долгом Андроник получил суровый упрек от своего брата Мануила, а Мануил сразу же продал или заложил все свое имущество, приплыл на корабле в Венецию, освободил отца и предложил свою свободу в обеспечение долга. Вернувшись в Константинополь, государь-отец наградил этих двоих своих сыновей, как они того заслуживали, но ни вера, ни нравы праздного ленивца Иоанна Палеолога не стали лучше после его паломничества в Рим. Его отступление от истинной веры (или «обращение в истинную веру») не имело никаких последствий ни для церкви, ни для мирян и потому было скоро забыто как греками, так и латинянами.

Поездка Мануила в Италию, Францию и Англию
   Через тридцать лет после возвращения Иоанна Палеолога его сын и наследник Мануил тоже посетил западные страны по схожей причине, но действовал с большим размахом. В предыдущей главе я уже рассказал о его договоре с Баязетом, нарушении этого договора, осаде Константинополя и о французском подкреплении, которым командовал великодушный Бусико. Мануил вначале искал помощи у государств Запада через своих послов, но затем решил, что вид бедствующего монарха заставит плакать и просить за него даже самых суровых варваров, а маршал, который посоветовал византийскому государю эту поездку, подготовил и его прием. Суша была захвачена турками, но морской путь до Венеции был свободен и безопасен. Италия приняла Мануила как первого или по меньшей мере второго из христианских государей. Императору сочувствовали как защитнику и исповеднику христианской веры, а достоинство, с которым он себя держал, не позволяло сочувствию опуститься до презрения. Из Венеции он ехал через Падую и Павию, и даже герцог Миланский, тайный союзник Баязета, пропустил императора через свои владения и дал ему почетных провожатых. На границе Франции Мануила встретили королевские офицеры, которые взяли на себя заботы о нем самом, его поездке и его расходах. Две тысячи богатейших граждан на конях и с оружием выехали встречать его в Шарантон, по соседству со столицей. У ворот Парижа его приветствовали канцлер и парламент. Карл VI в сопровождении принцев и знатных господ своей страны приветствовал его как брата и сердечно обнял. Преемник Константина был в одежде из белого шелка и ехал на коне молочно-белой масти, а во французском церемониале это имеет очень большое значение: белый цвет считается символом высшей власти, и во время своего недавнего визита во Францию император Германии после высокомерного требования и ворчливого отказа был вынужден довольствоваться вороным скакуном. Мануил жил в Лувре; вежливые французы устраивали в его честь праздники и балы или доставляли ему удовольствие пирами и охотой, умело чередуя все это в таком порядке, чтобы показать свое великолепие и отвлечь гостя от его горя. Императору было позволено молиться по правилам греческой веры в собственной часовне, и богословы из Сорбонны были поражены, а возможно, и возмущены языком, обрядами и одеяниями греческого духовенства. Но императору достаточно было только взглянуть на состояние французского королевства, чтобы потерять всякую надежду на действенную помощь. Несчастный Карл, хотя временами его разум и прояснялся, постоянно впадал то в буйное помешательство, то в тупое слабоумие. Бразды правления вырывали друг у друга его брат герцог Орлеанский и его дядя герцог Бургундский, соперничество их сторонников готовило стране беды гражданской войны. Брат короля, веселый юноша, растрачивал свою жизнь на услады роскоши и любви, дядя же был отцом графа Жана Неверского, незадолго до этого выкупленного из турецкого плена. Бесстрашный сын горячо желал отомстить за свое поражение, но более осторожный владетель Бургундии считал, что с него достаточно расходов и опасностей предыдущей попытки. Удовлетворив любопытство и, возможно, утомив терпение французов, Мануил решил посетить Англию. На пути из Дувра в Кентербери его встретили с должным почетом настоятель и монахи монастыря Святого Остина, а в Блэкхите король Генрих IV вместе со своим двором приветствовал «греческого героя» (здесь я повторяю слова нашего старинного историка). Мануил много дней прожил в Лондоне, где его поселили и принимали как императора Востока. Но положение Англии еще меньше позволяло ей участвовать в священной войне. В том самом году наследственный государь был свергнут с трона и убит, страной правил удачливый захватчик престола, наказанный за честолюбие завистью и угрызениями совести. К тому же Генрих Ланкастерский не мог ни отвлечься сам, ни отвлечь свои войска от защиты собственного трона, который постоянно раскачивали заговоры и мятежи. Английский монарх жалел, высоко ценил и приветствовал праздниками константинопольского императора, но крест взял лишь для того, чтобы успокоить свой народ и, возможно, свою совесть благочестивым намерением или его видимостью. Мануил, однако, остался доволен подарками и почестями и вернулся в Париж удовлетворенным. Затем он отправился обратно, проехал через Германию и Италию, затем в Венеции взошел на корабль, водным путем добрался до Морей и там стал терпеливо ждать своего крушения или избавления. Он все же избежал постыдной необходимости открыто или тайно выставить свою веру на продажу.



   Латинская церковь была разорвана великим расколом: короли, народы, университеты Европы подчинялись одни римским папам, другие – папам авиньонским. Император, старавшийся добиться дружбы обеих сторон, не поддерживал никаких сношений ни с одним из одинаково непопулярных и бедных соперников. Его поездка произошла в год юбилея, но, проезжая по Италии, он не пожелал получить и не старался заслужить то полное отпущение грехов, которое избавляло верующих от вины или от покаяния. Римский папа, обиженный этим пренебрежением, обвинил императора в непочтительном отношении к образу Христа и призвал итальянских государей отвергнуть и покинуть упрямого схизматика.

   Во время Крестовых походов греки с изумлением и ужасом смотрели на людской поток, который тек с неизвестного им Запада. Поездки их последних императоров на этот Запад подняли занавес, разделявший народы, и глазам греков стали видны могучие нации Европы, которые они больше не осмеливались клеймить позорным именем «варвары». Наблюдения Мануила и его более проницательных спутников были сохранены для потомства византийским историком, который жил в то время. Будет достаточно забавно, а может быть, к тому же и поучительно взглянуть сейчас на его описания Германии, Франции и Англии – стран, чье прошлое и настоящее так хорошо знакомы нам.

   I. ГЕРМАНИЯ (так пишет этот грек, Халкондил) очень широка – от Вьенны до океана, а в длину простирается (странная география) от Праги в Богемии до реки Тартессус и Пиренейских гор. Почва ее достаточно плодородна и не годится лишь для олив и фиг, воздух полезен для здоровья, тела местных жителей крепки и здоровы, и эти холодные края редко страдают от моровых болезней и землетрясений. После скифов или татар германцы самый многочисленный из народов. Они смелы и терпеливы, и, если бы их всех объединяла власть одного главы, их сила была бы неодолимой. Они получили в дар от папы право выбирать римского императора, и ни один народ не верен и не послушен латинскому патриарху больше, чем они. Основная часть страны поделена между князьями и прелатами, но Страсбург, Кёльн, Гамбург и еще более двухсот вольных городов управляются мудрыми и беспристрастными законами согласно воле и в интересах всего сообщества жителей. Дуэли, то есть поединки пеших противников, очень распространены у них и в мирное, и в военное время. Их изобретательность достигла блестящих успехов во всех механических искусствах, и германцы могут гордиться тем, что они изобрели порох и пушку, которые теперь известны почти всему миру.

   II. Королевство ФРАНЦИЯ простирается на расстояние пятнадцати или даже двадцати дней пути от Германии до Испании и от Альп до Британского океана; оно имеет много процветающих городов, и среди них – Париж, город короля, превосходящий все остальные богатством и роскошью. Многие князья и властители по очереди присутствуют во дворце короля и признают его своим верховным владыкой; самые могущественные из них – герцог Бретани и герцог Бургундский, владелец той богатой провинции Фландрия, в гавани которой заходят корабли из нашего моря и более далеких морей. Французы – древний и богатый народ; их язык и нравы похожи на итальянские, хотя и несколько отличаются от них. Гордые императорским саном Карла Великого, своими победами над сарацинами и подвигами своих героев Роланда и Оливье, они считают себя первым среди западных народов, но недавно эту глупую гордыню смирили их неудачи в войнах против англичан, жителей Британского острова.

   III. БРИТАНИЯ расположена в океане напротив берегов Фландрии. Ее можно считать одним островом или тремя островами, но вся она объединена общими выгодами, одинаковыми нравами и схожим правлением. Окружность ее равна пяти тысячам стадий. Эта страна густо усеяна городами и деревнями; хотя в ней не растет виноград и не очень много фруктовых деревьев, она богата пшеницей и ячменем, медом и шерстью, и ее жители изготавливают много тканей. Лондон, главный город этого острова, мог бы по праву получить первое место среди городов Запада по числу жителей и могуществу, по богатству и роскоши. Он расположен на берегах Темзы, широкой и быстрой реки, которая на расстоянии трехсот миль от него впадает в Галльское море; ежедневные приливы и отливы позволяют торговым кораблям безопасно подплывать к нему и отплывать. Король стоит во главе могущественной и буйной аристократии, его главные вассалы владеют своими землями на основе независимого и неотъемлемого права, а пределы его власти и их подчинения определяются законами. Это королевство в прошлом часто страдало от вторжения иностранных захватчиков и от внутренних мятежей, но его жители отважны и выносливы, известны как хорошие воины и победоносны в боях. Форма их щитов происходит от итальянской, форма мечей – от греческой, а применение длинных луков – местная особенность и решающее преимущество англичан. Их язык не похож на языки народов материка. По обычаям домашней жизни их нелегко отличить от их соседей-французов, но в их нравах есть в высшей степени странная особенность: они не требуют верности от супругов и целомудрия от женщин. Когда они ходят друг к Другу в гости, первым делом гостеприимства становится приглашение гостя в объятия жены или дочерей хозяина. Друзья без стыда отдают и берут один у другого на время жену или дочь, и островитян не оскорбляют ни такие странные сделки, ни их неизбежные последствия.

   Мы, знающие обычаи старой Англии и уверенные в добродетели наших матерей, можем улыбнуться легковерию или возмутиться несправедливостью грека, который, должно быть, принял скромное приветствие[207] за греховные объятия. Но его легковерие или несправедливость могут стать для нас важным уроком и научить нас не доверять отчетам путешественника-иностранца, прибывшего издалека, и не сразу верить любому рассказу, который не соответствует законам природы и характеру человека.

   После своего возвращения и победы Тимура Мануил много лет царствовал в покое и процветании. Пока сыновья Баязета добивались дружбы Мануила и не нападали на его владения, он был доволен религией своего народа и в свободные часы сочинил двадцать богословских диалогов в ее защиту. Появление византийских послов на соборе в Констанце было знаком того, что и турки, и латинская церковь вновь стали сильны: завоевания султанов Магомета и Мурада примирили императора с Ватиканом, а осада Константинополя почти побудила его признать исхождение Святого Духа от Отца и Сына. Когда Мартин V, не имея соперников, вступил на престол Святого Петра, вновь начался дружеский обмен письмами и посольствами между Востоком и Западом. Честолюбие одной стороны и бедствия другой подсказывали обеим одни и те же достойные слова о милосердии и мире. Хитрый грек выразил желание женить своих шестерых сыновей на итальянских принцессах, и не менее хитрый римлянин послал к нему дочь маркиза де Монферрата в сопровождении свиты из знатных девиц, чтобы те своим очарованием ослабили упрямство схизматиков. Но проницательный взгляд увидел бы, что эти пылкие чувства были ничего не значащей лживой маской, под которой двор и духовенство Константинополя скрывали свои истинные намерения. Император делал шаг навстречу Западу в пору бедствий и опасности и отступал назад в спокойные времена, давал своим министрам то одни указания, то другие, противоположные, а от настойчивых требований немедленно дать ответ уклонялся, заявляя, что должен внимательно рассмотреть дело или что ему необходимо узнать мнение его патриархов и епископов, а он не может созвать их, когда турецкие войска находятся у ворот его столицы. Из обзора государственных дел того времени становится ясно, что греки настаивали на трех пунктах соглашения и их выполнении в следующем порядке: сначала военная помощь, затем совет, наконец, объединение; а латиняне уклонялись от второго пункта, а пункт первый обещали выполнить лишь добровольно и только в награду за пункт третий. Но мы имеем возможность раскрыть здесь самые тайные замыслы Мануила в том виде, как он объяснял их в частной беседе, ничего не приукрашивая и ничего не скрывая. В конце жизни этот император назначил своим соправителем своего старшего сына Иоанна, который стал императором Иоанном II Палеологом, и передал ему основную часть прав и основную тяжесть власти главы государства. Однажды в присутствии своего историка и любимого камергера Францы он объяснил своему соправителю и наследнику истинный принцип переговоров с папой. «Наше последнее оружие против турок – их страх, что мы объединимся с латинянами, с воинственными народами Запада, которые могут взяться за оружие для нашего спасения и уничтожить их. Каждый раз, когда эти иноверны будут тебе угрожать, ставь у них перед глазами эту опасную картину. Предлагай созвать съезд, обсуждай средства для этого, но всегда тяни время и не давай произойти этому собранию, которое не может принести нам ни духовной, ни земной выгоды. Латиняне горды, а греки упрямы; ни одна сторона не отступит и не откажется от своих слов, и попытка заключить идеальный союз закрепит раскол, создаст отчуждение между церквами и оставит нас без надежды и без всякой защиты на милость варваров». Молодой государь, рассерженный этим полезным уроком, встал и молча ушел. Дальше Франца пишет: «Мудрый монарх взглянул на меня и заговорил снова: «Мой сын считает себя великим государем и героем, но, к сожалению, наш жалкий век не дал нам достаточно места ни для величия, ни для героизма. Может быть, его отвага была бы хороша в более счастливые дни наших предков, но сейчас для последних остатков нашего имущества нужен не император, а осторожный управляющий. Я отлично помню его огромные надежды на союз с Мустафой и очень боюсь, что его безрассудное мужество приведет наш род к гибели, и даже вера ускорит наше падение». Все же опытность и власть Мануила помогали ему сохранять мир и уклоняться от созыва совета, пока он не закончил свой земной путь на семьдесят восьмом году жизни, в одежде монаха, разделив свое движимое имущество между своими детьми, бедняками, своими врачами и любимыми слугами. Один из его шести сыновей, Андроник II, получивший город Фессалонику и титул князя, умер от проказы вскоре после того, как этот город был продан венецианцам, а потом захвачен турками. Несколько счастливых случаев вернули под власть империи Пелопоннес, иначе Морею, и в дни своего процветания Мануил укрепил узкий перешеек длиной шесть миль каменной стеной, имевшей сто пятьдесят три башни. Эта стена рухнула от первого же удара османов. Плодородный полуостров мог быть достаточно большим владением для четырех младших братьев: Феодора, Константина, Димитрия и Фомы. Но они истратили остатки своих сил в борьбе друг против друга, и менее удачливые из соперников были вынуждены жить в подчинении у победителя в императорском дворце.

Поездка Иоанна II Палеолога
   Старший сын Мануила, Иоанн II Палеолог, после смерти отца был признан единственным императором греков. Сразу же после этого он развелся со своей женой и вступил в новый брак с принцессой Трапезундской: для него красота была главным качеством императрицы, а духовенство уступило ему после его твердого заявления, что, если ему не будет разрешен развод, он уйдет в монастырь и отдаст трон своему брату Константину. Первой и, по сути дела, единственной победой Палеолога было обращение в христианскую веру некоего еврея, которого император в результате долгого научного спора уговорил перейти в христианство – и эта мимолетная победа подробно описана в летописи. Но вскоре Иоанн снова стал мечтать об объединении Востока и Запада и, не обращая внимания на совет отца, выслушал с одобрением, которое казалось искренним, предложение встретиться с папой римским на всеобщем съезде по другую сторону Адриатики. Этот опасный замысел Мартин V поощрял, но преемник Мартина Евгений обсуждал без увлечения. После долгих утомительных переговоров император в конце концов получил приглашение от участников латинского съезда нового типа – созванного в Базеле собрания независимых прелатов, которые именовали себя представителями и судьями католической церкви.

   Римский первосвященник боролся за дело церковной свободы и завоевал ее, но освободитель духовенства скоро стал тираном для своих победивших подчиненных, а поскольку его особа была священна, он был неуязвим для того оружия, которое в их руках было таким метким и действенным против гражданских наместников. Право выбора – их Великая хартия вольностей – уничтожалось обжалованием решений, оказывалось обойдено путем назначения опекунов или покровителей, или его сила превращалась в ничто из-за действия противоположно направленной силы даров и пожалований. При римском дворе были устроены публичные торги, на которых кардиналы и любимцы папы обогатились за счет добычи, захваченной у народов, а жители любой страны могли жаловаться, что самые важные и богатые приходы достались чужеземцам и тем, кто сам не участвовал в аукционе. В те годы, когда папы жили в Авиньоне, их честолюбие ослабло и перешло в более низкие страсти – скупость[208] и любовь к роскоши: эти главы церкви строго требовали от священников своевременной уплаты налога первыми плодами и десятой части доходов, но легко оставляли без наказания пороки, нарушения общественного порядка и коррупцию.

   Эти многочисленные скандальные истории стали еще более громкими во время великого раскола западной церкви, который продолжался больше пятидесяти лет. Во время яростной борьбы между Римом и Авиньоном каждый из соперников выставлял напоказ пороки другого, а шаткость их положения уменьшала почтение к их власти, ослабляла их дисциплину и умножала их желания и требования. Чтобы залечить раны церкви и восстановить внутри нее монархическое правление, были созваны два собора – в Пизе и затем в Констанце; но участники этих двух огромных собраний осознали свою силу и решили отомстить за права духовной аристократии. В Констанце святые отцы начали с решения по поводу личностей – отвергли двух глав церкви, а третьего, которого до той поры признавали своим верховным владыкой, низложили; затем они перешли к обсуждению природы и границ верховной власти Рима и разошлись лишь после того, как постановили, что власть всецерковного съезда выше власти папы. Было принято решение, что такие съезды должны собираться постоянно через одинаковые промежутки времени для управления церковью и для ее реформирования и что участники каждого собора перед тем, как объявить его закрытым, должны определить время и место следующего собрания. В следующий раз римский двор благодаря своему влиянию легко сумел обойти это постановление, и намеченный церковный съезд в Сиенне не был созван, но смелые и мужественные решения Базельского собора едва не погубили правившего тогда папу Евгения IV. Святые отцы, верно угадывая его намерения, поспешили обнародовать свое первое постановление, провозглашавшее, что представители воинствующей церкви на земле имеют право судить в богословских и духовных делах всех христиан, в том числе и папу римского, и что всецерковный съезд может быть распущен, прерван или перенесен в другое место лишь по добровольному и принятому в результате свободного обсуждения решению его участников. Когда им сообщили, что Евгений подготовил полную громоподобных угроз буллу, чтобы разогнать их съезд, они осмелились вызвать к себе преемника святого Петра, не подчинившегося решению высшей власти, читать ему наставления, угрожать ему и осуждать его. После многих отсрочек, целью которых было дать обвиняемому время покаяться, они в конце концов постановили, что если он не покорится в течение шестидесяти дней, то будет временно лишен всей своей церковной и светской власти. А чтобы исполнить свой приговор не только над служителем Бога, но и над светским государем, они взяли в свои руки управление Авиньоном, отменили решения об отчуждении церковного имущества и защитили Рим от новых налогов. Их дерзость была оправдана не только согласием всего духовенства, но также мощной поддержкой главных монархов христианского мира. Император Сигизмунд объявил, что будет слугой и защитником собора, Германия и Франция тоже встали на их сторону, герцог Миланский был врагом Евгения, а римский народ восстал против папы и изгнал его из Ватикана. Евгению, которого покинули сразу и земные, и духовные его подданные, оставалось лишь одно – покориться. В своей новой булле папа унизил себя до последней степени: отменил свои постановления и утвердил решения церковного съезда, включил в это почетное собрание своих легатов и кардиналов и, как казалось, покорился его решению о праве верховного суда. Слава о соборе разнеслась по всем странам Запада; именно при его участниках Сигизмунд принял посольство турецкого султана, и послы поставили у его ног двенадцать огромных ваз, наполненных шелковыми одеждами и золотыми монетами. Базельские святые отцы стремились прославиться еще больше – вернуть греков, а также и богемцев в лоно римской церкви. Поэтому их посланцы пригласили константинопольских императора и патриарха присоединиться к собранию, которому доверяют народы Запада. Палеолог был не против, и его послы были с положенными почестями представлены католическому сенату. Но было похоже, что выбор места встречи станет непреодолимым препятствием: император не желал ни переезжать через Альпы, ни переплывать Сицилийское море и ясно заявил, что собор должен заседать в каком-нибудь удобном для этого городе в Италии или хотя бы на Дунае. Остальные статьи договора обсуждались с большей охотой, и по обоюдному согласию было постановлено, что приглашающая сторона оплатит путевые расходы императора и его свиты из семисот человек, немедленно выделит восемь тысяч дукатов для устройства на новом месте греческих духовных лиц и предоставит денежную сумму в десять тысяч дукатов, отряд из трехсот лучников и несколько галер для защиты Константинополя на время отсутствия императора в его столице. Расходы по подготовке оплатил из своих средств город Авиньон, и после некоторых трудностей и задержек в Марселе были приготовлены корабли и все, что они должны были перевезти.

   Палеолог был в беде, а церковные власти Запада в это время спорили между собой о том, насколько надежна его дружба. Но деятельный и ловкий монарх оказался сильнее, чем медленная и негибкая государственная машина республики. Базельские отцы в своих постановлениях все время старались ограничить деспотизм папы и создать для церкви постоянный верховный суд. Евгению не терпелось сбросить ярмо, а союз с греками мог стать удобным предлогом для того, чтобы переселить мятежный собор с берегов Рейна на берега По. По другую сторону Альп святые отцы из собора утратили бы свою независимость. Савойя и Авиньон, на которые они неохотно согласились, были описаны в Константинополе как расположенные далеко за Геркулесовыми столбами. Император и его священнослужители боялись опасностей долгого плавания по морю. Кроме того, они были оскорблены высокомерным заявлением, что собор, уничтожив молодую ересь богемцев, теперь быстро искоренит и старую ересь греков. А в отношениях с Евгением все шло гладко, все были уступчивы и почтительны, и он пригласил византийского монарха исцелить своим присутствием сразу два раскола – в латинской церкви и в восточной. Для их дружеской встречи была выбрана Феррара, расположенная поблизости от побережья Адриатики, и после некоторых допустимых подделок и краж было тайно подготовлено постановление о том, что собор по собственному согласию переезжает в этот итальянский город. Для этого были снаряжены девять галер в Венеции и на острове Кандия. Усердные итальянцы опередили более медленные базельские корабли. Римский адмирал получил приказ жечь, топить и уничтожать противника, и эти два церковных флота могли бы встретиться в тех же морях, где когда-то Афины и Спарта сражались за первенство в славе. Палеолог, потрясенный наглостью двух партий, которые не давали ему покоя и готовы были сражаться за обладание им, не сразу решился покинуть свой дворец и свою страну ради испытаний опасного пути. Совет отца еще не стерся из его памяти, а разум должен был подсказать императору, что, пока латиняне расколоты, они не могут все вместе выступить против иноземного врага. Сигизмунд отговаривал его от несвоевременного и рискованного предприятия; совет был бескорыстным, поскольку Сигизмунд был на стороне собора, и подкреплялся странным убеждением, будто бы германский цезарь выберет себе среди греков наследника и преемника на престоле Западной империи. Даже турецкий султан выступил в роли советчика, а ему, возможно, было опасно верить, но было опасно и оскорбить его. Мурад не разбирался в ученом смысле споров между христианами, но опасался объединения христиан. Он предложил выделить из собственной казны средства на удовлетворение нужд византийского двора и с притворным великодушием пообещал, что Константинополь останется цел и невредим в отсутствие своего властителя. Палеолог принял решение в пользу самых роскошных даров и самых своевременных обещаний. Он хотел на время покинуть то место опасностей и бед, где находился, поэтому дал посланцам собора двусмысленный ответ, отпустил их, а затем заявил, что намерен перейти на римские галеры. Патриарх Иосиф был в таких годах, когда человек более доступен для страха, чем для надежды. Он боялся моря и потому выразил опасение, что в чужой стране могущество и многочисленность латинского собора заглушит и его слабый голос, и еще около тридцати голосов его православных собратьев. Воля монарха, который поручил ему быть на соборе, лестные для него заверения, что там его выслушают как оракула народов, и собственное тайное желание научиться у западного собрата тому, как освобождают церковь от ига королей, заставили патриарха уступить. Сопровождать его были назначены пять служителей собора Святой Софии, носившие высокое церковное звание «крестоносители», и один из них, еклезиарх, то есть проповедник Сильвестр Сиропул, оставил интересный и написанный без принуждения рассказ об этом ложном союзе. Для духовных лиц, которые неохотно повиновались приказу императора и патриарха, покорность была первейшей обязанностью, а терпение – самой полезной добродетелью. В списке двадцати выбранных для поездки епископов мы встречаем имена митрополитов Гераклеи и Кизика, Никеи и Никомедии, Эфеса и Трапезунда и прославленные личными заслугами имена Марка и Виссариона – двух епископов, которые получили свой сан благодаря учености и красноречию. Вместе с ними отправились в путь несколько монахов и философов, которые должны были показать чужеземцам ученость и святость греков, а также хор из специально отобранных лучших певцов и музыкантов. Патриархи Александрии, Антиохии и Иерусалима были представлены своими подлинными или мнимыми посольствами, примас Руси представлял церковь своей страны, и греки могли сравниться с латинянами по размеру своей духовной империи. Драгоценные сосуды собора Святой Софии были выставлены под удары ветров и волн для того, чтобы патриарх мог проводить службы с подобающей пышностью. Все золото, какое смог раздобыть император, было истрачено на массивные украшения для его постели и колесницы, а император и патриарх притворялись, будто так же процветают и богаты, как их древние предшественники, и в то же время ссорились из-за того, как они поделят пятнадцать тысяч дукатов – первую милостыню римского первосвященника. После необходимых приготовлений Иоанн Палеолог, его многочисленная свита, а также сопровождавшие его брат Димитрий и самые уважаемые лица церкви и государства погрузились на восемь парус-но-гребных судов и направились по турецким проливам мимо Галлиполи через Архипелаг и мимо Морей в Адриатический залив.

Временный союз греков и латинян
   После утомительного и беспокойного плавания, продолжавшегося семьдесят семь дней, эскадра встала на якорь в виду Венеции, где гостям оказали прием, который выразил радость и показал все великолепие этой богатой республики. Скромный Август, правя всем миром, никогда не требовал для себя от подданных таких почестей, какие независимое государство расточало его слабому преемнику. С высокого трона, который был установлен на корме корабля, император принял визит – или, как выражались греки, поклонение дожа и сенаторов. Они приплыли на «Буцентавре», за которым следовали двенадцать величественных галер; море вокруг было усеяно бесчисленными гондолами, парадными и прогулочными. Воздух звенел от музыки и приветственных криков; моряки и даже суда были одеты в шелк и золото, а на всех гербах и карнавальных фигурах были рядом римские орлы и львы святого Марка. Триумфальное шествие поднялось к Большому каналу, проплыло под мостом Риальто. Восточные чужеземцы не сводили восхищенных глаз с дворцов, церквей и многолюдной толпы жителей города, который словно плавал на поверхности вод, и грустно вздохнули, увидев военные трофеи и памятники побед, которыми этот город был украшен после разграбления Константинополя. Проведя пятнадцать дней в гостеприимной Венеции, Палеолог продолжил свой путь по суше и по воде в Феррару, и в этом случае Ватикан смирил свою гордость, следуя давней политике – щадить достоинство древнего сана императоров Востока. Палеолог въехал в город на вороном коне, но перед ним вели коня молочно-белой масти в сбруе, украшенной вышитыми изображениями золотых орлов. Балдахин над его головой несли князья д'Эсте, сыновья или родственники Николо, маркиза города, который был более могущественным государем, чем сам император. Палеолог сошел с коня лишь у подножия лестницы. Папа прошел к нему навстречу до дверей своего жилища. Император заявил, что готов преклонить колени перед папой – папа отказался принять эту честь, обнял его по-отечески и провел к креслу, стоявшему слева от его собственного. Патриарх же не сошел на берег со своей галеры, пока не была разработана и принята церемония встречи епископов Рима и Константинополя, почти как двух равных. Папа под звуки приветствий поцеловал патриарха как брата в знак единения и милосердия, и ни один из служителей греческой церкви не целовал покорно ноги примасу Запада. При открытии собора светские и церковные властители потребовали для себя почетные места в центре зала, и Евгений смог избежать повторения древнего случая с Константином и Марцианом лишь благодаря тому, что напомнил: его предшественники не присутствовали лично ни в Никее, ни в Халкедоне. После долгих споров было решено, что одному народу будет отведена правая половина церкви, другому левая; в латинском ряду первым будет стоять трон святого Петра, один из всех самый высокий; трон греческого императора будет стоять напротив второго места – пустого трона императора Запада[209], которому будет равен по высоте.

   Но как только праздники и ритуал уступили место более серьезным переговорам, греки оказались недовольны и своей поездкой, и собой, и папой. Хитрые послы Евгения рассказывали, что он процветает и стоит во главе государей и прелатов Европы, которые слушаются его голоса, верят и вооружаются, как и когда он велит. Малочисленность Вселенского собора в Ферраре показала, что папа слаб: на первом заседании, когда его открывали, от латинян присутствовали только пять архиепископов, восемнадцать епископов и десять аббатов, из которых большинство были подданными или земляками первосвященника-итальянца. Кроме герцога Бургундского, ни один западный правитель не появился на этом съезде сам и даже не прислал своих послов. Отменить вполне обоснованные базельские постановления, направленные против Евгения и его сана, тоже было невозможно, и в конце концов было решено провести новые выборы. В этих обстоятельствах Палеолог попросил и получил то ли перемирие, то ли отсрочку до тех пор, пока не сможет ожидать от согласия латинян какой-нибудь земной награды за непопулярный союз; после первого заседания публичные переговоры были отложены более чем на шесть месяцев. Император с группой своих избранных любимцев и своих «янычар» поселился на лето в приятном просторном монастыре на расстоянии шести миль от Феррары, забыл среди радостей охоты о бедах церкви и государства и упрямо нарушал правила игры, не слушая ничьих справедливых жалоб, будь жалобщик маркизом или крестьянином. Несчастные греки в это время терпели все тяготы изгнания и бедности. Каждому чужеземцу, чтобы он имел на что жить, выдавали содержание в размере трех или четырех золотых флоринов в месяц, и хотя вся сумма была не больше семисот флоринов, выплата этих денег много раз и надолго задерживалась из-за беспечности или намеренной политики римского двора[210].

   Они мечтали скорее освободиться, но им не давала убежать тройная цепь: в воротах Феррары у них требовали паспорт от их начальства, правительство Венеции обещало арестовывать и отсылать назад беглецов, а в Константинополе их ждало неизбежное наказание – отлучение от церкви, штрафы и приговор, по которому виновного должны были раздеть догола и прилюдно выпороть плетьми, даже если он был из духовного сословия. Только необходимость выбирать между голодом и диспутом смогла заставить греков открыть первое заседание, и они очень неохотно согласились переехать из Феррары во Флоренцию вместе с арьергардом летучего собора. Этот новый переезд был вызван крайней необходимостью: в Ферраре началась чума, верность маркиза могла казаться ненадежной, у ворот стояли наемные войска герцога Миланского, а поскольку Романья была захвачена ими, то папа, император и епископы не без труда и не без опасности для себя разведывали путь по заброшенным тропам через Апеннины.

   Но время и дипломатия помогли преодолеть все эти препятствия. Применяя грубую силу, базельские отцы не повредили, а, наоборот, помогли делу Евгения: народы Европы с отвращением отвергли раскол и не признали избрание Феликса V, который был сначала герцогом Савойским, затем отшельником, а теперь стал папой римским. Соперник Феликса постепенно вернул на свою сторону великих государей, сначала добившись от них выгодного нейтралитета, а затем прочного союза. Легаты базельцев и несколько почтенных членов собора перебежали в римскую армию, которая понемногу увеличивалась в числе и приобретала уважение. Базельский съезд уменьшился до тридцати девяти епископов и трехсот духовных лиц более низкого звания, а флорентийские латиняне могли предъявить миру подписи самого папы, восьми кардиналов, двух патриархов, восьми архиепископов, пятидесяти двух епископов и сорока пяти аббатов или глав религиозных орденов. После девяти месяцев работы и двадцати пяти заседаний они добились выгодного и славного для них воссоединения греков с латинской церковью. Представители двух церквей обсуждали главным образом четыре вопроса: 1. Только ли неквасной хлеб может быть телом Христовым в таинстве причащения. 2. Чистилище. 3. Верховенство папы и 4. Исхождение Святого Духа от одного или двух лиц Троицы. Дело каждого народа защищали десять богословов. Латинян поддерживал своим неистощимым красноречием кардинал Юлиан, а греками умело и отважно руководили Марк Эфесский и Виссарион Никейский. Мы можем в какой-то степени воздать хвалу прогрессу человеческого разума за решение первого вопроса: теперь причащение было признано нематериальным обрядом, который может без вредных последствий изменяться в зависимости от времени и страны. По второму вопросу обе стороны согласились, что существует промежуточное состояние, в котором души христиан очищаются от простительных грехов; насчет же того, очищаются они огненной стихией или как-то иначе, остаются сомнения, но в течение нескольких лет участники обсуждения смогут их разрешить, работая у себя на местах. Требование признать папу верховным главой было более материальным и более тяжелым, но восточные христиане всегда уважали римского епископа как первого среди пяти патриархов. Представители Востока не постеснялись согласиться и с тем, что папа будет осуществлять свои верховные права в согласии со священными канонами – расплывчатая формулировка, которую можно уточнить или обойти, если это удобно. Догмат веры о том, исходит Святой Дух только от Отца или же от Отца и Сына, гораздо прочнее укоренился в сознании людей, и потому на заседаниях в Ферраре и Флоренции вопрос о внесенном латинянами добавлении «и от Сына» был разделен на две части: законно ли это добавление с точки зрения права и соответствует ли оно канонам церкви. Возможно, мне нет необходимости хвалиться моим беспристрастием и безразличием к этому вопросу, но я должен помнить, что греки имели сильную опору – запрет Халкедонского собора на внесение любых дополнений в никейский, а точнее, константинопольский символ веры[211].

   В земных делах нелегко понять, как участники собрания законодателей могут связать запретом своих преемников, наделенных такой же властью, как они. Но решения, которые вдохновил Бог, должны быть верными и не подлежат изменению; кроме того, ни один епископ-одиночка и ни один провинциальный собор не смеет изменять нововведениями решения всей католической церкви. В области религиозного учения спорившие стороны были равны, и спор мог тянуться бесконечно. Разум отступает в растерянности перед исхождением Божества. Евангелие, лежавшее на алтаре, молчало. Многочисленные и разнообразные тексты святых отцов могли быть искажены обманом или запутаны софистикой, к тому же греки не знали ни латинских святых, ни их сочинений[212].

   Мы можем быть уверены по меньшей мере в том, что ни одна сторона не могла быть убеждена доводами своих противников. Предрассудок может рассеяться от света разума, поверхностное мнение может быть исправлено более ясным и точным представлением о предмете, если предмет приспособлен к нашим возможностям. Но епископы и монахи с детства были научены повторять определенные загадочные слова; от того, чтобы слова не изменялись при повторе, зависела честь их народа и их собственная честь, и их ограниченные умы становились жестче и воспламенялись от огня язвительных насмешек, без которых не бывает публичного спора.

   Папа и император, попав в облако пыли, которое закрыло им свет, и заблудившись в темноте, желали создать видимость союза: только так они могли добиться тех целей, ради которых встретились, и упрямство, проявленное представителями обеих сторон в публичном споре, смягчалось уловками при негласных переговорах между отдельными участниками встречи. Патриарх Иосиф скончался от старости и болезней. Умирая, он давал советы о милосердии и согласии, и его освободившееся место могло соблазнять честолюбцев из среды духовенства. Архиепископ Руси Исидор и архиепископ Никеи Виссарион за охотное и деятельное подчинение этим советам были для поощрения и награды срочно произведены в кардиналы. Виссарион в начале дебатов был самым стойким и красноречивым защитником греческой церкви, и хотя на родине его ругали, называя отступником, негодяем и ублюдком, в истории церкви он остался как редкий пример – патриот, который заслужил милость двора тем, что громко выступал против него, а затем вовремя покорился. При поддержке этих двух своих церковных помощников император приспособил свои доводы к общему положению и личным особенностям епископов, и все епископы один за другим уступили влиянию власти и примера. Их доходы были в руках турок, сами они были в руках латинян. Епископская казна – три облачения и сорок дукатов – быстро опустела; надежда на возвращение по-прежнему зависела от кораблей Венеции и милостыни Рима. Они были настолько бедны, что могли принять уплату своих долгов как милость, и она могла быть использована как подкуп. Опасность Константинополя и его спасение могли послужить оправданием для какой-то доли благоразумного и благочестивого обмана, и епископам намеками дали понять, что упрямый еретик, который воспротивится согласию Востока и Запада, будет оставлен во вражеской стране на волю мести или справедливости римского первосвященника. На первом отдельном собрании греков протокол объединительного соглашения одобрили двадцать четыре человека и отвергли двенадцать; но пять «крестоносителей» Святой Софии, желавшие быть представителями патриарха, были лишены права голоса по древнему правилу, а их голоса были переданы послушным людям из свиты – монахам, грамматикам и невежественным мирянам. Воля монарха создала лживое и рабское единодушие, и в итоге всего лишь два патриота нашли в себе смелость высказать свои чувства и чувства своего народа – брат императора Димитрий, уехавший в Венецию, чтобы не присутствовать при заключении такого союза, и Марк Эфесский, который – возможно, ошибочно приняв свою гордость за совесть – отказался от всякого общения с латинскими еретиками и объявил себя защитником и исповедником православного символа веры[213].

   В договоре между двумя народами было предложено несколько формулировок согласия, которые могли удовлетворить латинян и не обесчестить греков. Тщательно взвешивались каждое слово, каждый слог, и наконец было установлено богословское равновесие с небольшим перевесом в сторону Ватикана. Согласились считать (я должен просить читателя быть внимательным), что Святой Дух исходит от Отца и Сына как от одного принципа и одной субстанции; что он исходит через Сына и имеет ту же самую натуру и субстанцию; что он исходит от Отца и Сына единым дыханием и порождением. Статьи предварительного договора понять было проще: папа должен оплатить все расходы греков по их возвращении домой; он будет в течение года содержать две галеры и триста солдат для обороны Константинополя; все корабли, которые перевозят паломников в Иерусалим, обязательно должны заходить в константинопольский порт, папа должен каждый раз, когда его попросят, предоставлять грекам десять галер на год или двадцать галер на полгода, и если императору понадобятся пешие войска, папа приложит большие усилия, чтобы добиться их посылки от европейских государей.

   В один и тот же год и почти в один и тот же день Евгений в Базеле был низложен, а во Флоренции сам объединил греков и латинян. Базельский собор (который он, правда, назвал собранием демонов) заклеймил этого папу как преступника, виновного в симонии, нарушении клятв, тирании, ереси и расколе и объявил его неисправимым в своих пороках, недостойным никакого звания и неспособным занимать никакую церковную должность. Флорентийский собор с почтением назвал его истинным и святым наместником Христа, который после шестисот лет разделения примирил католиков Запада и Востока, собрав их воедино под власть одного пастыря. Акт объединения церквей подписали папа римский, император и главные иерархи обеих церквей – подписали даже те, кто, как Сиропул, были лишены права голоса. Можно было изготовить только два экземпляра соглашения – для Востока и для Запада; но Евгений не успокоился, пока не были подписаны четыре одинаковых экземпляра, все подлинники: это были памятники его победы. В памятный день 6 июля преемник святого Петра и преемник Константина заняли места на своих тронах, делегации двух народов собрались в соборе Флоренции, представители делегатов – кардинал Юлиан и Виссарион, архиепископ Никеи, поднялись на кафедру, прочли каждый на своем языке объединительный договор, а затем обняли друг друга от имени, в присутствии и под приветствия своих собратьев. После этого греки отслужили литургию по римскому обряду; символ веры был пропет со словами «и от Сына». Согласие на это греков можно с трудом объяснить тем, что они не поняли смысла гармонично, но нечетко произнесенных слов. Более щепетильные латиняне отказались публично исполнять какие-либо византийские обряды. Все же император и его духовенство не совсем забыли о чести своего народа. Они утвердили своим согласием заключенный договор; было без слов решено, что они не будут даже пытаться вносить изменения в свой символ веры и свои обряды; они пощадили Марка Эфесского и втайне уважали его за благородную твердость; а когда скончался патриарх, они отказались выбирать ему преемника где-либо, кроме собора Святой Софии. При раздаче общественных и частных наград щедрый первосвященник превзошел их надежды и свои обещания. После этого греки вернулись на родину той же дорогой – через Феррару и Венецию, но уже не с такими великолепием и гордостью, как выезжали. Встреча, устроенная им в Константинополе, описана в следующей главе. Успех первой попытки внушил Евгению желание повторить это поучительное зрелище, и к римскому первосвященнику привели одну за другой депутации от армян, маронитов, сирийских и египетских якобитов, несториан и эфиопов. Посланцы целовали ноги папы и провозглашали, что восточные церкви признают Рим православным и подчиняются ему. Эти восточные посольства, о которых ничего не знали в странах, которые они осмеливались представлять, разнесли по землям Запада славу Евгения, кроме того, был ловко организован ропот против остатков раскола среди швейцарцев и савойцев – что они одни нарушают согласие и лад в христианском мире. Отвага и мощь противников Евгения сменились отчаянием и усталостью; базельский съезд был без шума распущен, Феликс отрекся от папской тиары и вернулся в Рипай, в свое благочестивое или сладостное уединение отшельника. Всеобщий мир был обеспечен постановлениями обеих сторон о забвении прежних провинностей и о неприкосновенности бывших противников. Все мысли о реформации были подавлены, папы продолжали пользоваться деспотической властью над церковью и употреблять эту власть во зло. С тех пор Риму больше никогда не приносило тревогу и беды соперничество двух избранных пап.

Возрождение греческой учености в Италии
   Путешествия трех императоров ничего не дали и для их земного спасения, и, возможно, для спасения их душ, но все же имели полезное последствие: они послужили возрождению греческой учености в Италии, а из Италии она распространилась до самых дальних западных и северных стран. Даже находясь на самом дне рабства и отчаяния, подданные византийских монархов еще владели золотым ключом, которым открывалась сокровищница с богатствами Античности – музыкальным и плодовитым языком, который вселяет душу в образы, созданные чувствами, и наделяет телом отвлеченные построения философии. С тех пор как границы монархии и даже ее столицы были растоптаны ногами захватчиков, варвары из различных народов, несомненно, исказили форму и вещество греческой речи, и были составлены толстые словари, чтобы перевести множество слов арабского, турецкого, южнославянского, латинского и французского происхождения. Но язык, на котором говорили при дворе и который преподавали в школах, был чище, и процветание греческого языка было описано – возможно, с преувеличениями – одним ученым итальянцем, который долго жил в Константинополе, нашел там себе знатную жену и сделался подданным греческой империи за тридцать лет до ее захвата турками. Этот ученый, называвшийся греческим именем Филельф, писал: «Разговорная речь испорчена народом и заражена словами множества иноземцев и купцов, которые каждый день толпами съезжаются в город и смешиваются с его жителями. Именно от учеников такой школы мы получили латинские версии трудов Аристотеля и Платона, такие туманные по смыслу и такие бедные духом. Но есть греки, избежавшие этой заразы; им мы следуем, и они одни достойны нашего подражания. В повседневной речи они и в наши дни говорят языком Аристофана, Еврипида и афинских историков и философов, а стиль их письменной речи еще тоньше отшлифован и еще правильнее. Те, кто происхождением или должностью связан с византийским двором, сохраняют без малейшей примеси древние изящество и чистоту языка, но всего ярче его природные красоты сияют в речи благородных матрон, которые удалены от всякого общения с чужеземцами. Я сказал – с чужеземцами? Они живут в таком уединении, что скрыты даже от глаз своих сограждан. Их редко можно увидеть на улицах, а если они покидают свои дома, то делают это в сумерках, чтобы побывать в церкви или у ближайшей родни. В этих случаях матрона едет верхом на коне, закутанная в покрывало, и ее окружают спутники – родственники, муж и слуги».

   У греков церковные службы исполняет многочисленное и богатое духовенство. Их монахи и епископы всегда отличались серьезностью и строгостью поведения, их не отвлекали от религиозных обязанностей, как латинских священников, дела и удовольствия мирской и даже военной жизни. Закончив долгие подсчеты того, сколько времени и талантов погибло из-за суеверия, лени и разногласий в церковной и монастырской среде, более любознательные и честолюбивые умы перейдут к исследованию пределов религиозной и светской учености, которую обеспечивал грекам их родной язык. Обучение молодежи было главным образом в руках служителей церкви. Школы философии и красноречия продолжали существовать до самого падения империи, и можно утверждать, что в стенах Константинополя находилось больше книг и знаний, чем на всем обширном Западе. Однако между ними было одно большое различие, о котором я уже упоминал: греки стояли на месте или даже откатывались назад, а латиняне быстро шли вперед. Дух независимости и соревнования побуждал народы к действию, и даже в маленьком мирке итальянских государств было больше людей и промышленности, чем в уменьшавшейся Византийской империи. В Европе низшие слои общества освободились от ярма феодального рабства, а свобода – первый шаг к любопытству и знанию. Благодаря суеверию сохранился в употреблении латинский язык, хотя грубый и искаженный. Университеты от Болоньи до Оксфорда[214] были населены тысячами учеников, чей неверно направленный пыл можно было переключить на более свободные и достойные мужчины науки.

   При этом воскресении науки Италия первая сбросила с нее саван, и красноречивый Петрарка своими уроками и примером справедливо заслужил похвалу как первый предвестник нового дня. Более правильный стиль его композиций, более благородный и разумный строй его чувств проистекали от изучения древнеримских авторов и подражания им; а ученики Цицерона и Вергилия с почтением и любовью приближались к святыне их греческих учителей. При разграблении Константинополя французы и даже венецианцы с презрением уничтожали работы Лисиппа и Гомера. Произведения искусства можно уничтожить одним ударом, но бессмертный разум обновляется и умножается в копиях под пером переписчика, а Петрарка и его друзья стремились владеть такими копиями и понимать их. Нет сомнения, что военная угроза со стороны турок торопила бегство муз, и все-таки можно вздрогнуть от страха при мысли, что Греция с ее школами и библиотеками могла быть разгромлена до того, как Европа поднялась из затопившего ее потока варварства, что семена науки могли рассеяться по ветру раньше, чем итальянская почва приготовилась к их возделыванию.

   Самые ученые итальянцы XV века признали и встретили приветствием возрождение греческой литературы, много веков остававшейся в забвении. Но и в Италии, и по другую сторону Альп знают имена нескольких обладавших глубокими познаниями ученых, которые в темные времена невежества благородно выделялись среди прочих знанием греческого языка. Тщеславный народ громко восхвалял такие редкие примеры широты познаний. Не будем разбирать в мелких подробностях достоинства каждого отдельного человека, однако из любви к истине нужно указать, что их ученость не имела ни причины, ни результатов, что им было легко удовлетворить себя и своих более невежественных коллег и что язык, который они таким чудесным образом изучили, применялся лишь для переписывания небольшого числа рукописей и не преподавался ни в одном западном университете. В одном уголке Италии существовали его следы в народной речи или по меньшей мере в языке церковной службы. Это была Калабрия, где никогда полностью не исчезала давняя память о колониях греков-дорийцев и ионийцев. Калабрийские церкви долго были в подчинении у константинопольского престола, и монахи святого Василия учились на горе Афон и в школах Востока. Калабрия была родиной Варлаама, который уже появлялся на страницах этой книги как сектант и как посол, и Варлаам первый воскресил за Альпами память о Гомере или по меньшей мере интерес к его сочинениям. Петрарка и Боккаччо описывают его как человека малого ростом, но поистине великого ученостью и гением, имевшего проницательный и острый ум, но говорившего медленно и с трудом. Много столетий (по их словам) Греция не порождала равного ему знатока истории, грамматики и философии, и его достоинства прославлены аттестатами, полученными от государей и ученых Константинополя. Один из этих аттестатов сохранился до наших дней, и император Иоанн Кантакузин, защищавший противников Варлаама, был вынужден признать, что этот глубокий и тонкий логик хорошо знаком с трудами Евклида, Аристотеля и Платона. При авиньонском дворе он сблизился с Петраркой, первым среди знатоков латыни, и желание учиться друг у друга стало основной темой их переписки. Тосканец с жадным любопытством и усидчивым прилежанием взялся за изучение греческого языка, и в утомительной борьбе с сухостью и трудностью первых элементарных знаний начал понимать значение слов и чувствовать душу поэтов и философов, чьи сердца были сродни его сердцу. Но вскоре он лишился общества и уроков своего полезного помощника: Варлаам отказался продолжать свое безрезультатное посольство, а по возвращении в Грецию безрассудно разозлил целые толпы фанатичных монахов тем, что попытался заменить их убеждения светом разума. После трех лет разлуки друзья снова встретились при неаполитанском дворе, но ученик великодушно отказался от прекраснейшей возможности совершенствоваться в языке, и по его рекомендации Варлаам в конце концов стал епископом маленькой епархии в своей родной Калабрии. Многочисленные занятия Петрарки: любовь и дружба, разнообразная переписка и частые поездки, сочинение сложных по форме произведений в стихах и прозе на латыни и на итальянском языке – отвлекли его от изучения иностранного языка, и чем старше он становился, тем больше овладение греческим языком превращалось из надежды в желание. Когда поэту было около пятидесяти, его друг, византийский посол, знавший оба языка, подарил ему экземпляр сочинений Гомера, а Петрарка ответил ему письмом, в котором видны одновременно красноречие, благодарность и сожаление. Восхвалив щедрость дарителя и ценность подарка, который для него дороже золота и рубинов, он продолжает: «Ваш подарок – подлинный оригинальный текст божественного поэта, источника всех вымыслов – достоин вас и меня; вы исполнили свое обещание и удовлетворили мои желания. И все же ваша щедрость несовершенна: вместе с Гомером вы должны были бы подарить мне себя – проводника, который мог бы привести меня на поля света и открыть перед моими удивленными глазами своевременные чудеса «Илиады» и «Одиссеи». Но, увы! Гомер нем или я глух, и не в моей власти наслаждаться красотой, которой я владею. Я поставил его возле Платона – короля поэтов рядом с королем философов, и с гордостью гляжу на моих знаменитых гостей. Из их бессмертных сочинений я уже приобрел все, что было переведено на латинский язык, но если нет пользы, то есть удовольствие в том, чтобы созерцать этих почтенных греков в их национальной одежде. Я в восторге от внешнего вида Гомера, и, обнимая молчащий том, я каждый раз со вздохом восклицаю: «Прославленный певец! С каким удовольствием услышал бы я твою песню, если бы мой слух не притупился, а потом не пропал из-за смерти одного друга и из-за отсутствия второго, о котором горько сожалею! Все же я не отчаиваюсь, и мне приносит некоторое успокоение пример Катона, поскольку он как раз на склоне лет научился читать по-гречески».

   Награду, которую не принесли Петрарке его усилия, получил благодаря удаче и трудолюбию его друг Боккаччо, отец тосканской прозы. Этот популярный писатель, который известен благодаря «Декамерону» – сборнику из ста новелл о шутках и любви, достоин более серьезной похвалы за то, что возродил в Италии изучение греческого языка. В 1360 году ученик Варлаама по имени Лео или Леонтий Пилат прервал свой путь в Авиньон благодаря советам и гостеприимству Боккаччо: писатель поселил чужеземца в своем доме, уговорил власти Флорентийской республики назначить ему ежегодное жалованье и сам стал в часы досуга заниматься у первого учителя, который преподавал греческий язык в западных странах Европы. Внешность Лео могла бы отпугнуть даже самого жаждущего учиться человека. Он одевался в плащ, какой носили философы или нищие, выражение лица имел отвратительное, а само лицо было почти скрыто черными волосами, борода была длинной и нечесаной, нрав у него был угрюмый и переменчивый. Он не мог облагородить свою речь ни украшениями, ни даже ясностью изложения, которые свойственны латинскому красноречию. Но в его уме хранилось сокровище – греческая ученость. Он одинаково хорошо знал историю и басни, философию и грамматику, читал поэмы Гомера в школах Флоренции. Именно по его объяснениям Боккаччо составил дословный прозаический перевод «Илиады» и «Одиссеи», который утолил жажду его друга Петрарки и который, возможно, уже в следующем веке тайно использовал Лоренцо Валла, переводчик Гомера на латинский язык. Именно из его рассказов тот же Боккаччо собрал материал для своего трактата о родословном дереве языческих богов – работы, которая в те времена требовала огромных познаний и которую он обильно начинил греческими персонажами и цитатами, чтобы добиться изумления и похвалы от более невежественных читателей. Первые шаги ученость делает медленно и с трудом – во всей Италии можно было насчитать не больше десяти почитателей Гомера, и ни Рим, ни Венеция, ни Неаполь не смогли бы добавить ни одного имени к этому списку ученых мужей. Их было бы больше и они быстрее бы двигались вперед, если бы непостоянный Лео через три года не покинул свое почетное и прибыльное место. Проезжая через Падую, он короткое время был гостем Петрарки и понравился поэту как ученый, но как человек вызвал у него справедливую обиду своей угрюмостью и нелюдимостью. Лео, недовольный и миром, и собой, недооценивал те блага, которые имел в данный момент, а отсутствующие люди и предметы были дороги его воображению. В Италии он был фессалийцем, в Греции – уроженцем Калабрии. В обществе латинян он презирал их язык, религию и манеры, но как только сходил с корабля в Константинополе, тут же снова начинал вздыхать по богатству Венеции и изяществу Флоренции. Его итальянские друзья не слушали его назойливое ворчанье, а он зависел от их любопытства и снисходительности, и поэтому снова сел на корабль, отправлявшийся в их страну. Но при входе в Адриатику корабль попал в грозу, и несчастный учитель, который, подобно Улиссу, привязал себя к мачте, был убит молнией. Человечный Петрарка пролил слезу при известии о его бедствии, однако очень старался узнать, удалось ли спасти от рук моряков какой-нибудь экземпляр Еврипида или Софокла.

   Но слабые ростки греческой учености, которые посадил Боккаччо в почву, подготовленную Петраркой, вскоре завяли и погибли. Следующее поколение довольно долго совершенствовалось лишь в латинском красноречии, и лишь в конце XIV века погасший огонь вновь был зажжен в Италии – теперь уже навсегда. Император Мануил перед своей поездкой на Запад отправил туда послов и ораторов, которые должны были умолять западных государей о сострадании. Самым выдающимся или самым ученым из этих посланников был Мануил Хризолор, человек знатного происхождения: предполагалось, что его предки были римлянами и переселились в Константинополь вместе с великим Константином. После того как Хризолор побывал при французском и английском дворах, где получил несколько денежных пожертвований и гораздо больше обещаний, посланника пригласили на должность профессора, и честь приглашения снова принадлежала Флоренции. Тем, что Хризолор знал кроме греческого и латынь, он заслужил денежное пособие от Флорентийской республики и вскоре превзошел ее ожидания. Его школу посещала целая толпа учеников всех возрастов и званий, и один из них, Леонардо Аретино, в своей всеобщей истории описал причины своего прихода и свои успехи.

   «В то время, – пишет он, – я был студентом и изучал гражданское право, но в моей душе горела любовь к словесности, и я проявлял немного усердия в изучении логики и риторики. Когда приехал Мануил, я не мог решить, прекратить мне уроки права или отказаться от появившейся чудесной возможности. Тогда я со всем пылом юности спросил свой ум: «Ты откажешься от себя и своей удачи? Ты не хочешь познакомиться и дружески беседовать с Гомером, Платоном и Демосфеном? Беседовать с поэтами, философами и ораторами, о которых рассказывают такие чудеса и которых во все века славили как великих учителей человечества? По гражданскому праву я всегда найду достаточное количество преподавателей и ученых в наших университетах, а учителя греческого языка – и такого учителя, – если дам ему уйти, могу никогда не отыскать». Убежденный этими доводами, я отдал себя в руки Хризолора, и моя страсть оказалась так сильна, что я постоянно видел по ночам во сне те уроки, которые усвоил днем». Тогда же и там же Джованни из Равенны, итальянский ученик Петрарки, истолковывал латинских классиков. В этих двух школах получили образование итальянцы, которые прославили свое время и свою родину, и Флоренция стала плодоносным садом греческой и римской учености. Приезд императора заставил Хризолора вернуться из училища ко двору, но позже он так же старательно и успешно преподавал в Павии и Риме. Остаток своей жизни – около пятнадцати лет – он разделил между Италией и Константинополем, между посольствами и уроками. Занятый благородным делом просвещения чужого народа, этот грамматик не забывал о более священном долге перед своим государем и своей страной: Хризолор умер в Констанце, где находился с поручением от императора к съезду.

   По его примеру восстановление греческой учености в Италии продолжил целый ряд эмигрантов, которые не имели денег, но владели знаниями или по меньшей мере греческим языком. От страха перед оружием турок или от турецких притеснений жители Фессалоники и Константинополя бежали в страну свободы, любознательности и богатства. Собор открыл двери Флоренции перед светочами греческой церкви и оракулами платоновской философии, а те из беженцев, кто был сторонниками объединения церквей, имели двойную заслугу: они отвергли свою родину не просто ради христианской веры, а ради веры католической. Патриот, жертвующий своей партией и совестью ради соблазнов, которыми его манит милость властей, может, несмотря на свой поступок, обладать личными и общественными добродетелями. Он больше не слышит в свой адрес обидные слова-упреки «раб» и «отступник», а приобретенное уважение новых союзников позволяет ему снова чувствовать себя достойным человеком. Виссарион за свою благоразумную покорность был награжден пурпуром римской церкви и поселился в Италии. Этот кардинал-грек, носивший титул патриарха Константинопольского, заслужил уважение как вождь и защитник своего народа, когда в должности легата применял свои дарования в Болонье, Венеции, Германии и Франции. Во время выборов папы у членов конклава на мгновение даже возникла мысль возвести его на престол Святого Петра[215].

   Высокие звания и награды Виссариона – служителя церкви придавали блеск и исключительность достоинствам Виссариона-ученого. Его дворец был школой, и каждый раз, когда этот кардинал являлся в Ватикан, его сопровождала свита из ученых людей обоих народов. Труд этих ученых заслужил их собственное одобрение и похвалу общества; их книги теперь пылятся без употребления, но в те времена были популярны и полезны. Я не буду пытаться перечислить здесь всех восстановителей греческой литературы в XV веке. Думаю, что будет достаточно упомянуть с благодарностью имена Феодора Газы, Георгия Трапезундского, Иоанна Аргиропула и Димитрия Халкондила, которые преподавали свой родной язык в школах Рима. Их труды были не ниже трудов Виссариона, чей кардинальский пурпур они чтили, но чьей удаче втайне завидовали. Однако жизнь этих грамматиков прошла в бедности и безвестности: они отказались идти прибыльными путями церкви, а одежда и манеры не позволяли им бывать в высшем обществе. Поскольку их единственным достоинством были знания, они, возможно, были довольны наградой, которую получали за свою науку. Отдельного упоминания заслуживает Янус Ласкарис, который был исключением из этого правила. Его красноречие, вежливость и происхождение из императорского рода привлекли к нему внимание нескольких французских монархов, и в одних и тех же городах Ласкарису поручали то преподавание, то ведение переговоров. Долг и выгода побуждали учителей-греков самих учиться латинскому языку, и те, кто добивался самых больших успехов, начинали свободно и изящно говорить на чужом наречии. Но у них навсегда сохранилось ничем не искоренимое греческое тщеславие – склонность свыше меры превозносить свою родину. Их похвала и даже уважение доставались только писателям – их соотечественникам, и временами греки показывали свое презрение к Вергилию или Туллию, сочиняя дерзкую критику или сатиру на стихи одного или речи другого. Эти учителя считались наилучшими оттого, что свободно владели живым языком, но их первые ученики были не способны заметить, насколько потомки стоят ниже своих предков по уровню знаний и даже практики. Неверное произношение[216], которое они ввели в школах, рассудительные потомки позже изгнали из употребления.

   0 роли греческих ударений они ничего не знали, и эти музыкальные ноты, которые, слетая с аттического языка и воспринимаемые аттическим ухом, наверное, были тайной сутью гармонии, для их глаз так же, как для наших, были всего лишь немыми бессмысленными значками, ненужным излишеством в прозе, вызывающей беспокойство помехой в стихах. Грамматику они действительно знали, поскольку включали в свои уроки пенные отрывки из сочинений Аполлония и Геродиана, и их трактаты о синтаксисе и этимологии, хотя лишены философского духа, до сих пор полезны тем, кто изучает греческий язык. Во время крушения Византийской империи каждый беглец схватил что-то из ее сокровищ – книгу какого-нибудь автора, которая могла бы погибнуть, если бы не находчивость беглеца. Усердные и порой имевшие изящный почерк переписчики своими перьями размножили эти тексты, при этом исправляя их и объясняя собственными комментариями или замечаниями более ранних комментаторов. Содержание сочинений греческих классиков было пересказано латинскому миру, но дух классики – красота стиля – улетучился при переводе на другой язык. Рассудительный Феодор Газа выбрал для перевода более солидные труды Аристотеля и Теофраста, и их сочинения по естественной истории животных и растений открыли собой богатую сокровищницу подлинной экспериментальной науки.

   Однако погоня за летучими тенями метафизики велась с большим любопытством и большим увлечением. Платон после долгого забвения был воскрешен в Италии почтенным греком[217], который преподавал в доме Козимо Медичи.

   В то время, когда Флорентийский собор занимался богословскими спорами, изучение изящной философии Платона могло иметь какие-то полезные последствия, ибо его стиль – чистейший образец аттической речи, а его высокие мысли иногда изложены простым слогом в дружеской беседе, а иногда украшены самыми яркими красками поэзии и красноречия. Диалоги Платона – волнующее описание жизни и смерти мудреца, а спустившись с облаков на землю, он своей системой моральных правил внушает людям любовь к истине, родине и человечеству. Наставления и пример Сократа – совет людям жить по принципу сомнения в сочетании со скромностью и свободой исследования. Хотя платоники слепо и фанатически преклонялись перед видениями и ошибками своего божественного учителя, они пылкостью своих чувств могли исправить недостатки сухого догматичного метода школы перипатетиков. Достоинства Платона и Аристотеля настолько равны по величине и при этом настолько противоположны, что могли бы бесконечно уравновешивать друг друга в борьбе между собой. Но из столкновения двух враждебных видов рабства может родиться искра свободы. Греки того времени разделились на партии: одни поддержали первую из этих сект, другие вторую. Обе стороны, ведя бои под знаменами своих вождей, проявляли больше ярости, чем мастерства, и после бегства из Константинополя перенесли сражение на новое поле боя – в Рим. Философский спор быстро выродился в личную ссору рассерженных грамматиков, и Виссарион, хотя был сторонником Платона, предложил себя в качестве советчика и авторитетного посредника, чтобы защитить честь своего народа. В садах Медичи философией академиков наслаждались хорошо воспитанные и ученые люди, но их философское общество было быстро распущено, сочинения мудрена из Аттики стали внимательно читать и перечитывать в отхожих местах, а более сильный Стагирит продолжал парить и остался оракулом для церкви и школы.

Папа Николай V
   Я точно и честно описал литературные заслуги греков, но следует признать, что пылкие латиняне следовали за ними и обгоняли их. Италия была разделена на много независимых государств, и в те времена государи и правители республик, соперничая друг с другом, ради своего честолюбия поощряли литературу и награждали литераторов. Слава Николая V не соответствовала его достоинствам. Он был низкого происхождения и возвысился благодаря своим добродетелям и учености. Натура человека оказалась сильнее, чем выгода папы римского, и Николай сам оттачивал то оружие, которое вскоре было направлено против римской церкви. Он был другом многих виднейших ученых того времени, затем стал их защитником, но отличался таким смирением, что эту перемену почти не замечали ни они, ни он. Когда Николай настаивал, чтобы у него приняли щедрый подарок, то просил считать свою щедрость не указателем размера заслуг, а свидетельством своего доброго отношения. Если же скромный обладатель высоких достоинств отказывался от папского дара, папа, знавший себе истинную цену, говорил: «Прими это, среди вас не всегда будет Николай». Влияние Святого престола, которое распространялось на весь христианский мир, папа римский использовал не для выискивания богатых приходов, а для поиска книг. Из развалин византийских библиотек, из самых дальних и безвестных монастырей Германии и Британии он свозил в свое собрание покрытые пылью рукописи античных писателей, а в тех случаях, когда оригинал нельзя было увезти, с него делали для папы точный список. Ватикан, древнее хранилище папских постановлений, сказаний о святых, вымыслов суеверия и подделок, каждый день пополнялся более ценными сочинениями, и в собирании книг Николай был так трудолюбив, что за восемь лет правления составил библиотеку из пяти тысяч томов. Благодаря его щедрости латинский мир смог прочесть на своем языке сочинения Ксенофонта, Диодора, Полибия, Фукидида, Геродота и Аппиана, «Географию» Страбона, «Илиаду», самые ценные работы Платона и Аристотеля, Птолемея и Теофраста, а также отцов греческой церкви. То ли предшествовал римскому первосвященнику, то ли следовал его примеру флорентийский купец, который правил республикой без оружия и без титула. Козимо Медичи стал родоначальником династии государей, чье имя и чья эпоха стали почти синонимами восстановления учености. Свое доброе имя он благородством превратил в славное, его богатства были поставлены на службу человечеству, он переписывался с Каиром и Лондоном одновременно, и часто на одном и том же корабле ему привозили индийские пряности и греческие книги. Гениальные дарования и высокая образованность сделали его внука Лоренцо не только защитником, но и судьей литераторов и кандидатом на место среди них. Во дворце Лоренцо бедствия получали облегчение, а заслуги – награду. Часы досуга он чудесно проводил в платоновской Академии; он побуждал Димитрия Халкондила и Анджело Полициана соревноваться друг с другом, а его деятельный посланец Янус Ласкарис привез с Востока целое сокровище – двести рукописей, из которых восемьдесят были ранее неизвестны в библиотеках Европы. В остальной Италии были такие же настроения, и прогресс народа быстро окупил щедрость его правителей. Латиняне имели исключительное право собственности на свою литературу, и вскоре эти ученики Греции смогли передавать другим и совершенствовать знания, которые усвоили на уроках. После приезда небольшого числа сменявших друг друга иностранных учителей волна эмиграции угасла, но язык Константинополя был перенесен за Альпы, и теперь уроженцы Франции, Германии и Англии[218] передавали своим землякам священный огонь, который сами зажгли в школах Флоренции и Рима. С произведениями ума дело обстоит так же, как с произведениями земли: человек совершенствует дары природы с помощью трудолюбия и мастерства, и греческие авторы, забытые на берегах Илиса, прославились на берегах Эльбы и Темзы. Виссарион из Газы мог завидовать варварам, более ученым, чем он: точности Будеуса, хорошему вкусу Эразма, плодовитости Стефенса, эрудиции Скалигера, проницательности Рейске или Бентли. Преимущество латинян – открытие книгопечатания – досталось им случайно, но Альд и его бесчисленные последователи применили это полезное искусство для того, чтобы увековечить и размножить античные сочинения[219].

   Единственная рукопись, вывезенная из Греции, возрождалась в десяти тысячах копий, и каждая копия была красивей, чем оригинал. Гомер и Платон сами внимательно перечитали бы собственные сочинения в такой форме с большим удовольствием, чем в рукописях, а комментаторы этих сочинений должны неохотно уступить первенство нашим западным редакторам.

Применение древних знаний и злоупотребление ими
   До возрождения классической литературы европейские варвары были погружены во мрак невежества, и их простонародные наречия были так же грубы и примитивны, как их нравы. Те, кто изучал более совершенные языки Рима и Греции, попадали в новый мир света и науки, в общество свободных и цивилизованных народов древности, на дружескую беседу с теми бессмертными людьми, которые говорят на благородном языке красноречия и разума. Такое общение должно было улучшать вкус и облагораживать дух людей нового времени; но все же по первым опытам могло показаться, что изучение древних авторов стало для человеческого ума оковами, а не крыльями. Дух подражания, какой бы похвалы он ни был достоин, родом из рабского сословия, а первые ученики римлян и греков были колонией чужеземцев в своей эпохе и в своей стране. Своим трудолюбивым, не упускавшим ни одной мелочи усердием в исследовании остатков далекого прошлого они могли улучшить или украсить современное им общество. Поэтому критики и метафизики были рабами Аристотеля, поэты, историки и ораторы гордились тем, что повторяют мысли и слова эпохи Августа; наблюдатели природы смотрели на ее явления глазами Плиния и Теофраста; а некоторые поклонники язычества признавались, что тайно молятся богам Гомера и Платона[220].

   Итальянцам пришлось потесниться и уступить место этим сильным и многочисленным потомкам их древних наемных солдат, и после смерти Петрарки и Боккаччо целое столетие было заполнено толпой писавших на латыни подражателей. Их сочинения теперь покоятся с миром на наших полках, но в ту эпоху ученичества было трудно распознать подлинное научное открытие, нововведение или образец красноречия в сочинении, написанном на народном языке данной страны. Однако, как только эта почва глубоко пропиталась этой небесной росой, она ожила и дала жизнь молодым росткам. Современные языки стали изящнее, афинские и римские классики стали учителями хорошего вкуса и образцами для благородного подражания, и сначала в Италии, затем также во Франции и Англии на смену приятному царству поэзии и вымысла пришел свет отвлеченной экспериментирующей философии. Гениальный ум может достичь зрелости раньше обычного срока, но при обучении народа, так же как при обучении одного человека, нужно вначале развить упражнениями память и лишь затем увеличивать мощь разума и воображения. Художник тоже не может надеяться сравниться с предшественниками и превзойти их, пока не научился копировать их работы.



   За объединением церквей, достигнутым на Флорентийском соборе, вскоре последовало окончательное отделение греческой церкви от римской (1440–1448). Действия Владислава, короля Польши и Венгрии, и восстания Яноша Хуньяди и Скандербега замедлили продвижение турок, но не могли отвратить неизбежный конец. Константин Палеолог, правивший с 1448-го по 1453 год, оказался последним восточно-римским императором. Эти события Гиббон описывает в главе 67.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Рудольф Баландин.
100 великих гениев

Игорь Мусский.
100 великих зарубежных фильмов

Дэвид Бакстон.
Абиссинцы. Потомки царя Соломона

Сюмпэй Окамото.
Японская олигархия в Русско-японской войне

Александр Мячин.
100 великих битв
e-mail: historylib@yandex.ru