Глава 53. Положение Восточной империи в X веке. Богатство, ремесла и доходы империи. Императорский дворец. Забвение латинского языка. Возрождение греческой учености. Упадок вкуса

   Во мраке X века словно блеснул луч, осветивший историю. Мы с любопытством и уважением открываем тома сочинений Константина Порфирородного, которые он написал в зрелом возрасте как поучение для своего сына и которые обещают показать нам положение Восточной империи в дни мира и войны, во внутренних и внешних делах. В первом из этих сочинений он в мельчайших подробностях описывает пышные церемонии константинопольских церкви и дворца в том виде, в каком они выполнялись им самим и его предшественниками. Во второй книге он пытается дать аккуратный обзор европейских и азиатских провинций – фем, как они тогда назывались. В третьем томе этого собрания учебников, который может быть приписан либо Константину, либо его отцу, Льву, объясняется система римской военной тактики, дисциплина и порядок построения войск, а также военные операции на море и на суше. В четвертом, где речь идет об управлении империей, Константин раскрывает секреты византийской политики на примере дружеских или враждебных взаимоотношений империи с различными народами мира. Литературные труды той эпохи, практические системы законодательства, сельского хозяйства и истории, могли бы принести пользу подданным и честь государям Македонской династии. Шестьдесят книг, объединенных названием «Василики» и содержащие основной кодекс и полный свод законов гражданского права, были постепенно составлены при трех первых государях этой процветавшей династии. Искусство земледелия занимало досуг и упражняло перья лучших и мудрейших людей древности; избранные места из их наставлений в сжатом виде заняли двадцать книг «Геопоники» Константина. По его приказу примеры порока и добродетели, которые встречаются в истории, были систематизированы в пятидесяти трех книгах, и каждый гражданин мог применить к своим современникам или себе самому урок или предупреждение из прошлого. От царственной роли законодателя властитель Восточной империи переходит к более скромным обязанностям учителя и писца, и пусть его преемники и подданные остались равнодушны к его отеческой заботе, зато мы можем принять неумирающее наследие Константина и наслаждаться им.

   Правда, при более близком взгляде на этот дар его ценность и благодарность потомства уменьшаются: владея императорскими сокровищами, мы можем по-прежнему сожалеть о своих бедности и невежестве, а слава тех, кто создал сокровища, тускнеет и уступает место безразличию или презрению. «Василики» падают в нашем мнении до слепленной из обрывков копии: они оказываются неполной и искаженной версией законов Юстиниана на греческом языке. Однако здравый смысл живших ранее знатоков гражданского права в новой версии часто отступает перед ханжеством, и появляется полный запрет развода, внебрачного сожительства и взимания процентов, что нарушает свободу торговли и мешает счастью в частной жизни. В книге, которая посвящена истории, подданный Константина мог с восторгом прочесть о неподражаемых добродетелях Греции и Рима и узнать, каких высот энергии и благородства чувств раньше достигала душа человека. Но было и противоположное этому влияние: его должны были оказывать жития святых, новое издание которых было поручено подготовить великому логофету, то есть канцлеру империи, и тьма суеверия была украшена цветистыми узорами вымысла в сказаниях Симона Метафраста. Однако во мнении мудрого человека заслуги и чудеса всех святых календаря значат меньше, чем труд одного земледельца, который умножает дары Творца и доставляет пищу своим собратьям. Тем не менее царственные авторы «Геопоники» уделяли больше внимания разъяснению правил искусства уничтожать людей, которое со времен Ксенофонта преподавалось как искусство героев и царей. Но в «Тактике» Льва и Константина есть примесь более низкого сорта – налет того времени, в которое они жили. В их книге нет самостоятельной мысли: они, не рассуждая, переписывают у предшественников те правила и предписания, верность которых была подтверждена победами. Стиль и методика выбраны неумело: авторы смешивают явления, очень далекие одно от другого по времени и совершенно непохожие, – спартанскую фалангу и фалангу македонскую, легионы Катона и Траяна, Августа и Феодосия. Даже пригодность для применения или по меньшей мере значение этих остатков военной науки могут с большой вероятностью быть поставлены под сомнение: общие основания теории разумны, но ее достоинство и трудность определяются ее применением. Дисциплина солдат создается не учебой, а упражнением; способности командира встречаются у тех спокойных, но быстрых умов, которым природой назначено решать судьбы народов и армий: спокойствие – привычка всей жизни и быстрота ума – мгновенное озарение; сражений, выигранных благодаря урокам тактики, было столько же, сколько эпических поэм, написанных по правилам, разработанным критиками. Книга о церемониях – это утомительное и все же неполное монотонное описание того презренного комедиантства, которым были заражены церковь и государство с тех пор, как первая стала постепенно терять чистоту, а второе – силу. Обзор состояния фем, то есть провинций, обещает историку полученные из первых рук полезные сведения, которые могло добыть лишь любопытствующее правительство, вместо традиционных сказок о происхождении городов и злых эпиграмм на пороки их жителей. Такую информацию историку было бы приятно записать. К тому же никто не осудил бы его за молчание по поводу интереснейших вещей: численности населения столицы и провинций, суммы налогов и доходов, количества имперских подданных и иноземцев, служивших под знаменами империи, если все это оставили без внимания Лев Философ и его сын Константин. Его трактат о государственном управлении имеет те же изъяны, но при этом отличается одним достоинством: древняя история народов в этой книге может быть недостоверной или легендарной, но географические сведения и нравы варварских народов очерчены на редкость точно. Из этих народов только франки оказались готовы к тому, чтобы со своей стороны наблюдать за жизнью столицы Востока и изобразить ее в слове. Епископ Кремоны, посол великого Оттона, описал Константинополь примерно в середине X века. Его образы ярки, повествование движется легко и быстро, наблюдательность остра, и даже предрассудки и страсти епископа Лиутпранда носят отпечаток оригинальности – признак свободной и гениальной натуры. По этим скудным сведениям из местных и иноземных источников я и буду узнавать форму и содержание Византийской империи: выяснять, какими были провинции и богатство, гражданское управление и войска, характер и литература греков в течение шестисот лет – начиная с царствования Ираклия и до успешного вторжения франков, иначе называемых латинянами.

   После окончательного раздела империи между сыновьями Феодосия полчища варваров Скифии и Германии затопили провинции Древнего Рима и уничтожили его империю. Слабость Константинополя была скрыта огромностью его владений, границы его империи остались нерушимы или по меньшей мере целы, и при Юстиниане его царство получило великолепное приращение – Италию и Африку. Но власть империи над этими недавно завоеванными землями была кратковременной и непрочной, а затем сарацины силой оружия оторвали от Восточной империи почти половину ее земель. Сирия и Египет стали терпеть притеснения от арабских халифов, а их военачальники сначала отняли у империи Африку, а затем вторглись в те бывшие римские провинции, которые стали испанским королевством готов, и захватили эти земли. Благодаря флоту для них были доступны и острова Средиземного моря, и именно с границ этого островного края – из портов Крита и крепостей Киликии – верные или восставшие эмиры угрожали величию трона и столицы. На землях, оставшихся под властью императоров, была создана новая система управления: вместо провинций, управляемых председателями, консулярами и комесами, были образованы фемы – военные округа, из которых состояла основная часть империи при преемниках Ираклия и о которых рассказывает писатель-император. Из двадцати девяти фем – их было двенадцать в Европе и семнадцать в Азии – у большинства обстоятельства возникновения неизвестны, названия имеют недостоверное или странное происхождение, границы были определены произвольно и подвергались изменениям. Но некоторые имена, которые для нашего слуха кажутся самыми странными, были образованы от названий и символов воинских частей, которые охраняли эти округа и существовали за счет жителей соответствующей фемы. Греческие государи были тщеславны и очень охотно хватались за самое слабое подобие завоевания каких-то земель или за возможность сохранить память о потерянных владениях. На западном берегу Евфрата была создана новая Месопотамия, имя Сицилии и титул ее претора были перенесены на узкую полоску земли в Калабрии, а кусок герцогства Беневентского получил громкое имя и высокое звание Ломбардская фема. В годы упадка арабской империи преемники Константина могли тешить свою гордость более прочными выгодами. Победы Никифора, Иоанна Цимисхия и Василия II возродили славу имени римлян и раздвинули границы их владений: провинция Киликия, крупный город Антиохия, острова Крит и Кипр были возвращены под власть Христа и цезаря, треть Италии была присоединена к владениям константинопольских монархов, Болгарское царство было уничтожено, и власть последних государей Македонской династии простиралась от истоков Тигра до окрестностей Рима. В XI веке судьбу империи опять омрачили новые враги и новые несчастья. Остатки Италии были отняты норманнскими авантюристами, а почти все азиатские ветви были отсечены от римского ствола турецкими завоевателями. После этих потерь императоры династии Комнинов продолжали царствовать от Дуная до Пелопоннеса и от Белграда до Никеи, Трапезунда и извилистой реки Меандр. Их скипетру были покорны обширные провинции Фракия, Македония и Греция; как владельцы Кипра, Родоса и Крита, они имели в своей власти и пятьдесят островов Эгейского, или Святого, моря, и этот остаток их империи был по площади больше самого крупного из европейских королевств.

Богатство, ремесла и доходы империи

   Эти государи могли бы с достоинством и без обмана утверждать, что из всех христианских монархов они имели самый большой город, самый большой доход, самое процветающее и многолюдное государство. В годы упадка и разрушения империи города Запада тоже пришли в упадок и разрушились. Поэтому ни развалины Рима, ни земляные стены, деревянные лачуги и малый размер Парижа или Лондона не могли подготовить приезжего из латинских стран к тому зрелищу, которое представлял собой Константинополь, – к его расположению на местности, огромному размеру, величавому виду его дворцов и церквей, к искусствам и роскоши его бесчисленных жителей. Сокровища этой столицы привлекали персов и болгар, арабов и русских, но своей несокрушимой силой она отражала их дерзкие набеги. Провинции были не столь удачливы и не так неприступны, и мало было областей и городов, которые не потерпели бы насилие от какого-нибудь свирепого варвара, спешившего ограбить то, чем не надеялся владеть. Со времени Юстиниана империя опускалась все ниже: разрушительные силы были активнее сил, совершенствовавших ее, а бедствия войны усиливались другим злом, чье действие дольше, – тиранией государства и церкви. Часто случалось, что бежавший от варваров пленник оказывался раздет и брошен в тюрьму слугами своего государя. Суеверие греков расслабляло их умы молитвой и истощало их тела постом, а многочисленные монастыри и праздники отнимали много рук и много дней у земных человеческих дел.

   Но все же подданные Византийской империи были тогда самым умелым и старательным в делах народом. Природа одарила их страну всеми благами почвы, климата и местоположения, а их мирный и терпеливый нрав больше подходил для поддержки и возрождения искусств, чем воинственность и феодальная анархия, царившие в тогдашней Европе. Области, продолжавшие входить в состав империи, умножили свое население и свои богатства благодаря несчастью других, безвозвратно потерянных для нее провинций. Христиане Сирии, Египта и Африки бежали от ига халифов под власть своего государя, к домам своих братьев. Движимое имущество, которое ускользает от ищущих его притеснителей, отправилось со своими владельцами в изгнание, облегчило им жизнь на чужбине, и Константинополь принял в свои стены вместе с беглецами из Александрии и Тира торговлю этих городов. Вожди Армении и Скифии, бежавшие от преследования своих врагов или от гонений за веру, встречали в империи радушный прием. Их сторонникам создавали выгодные условия для строительства новых городов и возделывания ее обширных земель, и во многих местах Европы и Азии названия местностей, нравы жителей или по меньшей мере предания до сих пор хранят память об этих иноземных колониях. Даже те варварские племена, которые вошли в империю с оружием в руках и поселились на ее земле, постепенно подчинились законам церкви и государства, а с тех пор, как они отделились от греков, их потомки стали верными и послушными солдатами. Даже будь у нас достаточно материала, чтобы составить обзор всех двадцати девяти фем византийской монархии, мы могли бы удовлетворить свое любопытство и единственным примером, выбрав для рассмотрения какую-то одну из них. Нам в достаточной степени повезло: самая интересная провинция легко заметна, а ее название – Пелопоннес – привлечет внимание любого, кто читает античных авторов. Еще в VIII веке, в тревожные времена иконоборцев, Грецию и даже Пелопоннес опустошили славянские банды, которые вторглись на эти земли под знаменем болгарских царей. Древние иноземцы – Кадм, Данай и Пелопс – бросили в плодородную землю этого края семена государственного устройства и учености, но северные дикари вырвали последние больные и вялые корни этих растений. При этом вторжении страна и ее жители изменились: греческая кровь была испорчена примесью, и самые гордые аристократы Пелопоннеса получили как клеймо прозвища «иноземцы» и «рабы». Стараниями последующих государей эти земли были частично очищены от варваров, а жалкие остатки славян были вынуждены дать клятву, что признают власть империи, будут платить ей дань и служить в ее войсках; клятву эту они часто повторяли и часто нарушали. Осаду Патраса вел странный союз – пелопоннесские славяне и африканские сарацины. В момент величайших бедствий и отчаяния горожан им вернула мужество спасительная ложь, будто бы к ним идет на помощь претор Коринфа. Они провели дерзкую вылазку, которая имела успех; чужеземцы вернулись на свои корабли, мятежники покорились, и честь победы была приписана плоду воображения или иноземцу, который сражался в первых рядах в облике святого апостола Андрея. Алтарь, в котором находили мощи апостола, был украшен трофеями победы, а захваченные пленники и их потомство были навсегда отданы митрополичьей церкви Патраса в качестве слуг и вассалов. Два славянских племени, жившие вблизи Илоса и Аакедемона, часто нарушали восстаниями покой полуострова. Они то вредили византийскому правительству, пользуясь его слабостью, то сопротивлялись его притеснениям, пока, наконец, приближение их сородичей, врагов империи, не заставило власти подписать Золотую буллу – закон, определявший права и обязательства этих двух племен, называвшихся одно – эццериты, другое – миленги, и установивший ежегодную сумму взимаемого с них налога – тысяча двести золотых монет. Имперский историк четко проводит различие между этими чужеземцами и коренными, возможно, исконными жителями этих мест, которые могли частично вести свое происхождение от многострадальных илотов. Римляне, и в особенности Август, проявили щедрость и освободили приморские города этого края от власти Спарты, а затем долгое существование этой привилегии облагородило жителей этих городов прозвищем «элеутеро», что значит «свободные лаконцы». Во времена Константина Багрянородного они приняли имя «майноты», под которым позорят имя свободных людей бесчеловечным грабежом, захватывая все, что кораблекрушения выносят на их скалистые берега. Их земли, которые не родят зерно, но производят много оливок, тянутся до мыса Малея; майноты принимали вождя или правителя от византийского претора и платили легкую дань размером в четыреста золотых монет, которая была скорее залогом их неприкосновенности, чем знаком зависимого положения. Свободные жители Лаконии, получившие статус римлян, долго оставались верны религии греков. Благодаря усердным трудам императора Василия они были обращены в христианство, но эти деревенские почитатели языческих богов продолжали украшать венками алтари Нептуна и Венеры и через пятьсот лет после того, как это было запрещено в римском мире. В Пелопоннесской феме в эти дни еще насчитывалось сорок городов, и можно предположить, что угасавшие Спарта, Аргос, Коринф в X веке находились примерно посередине между своим древним великолепием и нынешним запустением. На эту провинцию была наложена обязанность поставлять с каждой бенефиции – так называлось поместье – новобранцев для военной службы – самих местных жителей или тех, кто их заменит. С каждого крупного арендатора взимался налог в пять золотых монет. Менее богатые плательщики вносили такой же подушный налог, объединяясь по нескольку человек. Когда была объявлена война с Италией, пелопоннесцы откупились от участия в ней, добровольно пожертвовав сто фунтов золота (четыре тысячи фунтов стерлингов) и тысячу лошадей в доспехах и сбруе. Церкви и монастыри тоже внесли свою долю: был кощунственно получен доход от продажи церковных должностей, а епископа Левкадии, который был беден, заставили платить пособие размером в сто золотых монет.

   Но богатство провинции и надежность ее доходов основывались на законных и обильных поступлениях из заработков от торговли и ремесел, и были приняты законы, в которых можно заметить некоторые признаки либерализма: об освобождении от всех личных налогов пелопоннесских моряков, а также тех, кто работает с пергаментом и пурпуром. В эти категории можно было – либо вполне честно, либо с помощью расширенного толкования – включить мастерские, где производили изделия из льна, шерсти и в особенности шелка: первые две отрасли хозяйства процветали в Греции со времен Гомера, а третья появилась, возможно, уже в царствование Юстиниана. Эти ремесла, которыми занимались в Коринфе, Фивах и Аргосе, давали хлеб и работу множеству людей; мужчин, женщин и детей расставляли по местам соответственно возрасту и силе, и хотя многие из них были домашними рабами, их хозяева, которые руководили работой и владели получаемой прибылью, были свободными и уважаемыми людьми. Подарки, которые преподнесла одна богатая и щедрая матрона с Пелопоннеса императору Василию, своему приемному сыну, были, несомненно, изготовлены на греческих ткацких станах. Эта госпожа, по имени Даниелис, преподнесла императору ковер из тонкой шерсти, украшенный узором в виде пятен, какие бывают на хвосте павлина, и такого размера, что этот ковер мог полностью покрыть пол новой церкви, построенной во имя сразу трех небесных покровителей: Христа, архангела Михаила и пророка Илии. Она подарила также шестьсот кусков шелковых и льняных тканей, имевших разные названия и разное назначение. Шелк был расписан тирской краской и украшен шитьем, а лен был так тонок, что целый кусок его, свернутый в трубку, можно было бы вложить внутрь стебля камыша. Историк-сицилиец, описывая греческие ткани, делит их на разные разряды по цене согласно весу и качеству шелка, плотности переплетения нитей, красоте цвета, тонкости вкуса в вышивках и материалу, которым вышивки выполнены. Считалось, что для производства изделий, предназначенных обычным покупателям, достаточно одной или двух и даже трех нитей, но для более прочного и дорогого изделия надо было соединить шесть нитей. Говоря о красках, историк умело сплетенными по законам красноречия словами прославляет огненное сверкание алого цвета и более мягкое сияние зеленого. Вышивка выполнялась либо шелком, либо золотом. Простые сочетания полос и кругов не смогли сравниться с более красивыми узорами, изображавшими цветы. Одежды, которые изготавливались для ношения во дворце или в алтаре, часто сверкали от драгоценных камней, а линии тела их владельца очерчивались рядами восточных жемчужин. До XII века одна Греция из всех христианских стран обладала тем насекомым, которое природа научила производить эту изящную роскошь, и мастерами, которых люди научили ее изготавливать. Но ловкие и старательные арабы украли эту тайну: халифы Запада и Востока посчитали унизительным заимствовать свою мебель и свои наряды у неверных, и два испанских города, Альмерия и Лиссабон, стали знамениты производством, а возможно, и экспортом шелка. Норманны первые привезли его на Сицилию, и этот перенос торговли выгодно выделяет победу Роджера из массы одинаковых бесплодных войн, которые происходили во все времена. Один из его военачальников, разграбив Коринф, Афины и Фивы, увез с собой оттуда на кораблях захваченных в плен ткачей и ткачих, а также мастеров других ремесел – мужчин и женщин. Этот трофей прославил их господина и опозорил греческого императора. Король Сицилии оказался способен понять истинную цену этого подарка и при возвращении пленных оставил у себя только работников и работниц из ткацких мастерских Фив и Коринфа, которые, по словам византийского историка, потом работали на этого правителя варваров, как древние эритрейцы служили Дарию. Для нужд этой трудолюбивой колонии было построено величественное здание в Палермо на территории дворца, а дети и ученики этих людей распространили их искусство, чтобы удовлетворить возросшие потребности западного мира. Упадок ткачества на Сицилии можно объяснить бедами этого острова и конкуренцией со стороны итальянских городов. В 1314 году только Лукка из всех государств Италии имела право заниматься этим прибыльным делом. Государственный переворот в этом городе разбросал ткачей по миру – во Флоренцию, Болонью, Венецию, Милан и даже в страны, лежавшие за Альпами, и через тринадцать лет после этого в Модене законы предписывают сажать шелковичные деревья и устанавливают размер налогов на шелк-сырец. Климат севера менее благоприятен для разведения шелковичных червей, но французскую и английскую промышленность обогащают поставкой шелка Италия и Китай.

   Здесь я должен снова пожалеть, что неясность содержания и малое количество литературных памятников того времени не позволяет мне даже приблизительно определить сумму налогов, размер доходя и количество ресурсов греческой империи. Ручейки золота и серебра, притекавшие из всех провинций Европы и Азии, сливались в широкий вечнотекущий поток, который наполнял имперскую казну, как воды реки заполняют водохранилище. Отпадение ветвей от ствола увеличило относительный размер Константинополя, и деспотизм ввел в действие закон сжатия: страна – это столица, столица – это дворец, дворец – это особа императора. Путешественник-еврей, который посетил Восточную империю в XII веке, не находит слов для восхищения богатствами Византии. Вениамин из Туделы – таково его имя – говорит: «Это сюда, в столицу, царицу городов, ежегодно доставляют налоги со всей греческой империи; высокие башни, отданные под хранилища, полны драгоценностей – шелка, пурпура и золота. Говорят, что Константинополь каждый день выплачивает своему государю двенадцать тысяч золотых монет. Эти деньги берут в качестве налога с лавок, трактиров и рынков и с торговцев из Персии и Египта, Русской земли и Венгрии, Италии и Испании, которые приезжают в столицу по морю и по суше». Во всех денежных делах еврей, несомненно, должен считаться авторитетом; но поскольку за триста шестьдесят пять дней ежегодный доход был бы больше семи миллионов фунтов стерлингов, я склонен исключить из числа платежных дней по меньшей мере многочисленные праздники греческого календаря. Огромное количество сокровищ, накопленных Феодорой и Василием II, дает нам неясное, но ослепляющее великолепием представление об их ресурсах. Мать Михаила перед своим уходом в монастырь пыталась то ли остановить, то ли выставить на всеобщее обозрение расточительность своего неблагодарного сына и добровольно составила точную опись имущества, которое переходило к нему по наследству, – сто девять тысяч фунтов золота и триста тысяч серебра, накопленные благодаря бережливости ее и ее покойного мужа. Скупость Василия известна не меньше, чем его отвага и удачливость: своим победоносным армиям он выплачивал жалованье и награды, не трогая те двести тысяч фунтов золота (около восьми миллионов фунтов стерлингов), которые до этого зарыл в подвалах дворца. Современная политика и в теории и на практике отвергает такое накопление сокровищ, и мы больше склонны к тому, чтобы подсчитывать богатство нации по использованию – оправданному или чрезмерному – сумм, взятых в кредит у населения. Но правилам древности и теперь следуют монарх, которого боятся его враги, и республика, которую уважают ее союзники; и тот и другая добились своих целей: он – военного могущества, она – спокойствия в своих пределах.

Императорский дворец

   Сколько бы ни предполагалось израсходовать на текущие нужды государства и отложить для него на будущее, в первую очередь удовлетворялось самое священное требование: выделялись средства на церемониал и развлечения императора, а размер его личных расходов определялся только его собственной волей. Константинопольские государи далеко отошли от естественной простоты, но все же при смене времен года вкус или мода заставляли их уезжать от дыма и шума столицы туда, где воздух был чище. Они наслаждались – или делали вид, что наслаждаются, – сельским праздником сбора винограда, в часы досуга развлекались охотой или более спокойным занятием – ловлей рыбы, в летнюю жару тень укрывала их от солнца, а легкий прохладный ветер с моря освежал. Берега и острова Азии и Европы были покрыты их великолепными виллами, но вместо произведений скромного искусства, которое, скрываясь, незаметно старается украсить сцену природы, в их садах стояли мраморные постройки, пригодные лишь для того, чтобы показать людям богатство повелителя и труды архитектора. По наследству или путем конфискации властитель страны постепенно приобрел в собственность много величественных домов в столице и ее пригородах, и двенадцать из них были отведены под жилье чиновникам его государства. Но большой дворец, центр императорской резиденции, в течение одиннадцати веков находился на одном и том же месте между ипподромом, собором Святой Софии и садами, которые по многочисленным террасам спускались к берегу Пропонтиды. Самая ранняя постройка – дворец первого Константина – была копией или соперницей Древнего Рима. Преемники Константина постепенно совершенствовали дворец, стремясь при этом превзойти чудеса старого мира, и в X веке дворец византийских императоров вызывал восхищение у посетителей, во всяком случае, у латинян, как несомненно первый в мире по мощи своих конструкций, размеру и великолепию. Но труд и сокровища стольких веков породили большое беспорядочное скопление зданий, из которых каждое было отмечено печатью своего времени и личности того, по чьему приказу построено, а нехватка свободного места могла служить оправданием для правящего монарха, когда он разрушал – может быть, с тайным удовольствием – создания своих предшественников. Бережливость императора Феофила давала ему больше свободы и больше возможностей, когда дело касалось блеска и роскоши его дома. Его любимый посол, который изумил даже Аббасидов гордостью и щедростью, по возвращении привез на родину макет дворца, который багдадский халиф незадолго до этого построил на берегах Тигра. Этот макет был тут же скопирован и превзойден: новые дворцовые здания Феофила дополнялись садом и пятью церквами, из которых одна выделялась размером и красотой. Она была увенчана тремя куполами, позолоченная медная крыша опиралась на колонны из итальянского мрамора, а стены были инкрустированы многими видами мрамора разных цветов. Полукруглый портик перед этой церковью, который имел форму греческой буквы «сигма» и назывался именем этой буквы, опирался на пятнадцать колонн из фригийского мрамора, а под землей были устроены сводчатые подвалы такой же конструкции. Площадь перед сигмой была украшена фонтаном, и край бассейна, в котором этот фонтан находился, был кругом выложен серебряными плитками. В начале каждого времени года этот бассейн вместо воды наполняли самыми лучшими фруктами и отдавали это угощение народу для развлечения государя. Он любовался этим шумным и беспокойным зрелищем с трона, сверкавшего золотом и драгоценными камнями; трон этот располагался на высокой террасе, куда надо было подниматься по мраморной лестнице. Ниже трона сидели офицеры охраны, наместники провинций, предводители цирковых партий, самые нижние ступени занимал народ, а площадь под ними была вся заполнена группами танцоров, певцов и мимов. Эту площадь окружали Дворец правосудия, арсенал и различные здания, предназначенные для дел и развлечений; одно из них было названо «пурпурной палатой», поскольку в нем раз в год императрица собственными руками раздавала одежды алого и пурпурного цвета. Длинный ряд помещений, приспособленных к разным временам года, был украшен мрамором и порфиром, картинами, скульптурами и мозаиками, огромным количеством золота, серебра и драгоценных камней. Его причудливое великолепие было создано искусством и терпением самых лучших для того времени художников. Однако безупречный вкус жителей Афин подсказал бы им презрение к изготовленным этими мастерами дорогостоящим безделушкам: сделанному из золота дереву с листьями и ветвями, которое давало приют множеству механических птиц, щебетавших искусственные напевы, и двум массивным золотым львам, которые были размером как настоящие, смотрели и рычали как их дикие собратья. Преемники Феофила – императоры из династии Василия и династии Комнинов – были столь же честолюбивы и так же сильно желали оставить после себя память о своей резиденции, и самая раскошная и величественная часть дворца была удостоена почетного имени «золотой триклиний». Богатые и знатные греки старались – разумеется, с поправкой на подобающую им скромность – подражать своему властителю, и когда они, одетые в шелковые вышитые одежды, проезжали по улицам верхом на конях, дети принимали их за королей. Матрона с Пелопоннеса, которая охраняла счастье Василия Македонца в его детские годы, пожелала, побуждаемая то ли материнской любовью, то ли тщеславием, побывать у своего приемного сына в дни его величия. Из-за своего возраста или из-за лени она посчитала слишком утомительным путь длиной в пятьсот миль от Патраса до Константинополя на коне или в повозке. Мягкие носилки или кровать госпожи Даниелис несли на плечах десять крепких рабов, а поскольку носильщики должны были сменяться через такие расстояния, пройти которые им было бы легко, для этой службы было выбрано триста человек. Во дворце византийских императоров ее приняли с сыновним почтением и почетом, достойным царицы, и каким бы ни было происхождение ее богатства, ее подарки были достойны царского сана. Я уже описал здесь необыкновенные тонкие ткани с Пелопоннеса – льняные, шелковые и шерстяные. Но самым примечательным подарком были триста красивых юношей, из которых сто были евнухами, «поскольку, – пишет историк, – она знала, что таким насекомым в дворцовом воздухе живется лучше, чем мухам у пастуха на маслобойне в летний день». Еще при жизни Даниелис преподнесла большинство своих пелопоннесских имений в дар Льву, сыну Василия, а в завещании назначила Льва своим единственным наследником. После уплаты положенных по закону налогов на наследство к императорским поместьям были присоединены восемьдесят вилл или ферм, и три тысячи рабов Даниелис, освобожденные своим новым господином, были переселены как колонисты на побережье Италии. На примере этой матроны, частного лица, мы можем судить о том, как велики были богатство и роскошь императоров. Но все же круг наших наслаждений узок, и как бы много ни стоила житейская роскошь, совесть ее обладателя чище и безопасность больше, если он – собственник своих богатств, а не управляющий богатствами общества.

   При абсолютной власти верховного правителя, которая уравнивает знатных и низкорожденных, государь является единственным источником почестей, и место человека, как во дворце, так и в империи, зависит от титулов и должностей, которые государь дает и отбирает по своему произволу. Более тысячи лет – со времен Веспасиана до царствования Алексея Комнина – титул цезарь означал второго человека в империи или по меньшей мере был вторым званием с тех пор, как самый высокий титул август стал чаще присваиваться сыновьям и братьям царствующего монарха. Хитрый Алексей, чтобы не нарушить обещание, которое он дал своему могущественному соправителю, мужу своей сестры, и, не создавая себе равного, наградить за набожность своего брата Исаака, пошел обходным путем и создал новое звание – выше этих двух, но ниже императорского. Гибкость греческого языка удачно позволила ему соединить вместе титулы август и император (по-гречески севастос и автократор), и в результате получился звучный титул севастократор. Носитель этого звания занимал место выше цезаря на первой ступени трона, народ повторял его имя в приветственных возгласах, и он отличался от государя только некоторыми украшениями на голове и ногах. Один лишь император мог носить башмаки пурпурного или красного цвета и тиару – венец с верхом такой же формы, как венец персидских царей. Это был высокий полотняный или шелковый колпак в форме пирамиды, ткань которого была почти не видна под множеством нашитых на нее жемчужин и драгоценных камней. Венец состоял из трех золотых полос: горизонтального круга и двух скрещенных дуг; на вершине, где дуги пересекались, помещался шар или крест, и с него свисали нитки или ленты жемчуга – по две на каждую щеку. У севастократоров и цезарей башмаки были зелеными, а не красными; на их малых венцах, которые, подобно европейским коронам, не имели верха, было меньше драгоценных камней. На одном уровне с цезарем и ниже его Алексей, пустив в ход свое воображение, поместил пангиперсеваста и протосеваста; красивое звучание и громкое значение этих слов должны были быть приятны для греческих ушей. Подразумевалось, что такие титулы выше и главнее, чем простое имя «август», и этот священный изначальный титул правителей Рима опустился так низко, что его стали присваивать родственникам и слугам византийских императоров. Дочь Алексея^[196] с наивным самодовольством хвалит это хитрое распределение надежд и почестей по рангам, но наука слова доступна и самым бездарным людям, и гордые преемники Алексея без труда обогатили своими дополнениями его словарь пустых слов.

   Своим любимым сыновьям или братьям они давали более высокое звание деспот, что означает повелитель, которому были присвоены новые украшения и привилегии; в имперской иерархии деспот занимал место сразу после самого императора. Пять титулов: 1) деспот; 2) севастократор; 3) цезарь; 4) пангиперсеваст; 5) протосеваст – обычно давались только кровным родственникам императора. Эти звания излучали свет императорского величия, но поскольку с ними не были связаны никакие постоянные функции, их существование было бесполезным, а авторитет их носителей – непрочным.

   Однако реальную власть в каждом монархическом государстве делят между собой и осуществляют чиновники, управляющие дворцом, казной, флотом и армией. Отличаться могут только титулы, и с течением времени комесы и префекты, преторы и квесторы постепенно опустились на более низкий уровень, а их служащие поднялись выше их и вошли в число первых людей государства. 1. В монархической стране, где значение всего и всех измеряется относительно государя, обслуживание дворца и организация дворцовых церемоний являются самым почетным отделением государственной системы. Куропалат, так высоко стоявший во времена Юстиниана, был заменен протовестиарием, обязанностью которого первоначально было только присматривать за императорским гардеробом. Затем его функции стали шире и включили в себя многие мелкие дела, касавшиеся пышности церемоний и придворной роскоши; наконец, он стал председательствовать с серебряным жезлом в руке на публичных и частных аудиенциях. 2. В древней системе должностей, установленной Константином, слово «логофет», что значит «счетовод», обозначало чиновников, управлявших финансами.

   Старшие из них имели особые названия – логофет императорских поместий, почты, армии, личной казны императора, государственной казны, а великий логофет, верховный блюститель законов и хранитель доходов, может быть уподоблен канцлеру латинских монархий. Его проницательный взгляд видел насквозь всю систему гражданского правления, и ему помогали, как им полагалось в порядке подчиненности, епарх или префект города, первый секретарь и хранители печати, архивов и красных или пурпурных чернил, которые предназначались только для священных подписей самого императора. Чиновник, представлявший императору иностранных послов, и переводчик этих послов именовались соответственно «великий чауш» и «драгоман», и эти два тюркских по происхождению слова до сих пор употребляются в Высокой Порте. 3. Доместики постепенно возвысились от простых охранников, чье название звучало негромко, а должность была скромной, до высших военачальников. Военные округа-фемы Востока и Запада, европейские и азиатские легионы империи часто делились на части, пока, наконец, великий доместик не стал верховным главнокомандующим всех ее сухопутных сил. Протостратор, первоначально – служитель, помогавший императору садиться на коня, постепенно сделался заместителем великого доместика во время войны и стал управлять конюшнями, конницей, а также ловчими и сокольничими, сопровождавшими государя на охоте. Стратопедарх был верховным судьей военного суда, протоспафарий был начальником охраны, коннетабль, великий этериарх и аколит – самостоятельные предводители иностранных наемников – франков, варваров и варягов, то есть англичан, – которые в эти дни упадка национального духа были мозгом и душой византийских армий. 4. Морские войска находились под командованием великого дуки, в его отсутствие подчинялись великому друнгарию флота, а того замещал эмир, иначе называвшийся словом «адмирал», которое имеет сарацинское происхождение, но вошло во все современные языки Европы. Из этих начальников и из еще многих, которых было бы бесполезно здесь перечислять, складывалась военная иерархия. Их почести, размеры их жалований и вознаграждений, их одежда и титулы, их взаимные приветствия и порядок их первенства друг перед другом были уравновешены искуснее, чем это было бы сделано в конституции свободного народа. Но когда этот кодекс почти достиг совершенства, вся эта изящная конструкция без фундамента, памятник гордости и рабства, была навсегда похоронена под развалинами империи.

   Самые высокие титулы и самые смиренные позы, с которыми верующие люди обращались во время молитвы к Верховному Существу, лесть и страх опозорили, адресуя существам той же породы, что мы сами. Поклонение императору – обычай падать перед ним ниц на землю и целовать ему ноги – было заимствовано Диоклетианом у персов с их раболепием, но продолжало существовать и усиливалось до последних дней империи. За исключением воскресных дней, когда он временно отменялся по соображениям религиозной гордости, этот унизительный поклон были обязаны совершать все, кто приближался к императору, правители, носившие венец и пурпур, и послы, представлявшие независимых государей – халифов Азии, Египта и Испании, королей Франции и Италии, латинских императоров Древнего Рима. Лиутпранд, епископ Кремоны, при ведении посольских дел проявлял свободный дух франка и поддерживал достоинство своего повелителя Оттона. Но как человек правдивый он не мог скрыть, какое унижение испытал на первом приеме у императора. Когда он приблизился к трону, птицы на золотом дереве защебетали свои песни, а два золотых льва присоединили к ним свое рычание. Лиутпранд и его два спутника были вынуждены поклониться и пасть ниц, затем он трижды коснулся лбом пола и встал, но за прошедшее короткое время трон с помощью механизма поднялся с пола под потолок, император появился в новом, более пышном наряде, и аудиенция завершилась высокомерным величественным молчанием. В этом честном и любопытном рассказе епископ описывает церемонии византийского двора, которые до сих пор существуют в Высокой Порте и до недавнего времени сохранялись у князей Московии, то есть России. После долгого пути по морю и суше из Венеции в Константинополь посол ждал у Золотых ворот, пока назначенные для этого чиновники не провели его в приготовленный для него уютный дворец. Но этот дворец был тюрьмой, и бдительная охрана не давала ему видеться ни с иноземцами, ни с местными жителями. На первой аудиенции он преподнес императору подарки своего повелителя: рабов, золотые вазы и дорогие доспехи. Пышно обставленная выплата жалованья чиновникам и войскам должна была показать ему богатство империи; он был приглашен к императору на званый обед, где порядок, в котором послы различных народов были размещены за столом, определялся уважением или презрением греков. Император посылал тем, к кому был расположен, блюда со своего стола, которые сам перед этим попробовал, а своим главным любимцам на прощание дарил почетную одежду. Его гражданские и военные служители утром и вечером каждого дня исполняли свои обязанности во дворце, наградой за труд им служила возможность видеть повелителя и иногда его улыбка. Свои приказы он отдавал кивком или жестом, но все обладатели земного величия молча и покорно стояли в его присутствии.

   Во время своих проездов через город, были они предусмотрены обычным распорядком его жизни или нет, император все время был на виду у горожан, торжественно выставляя себя напоказ народу. Законы вежливости сочетались с правилами религии, и посещения государем главных церквей столицы были приурочены к праздникам греческого календаря. Накануне такой процессии глашатаи объявляли народу о милостивом или благочестивом намерении самодержца. Улицы чистили и мыли, мостовые посыпали цветами, горожане выставляли в окнах и на балконах свою самую ценную мебель, золотую и серебряную посуду и шелковые занавеси; суровая дисциплина сдерживала народ и заставляла утихнуть его буйство. Шествие открывали офицеры, которые вели за собой своих солдат; за войсками длинным строем шли должностные лица и чиновники гражданских служб; особу императора охраняли евнухи и доместики, и у дверей церкви его торжественно встречал патриарх со своим духовенством. Провозглашение приветствий государю не было отдано на произвол случайно образовавшегося хора грубых голосов из толпы. Самые удобные места занимали отряды цирковых партий – «синей» и «зеленой». Их яростные столкновения, которые когда-то потрясали столицу, постепенно выродились в соревнование в том, кто более раболепен. С двух сторон они эхом подхватывали друг за другом хвалы императору; их поэты и музыканты управляли хором, и в каждой песне повторялись слова «многие лета» и «победа». Одни и те же возгласы произносились на приемах, пиршествах и в церкви, и, чтобы была лучше видна безграничность императорской власти, их повторяли на латинском, готском, персидском, французском и даже английском языках наемники, которые были по происхождению из соответствующих народов или изображали их. Константин Багрянородный вместил эту науку формы и лести в пышный по стилю и пустой по содержанию том, который тщеславие последующих поколений могло бы обогатить длинным дополнением. Однако, размышляя более спокойно, правитель страны, несомненно, должен был бы предположить, что такие же восклицания звучали для любого государя в любое царствование; а будь он в прошлом частным лицом, затем поднявшимся до верховной власти, то мог бы вспомнить, что его собственный голос особенно громко и горячо звучал во время приветствий, когда он завидовал счастью своего предшественника или готовил заговор, чтобы лишить его жизни.

   Правители северных народов – народов, которые, по словам Константина, не имели ни истинной религии, ни славы, – честолюбиво стремились смешать свою кровь с кровью цезарей, женившись на девице царского происхождения или выдав свою дочь замуж за римского государя. В своем наставлении сыну престарелый монарх раскрывает тайные правила политики и гордости и подсказывает ему самые достойные предлоги, чтобы отклонять эти наглые и неразумные требования. Каждому живому существу – рассудительно заявляет император – природа подсказывает искать себе пару среди существ того вида, к которому оно принадлежит, а человеческий род делится на разные племена, которые отличаются одно от другого языком, религией и нравами. Законная забота о чистоте потомства поддерживает гармонию в общественной и личной жизни, а примесь чужеземной крови порождает много беспорядка и разногласий. Так всегда считали и поступали мудрые римляне: их законы запрещали браки римских граждан с чужеземками и гражданок с чужеземцами. Во времена свободы и добродетели сенатор с презрением отказался бы выдать дочь замуж за царя; египетское происхождение жены Марка Антония запятнало его славу; император Тит из-за народного осуждения был вынужден нехотя отослать прочь неохотно уезжавшую Беренику^[197].

   Этот установленный навечно запрет был закреплен вымыслом о подтверждающем его постановлении великого Константина. Послам различных народов, прежде всего народов иноверных, торжественно разъясняли, что такие странные браки были осуждены основателем церкви и столицы. Этот не подлежащий отмене закон был записан на алтаре Святой Софии, и тот нечестивый государь, который запятнал бы величие пурпура, был бы отлучен от гражданского и церковного общения с римлянами. Если какие-нибудь плохие граждане империи дали послам уроки византийской истории, то послы смогли бы назвать три памятных в истории примера нарушения этого вымышленного закона: брак Льва или, вероятнее, его отца Константина IV^[198], с дочерью хазарского царя, свадьбу внучки императора Романа с правителем Болгарии и брачный союз то ли французской, то ли итальянской принцессы Берты с сыном самого Константина Багрянородного Романом.

   …

Забвение латинского языка

   По хорошо известному указу Каракаллы все его подданные от Британии до Египта получали имя и привилегии римлян, и владыка их государства мог временно или постоянно жить в любой провинции их общей страны. При разделении империи на Западную и Восточную было строго сохранено их формальное единство, и преемники Аркадия и Гонория в своих титулах, законах и статутах называли себя неразделимыми носителями одной и той же должности, совместными правителями римского мира и города Рима, власть которых имеет одинаковые границы. После падения западной монархии величие пурпура осталось лишь у правителей Константинополя, и Юстиниан первым из них после шестидесяти лет разделения вновь овладел Древним Римом и по праву завоевателя принял величественный титул императора римлян. Один из его преемников, Константин II, из-за тщеславия или недовольства собирался покинуть Фракийский Боспор и вернуть Тибру его первоначальный почет: этот замысел был таким странным (восклицает озлобленный византиец), как если бы он разорил юную деву в расцвете красоты для того, чтобы обогатить морщинистую увядшую матрону, или, вернее, выставить напоказ ее безобразие. Мечи лангобардов преградили ему путь в Италию. Он вошел в Рим не как завоеватель, а как беглец, и через двенадцать дней разграбил и навсегда покинул древнюю столицу мира. Последнее восстание в Италии и ее окончательное отделение от Константинополя произошли примерно через два столетия после завоеваний Юстиниана, но именно к его царствованию мы можем отнести начало постепенного забвения латыни. Этот законодатель составил свои «установления», свой «кодекс» и свои «пандекты» на том языке, который он сам прославляет как истинный и публичный язык римской системы управления, священную речь дворца и сената Константинополя, лагерей и судов Востока. Но этот чужеземный язык был незнаком народу и солдатам азиатских провинций и недостаточно понятен большинству толкователей законодательства и государственных служащих. После короткой борьбы природа и привычка взяли верх над устаревшими постановлениями человеческой власти, и для блага всех своих подданных Юстиниан выпустил в свет свои «Новеллы»^[199] на обоих языках; его объемистое законодательство было по частям переведено на греческий, оригинал позабыли, а перевод стали изучать, и греческий язык, который своими природными достоинствами действительно заслужил это предпочтение, был принят в качестве официального законодательства народа византийской монархии. Происхождение и место жительства последующих императоров сделали язык Рима для них чужим, и арабы называют Тиберия, а итальянцы Маврикия первыми греческими императорами, основателями новой династии и новой империи. Этот тихий переворот произошел еще при жизни Ираклия. Остатки латинской речи, смысл которых понимали смутно, сохранились лишь в юридической терминологии и в приветственных возгласах, звучавших во дворце. После того как Карл Великий и Оттоны восстановили Западную империю, названия франки и латиняне стали одинаковыми по смыслу и по области применения, и эти высокомерные варвары предъявляли – причем не без основания – преимущественные права на язык и владения Рима. Они осыпали оскорбительными насмешками чужаков из Восточной империи, которые отказались от одежды и языка римлян и всем своим поведением оправдывают часто даваемое им название греки. Но это презрительное прозвище было с негодованием отвергнуто государем и народом. Какие бы изменения ни произошли за долгие годы, они заявляли, что являются по прямой и непрерывной линии наследниками Августа и Константина, и даже в дни наихудшего вырождения и распада жители последних осколков Константинопольской империи носили имя римляне.

   В то время, когда управление Восточной империей осуществлялось на латыни, греческий был языком литературы и философии, и обладатели этого богатого и совершенного языка не имели охоты завидовать заимствованной учености и подражательному вкусу своих римских учеников. После крушения язычества, потери Сирии и Египта и угасания александрийских и афинских школ наука греков постепенно сосредоточилась в нескольких монастырях, и в первую очередь в императорском константинопольском училище, которое было сожжено в дни правления Льва Исаврийца. В пышном стиле того времени глава этого учебного заведения именовался Солнце науки, а его двенадцать помощников, профессора разных искусств и научных дисциплин, назывались двенадцатью знаками зодиака. Для исследований перед ними была открыта библиотека из тридцати шести тысяч пятисот томов, и они могли показать древний свиток в сто двадцать футов длиной – рукопись сочинений Гомера, написанную на пергаменте, сделанном, как говорили, из кожи огромной змеи. Но VII и VIII века были временем мрака и раздора, и библиотека была сожжена, а училище упразднено. Иконоборцев описывают как врагов Античности, и государи династии Ираклия и Исаврийской династии запятнали себя достойным дикарей невежеством и презрением к книжному знанию.

Возрождение греческой учености

   В IX веке мы можем отметить первые лучи новой зари – первые слабые признаки возрождения науки. После того как фанатизм арабов ослаб, халифы стали стремиться покорить себе не провинции империи, а ее искусства. Своим соединенным с щедростью любопытством они вовлекли греков в состязание, стряхнули пыль со старых греческих библиотек и научили греков знать и чтить философов, которым до той поры платой за труды служили лишь удовольствие читателей, изучавших их сочинения, и собственное стремление познать истину. Цезарь Варда, дядя Михаила III, был великодушным покровителем литературы. Только это почетное имя сберегло память Варды от забвения, и лишь этим он искупил свое честолюбие. Временами небольшая часть сокровищ его племянника тратилась не только на пороки и сумасбродства: во дворце в Магнавре была открыта школа, и Варда своим присутствием побуждал к соревнованию преподавателей и учеников. Возглавлял их философ Лев, архиепископ Фессалоники. Его высокое мастерство в астрономии и математике вызывало восхищение и у тех, кто был в Восточной империи чужеземцем; а его познания в оккультных науках легковерный народ преувеличивал, скромно считая, что любые знания, которые превышают то, что известно простому человеку, получены с помощью либо вдохновения, либо магии. После настойчивых уговоров цезаря его друг, прославленный Фотий, отказался от свободной жизни ученого-мирянина, вступил на патриарший престол и был сначала отлучен от церкви, а потом прощен соборами Востока и Запада. Даже его враги в своей священнической ненависти признавали, что из всех искусств и наук одна лишь поэзия была чужда этому всестороннему ученому, который мыслил глубоко, был неутомим в чтении книг и красноречив, произнося речи. В то время, когда Фотий занимал должность протоспафария, то есть капитана охраны, он был направлен послом к халифу багдадскому. Однообразные и утомительные часы изгнания, а возможно, заточения он скрасил себе торопливым литературным трудом, составив сборник «Библиотека» – живой памятник его эрудиции и критического дарования. В этом обзоре перечислены в совершенно случайном порядке двести восемьдесят писателей, историков, ораторов, философов, богословов; Фотий излагает в сокращенном виде содержание их повествований или учений, дает оценку их стилю и им самим и судит даже отцов церкви с тем осмотрительным свободомыслием, которое часто прорывается через суеверие своего времени. Император Василий, который жаловался на недостаточность своего образования, доверил заботам Фотия своего сына и наследника Льва Философа, и годы царствования Льва и его сына Константина Багрянородного были одной из эпох наибольшего расцвета византийской литературы. Благодаря щедрости этих государей в императорской библиотеке были собраны сокровища древности, своим пером и перьями своих помощников эти императоры выделили из древних книг отрывки и составили их сокращенные варианты, которые могли позабавить любопытного читателя, не вредя его праздности. Кроме кодекса законов, носившего название «Василики», с одинаковым усердием пропагандировались искусство земледелия и военное искусство – умение кормить человеческий род и умение его уничтожать. История Греции и Рима в ее сокращенном виде сжалась до размера пятидесяти трех глав, из которых время пощадило лишь две (о посольствах и о добродетелях и пороках). Читатель любого звания мог видеть перед собой прошлое мира, применять в своей жизни уроки и предупреждения, записанные на каждой странице, и научиться восхищаться примерами из более блестящих времен, а может быть, и подражать им. Я не буду надолго задерживаться на литературных произведениях византийских греков, которые усердным изучением наследия древних в некоторой степени заслужили память и благодарность наших современников. В наши дни ученики по-прежнему могут извлекать пользу из сборника самых употребительных философских изречений, составленного Стобеем, грамматического и исторического словарей Суидаса, «Хилиад» Цецеса – книги, в которую входят шестьсот рассказов, уложенных в двенадцать тысяч стихов, и комментариев к Гомеру Евстафия, архиепископа Фессалоники, который из своего рога изобилия высыпал имена четырехсот писателей. По этим первоисточникам и по сочинениям многочисленного племени комментаторов и критиков можно в какой-то мере оценить литературное богатство XII века. Константинополь был просвещен гением Гомера и Демосфена, Аристотеля и Платона, и мы, пользуясь своими нынешними богатствами или пренебрегая ими, должны завидовать поколению, которое еще могло прочесть каждое слово исторических сочинений Феопомпа, речей Гиперида, комедий Менандра и од Алкея и Сафо. Частота, с которой создавались иллюстрации к книгам, указывает на то, что греческие классики были не просто известны, а популярны. Каким был общий уровень знаний в те времена, мы можем представить себе на примере двух ученых женщин, императрицы Евдокии и принцессы Анны Комнин, которые, нося пурпур, занимались риторикой и философией. Говор столичного простонародья был грубым и варварским, более правильной и благородной по стилю была речь или по меньшей мере сочинения служителей церкви и обитателей дворца, которые иногда подчеркнуто копировали чистую аттическую речь.

Упадок вкуса

   В нашем современном образовании тяжелый, хотя и необходимый труд по овладению двумя мертвыми языками может отнимать много времени у молодого студента и ослаблять его пыл. Поэты и ораторы долгое время были заперты, словно в тюрьме, в границах варварской речи наших западных предков, языки которых были лишены гармонии и изящества; их гений, не имевший перед собой наставлений и примеров, был отдан на волю данных им от рождения грубых сил – их собственного ума и воображения. Но константинопольские греки, избавившись от примесей, загрязнявших речь простого народа, могли свободно пользоваться своим древним языком, самым удачным созданием человеческого мастерства, и близко познакомиться с сочинениями тех великолепных мастеров, которые радовали или учили первый из народов. Но эти преимущества лишь усиливают упреки, которые можно обратить к выродившемуся народу, и увеличивают его позор. Греки держали в своих слабых руках сокровища своих отцов, но не унаследовали от них тот дух, который помог отцам создать и улучшить это священное имущество. Они читали, оценивали, составляли сборники, но их вялые души, видимо, были одинаково не способны к мысли и к действию. На протяжении десяти веков не было сделано ни одного открытия, которое повысило бы достоинство человечества или способствовало его счастью. Ни одна идея не была прибавлена к системам античных мыслителей; терпеливые ученики сменяли таких же своих предшественников и в свою очередь становились учителями-догматиками для следующего рабского поколения. Ни одно сочинение по истории, философии или литературе не было спасено от забвения благодаря своим собственным свойствам – красотам стиля или чувства, оригинальности воображения или даже успеху в подражании. Наименее отвратительных авторов византийской прозы избавляет от осуждения их неприкрытая и лишенная претензий простота, но среди ораторов те, кто в собственном мнении был самым красноречивым, дальше всех отошли от образцов, которым они неестественно подражали. На каждой странице наш вкус и разум оскорбляют длиннейшие устаревшие слова, запутанное и негибкое строение фраз, несогласованность образов, детская игра фальшивыми или не на месте примененными украшениями и мучительные старания подняться вверх, потрясти читателя и окутать банальное содержание облаком туманных выражений и преувеличений. Их проза парит высоко над безвкусной неестественностью поэзии, их поэзия упала ниже тусклой и пресной прозы. Трагическая, эпическая и лирическая музы молчали в бесславии: константинопольские стихотворцы редко поднимались выше насмешки или эпиграммы, панегирика или сказки. Они забыли даже правила стихосложения, и когда в их ушах еще звучала мелодия Гомера, смешивали все размеры в беспомощных строках, получивших название политических, то есть городских стихов. Умы греков были окованы цепями низкого и деспотичного суеверия, власть которого распространяется на все, что лежит за пределами светской науки. Их разум был приведен в замешательство метафизическими спорами, вера в чудеса заставила их утерять даже простейшие правила нравственности, их вкус был испорчен проповедями монахов – нелепой мешаниной из декламации и Священного Писания. Но даже эти презренные науки больше не прославлялись неверным применением талантов. Вожди греческой церкви смиренно довольствовались тем, что восхищались речами древних и подражали им; ни школа, ни церковная кафедра не выдвинули никого, кто бы смог соперничать славой с Афанасием и Златоустом.

   Во всех делах жизни, будь она деятельной или созерцательной, состязание государств и отдельных людей является самым мощным стимулом к напряжению человеческих сил и совершенствованию человечества. Устройство городов Древней Греции было удачной смесью единства и независимости, и его повторяют – в более крупном размере и в менее жесткой форме – народы современной Европы. Единство языка, религии и нравов позволяет этим народам видеть и оценивать достоинства друг друга, а независимость правления и неодинаковость интересов обеспечивают свободу их раздельного существования и побуждают их соперничать за первенство в погоне за славой. Римляне находились в менее выгодном положении, но все же в первые века республики, когда сформировался характер этого народа, также возникло подобное соперничество между государствами Лациума и Италии, а в искусстве и науках они стремились догнать и превзойти своих греческих учителей. Империя цезарей, несомненно, была помехой для активности и прогресса человеческого сознания. Внутри ее благодаря огромному размеру, правда, оставалось место для соревнования, но когда она постепенно сжалась сначала до одного Востока, а под конец до Греции и Константинополя, подданные Византии опустились до малодушия и вялости, что было естественным следствием их одиночества и изоляции. С севера их теснили безымянные племена варваров, которых они с трудом признавали людьми. Арабы были более цивилизованными, но их язык и религия были непреодолимой преградой для любого общения с ними. Завоеватели Европы были братьями византийцев по христианской вере, но речь франков, они же латиняне, была грекам непонятна, нравы у них были грубые, и как в мирное, так и в военное время редко что-нибудь связывало их с подданными преемников Ираклия. Греки были одни в мире, а потому их самодовольная гордость не страдала от сравнения их собственных качеств с достоинствами иностранцев, и неудивительно, что они показывали плохой результат на беговой дорожке, раз у них не было ни соперников, которые заставили бы их двигаться быстрее, ни судей, которые наградили бы за победу.

   Походы в Святую землю перемешали европейские и азиатские народы, и именно тогда, при династии Комнинов, вновь возникло, в очень слабой форме, соревнование в знаниях и воинской доблести.



   В главе 54 Гиббон описывает возвышение гностической секты павликиан и гонения против них (600–880) и указывает, что они в некоторых отношениях предвосхитили идеи Реформации. В главе 55 он описывает, как болгары, хорваты и венгры поселились в бывших римских провинциях на Дунае, рассказывает о возникновении русской монархии и обращении русских и северных европейцев в христианство.