Глава 49. Почитание икон. Лев Иконоборец. Восстание в Италии. Взаимоотношения Пипина и Карла Великого с папами. Восстановление почитания икон на востоке. Окончательное отделение пап от Восточной империи. Царствование и характер Карла великого. Царствование Карла IV и сравнение его с Августом

   Рассказывая о связях между церковью и государством, я до сих пор рассматривал церковь лишь как подчиненную сторону и служанку государства. Это правило принесло бы много пользы, если бы когда-нибудь соблюдалось на деле так же строго, как в этом повествовании. Восточную философию гностиков, бездонную темную глубину предопределения и благодати и странное превращение причастия из символического знака в поедание истинного тела Христа я специально не стал затрагивать, а оставил эти темы любопытным богословам для отвлеченных рассуждений. Но я с большим старанием и удовольствием описал здесь то из церковной истории, что ощутимым образом влияло на упадок и разрушение Римской империи: распространение христианства в мире, основные установления католической церкви, гибель язычества и секты, возникшие в результате непонятных споров о Троице и Воплощении. На первое место в этом ряду мы по праву можем поставить почитание икон, о котором так яростно спорили в VIII и IV веках – поставить потому, что этот вопрос о народном суеверии вызвал к жизни восстание в Италии, земную власть римских пап и восстановление Римской империи на Западе.

Почитание икон

   Первые христиане чувствовали непреодолимое отвращение к пользованию изображениями в религиозных обрядах – и просто к их применению, и к злоупотреблению ими. Это отвращение можно объяснить тем, что первые христиане были потомками евреев и врагами греков. Закон Моисея строго запрещал любые изображения Божества, и этот принцип прочно закрепился в правилах и практике избранного народа. Защитники христианства направляли свой ум против глупых идолопоклонников, которые склоняются перед творениями своих собственных рук – медными и мраморными изображениями, а эти творения, если бы сами были наделены разумом и способностью двигаться, скорее сами склонились бы, чтобы почтить творческую силу художника. Возможно, некоторые недавно обращенные и недостаточно хорошо знакомые со своей новой верой христиане из племени гностиков могли по-язычески украшать статуи Христа и святого Павла венками, оказывая им те же знаки почтения, что Аристотелю и Пифагору. Но общественная религия католиков была всюду одинаково простой и чисто духовной. Первое упоминание об использовании рисунков – это его осуждение церковным советом Иллибериса через триста лет после начала христианской эры. Во времена преемников Константина, когда победившая церковь торжествовала в покое и роскоши, более благоразумные епископы снизошли до того, что ради пользы толпы разрешили ей это явное суеверие, а после гибели язычества их больше не сдерживало опасение, что одобренное ими похоже на ненавистное христианам. Первыми предметами почитания, которые стали применяться как символы в христианстве, стали крест и реликвии. Святые и мученики, которых христиане просили о заступничестве, сидели по правую руку от Бога, но благодатные и часто сверхъестественные силы, которые, как считал народ, словно дождь проливались на землю вокруг их могил, были для благочестивых паломников бесспорной причиной, чтобы посетить безжизненные останки, прикоснуться к этим памятникам заслуг и страданий святого и поцеловать их. Но более интересным памятником скончавшемуся достойному человеку, чем его череп или сандалии, было его изображение – точное подобие его фигуры и лица, созданное искусством живописца или скульптора. Такое изображение умерших очень близко природе человека; во все времена подобные портреты заботливо хранились либо в память личной дружбы, либо как знак уважения со стороны общества. Изображениям римских императоров оказывались гражданские почести, которые были почти религиозными. Менее пышные, но более искренние по чувству обряды совершались перед статуями мудрецов и патриотов. Эти языческие добродетели, эти роскошные грехи исчезли, став ничтожными рядом с подвигом святых, отдавших жизнь за вечную небесную родину. Вначале почитание изображений у христиан было лишь опытом, который проводили осторожно и без уверенности в своей правоте: образа были постепенно разрешены для обучения невежд, пробуждения чувств в холодных душах и для угождения предрассудкам новообращенных бывших язычников. Медленно, но неизбежно почести, относившиеся к оригиналу, были перенесены на копию: благочестивые христиане стали молиться перед изображениями святых, и языческая обрядность – коленопреклонение, светильники, ладан – незаметно проникла в католическую церковь. Угрызения совести и сомнения, порожденные разумом или благочестием, замолкали от убедительных доказательств – видений и чудес: если картины передвигаются, разговаривают и истекают кровью, они должны обладать божественной энергией и достойны религиозного поклонения. Даже у самого дерзкого мастера могла бы дрогнуть в руке кисть при безрассудной попытке придать определенные форму и цвет бесконечному Духу, вечному Отцу, тому, кто пронизывает собой весь мир и поддерживает его существование. Но суеверный ум легче примиряется с тем, что можно изображать красками, и почитать ангелов и в особенности Сына Божьего в тех человеческих обликах, которые им было угодно принимать на земле. Второе лицо Троицы было одето вполне материальным смертным телом, но это тело вознеслось на небеса, и если бы некое его подобие не предстало глазам учеников, духовное поклонение Христу могло бы исчезнуть в тени видимых останков и изображений святых. Подобная же милость судьбы оказалась необходима для Девы Марии и была для нее благоприятна: место погребения Марии было неизвестно, и доверчивые греки и латиняне стали верить в ее Успение – взятие ее души и тела на небеса в час земной кончины. К концу VI века применение икон и даже поклонение им уже прочно вошли в обиход; греки и азиаты благодаря своему богатому воображению горячо их любили, Пантеон и Ватикан были украшены символами нового суеверия; но на Западе грубые варвары и арианское духовенство более холодно относились к этому подобию идолопоклонства. Более смелое нововведение – скульптуры из меди и мрамора, как в античных храмах, – оскорбило умы или совесть греков-христиан, и они всегда считали гладкую окрашенную поверхность более пристойным и безобидным подобием святыни.

   Достоинство и сила действия копии зависят от ее сходства с оригиналом, но первые христиане не знали, каким на самом деле был внешний облик Сына Божьего, его Матери и его апостолов. Статуя Христа в палестинском городе Панеасе скорее изображала какого-то земного спасителя; гностики и их языческие памятники подверглись осуждению, а воображение художников-христиан могло лишь скрыто подражать какому-нибудь языческому образцу. В этой беде помогло дерзкое и умелое изобретение, которое обеспечило сразу и сходство изображения с оригиналом, и безгрешность поклонения ему. На фундаменте сирийской легенды о переписке Христа с Абгаром, которая была так знаменита во времена Евсевия и с такой неохотой покинута своими современными защитниками, было построено новое предание. Епископ Кесарии переписал письмо, но, что очень странно, забыл про портрет Христа – точный отпечаток его лица на холсте, подаренный Христом в благодарность за веру чужеземному царю, который просил его о помощи как целителя и предложил ему защиту от злобы евреев в хорошо укрепленном городе Эдессе. Незнание об этом ранней церкви объясняли долгим заточением этой картины в нише стены, откуда после пяти веков забвения ее достал один благоразумный епископ, который в очень подходящий момент показал ее своим благочестивым современникам. Первым и самым славным деянием этого образа было освобождение Эдессы от войск Хосрова Нуширвана, и вскоре изображение Христа стало почитаться как залог того, что Эдесса никогда не будет захвачена иноземным врагом. Правда, Прокопий пишет, что Эдесса дважды освободилась от персидского монарха благодаря богатству и отваге своих граждан, которые заплатили ему за уход, а потом отразили его атаки.



   Историк-язычник ничего не знал про то, о чем его заставляет свидетельствовать Евагрий на одной из страниц своего церковного сочинения, – не знал, что священный залог безопасности был вынесен на крепостные стены и что вода, которой окропили святой лик, не погасила огни у осажденных, а, наоборот, заставила их разгореться сильнее. После этой важной услуги эдесский образ стали хранить почтительно и благодарно. Армяне отвергли это предание, но более доверчивые греки поклонились изображению, которое было не написано кистью смертного мастера, а создано непосредственно божеством, которое на нем представлено. Стиль одного византийского гимна и выраженные в нем чувства показывают, как далеко ушли эти христиане от самого грубого идолопоклонства. «Как можем мы смертными глазами созерцать изображение, на чье небесное великолепие не смеет смотреть небесное воинство. ТОТ, кто обитает на небесах, сегодня соизволил посетить нас в виде своего подлинного изображения; ТОТ, кто восседает на херувиме, посещает нас сегодня посредством изображения, которое Отец начертал своей безошибочной рукой, которому Он безошибочно дал нужную форму и которое мы освящаем, поклоняясь ему со страхом и любовью». К концу VI века эти изображения, созданные без участия рук, иначе говоря, нерукотворные (в греческом языке это одно слово) были широко распространены в военных лагерях и городах Восточной империи; они были предметами поклонения и совершали чудеса; в час опасности или тревоги присутствие этой почитаемой святыни могло возродить надежду, пробудить угасшее мужество или усмирить ярость римских легионов. Подавляющее большинство этих изображений были копиями, написанными человеческой рукой, могли претендовать лишь на опосредованное сходство с оригиналом и носили свое имя не вполне по праву. Но некоторые из них были более благородного происхождения: их сходство с оригиналом объяснялось тем, что они возникли от его прикосновения; таким образом, оригинал наделялся чудотворной силой, позволявшей ему производить потомство. Некоторых «детей» эдесского изображения честолюбивые владельцы стремились возвысить до звания его братьев: такова «Вероника» из Рима, Испании или Иерусалима – платок, который Христос, обливаясь кровавым потом во время предсмертных мук, приложил к лицу и отдал некоей святой матроне. Даром, который оказался таким плодотворным, вскоре наделили Деву Марию, святых и мучеников. В палестинском городе Диос-поле была мраморная колонна, на которой отпечаталось в виде глубоких линий лицо Богоматери; Восток и Запад украсили иконы, написанные святым Лукой: этому евангелисту, который, возможно, был врачом, навязали ремесло художника, которое ранние христиане так ненавидели и считали языческим. Олимпийский Зевс, созданный музой Гомера и резцом Фидия, мог на короткое время вызвать у человека с философским умом религиозное чувство; но эти католические священные картины художников-монахов были едва намеченными плоскими изображениями, которые свидетельствовали о последней ступени вырождения вкуса и гения^[180].

Лев Иконоборец

   Почитание изображений прокралось в обряды церкви постепенно, едва заметными шагами, и каждый крошечный шаг был приятен суеверным умам, поскольку жить от него становилось уютнее, а греха в нем не было. Но в начале VIII века, в самый разгар злоупотребления изображениями, более богобоязненные среди греков очнулись ото сна и стали опасаться, что под маской христианства они восстановили религию своих отцов. С печалью и нетерпеливым гневом они слышали, как их называют идолопоклонниками, – такое обвинение постоянно выдвигали против них евреи и магометане, которые научились в Законе и Коране непримиримой ненависти к изображениям и всякому почитанию изображений. Рабское положение евреев могло заставить их смирить религиозный пыл и говорить не так властно, но торжествующие мусульмане, которые правили в Дамаске и угрожали Константинополю, клали на свою чашу весов вместе с упреком сразу истину и победу. Города Сирии, Палестины и Египта были укреплены иконами Христа, его Матери и его святых, и каждый город надеялся на чудесную защиту или верил, что она ему обещана. За короткий срок в десять лет арабские завоеватели покорили эти города вместе с их иконами и считали, что таким образом Господь воинств вынес окончательное решение о том, достойны эти бессловесные и бездушные идолы поклонения или презрения. Какое-то время Эдесса отражала атаки персов, но и она, избранная невеста Христова, стала жертвой всеобщей катастрофы, а священное изображение попало в руки неверных. Пробыв в рабстве триста лет, этот залог безопасности был выкуплен набожными константинопольцами в обмен на двенадцать тысяч фунтов серебра, возможность освобождения двухсот мусульман и вечное перемирие на земле Эдессы. В эту пору бедствий и смятения монахи пустили в ход свое красноречие для защиты икон, пытаясь доказать, что грех раскола, в который впало большинство жителей Востока, лишил их благосклонности этих драгоценных символов и уничтожил их благотворное действие. Но теперь монахам противостоял недовольный ропот многих простодушных или разумных христиан, которые доказывали свою правоту с помощью текстов, фактов и сведений о первых временах христианства и тайно желали реформирования церкви. Поскольку поклонение иконам никогда не было утверждено всеобщим или явно сформулированным законом, его распространение по Восточной империи происходило где медленнее, где быстрее, в зависимости от особенностей людей и их обычаев, повсюду разных, утонченности или грубости местных нравов и характера епископа. Легкомысленная столица и изобретательное византийское духовенство очень дорожили этой великолепной частью церковной обрядности, а для грубых жителей дальних округов Азии эта недавно введенная священная роскошь была чем-то чуждым. Многие большие общины гностиков и ариан, перейдя в православие, сохраняли в обрядах ту простоту, которая существовала до их отделения от церкви. Армяне, самые воинственные из подданных империи, и в XII веке еще не примирились с видом икон. Эти различные разряды людей представляли собой неисчерпаемый источник предубеждения и отвращения – богатства, которое не имело большой цены в анатолийской или фракийской деревне, но часто прибавлялось к мощи церкви и государства в сокровищнице удачливого солдата, прелата или евнуха.

   Самым удачливым из этих авантюристов был император Лев III, который, начав свой путь в горах Исаврии, взошел на трон Востока. Он не был сведущим ни в церковной, ни в светской науке, но воспитание, разум и, возможно, беседы с арабами и евреями внушили этому воину-крестьянину ненависть к иконам, а считалось, что на правителе лежит долг навязывать своим подданным то, что велит его собственная совесть. Но в начале своего беспокойного царствования, в течение десяти лет, полных труда и опасностей, Лев, подчиняясь необходимости низко лицемерить, склонялся перед идолами, которых презирал, и удовлетворял римского понтифика ежегодными заявлениями о своей приверженности православию и пылкости своих религиозных чувств. Первые его шаги на пути религиозной реформы были умеренными и осторожными: он созвал на большой совет сенаторов и епископов и с их согласия постановил, что все иконы должны быть убраны из алтарей и с церковных престолов и помещены в церквах на такой высоте, чтобы они были видны народу, но недоступны для его суеверия. Но было невозможно остановить нарастание у противников усиливавшихся с одинаковой быстротой, хотя и противоположных чувств – на одной стороне почтения, на другой – отвращения. На своих новых высоких местах священные изображения по-прежнему оставались наставниками своих почитателей и упреком для тирана. Самого императора выводили из себя сопротивление и обвинения противников, а собственная партия упрекала его в неполном исполнении долга и настаивала на том, чтобы он последовал примеру того иудейского царя, который, не смущаясь и не колеблясь, разбил медного змея из храма. И вторым эдиктом Лев запретил как существование, так и применение нарисованных изображений в религии. Церкви Константинополя и провинций были очищены от поклонения идолам: изображения Христа, Девы Марии и святых были разбиты или – если были написаны на стенах здания – скрыты под гладкой ровной поверхностью штукатурки. Секту иконоборцев поддерживали шесть набожных и деспотичных императоров; шумный спор об иконах охватил Запад и Восток и продолжался сто двадцать лет. Лев Исавриец имел намерение провозгласить осуждение икон догмой веры и утвердить эту догму властью и авторитетом Вселенского собора, но созвать такой церковный совет пришлось уже его сыну Константину. Хотя торжествующее ханжество клеймит этот собор как собрание дураков и безбожников, но его пристрастные решения имеют много признаков разумности и благочестия. Советы многих провинций после обсуждения приняли постановление о созыве Вселенского собора, который был проведен в пригородах Константинополя и имел значительное количество участников – триста тридцать восемь епископов, представлявших Европу и Анатолию, поскольку патриархи Антиохии и Александрии были рабами халифа, а римский первосвященник отделил от греков церкви Италии и Запада. Этот Византийский собор принял название и взял на себя полномочия Седьмого Вселенского собора, но даже этот титул был признанием тех шести предыдущих съездов, которые трудолюбиво строили католическое вероучение. После серьезного обдумывания вопроса, которое продолжалось шесть месяцев, триста тридцать восемь епископов объявили и скрепили подписями свое единогласно принятое решение: все видимые символы Христа кроме Святых Даров, употребляемых при причастии, являются либо кощунством, либо ересью; поклонение иконам – это искажение христианства и возрождение язычества; все такие идолы должны быть разбиты или стерты; а те, кто откажется отдать на уничтожение свои принадлежности суеверия, будут виновны в преступном неповиновении церкви и императору. Они громко прославили в хвалах и изъявлениях верности заслуги своего земного спасителя и доверили его усердию и справедливости исполнение своих духовных обвинительных приговоров. В Константинополе, как и на предыдущих соборах, истинной верой для епископов была та, которой желал государь. Но я склонен думать, что в этом случае подавляющее большинство прелатов предпочли тайному выбору своей совести другой, которым их искушали надежда и страх.

   Блуждая в долгой ночи суеверия, христиане далеко отошли от евангельской простоты, и им было нелегко разглядеть в темноте ключ от пройденного лабиринта и вернуться назад по его запутанным переходам. Поклонение иконам было, по крайней мере в воображении набожного человека, неразрывно связано с Крестом, Девой Марией, святыми и их останками; эта святыня была окутана облаком чудес и видений; а нервы ума, любопытства и скептицизма у таких людей потеряли чувствительность из-за привычки верить и повиноваться. Самого Константина обвиняют в том, что он, пользуясь правом государя, позволял себе сомневаться в католических таинствах, отрицать их или осмеивать; однако они прочно вписаны в официально принятый символ веры его епископов, и даже самый дерзкий иконоборец мог в глубине души испытывать страх, когда нападал на символы народного суеверия, посвященные его небесным покровителям. Во время реформации XVI века свобода и знание увеличили все способности человека; жажда новизны вытеснила почтение к древности, и мощная отважная Европа могла смотреть с презрением на те призраки, которые ужасали чувствительных и раболепных слабых греков.

   О таком скандале – переходе к ереси непочитания символов – можно было объявить народу только трубным голосом церкви. Но даже самый невежественный из народа мог понять, даже самый тупой должен был почувствовать осквернение и падение своих видимых божеств. Первой жертвой вражды Льва стало изображение Христа, прикрепленное на большой высоте в крытом переходе над воротами дворца. Для штурма поставили лестницу, но ее стала яростно раскачивать толпа ревнителей веры и женщин. Они с благочестивым восторгом смотрели, как осквернители святыни падали с этой высоты и разбивались о каменные плиты пола. Почести, положенные древним мученикам, были опозорены тем, что стали наградой преступникам, справедливо наказанным за эти убийство и мятеж. Выполнению указов императора часто противостояли народные волнения в Константинополе и провинциях, самому Льву угрожала опасность, его офицеры были перерезаны. Этот порыв народных чувств был погашен лишь ценой величайших усилий гражданской и военной власти. В Архипелаге, называвшемся еще Святое Море, было много островов, которые все были полны икон и монахов. Их почитатели без колебаний отказались хранить верность врагу Христа, его Матери и святых. Они снарядили флот из лодок и галер, развернули свои освященные знамена и отважно направились в гавань Константинополя, чтобы посадить на трон нового любимца Бога и народа. Они считали, что им поможет чудо, но их чудеса оказались слабее греческого огня, а после поражения своего флота и его гибели в пламени пожара беззащитные острова оказались в полной зависимости от милости или правосудия завоевателя. Сын Льва в первый год своего правления предпринял военный поход против сарацин; в его отсутствие столицу, дворец и трон захватил его родственник Артавазд, честолюбивый защитник православия. Поклонение иконам было торжественно восстановлено; патриарх перестал притворяться или же скрыл свои подлинные чувства, обоснованные притязания захватчика престола на власть были признаны и новым, и старым Римом. Константин бежал и нашел убежище в своих родных горах, но спустился он оттуда, ведя за собой отважных и преданных ему исаврийцев, и в итоге одержал победу. Оружие фанатиков оказалось бессильным, а их предсказания не оправдались. Спокойствие его долгого царствования нарушали народный ропот, мятеж, заговор, взаимная ненависть и кровавая месть. Для его противников то ли причиной их борьбы, то ли предлогом для нее было гонение на иконы, и хотя земной венец им не достался, греки наградили их венцами мучеников. За каждым явным или тайным предательством император чувствовал неумолимую вражду монахов, верных рабов суеверия, которому они были обязаны своим богатством и влиянием. Они молились, проповедовали, отпускали грехи, разжигали страсти, устраивали заговоры. Из уединенного убежища в Палестине пролился целый поток гневных упреков, и последний из отцов христианской церкви, Иоанн Дамаскин^[181] в своих сочинениях обрек тирана на гибель в этой жизни и в будущей.

   У меня не хватает времени на выяснение того, в какой степени монахи сами навлекли на себя и в какой степени преувеличивали свои подлинные или мнимые страдания и сколько человек из их числа лишились жизни, какой-либо части тела, глаз или бороды по вине жестокого императора. От наказания отдельных лип он перешел к отмене всего их сословия, а поскольку это сословие было богатым и бесполезным, злоба могла разжигаться в нем алчностью и находить себе оправдание в любви к родине. Грозное поручение и пугающее имя его главного инспектора Дракона вызывали ужас и отвращение у черного народа: инспектор разгонял монашеские общины, принадлежавшие им постройки превращал в склады или казармы, конфисковывал их земли, движимое имущество и скот. Подобные случаи, происходившие в наше время, заставляют верить также в обвинение, что при этом по злобе или просто без причины был нанесен большой ущерб священным реликвиям и даже книгам, хранившимся в монастырях. Вместе с монашеским званием и монашеской одеждой было строго запрещено почитание икон, и похоже, что подданных Восточной империи или по меньшей мере ее священнослужителей заставили торжественно отречься от идолопоклонства.

Восстание в Италии

   Терпеливый Восток неохотно отрекся от своих священных изображений, но независимые и набожные итальянцы горячо любили свои святые образа и стали доблестно их защищать. По своему церковному рангу и своим полномочиям патриарх Константинопольский и папа римский были почти равны. Но греческий прелат, домашний раб, постоянно был на виду у господина, который одним кивком отправлял его из монастыря на престол или с престола в монастырь. Латинским епископам их удаленность от столицы и опасность их положения среди западных варваров обостряла ум и давала больше свободы. Избранные народом, они этим были дороги римлянам. За счет своих больших доходов они облегчали нужду народа и отдельных людей, а из-за слабости императоров или их пренебрежительного отношения к Риму эти епископы были вынуждены и в военное и в мирное время обеспечением земной безопасности своего города. В школе несчастья священник постепенно приобретал добродетели и честолюбие государя, и кто бы ни всходил на престол святого Петра, – итальянец, грек или сириец – все они вели себя одинаково и проводили одну и ту же политику. Гений и удача пап вернули верховную власть потерявшему легионы и провинции Риму. Все согласны, что в VIII веке власть пап была основана на восстании и что это восстание было вызвано и оправдано ересью иконоборцев. Но поступки второго и третьего Григориев во время этой достопамятной борьбы получили разные объяснения у друзей и у врагов: те и другие истолковывали их согласно своим желаниям. Византийские писатели единогласно заявляют, что после предупреждения, которое не подействовало, они объявили об отделении Запада от Востока и лишили тирана-святотатца доходов Италии и верховной власти над ней. Провозглашенное ими отлучение повторяют в еще более ясных выражениях греческие авторы, которые были свидетелями торжества пап. А поскольку эти греки любили свою религию больше, чем свою страну, они хвалят наследников апостола вместо того, чтобы их упрекать. Современные защитники Рима очень хотят последовать их примеру и заслужить эту похвалу: кардиналы Барониус и Беллармин прославляют этот великий и славный пример низложения монархов-еретиков. Если же этих кардиналов спрашивают, почему церковь не метала такие же громы и молнии в античных Неронов и Юлианов, они отвечают, что единственной причиной терпеливой верности ранней церкви властям была ее слабость. В этом случае любовь и ненависть приводят к одному и тому же результату, и набожные протестанты, стремясь разжечь гнев и пробудить страх в государях и их наместниках, пространно рассуждают о наглости двух Григориев, предавших своего законного повелителя. Защищают Григориев только умеренные католики, в основном из галльской церкви, которые уважают святого, не одобряя при этом его греха. Защищая сразу и корону, и митру, они ограничивают правду факта принципом беспристрастия, Священным Писанием и традицией, обращаются к свидетельствам латинян и посланиям самих пап.

   До наших дней дошли два подлинных послания Григория II императору Льву. Их нельзя назвать образцом красноречия и логики, но они позволяют увидеть портрет основателя папской монархии или по меньшей мере надетую им маску. «В течение десяти безупречных счастливых лет, – пишет Григорий императору, – мы ежегодно имели счастье получать Ваши монаршие письма, которые Вы подписывали собственной рукой и пурпурными чернилами – священные залоги Вашей верности православному символу веры наших отцов. Какая достойная сожаления перемена! Какой великий стыд! Теперь Вы обвиняете католиков в поклонении идолам, но обнаруживаете этим обвинением свое бесчестье и невежество. К этому невежеству мы вынуждены приспосабливаться, огрубляя свой стиль и свои доводы. Достаточно иметь лишь начальные знания о священных книгах, чтобы смутить Вас. Если бы Вы вошли в любую из наших школ и назвали себя врагом наших церковных обрядов, наши простодушные и набожные дети стали бы кидать свои буквари вам в голову». После такого вежливого приветствия папа пытается провести обычное различие между идолами Античности и христианскими иконами. Те были созданными человеческой фантазией изображениями призраков и демонов и употреблялись в те времена, когда Бог еще не показал людям своего доступного их зрению подобия. Эти же изображают подлинный облик Христа, его Матери и его святых, которые множеством чудес подтвердили безгрешность и достоинство этого относительного поклонения. Похоже, он действительно полагался на невежество Льва, поскольку смог заявить, что иконы использовались постоянно со времен апостолов и украшали своим почтенным присутствием шесть соборов католической церкви. Более уместным и своевременным был другой аргумент – вывод из нынешней одержимости и недавней практики: согласие внутри христианского мира важнее, чем требования Вселенского собора, и, как признает Григорий, такие собрания могут быть полезны, только если проводятся под властью православного государя. Наглому и бесчеловечному Льву, более виновному, чем любой еретик, он советует успокоиться, молчать и слепо повиноваться духовным руководителям Константинополя и Рима. Первосвященник определяет границу между государственной и церковной властью: первой из них он отдает тело, второй – Душу. Меч правосудия находится в руках наместника – служителя государства; духовенству же доверено более грозное оружие – отлучение от церкви, и при выполнении этой порученной Богом обязанности благочестивый сын не пощадит своего преступного отца. Преемник святого Петра имеет законное право карать земных царей. «Ты, тиран, поднимаешь против нас вещественное оружие своих воинов. Мы, безоружные и нагие, можем лишь просить Христа, государя небесного воинства, чтобы он послал на тебя дьявола ради уничтожения твоего тела и спасения твоей души. Ты глупо и высокомерно заявляешь: я буду отдавать приказы Риму, я разобью на куски изображения святого Петра, а Григорий, как его предшественник Мартин, будет приведен в цепях к подножию императорского трона. Дай Бог, чтобы мне было позволено пойти по стопам святого Мартина! Но пусть судьба Константина послужит предостережением всем гонителям церкви! Этот тиран после того, как был справедливо осужден епископом Сицилии, был зарезан, полный грехов, своим домашним слугой; а святого и теперь чтут народы Скифии, среди которых он в изгнании закончил свою жизнь. Но наш долг – жить, чтобы наставлять и поддерживать народ верующих, и мы еще не оказались в таком положении, чтобы подвергать себя опасности в бою. Хотя ты и не способен защищать своих римских подданных, положение нашего города возле моря может помочь тебе опустошить Рим; но мы можем проехать двадцать четыре стадии до ближайшей крепости лангобардов, и тогда ты можешь сколько угодно гнаться за ветром. Разве ты не знаешь, что папы – связующее звено союза, посредники-миротворцы в отношениях между Западом и Востоком. Глаза всех народов смотрят на наше смирение; и эти народы словно Бога на земле почитают апостола Петра, чьи изображения ты грозишь разбить. Далекие королевства внутренних земель Запада оказывают почести Христу и его наместнику, и сейчас мы собираемся посетить одного из самых могущественных тамошних монархов, который желает принять из наших рук святое крещение. Варвары склонили шеи под ярмо Евангелия, лишь ты один глух к голосу пастыря. Эти благочестивые варвары пылают гневом и жаждут отомстить за гонения, учиненные на Востоке. Откажись от своего безрассудного и гибельного дела; размышляй, дрожи и кайся. Если же ты будешь упорствовать, мы не будем виноваты в той крови, которая прольется в этой борьбе; пусть эта кровь падет на твою голову!»

   Первое нападение Льва на константинопольские иконы видела целая толпа приезжих из Италии и с Запада; они с печалью и негодованием рассказали о святотатстве императора. Но когда был объявлен его репрессивный указ, они испугались за своих домашних богов: образы Христа, Девы Марии, ангелов, мучеников и святых были запрещены во всех церквах Италии, а римскому первосвященнику было предложено выбрать либо милость императора за послушание, либо лишение сана и ссылку за неподчинение. Ни вера, ни политические соображения не оставляли Григорию возможности для раздумий и колебаний, и высокомерный тон, которым он обращается к императору, показывает, что папа был уверен в правильности своего учения или в своей способности сопротивляться. Не полагаясь на молитвы и чудеса, он отважно вооружился для сражения с врагом народа и в пастырских письмах разъяснил итальянцам, в какой опасности они находятся и в чем состоит их долг. По этому сигналу Равенна, Венеция и города экзархата и Пентаполиса встали на защиту религии. Их сухопутные и морские военные силы состояли по большей части из местных жителей, чьи любовь к родине и усердие передались и чужеземцам-наемникам. Римский народ был предан своему отцу, и даже лангобарды считали для себя честью получить свою долю в заслугах и выгодах этой священной войны. Самой большой изменой, но самой естественной местью восставших было уничтожение статуй самого Льва; самой действенной и приятной частью восстания – оставление у себя собранного в Италии налога и лишение императора той власти, которой он незадолго перед этим злоупотребил, когда ввел новую подушную подать. Чтобы управление страной не прерывалось, были избраны должностные лица и наместники. Гнев народа был так силен, что итальянцы были готовы провозгласить православного императора и силами флота и армии ввести его в константинопольский дворец. В этом дворце осудили римских епископов, второго и третьего Григориев, как организаторов мятежа и испробовали все возможные способы, чтобы обманом или силой захватить их в плен или лишить жизни. Рим много раз посещали или осаждали начальники гвардии, дуки и экзархи, занимавшие высокие должности или имевшие тайные поручения. Они высаживались на берег, приводя с собой иноземные войска, и получали помощь от некоторых местных жителей: суеверные неаполитанцы покраснели бы от стыда, узнай, что их отцы были на стороне ереси. Но эти тайные или явные атаки были отбиты благодаря мужеству и бдительности римлян. Греки были разгромлены, их предводителей постигла позорная смерть, и папы, хотя и были склонны к милосердию, отказывались заступаться за эти преступные жертвы. В Равенне уже давно существовала кровавая наследственная вражда между несколькими кварталами этого города; религиозная война добавила огня в костер этой межпартийной борьбы. Сторонники икон были многочисленнее или сильнее духом, и экзарх, пытавшийся преградить путь бурлящему потоку, погиб во время народного бунта. Чтобы покарать виновных в этом чудовищном преступлении и вернуть себе власть над Италией, император послал в Адриатический залив армию и флот. Понеся большие потери, потратив много времени из-за ветров и волн, греки высадились на берег вблизи Равенны. Они грозили оставить преступную столицу без жителей и повторить, может быть, даже в большем размере, поступок Юстиниана II, который, карая этот город за предыдущее восстание, выбрал из жителей пятьдесят самых знатных и казнил их. Женщины и священники в саванах, посыпав пеплом голову, молились, распростершись на земле. Мужчины вооружились, чтобы защищать свою родину. Общая опасность заставила враждующие партии объединиться, и горожане предпочли риск сражения долгим мучениям осады. Тяжелый бой продолжался целый день, армии попеременно то наступали, то отступали, но появился призрак, прозвучал голос – и Равенна победила, потому что ее уверили в победе. Чужеземцы отступили к своим кораблям, но многолюдное морское побережье выслало против них множество лодок, и с водой По смешалось столько крови, что шесть лет после этого народ из суеверия не употреблял в пищу рыбу из этой реки. Ежегодный праздник, установленный в честь этой победы, увековечил почитание икон и отвращение к греческому тирану. В эту пору торжества оружия католиков римский первосвященник созвал совет из девяноста трех епископов, направленный против ереси иконоборцев. С согласия его участников он объявил отлученными от церкви всех, кто словом или делом нападает на традицию отцов и образа святых. Подразумевалось, что этот приговор относится и к императору, но последняя безнадежная попытка протеста во время голосования, возможно, означает, что проклятие еще не было обрушено на его преступную голову. Свою безопасность, поклонение иконам и свободу Рима и Италии они подтвердили лишь после того, как папы стали менее суровыми и пощадили реликвии византийских владений. Их умеренные советы отсрочили избрание нового императора и не дали этому избранию произойти: они уговорили итальянцев не отделяться от основной части римской монархии. Экзарху было разрешено жить за стенами Равенны скорее как пленнику, чем как господину, и до венчания Карла Великого императорской короной Рим и Италия управлялись от имени преемников Константина.

   Свобода Рима, которую когда-то подавлял оружием и хитростью Август, после семисот пятидесяти лет рабства была спасена от гонений Льва Исаврийца. Цезари обратили в ничто триумфы консулов: в эпоху упадка и разрушения империи бог Терминус, хранитель священной границы, постепенно отступил от океана, от Рейна, от Дуная и от Евфрата, и Рим вернулся в свои древние границы от Витербо до Террацины и от Нарни до устья Тибра. Когда были изгнаны цари, республика имела под собой прочное основание, созданное их мудростью и добродетелью. Их постоянные полномочия были разделены между двумя должностными лицами, выбираемыми на год; сенат продолжал выполнять функции правительства и совета, а законодательная власть распределялась внутри народных собраний согласно хорошо рассчитанной шкале, в зависимости от размера имущества и от заслуг. Ранние римляне, не знакомые с ухищрениями роскоши, усовершенствовали науку управления и войны; воля общества не была ничем ограничена; права отдельного человека были священны; сто тридцать тысяч граждан были готовы взять в руки оружие для обороны завоеванных земель; так из шайки разбойников и изгнанников сформировалась нация, которая заслуживала свободы и жаждала славы. Когда власть греческих императоров пришла к концу, развалины Рима представляли собой печальное зрелище безлюдья и разрушения, рабство было для Рима привычкой, а свобода – случайностью; полученная благодаря суеверию, эта свобода вызывала у самих римлян изумление и страх. Последние следы содержания и даже форм конституции исчезли из памяти и обычаев римлян, а для того, чтобы заново соткать узор республиканской государственной системы, им не хватало или знаний, или нравственной высоты. Малый остаток римлян, потомки рабов и чужеземцев, вызывали презрение у победоносных варваров. Епископ Лиутпранд пишет: «Всякий раз, когда франки или лангобарды хотят как можно сильнее выразить свое презрение к врагу, они называют его римлянином, и под этим словом мы подразумеваем все виды низости, все виды трусости, все виды коварства, величайшую скупость, и величайшую роскошь, и все пороки, которые могут пятнать достоинство человеческой природы». В новом положении необходимость заставила жителей Рима создать для себя – в грубой форме – республиканское правительство: они были вынуждены выбрать нескольких мировых судей и нескольких военных предводителей; знатные римляне долго совещались, и их решения могли быть исполнены лишь при единстве внутри народа и его согласии. В Риме вновь появились сенат и народ, но не было прежнего духа, и новая независимость римлян была опозорена буйной борьбой между развратом и угнетением. Недостаток законов могло восполнить лишь влияние религии, и епископ благодаря своему большому авторитету председательствовал на советах при решении как иностранных, так и внутренних дел. Его милостыня, его проповеди, его переписка с королями и прелатами Запада, его недавние услуги, а также их собственные благодарность и клятва верности приучили римлян считать его первым должностным лицом или государем города. Христианское смирение пап не страдало от титула «домину с» – господин, и на самых древних монетах до сих пор можно видеть их лица и надписи. Теперь их земная власть подтверждена тысячелетием почтения к ней, и самый благородный их титул – свободный выбор народа, который они спасли от рабства.



   Лангобарды покорили Равенну и прекратили существование экзархата, а затем напали на Рим. Рим был освобожден королем франков Пипином, а лангобарды в конце концов сдались сыну Пипина, Карлу Великому, в 774 году.

Взаимоотношения Пипина и Карла Великого с папами

   Взаимные обязательства пап и семейства Каролингов являются важным связующим звеном между историей древней и историей современной, между историей государства и историей церкви. Завоевав Италию, защитники римской церкви приобрели удачный случай, подходящий им титул, любовь народа, молитвы и интриги духовенства. Но главными дарами, которые получил от пап род Каролингов, были звания короля Франции и римского патриция.

   I. При церковной монархии наследников святого Петра народы начали вспоминать старый обычай брать себе с берегов Тибра царей, законы и предсказателей своей судьбы. Франки были в недоумении, не зная, как соотнести власть правителя и ее название. Всю королевскую власть осуществлял Пипин, управляющий дворца, и его честолюбию недоставало лишь одного – титула короля. Его отвага помогла ему разгромить врагов, его щедрость увеличила число друзей, его отец был спасителем христианства, и права, на которые он претендовал благодаря своим собственным достоинствам, подтверждались и облагораживались тем, что уже принадлежали четырем поколениям его предков. Имя короля и внешние признаки королевской власти еще сохранял за собой последний потомок Хлодвига, слабый Хильдерик, но его устаревшее право на власть могло лишь стать орудием для мятежников. Народ франков желал восстановить простоту своих законов, а честолюбивый Пипин, подданный и правитель одновременно, желал упрочить свое высокое положение и счастье своей семьи. Управляющий и знатные франки были связаны клятвой верности призрачному королю, кровь Хлодвига для них была чистой и святой, и они совместно отправили посла к римскому первосвященнику с просьбой развеять их сомнения или отменить клятву. Соображения выгоды побудили папу Захария, преемника двух Григориев, принять решение в их пользу. Он заявил, что народ может законным образом соединить в одном человеке звание и власть короля и что несчастный Хильдерик, принесенный в жертву ради безопасности общества, должен быть низложен и заточен в монастырь до конца своих дней. Франки восприняли ответ, столь согласный с их желаниями, как мнение знатока законов, приговор судьи или слова пророка, и род Меровингов исчез с лица земли, а Пипин был поднят на щите и провозглашен королем по выбору свободного народа, привыкшего подчиняться его законам и воевать под его знаменем. С разрешения пап он был коронован дважды – сперва их самым верным слугой, святым Бонифацием, апостолом Германии, а затем благодарными руками Стефана III, который в монастыре Святого Дионисия надел венец на голову своего благодетеля. Был умело использован израильский обычай помазания на царство, преемник святого Петра взял на себя роль посланника Бога, и франкский вождь превратился в помазанника Божьего. Тщеславие и суеверие распространили и сохраняют этот еврейский обряд в современной Европе. Франки были освобождены от своей древней клятвы, но ужасное проклятие было объявлено им и их потомству, если бы они осмелились повторить такие свободные выборы или избрать короля не из святого и достойного рода государей Каролингов. Эти государи наслаждались своей безопасностью, не предвидя опасности в будущем: секретарь Карла Великого утверждает, что скипетр франков передавался по воле пап, и в своих самых дерзких предприятиях они самоуверенно настаивают на своей правоте, приводя как решающий пример этот успех при совершении земного правосудия.

   II. Перемены в нравах и языке увели римских патрициев далеко от сената Ромула или дворца Константина – от свободных знатных людей республики или названых родителей императора. После того как Юстиниан силой оружия вернул империи Италию и Африку, важная роль и опасное положение этих дальних провинций потребовали присутствия там верховного наместника, которого называли экзархом или патрицием, не делая различия между этими словами; власть носивших эти титулы правителей Равенны, которые указаны в хронологическом списке государей, распространялась и на Рим. После восстания в Италии и потери экзархата бедственное положение римлян заставило их пожертвовать частью независимости. Но и принося эту жертву, они сами распоряжались собой: декреты сената и народа присваивали сначала Карлу Мартеллу, а затем его потомкам звание патрициев Рима. Вожди могущественного народа отнеслись бы с презрением к этому рабскому званию и должности подчиненного. Но власть греческих императоров на время перестала действовать, и, поскольку империи не было, эти патриции получили более славное поручение от папы и республики: послы Рима преподнесли им ключи от алтаря Святого Петра как залог и символ верховной власти и священное знамя, под которым они были обязаны выступать на защиту церкви и Рима. Во времена Карла Мартелла и Пипина вмешательство королевства лангобардов охраняло свободу Рима, хотя и подвергало его опасности, и патрициат далеких покровителей-франков был только титулом, службой и обязанностью союзника. Карл Великий военной силой и хитростью политика уничтожил врага, но навязал господина. Во время своего первого приезда в столицу он был принят там со всеми почестями, которые раньше оказывались экзарху, представителю императора, и папа Адриан I от радости и благодарности добавил к ним еще несколько новых знаков отличия. Еще не успев получить известие о неожиданном приезде монарха, папа отправил высших чиновников и знатных людей Рима встречать его со знаменем за тридцать миль от города. Вдоль Фламиниевои дороги на протяжении целой мили от города выстроились схолы, то есть землячества греков, лангобардов, саксов и других народов. Римские юноши вооружились, а дети с ветвями олив и пальм в руках пели хвалебные песни в честь своего великого освободителя. Увидев святые кресты и хоругви святых, Карл сошел с коня, дошел до Ватикана, ведя за собой в торжественном шествии своих знатных спутников, и, поднимаясь по лестнице, набожно целовал каждую ступень порога апостолов. В портике его ожидал Адриан во главе своего духовенства. Они обнялись как друзья и равные, но до алтаря король-патриций шел справа от папы. Франк не был доволен этими пустыми бессодержательными почетными приветствиями. За двадцать шесть лет, которые прошли от завоевания Ломбардии до венчания Карла императорской короной, Рим, вначале освобожденный мечом Карла Великого, склонился перед его скипетром, словно был его собственным владением. Народ приносил присягу на верность ему и его семье, от его имени чеканились деньги и вершилось правосудие, он своей властью проверял законность выборов папы и утверждал их результат. Кроме собственного, не полученного от других и неотъемлемого права на верховную власть не оставалось ни одной привилегии, которую титул императора мог бы добавить римскому патрицию.

   Благодарность Каролингов была равна по величине этим обязанностям, и их имена священны, ибо это имена спасителей и благодетелей римской церкви. Своей щедростью они превратили ее древние владения – дома и крестьянские хозяйства – в земное государство из городов и провинций, и первым плодом побед Пипина было преподнесение папе в дар экзархата. Астольф, печально вздыхая, расстался со своей добычей; ключи и заложники от главных городов экзархата были переданы послу франков, и тот от имени своего господина преподнес их церкви перед гробницей святого Петра. В широком смысле слова экзархатом могли называть все итальянские провинции, подчинявшиеся императору и его наместнику, но границы собственно экзархата в строгом и точном смысле этого слова проходили по землям Равенны, Болоньи и Феррары. Его неотчуждаемой подвластной территорией была область Пентаполис, которая тянулась вдоль побережья Адриатики от Римини до Анконы и в глубь страны до Апеннинских гор. Пап сурово осуждали за честолюбие и алчность при заключении этой сделки. Возможно, христианский священник должен был проявить смирение и отвергнуть земное царство, править которым, не изменяя добродетелям духовного сана, ему было бы нелегко; возможно, верный своему государю подданный и даже великодушный враг проявил бы больше терпения и не спешил бы делить добычу, захваченную у варвара; а если император поручил Стефану добиваться от его имени возвращения экзархата прежнему владельцу, я не могу не упрекнуть папу в вероломстве и лжи. Но по букве закона каждый человек может, не становясь преступником, принять все, что его благодетель может дать ему, не совершая несправедливости. Греческий император отрекся от своего права на экзархат или утратил это право, а меч Астольфа сломался от удара более мощного меча Каролинга. Не ради Иконоборца Пипин подвергал себя и своих воинов опасности в двух походах за Альпы; он сам владел завоеванными землями и мог по праву передать их другому владельцу; назойливым грекам он благочестиво ответил, что никакие человеческие доводы не соблазнят его на то, чтобы взять обратно дар, который он преподнес римскому первосвященнику ради искупления своих грехов и спасения своей души. Первосвященнику была дана независимая и полная верховная власть над этим великолепным даром, и мир впервые увидел христианского епископа, наделенного привилегиями светского государя – правом выбирать должностных лиц, вершить правосудие, вводить налоги и владеть богатствами равеннского дворца. Во время распада лангобардского королевства жители герцогства Сполето, ища укрытия от бури, обрили себе голову по римскому обычаю, объявили себя служителями и подданными святого Петра и этим своим добровольным подчинением завершили формирование нынешних границ церковного государства. Эти загадочные границы вытянулись во много раз и охватили неизмеримо большую территорию благодаря устному или письменному распоряжению Карла Великого, который в пылу первого восторга от своей победы обделил и себя, и греческого императора, подарив церкви все города и острова, которые ранее были присоединены к экзархату. Но в более спокойные минуты душевной тишины и размышлений он с ревнивой завистью смотрел на недавно возникшее величие своего церковного союзника. От выполнения своих обещаний и обещаний своего отца король франков и лангобардов вежливо уклонился, подтвердив неотъемлемые права империи; при его жизни и после его смерти Равенна и Рим одинаково входили в список епархиальных центров его государства. Суверенные права экзархата постепенно, как снег в руке, растаяли под властью пап, которые приобрели себе в лице архиепископов Равенны опасных соперников внутри собственных владений. Знать и народ презирали ярмо, надетое на них священником, но в те бедственные времена могли лишь хранить память о древнем праве, которое возродили и осуществили в дни процветания.

   Прибежищем слабого и хитрого становится обман, и сильный, но невежественный варвар часто запутывался в сети церковной политики. Ватикан и Латеран были арсеналом и мастерской, где, в зависимости от обстоятельств, изготовили или спрятали ради выгоды римской церкви целое собрание разнообразных документов – подложных, подлинных, искаженных или сомнительных. Раньше, чем закончился VIII век, какой-то секретарь преемника апостолов, возможно, знаменитый Исидор, составил декреталии и дарственную Константина – две магические опоры духовной и светской власти пап. Этот памятный дар впервые предстал перед миром в послании Адриана I, где тот горячо просит Карла Великого уподобиться в щедрости великому Константину и оживить в памяти людей его имя. Согласно этой легенде, первый император-христианин был излечен от проказы и очищен в воде крещения святым Сильвестром, римским епископом, и никогда врач не получал более славной награды. Новообращенный государь покинул Рим – город, где жил святой Петр и который должны были наследовать преемники святого, – и дал папам навечно полную верховную власть над Римом, Италией и западными провинциями. Эта выдумка имела самые выгодные последствия для римской церкви: греческим государям предъявлялось обвинение в незаконном захвате власти, а восстание Григория становилось законным требованием наследства. Папы освобождались от долга благодарности; дары Каролингов становились дарами лишь по названию, а на деле – всего лишь справедливым и неотменяемым возвращением законному владельцу малой части церковного государства. Верховная власть в Риме больше не зависела от выбора переменчивого народа, и наследники святого Петра и Константина получили пурпур и привилегии цезарей. Невежество и доверчивость людей в те времена были так велики, что эту нелепейшую выдумку с одинаковым почтением приняли как истину в Греции и на Западе и до сих пор считают одним из положений канонического права. Императоры и римляне были не в состоянии обнаружить обман в подделке, которая уничтожала их права и свободу; единственный голос против прозвучал из одного сабинского монастыря, обитатели которого в начале XII века оспаривали истинность и законность дара Константина. В годы, когда возродились ученость и свобода, вымышленность этого дарения показал своим проницательным пером Лоренцо Валла^[182], красноречивый критик и патриот Рима.

   Его современники, люди XV века, были поражены такой кощунственной дерзостью, но разум тихо и неодолимо идет вперед таким шагом, что еще при жизни следующего после них поколения эту выдумку с презрением отвергли историки и поэты и молча или стыдливо осудили защитники римской церкви. Сами папы позволяли себе улыбаться по поводу доверчивости простонародья, но фальшивый и устаревший титул по-прежнему освящает их власть. Декреталии и пророчества Сивиллы постигла одна и та же судьба: здание осталось стоять после того, как под его фундамент был подведен подкоп.

Восстановление почитания икон на Востоке

   Пока папы утверждали в Италии свою свободу и свою власть, иконы, первопричина их мятежа, вновь стали почитаться на Востоке. В царствование Константина V союз государственной и церковной власти повалил дерево суеверия, но не вырвал его корни. Идолов – иконы теперь считались идолами – втайне любили и заботливо хранили то сословие и тот пол, которые более всех склонны к набожности, и дружеский союз монахов и женщин в конце концов одержал победу над разумом и властью человека. Лев IV исповедовал, хотя не так строго, веру своих отца и деда, но его жена, честолюбивая красавица Ирина, научилась религиозному усердию у афинян, наследников идолопоклонства. При жизни мужа ее религиозные чувства усиливались опасностью и необходимостью их скрывать, но она могла лишь защищать и продвигать на высокие должности нескольких своих любимцев-монахов, которых она привела из пещер и посадила на митрополичьи престолы Востока. Но как только Ирина стала править от собственного имени и от имени своего сына, она повела более мощное наступление против иконоборцев. Первым шагом на пути к гонениям за веру, которые она готовила, стал эдикт общего содержания о свободе вероисповедания. При возрождении монашества была выставлена для всеобщего поклонения тысяча икон и сложена тысяча легенд об их страданиях и чудесах. Умело используя возможности, которые предоставляла смерть или переход в другую епархию того или иного епископа, она расставляла на освободившиеся места подходящих кандидатов, и те, кто сильнее других жаждал земных или небесных милостей, предвидели и льстиво восхваляли решение своей государыни; а сделав константинопольским патриархом своего секретаря Тарасия, Ирина смогла управлять восточной церковью. Но постановление Вселенского собора мог отменить лишь подобный ему съезд. Иконоборцы, которых она поддерживала с этой целью, вели себя дерзко, как имеющие власть, и не желали вступать в спор. То, что произносили слабые голоса епископов, повторяли более громким и грозным криком солдаты и народ Константинополя. Отсрочка собора на год, интриги в течение этого года и выбор Никеи во второй раз для проведения собора православной церкви устранили эти препятствия, и совесть епископов снова, как принято у греков, была в руках правителя. На выполнение этого важного дела было отведено не более восемнадцати дней. Иконоборцы появились на соборе не как судьи, а как преступники или кающиеся грешники. Собрание украсили собой легаты папы Адриана и восточные патриархи. Постановления подготовил председатель Тарасий, а утвердили своими одобрительными возгласами и подписями триста пятьдесят епископов. Они единогласно заявили, что поклонение иконам согласуется со Священным Писанием и с разумом, с мнением отцов церкви и решениями ее соборов. Однако они не решились сказать, должно ли это почитание быть относительным или непосредственным, должны ли божественная природа Христа и его изображение почитаться одинаковым образом. Акты этого Второго Никейского собора сохранились до сих пор; они представляют собой любопытный памятник суеверия и невежества, обмана и безрассудства. Я приведу здесь лишь суждение епископов о сравнительных достоинствах поклонения иконам и высокой нравственности. Некий монах заключил перемирие с демоном прелюбодеяния при условии, что перестанет ежедневно молиться «картине, которая висит в его келье». Чувствуя угрызения совести, он посоветовался по этому поводу со своим настоятелем. А этот законник ответил так: «Чем перестать поклоняться Христу и его Матери в их священных изображениях, лучше бы ты обошел все публичные дома и всех проституток нашего города». Для чести канонического христианства, особенно римской церкви, неудачно то, что оба государя, созвавшие два собора в Никее, запятнаны кровью своих сыновей. Решения второго из этих съездов одобрила и строго выполнила деспотичная Ирина, отказавшая своим противникам в той веротерпимости, которую вначале проявляла к своим друзьям. Во время пяти следующих царствований, которые заняли тридцать восемь лет, борьба между почитателями и уничтожителями икон продолжалась с неугасающей яростью, но у меня нет охоты старательно описывать мелкие подробности одних и тех же повторявшихся событий. Никифор провозгласил для всех свободу слова и отправления религиозных культов, и эту единственную хорошую черту его царствования монахи считали причиной его гибели на земле и в вечности. Основой характера Михаила I были суеверие и слабость, но иконы и святые не смогли удержать на троне своего поклонника. Лев V на троне оставался армянином и утверждал религию армян; при нем идолы и их мятежные сторонники были второй раз приговорены к изгнанию. Их одобрение могло бы сделать святым делом убийство этого нечестивого тирана, но его убийца и преемник, Михаил II, с самого рождения был заражен фригийскими ересями. Михаил пытался быть посредником между враждующими партиями, но католики своей неуступчивостью постепенно заставили его переместиться на другую сторону. Робость помогла ему остаться умеренным, но его сын Феофил, одинаково чуждый страху и жалости, был последним и самым жестоким из иконоборцев. В это время общество было сильно настроено против этой партии, и те императоры, которые пытались преградить путь потоку народных чувств, были озлоблены и наказаны ненавистью народа. После смерти Феофила окончательной победы икон добилась вторая женщина – его вдова Феодора, которую он оставил блюстительницей империи. Она действовала отважно и решительно. Доброе имя и душа ее покойного мужа были спасены выдумкой о его запоздалом раскаянии, патриарх-иконоборец был приговорен к лишению глаз, которое заменили на двести ударов бичом. Епископы задрожали от страха, монахи подняли крик, и православие до сих пор ежегодно отмечает праздником победу икон. Оставался нерешенным лишь один вопрос: обладают ли они святостью сами по себе, и его обсуждали греки XI века. Нелепость утвердительного ответа – сильнейший довод в его пользу, и потому я удивляюсь, что он не был дан в самой явной форме. На Западе папа Адриан I принял и объявил народу решения Никейского собора, который католики теперь почитают как Седьмой из Вселенских соборов. Церкви Франции, Германии, Англии и Испании выбрали средний путь между поклонением и уничтожением икон: допустили их в храмы, но не как предметы поклонения, а как наглядные и полезные напоминания о вере и истории. Была составлена и выпущена в свет от имени Карла Великого полная гнева книга-спор; под его властью во Франкфурте собрался собор из трехсот епископов. Они осудили иконоборцев за ярость, но еще строже – греков за суеверие, и западные варвары еще долго презирали решения мнимого собора греков. Среди этих варваров почитание икон распространялось тихо и медленно, но щедрым возмещением иконам за эти колебания и промедление стало грубое идолопоклонство в годы перед Реформацией и в тех странах Европы и Америки, которые до сих пор погружены во мрак суеверия.

Окончательное отделение пап от Восточной империи

   Именно после Никейского собора, в годы правления благочестивой Ирины, папы завершили отделение Рима и Италии от империи, передав императорскую власть Карлу Великому, не так строго державшемуся старины в вопросах веры. Они были вынуждены выбирать между двумя соперничающими нациями; религия была не единственной причиной, определявшей их выбор, и папы скрывали недостатки своих друзей, а на католические добродетели своих врагов смотрели с недовольством и подозрением. Разница в языке и нравах навсегда закрепила вражду двух столиц, а семьдесят лет борьбы между ними сделали их чужими друг для друга. Этот раскол позволил римлянам узнать вкус свободы, а папам – вкус верховной власти; покорившись, они бы испытали на себе месть завистливого тирана, к тому же переворот в Италии выявил не только тиранство, но и бессилие византийского двора. Греческие императоры вернули иконы в церкви, но не вернули преемникам святого Петра имения в Калабрии и иллирийскую епархию, отнятые иконоборцами; папа Адриан пригрозил им отлучением, если они в скором времени не прекратят это еретическое поведение. Греки были теперь верны канону, но в их религиозных взглядах не могло не ощущаться влияние правящей государыни; франки были теперь ослушниками, но зоркий глаз мог бы разглядеть, что они близки к переходу от применения икон к поклонению иконам. Писцы Карла Великого запятнали его имя резкостью своих полемических выпадов, но сам завоеватель, как следует государственному деятелю, приспосабливался к различиям в религиозных обычаях разных частей Франции и Италии. Во время своих четырех паломничеств или приездов в Ватикан он обнимал пап как друг и набожный христианин, преклонял колени перед гробницей, а значит, и перед изображением апостола и без малейших угрызений совести участвовал во всех молитвах и процессиях, входивших в римский ритуал богослужения. Разве благоразумие и благодарность позволяли римским первосвященникам отречься от их благодетеля? Были ли они вправе отказаться от подаренного экзархата? Имели ли достаточно сил, чтобы отменить его правление Римом? Титул патриция был слишком мал для заслуг и величия Карла, и только возрождением Западной империи папы могли заплатить свой долг и закрепить свое новое положение. Этой решительной мерой они окончательно устраняли притязания греков; Рим, опустившийся до провинциального городка, возвращал себе прежнее величие; латинские христиане объединялись под началом верховного главы в рамках своей древней метрополии, а завоеватели Запада получали свой венец из рук преемников святого Петра. Римская церковь приобретала усердного и почтенного защитника, и под сенью власти Каролингов римский епископ мог с честью и в безопасности управлять своим городом.

   До падения римского язычества борьба за должность епископа богатой римской епархии часто приводила к смуте и кровопролитию. Теперь численность народа была меньше, но времена стали более дикие, а награда – больше, и кафедру святого Петра яростно оспаривали лидеры церкви, каждый из которых надеялся стать верховным властителем. Правление Адриана I не имеет себе равных ни в более ранние, ни в более поздние эпохи; стены Рима, имущество святого престола, крушение лангобардов и дружба Карла Великого стали свидетельствами его славных дел. Он скрытно подготовил престол для своих преемников и в малых по размеру владениях проявил добродетели великого правителя. Память Адриана была почитаема, но на следующих выборах папой избрали священника с Латерана, Льва III, отдав ему предпочтение перед племянником и любимцем Адриана, которых покойный назначил на высшие церковные должности. Отвергнутые соперники больше четырех лет прикрывали видимостью молчаливого согласия или раскаяния самые зловещие планы мести – до того дня, когда во время шествия банда разъяренных заговорщиков разогнала безоружную толпу, напала на папу и нанесла его священной особе удары и раны. Однако их попытка лишить его жизни или свободы не удалась, возможно, из-за их неуверенности и угрызений совести. Льва оставили лежать на земле, сочтя мертвым; когда он вернулся к жизни после обморока, вызванного потерей крови, то речь и зрение возвратились к нему не сразу. Эта естественная задержка была преукрашена и превратилась в чудесное восстановление глаз и языка, которых убийцы его якобы лишили – и лишили два раза – своими ножами. Из тюрьмы Лев бежал в Ватикан; герцог Сполето поспешил ему на помощь, Карл Великий посочувствовал раненому и обиженному первосвященнику и принял его в своем лагере в местности Падерборн в Вестфалии, куда Лев приехал то ли по своему решению, то ли стараниями самого Карла. Лев вернулся из-за Альп в сопровождении графов и епископов, которым было поручено оберегать его от опасностей и в качестве судей провозгласить его невиновность. Покоритель саксов неохотно отложил до следующего года личное выполнение этого богоугодного дела. Во время своего четвертого и последнего паломничества он был принят в Риме с почестями, положенными патрицию; Льву было позволено очиститься от предъявленных ему обвинений с помощью торжественной клятвы, его врагам пришлось замолчать, а виновные в кощунственном покушении на его жизнь понесли слишком малую сравнительно с преступлением кару – изгнание. В последний год VIII века, в праздник Рождества Карл Великий появился в церкви Святого Петра, сменив в угоду римлянам простую одежду своей страны на одеяние патриция. После праздничной службы Лев внезапно надел на его голову драгоценный венец, и воздух собора зазвенел от приветственных криков народа: «Долгой жизни и победы Карлу, благочестивейшему августу! Бог венчает его в великие и миролюбивые императоры римлян!» Голова и тело Карла Великого были освящены царским помазанием; как прежде цезарей, его приветствовал – или же склонился перед ним как перед святыней – верховный священнослужитель. Новый император дал при коронации клятву, в которую входило обещание охранять веру и привилегии церкви, и первыми результатами этого обещания были щедрые дары на алтарь апостола. В беседе с близкими людьми император утверждал, что не знал о намерениях Льва, иначе своим отсутствием в тот памятный день помешал бы им осуществиться. Но приготовления к церемонии должны были бы раскрыть тайну, и приезд Карла Великого в Рим указывает на то, что король знал о том, что готовилось, и ожидал этого. Он признавался, что честолюбив и мечтает о сане императора, и римский собор провозгласил, что этот титул – единственная награда, равная его достоинствам и его услугам Риму.

Царствование и характер Карла Великого

   Прозвание Великий присваивалось правителям часто и иногда по заслугам, но император Карл – единственный государь, с именем которого этот титул неразрывно слился в одно целое: по-французски его называют Шарлемань, по-английски Чарлимейн, от латинского Карлус Магнус – Карл Великий. Это имя с добавлением «святой» вписано в католический календарь, и это тот редкий счастливый случай, когда святого венчают похвалой историки и философы просвещенного века. Его действительно большие достоинства, несомненно, казались еще больше из-за варварства его народа и его времени, над которым он поднялся. Но видимый размер предмета тоже кажется больше от неравного сравнения, и руины Пальмиры волею случая приобретают великолепие рядом с пустотой окружающей их голой равнины. Не желая оскорбить память восстановителя Западной империи, я хотел бы сказать, что вижу несколько пятен на его святости и величии. Целомудрие было далеко не самой заметной его добродетелью^[183], но счастье народа не могло сильно пострадать из-за его девяти жен или наложниц и множества различных более низких или более коротких любовных похождений, которые он себе позволял, большого количества его внебрачных детей, которых он отдал церкви, долгого девичества и распущенности его дочерей^[184] и подозрения в том, что он любил их слишком горячо для отца.

   Я вряд ли имею право обвинять в чем-либо честолюбивого завоевателя, но в день последнего справедливого суда сыновья его брата Карломана, меровингские государи Аквитании и четыре тысячи пятьсот саксов, обезглавленных одновременно, будут иметь что сказать по поводу справедливости и человечности Карла Великого. Он злоупотреблял своим правом завоевателя по отношению к побежденным саксам; его законы были не менее кровавыми, чем его войны, и при обсуждении причин, побуждавших его так действовать, то, что нельзя отнести за счет ханжества, приходится объяснить его характером. Читатель-домосед изумляется подвижности императора, чьи ум и тело постоянно были в движении; подданные и враги Карла не меньше изумлялись его внезапному появлению перед ними в то время, когда они считали, что он находится на другом краю империи. Ни мир, ни война, ни лето, ни зима не были для него временем покоя, и наше воображение с трудом примиряет хронологию его царствования и географию его походов и поездок. Но эта подвижность была не личной добродетелью императора, а национальной особенностью. Любой франк всю жизнь проводил в пути – то на охоте, то на поклонении святыням, то на войне, и поездки Карла Великого отличались от всех остальных только большим числом людей в свите и более важной целью. Его славу военачальника следует испытать на подлинность, внимательно изучив его войска, его врагов и его действия. Александр побеждал оружием Филиппа, а у Карла Великого были не один, а два предшественника-героя, которые завещали ему свое имя, свой пример и соратников, сопутствовавших им в победах. Во главе своих войск, превосходивших противника по силе и имевших боевой опыт, он притеснял дикие или выродившиеся народы, которые были не в состоянии объединиться ради своей безопасности; он ни разу не встретился с противником, равным по численности, умению воевать или вооружению. Военная наука была забыта и затем возродилась вновь вместе с мирными искусствами, но войны Карла Великого не прославились ни одной особо трудной или особо успешной осадой или битвой, и он, может быть, с завистью смотрел на добытые у сарацин трофеи своего деда. После Испанского похода его арьергард был уничтожен в Пиренейских горах, и солдаты, чье положение было безвыходным, а отвага оказалась бесполезной, могли, испуская последний вздох, обвинять в этом своего полководца, которому не хватило умения или осторожности. Теперь я с должным почтением перехожу к законам Карла Великого, которые так восхваляет респектабельный судья. Они представляют собой не систему, а ряд постановлений, принятых по конкретным частным случаям и касавшихся устранения злоупотреблений, исправления нравов, ведения хозяйства на фермах, ухода за домашней птицей и даже продажи снесенных ею яиц. Карл желал усовершенствовать законы и натуру франков, и эти попытки, хотя и были слабыми и несовершенными, заслуживают похвалы, поскольку своим правлением он ослабил или на время устранил глубоко укоренившиеся пороки своего времени. Но в его постановлениях я редко мог обнаружить умение видеть предмет целиком и бессмертный ум законодателя, который продолжает жить после смерти в своих творениях для блага потомства. Единство и прочность империи зависели от жизни одного человека. Карл, следуя опасному обычаю, разделил свои земли между своими сыновьями, и страна, чье здоровье было расшатано диетами, которые он ей много раз прописывал, после него стала болеть то безвластием, то деспотизмом. Уважение к набожности и знаниям духовенства заставило его поддаться соблазну и доверить этому стремившемуся возвыситься сословию земную власть и право вершить суд; его сын Людовик, когда был низложен епископами, мог в какой-то степени обвинять в этом неосторожного отца. Его законы требовали введения десятины потому, что некие демоны объявили, что неуплата этого налога в пользу церкви была причиной недавнего голода. Заслугами Карла Великого в области книжного знания было основание школ, насаждение искусств, издание книг под его именем и дружба с теми его подданными и чужеземцами, которых он приглашал к своему двору обучать одновременно государя и народ. Собственные его знания были приобретены поздно ценой большого труда и недостаточны. Он говорил на латыни и понимал греческий язык, но усвоил эти обрывки учености не из книг, а из разговоров; в зрелом возрасте этот император старательно учился писать, чему теперь каждый крестьянин обучается в раннем детстве. Грамматика, логика, музыка и астрономия в те времена были лишь служанками суеверия, но пытливость человеческого ума должна в конечном счете совершенствовать его, и поощрение учености характеризует Карла Великого с самой лучшей стороны. Его личные достоинства, продолжительность его правления, военные успехи, сила его правительства и уважение дальних народов выделяют его из толпы королей, и Европа отсчитывает новую эпоху своей истории от восстановления Западной империи этим государем.



   В 962 году король Германии Оттон покорил Италию и завладел Западной империей. Теперь корона императоров перешла к германской нации и венчала правителей Германии.

Император Карл IV

   Структура и контрасты германской Римской империи лучше всего будут нам видны, если мы посмотрим, какой она была в XIV веке, когда уже не владела ни одной провинцией империи Траяна или Константина, кроме пограничных земель на Рейне и Дунае. Недостойными преемниками этих государей были графы Габсбурги, Нассау, Люксембурги и Шварценбурги. Император Генрих VII добыл своему сыну венец королей Богемии, и его внук Карл IV родился среди народа, который сами немцы считали странным и варварским. После отлучения от церкви Людвига Баварского он принял в дар оставшуюся без владыки империю или получил обещание дать ее от римских первосвященников, которые, живя в Авиньоне, в изгнании и плену делали вид, что правят всем миром. Смерть соперников объединила коллегию выборщиков, и Карл был единогласно провозглашен королем римлян и будущим императором, получив титул, который в эти же годы бесчестили цезари Германии и Греции. Германский император был не более чем безвластным выборным чиновником при князьях, составлявших аристократию империи, и они не оставили ему ни одной деревни, которую он мог бы назвать своей собственной. Лучшей из его привилегий было право председательствовать и вносить предложения в сенате его народа, который он же и созывал, а самой прочной опорой его власти и самым обильным источником доходов была его родина, королевство Богемия, более бедное, чем соседний с ним город Нюренберг. Армия, с которой он перешел через Альпы, состояла из трехсот конников. В соборе Святого Амвросия в Милане Карл был увенчан железной короной, которая по традиции считалась венцом лангобардских монархов, но вместе с ним впустили в город только мирную свиту, закрыли за ним ворота, и король Италии оказался пленником у Висконти, власть которого над Миланом он утвердил. В Ватикане он был коронован во второй раз – золотым венцом империи, но, выполняя условия тайного соглашения, римский император тут же покинул Рим, не проведя за его стенами даже одной ночи. Красноречивый Петрарка, чье воображение воскрешает видения прежней славы Капитолия, оплакивает и порицает позорное бегство богемца, и даже современники этого императора замечали, что он проявлял свою власть только тем, что с выгодой для себя продавал привилегии и титулы. Золото Италии обеспечило избрание его сыну, но сам римский император жил в такой постыдной бедности, что какой-то мясник арестовал его на улицах Вормса и держал как заложника в общественной гостинице, пока император не заплатил ему долги.

   Переведем наш взгляд с этой унизительной картины на видимое величие этого же Карла на советах империи. Конституция Германии, записанная в Золотой булле, была провозглашена тоном верховного владыки и законодателя. Сто князей склонялись перед его троном и возвышали свое достоинство почетными услугами, которые добровольно оказывали своему вождю или служителю. На приеме у короля наследственные высшие чиновники – семь электоров, по званию и титулу равные королям, торжественно выполняли домашнюю службу во дворце. Печати трех соединенных королевств торжественно несли архиепископы Майнцский, Кёльнский и Тревский, которые были постоянными верховными канцлерами Германии, Италии и Арля. Гофмаршал, выполняя свои обязанности конюшего, сидел на коне и держал в руке серебряную меру с овсом, который он затем высыпал на землю и тут же сходил с коня, чтобы в качестве церемониймейстера определять порядок прохода гостей. Мажордом – эту должность занимал пфальцграф Рейнской области – расставил тарелки на столе. Обер-гофмейстер, маркграф Бранденбургский, подал после еды золотые кувшин и тазик для мытья. Должность великого чашника, которая принадлежала королям Богемии, исполнял в качестве представителя короля брат императора, герцог Люксембургский и Брабантский; замыкал шествие главный ловчий, который под громкие звуки рогов и лай собак ввел служителей, подавших на стол кабана и оленя. Верховная власть императора не ограничивалась Германией. Наследственные монархи Европы признавали его первенство по сану и почету; он был главным среди христианских государей, земным главой великого государства Запад. Его уже давно именовали «величество», и он оспаривал у папы высшую привилегию – право возводить на престол королей и созывать соборы. Оракул в области гражданского законодательства, ученый Бартолус, получал денежное содержание от Карла IV, и в стенах его школы громко звучали слова о том, что римский император – законный государь всей земли от восхода до заката солнца. Противоположное мнение осуждалось не как ошибка, а как ересь на том основании, что даже в Евангелии сказано: «был указ от кесаря провести перепись по всей земле».

Сравнение Карла IV и Августа

   Если не учитывать время и расстояние, разделяющие Августа и Карла, нас поразит полная противоположность этих двух цезарей – богемца, который прятал свою слабость под маской показного величия, и римлянина, который скрывал свою силу за притворной скромностью. Август, стоя во главе победоносных легионов, царствуя на суше и на море от Нила и Евфрата до Атлантического океана, называл себя слугой государства и заявлял, что равен своим согражданам. Завоеватель Рима и римских провинций придал своей власти популярную и законную форму, присвоив себе должности цензора, консула и трибуна. Его воля была законом для человечества, но свои законы он провозглашал устами сената и народа. С помощью их постановлений повелитель продлевал срок данного ему на время поручения управлять республикой. В одежде, количестве слуг, почетных званиях, во всех делах общественной жизни Август был как частное лицо, римлянин без должности, и самые умелые из его льстецов хранили в тайне то, что его власть была абсолютной и постоянной властью монарха.