Глава 47. История учений о боговоплощении. Эбиониты и гностики. Две противоположности – теории Керинфа и Аполлинария; Кирилл, Несторий и Первый Эфесский Собор. Ересь Евтихия и Второй Эфесский Собор. Халкедонский собор. «Энотикон» Зенона. Богословские взгляды Юстиниана

   После того как язычество умерло, христиане, оставшись одни, могли бы благочестиво и мирно наслаждаться своей победой. Но в них продолжал жить дух противоречия, и потому они больше старались выяснять природу основателя своей веры, чем жить по его законам. Я уже говорил о том, что за спорами о ТРОИЦЕ последовали споры о ВОПЛОЩЕНИИ. Эти новые споры были столь же позорны для церкви и столь же вредны для государства, как прежние, но причина их была еще мельче, а последствия ощущались еще дольше. Я намерен уместить в одной этой главе религиозную войну, которая продолжалась двести пятьдесят лет, рассказать о церковном и политическом расколе, отделившем от церкви восточные секты, и познакомить читателя с шумными и кровавыми сражениями этой войны. Для этого я скромно загляну в учение первоначальной церкви.

Эбиониты

   I. Похвальное желание сберечь честь первых последователей христианства заставило позднейших христиан хотеть, верить и надеяться, что эбиониты или хотя бы назареяне отличались от них только тем, что упорно продолжали соблюдать закон Моисея. Церкви этих сектантов исчезли, их книги были уничтожены или забыты; возможно, что свобода, которую они имели в безвестности, допускала широту религиозных взглядов, и их нечетко определенный ранний символ веры за триста лет принимал разные формы под действием религиозного пыла или благоразумия. Однако даже самый снисходительный к этим сектантам критик должен признать, что они ничего не знали о чистой и самостоятельной божественности Христа. Воспитанные на иудейских пророчествах и предрассудках, они никогда не учились в этой школе надеяться на кого-либо большего, чем земной человек-мессия. У них хватило мужества приветствовать своего царя, когда он явился перед ними в одежде бедняка, но грубость их чувств не позволила им разглядеть Бога, когда он искусно и старательно скрыл свое небесное происхождение за обликом и именем смертного человека^[175].

   Постоянные спутники Иисуса из Назарета беседовали со своим другом и земляком, который во всех жизненных действиях своего разума и своего тела казался существом того же вида, что они сами. Вырастая, он постепенно делался выше ростом и умнее, стал из младенца юношей, потом мужчиной, а затем после тяжких мук души и тела умер на кресте. Он жил и умер ради человечества, но Сократ тоже жил и умер за дело религии и справедливости. Хотя стоик или герой может презирать скромные добродетели Иисуса, слезы, пролитые о друге и о родине, можно считать самым несомненным доказательством того, что Иисус был человеком. Чудеса, о которых говорит Евангелие, не могли сильно удивить народ, который стойко и отважно верил в более блестящие знамения, о которых повествовал закон Моисея. Пророки древности излечивали болезни, воскрешали мертвых, разделяли воды моря, останавливали солнце и возносились на небеса в огненной колеснице. Древние евреи в своей богатой метафорами речи могли также присвоить святому и мученику почетное имя СЫН БОЖИЙ, считая, что он – приемное дитя Бога.

   И все же в несовершенном символе веры назареян и эбионитов можно заметить едва уловимую разницу между теми еретиками, которые смешивали появление на свет Христа с событиями обыкновенной жизни и считали, что он был зачат обычным для природы образом, и теми, кто чтил девственность его матери и считал, что зачатие произошло без помощи земного отца. Недоверчивость первых объясняется видимыми обстоятельствами рождения Иисуса, законным браком его предполагаемых родителей Иосифа и Марии и тем, что Иисус предъявлял наследственные права на царство Давида и наследие Иуды. Однако в нескольких экземплярах Евангелия от Матфея была записана тайная правдивая история рождения Иисуса, и сектанты второго толка долго хранили древнееврейскую оригинальную запись этого рассказа как единственное доказательство истинности своей веры. Естественные подозрения мужа, знавшего, что сам он целомудрен, развеяло заверение (услышанное во сне), что жена его беременна от Святого Духа. Поскольку сообщивший о таком сне историк не мог лично быть свидетелем этого случившегося далеко от него домашнего знамения, он, должно быть, услышал тот же голос, который продиктовал Исайе слова о будущем зачатии Младенца Девой. Сын девственницы, порожденный безошибочным действием Святого Духа, был единственным в своем роде существом, не имевшим себе подобных; по всем умственным и телесным качествам он превосходил детей Адама. Со времени своего знакомства с греческой и халдейской философией евреи убежденно верили в бессмертие, предсуществование и переселение душ и оправдывали Провидение тем, что души заточены в свои земные оболочки, как в тюрьмы, для того, чтобы искупить проступки, которыми запятнали себя в предыдущих жизнях. Но у чистоты или загрязненности есть бесконечное множество степеней. Можно с достаточно большой вероятностью предположить, что в отпрыска Марии и Святого Духа были влиты все самые возвышенные и добродетельные силы человеческого духа, что его спуск с этой высоты был добровольным выбором и что его задачей было очистить от греха не себя, а мир. Вернувшись в свои родные небеса, он получил за послушание огромную награду – вечное царство Мессии, которое пророки смутно предсказывали в плотских образах мира, завоеваний и власти. Всемогущество могло расширить человеческие способности Христа до степени, которой требовала его небесная должность. В языке древних слово «Бог» относилось не только к Богу Отцу, и не имеющий себе равных исполнитель его воли, единственный зачатый им сын может без излишней самонадеянности требовать для себя от подчиненного ему мира религиозного почитания, хотя и во вторую очередь после отца.

Гностики

   II. Всходы веры, которые медленно вырастали на неплодородной каменистой земле Иудеи, были, уже став взрослыми растениями, перенесены к неевреям, в страны с более благоприятным климатом. Чужеземцы из Рима и Азии, которые никогда не видели Христа в облике человека, были охотнее готовы признать его богом. Язычник и философ, грек и варвар одинаково привыкли представлять себе длинный ряд, бесконечную последовательность ангелов, демонов, божеств, духов или эманации, которые ведут свое начало от владыки светлых сил. Им не могло казаться странным или невероятным, что первый среди этих духов, Логос, то есть Слово Бога, состоящий из той же субстанции, что его Отец, спустился на землю, чтобы освободить род человеческий от пороков и заблуждений и вывести людей на путь жизни и бессмертия. Но ранние восточные церкви были заражены преобладающим мнением о вечности и природной чистоте материи. Многие из христиан-неевреев отказывались верить, что сам небесный дух, неделимая частица первичного вещества, мог соединиться с куском нечистой плоти; в своем пылком почитании божественной природы Христа они благочестиво отрицали его человеческую природу. Когда кровь Христа на Голгофе была еще недавним воспоминанием, доцеты, многочисленная и ученая секта азиатских христиан, изобрели то фантастическое учение, которое позже распространяли маркиониты, манихейцы и последователи различных гностических ересей. Они отрицали истинность и подлинность евангелий в той части, где говорится о зачатии Христа Марией, его рождении и тридцати годах, которые он прожил до того, как стал исполнять свое предназначение. Он, по их мнению, впервые появился на берегах Иордана в облике зрелого мужчины, но этот облик был только бесплотной формой, фигурой человека, которую Всемогущий Господь создал для того, чтобы подражать свойствам и действиям людей. Звуки речи Иисуса раздавались в ушах слушателей, они видели его образ, который зрительные нервы отпечатывали в их глазах, но менее уступчивое чувство осязания ничего не воспринимало, если они прикасались к этому образу, так что Сын Божий находился рядом с ними духовно, но не физически. Евреи безрезультатно обрушили свой гнев на нечувствительный к их ударам призрак, и в иерусалимском театре на благо человечества была представлена мистерия о страстях, смерти, воскресении и вознесении Христа. Если кто-то заявлял, что такое безупречное притворство и такой постоянный обман недостойны Бога истины, доцеты так же, как слишком многие из их православных собратьев по вере, оправдывали ложь во спасение. Согласно взглядам гностиков, Иегова, Бог Израиля, Творец нашего нижнего мира, был мятежным или по меньшей мере невежественным духом. Сын Божий сошел на землю, чтобы упразднить его храм и отменить его закон, и ради выполнения этой благотворной задачи умело направил на себя надежды и предсказания, относившиеся к земному мессии.

   Один из самых проницательных и хитрых мастеров диспута в манихейской школе подчеркивал опасность и непристойность утверждения, что Бог христиан девять месяцев пробыл человеческим эмбрионом и после этого выбрался наружу из женской матки. Благочестивый ужас его противников заставил их отрицать все чувственные обстоятельства зачатия и родов, утверждать, что божественная сила прошла через Марию, как луч солнца через стекло, и что печать ее девственности не была сломана даже в тот миг, когда она стала матерью Христа. Однако безрассудность таких предположений способствовала возникновению более умеренной точки зрения у тех доцетов, которые учили, что Христос был живым человеком, но его тело было нечувствительным к боли и неподвластным никакой порче. Именно такое тело он, согласно взглядам, более близким к канонической точке зрения, получил после воскресения, и таким телом должен был бы обладать всегда, если бы был способен без сопротивления и без повреждений пройти через плотную промежуточную материю. Лишенное основных свойств плоти, тело могло бы не испытывать ее потребностей и болезней. Зародыш, который смог бы из невидимой точки вырасти в полностью сформировавшегося младенца, ребенок, который смог бы вырасти во взрослого мужчину, ничего не черпая из обычных источников питания, мог бы после этого существовать, не восстанавливая ежедневно за счет поступлений из внешнего мира израсходованные за день запасы вещества в своем теле. Иисус пил и ел вместе со своими учениками, но он мог и не чувствовать при этом голода или жажды, а его целомудрие ни разу не было запятнано невольным грехом сладострастия. О теле, имеющем такое необыкновенное устройство, хочется спросить, из какой материи оно было первоначально создано. У гностиков был на это ответ, который им самим не казался странным, но наших более здравомыслящих богословов приводит в изумление: и форма, и вещество Иисуса возникли из божественной первичной субстанции. Представление о совершенно нематериальном духе – утонченная мысль философии нашего времени, а той субстанции, из которой, по мнению древних, состояли души людей, небесные существа и даже сам Бог, бесплотность не мешает быть протяженной в пространстве. Воображению древних было достаточно тонкости воздуха, огня или эфира – стихий, несравненно более совершенных, чем грубое вещество, из которого состоит наш мир. Если мы указываем определенное место, которое занимает Божество, мы должны описать и форму, которую Божество имеет. Антропоморфиты, которых было огромное количество среди египетских монахов и африканских католиков, могли предъявить в доказательство своей правоты то место из Писания, где явным образом сказано, что человек был создан по образу и подобию своего Творца. Почтенный Серапион, один из святых Нитрийской пустыни, пролил много слез, прежде чем отказался от этого дорогого ему предрассудка. Он плакал, как малое дитя, о том, что неудачно принятая новая вера украла у него его Бога и теперь его ум не имеет никого и ничего видимого, во что он мог бы верить и чему молиться.

Две противоположности – теории Керинфа и Аполлинария

   III. Таковы были доцеты, промелькнувшие как легкие тени. Более долговечную, хотя менее простую гипотезу предложил Керинф из Азии^[176], который осмелился пойти против последнего апостола.

   Живя на границе еврейского и нееврейского миров, он трудился над тем, чтобы примирить гностиков с эбионитами в том, что в одном и том же Мессии сверхъестественным образом соединились человек и Бог. Это мистическое учение приняли и развили его многими причудливыми дополнениями еретики египетской школы Карпократ, Василид и Валентин. Для них Иисус из Назарета был простым смертным, законным сыном Иосифа и Марии; но он был лучшим и мудрейшим из людей и потому избран как достойное орудие для того, чтобы восстановить на земле почитание единого верховного Бога. Когда Иисус был крещен в Иордане, Христос, первый среди небесных духов, Сын самого Бога, вошел в Иисуса, спустившись на него в облике голубя, а затем обитал в его уме и направлял его действия во время определенного Иисусу времени служения. Когда Мессия был предан в руки евреев, Христос, бессмертное и не чувствующее боли существо, покинул свое земное вместилище, улетел обратно в мир духов, который называется «плерома», и оставил Иисуса страдать, жаловаться и умирать в одиночестве. Но справедливость и великодушие такого бегства очень сомнительны, а судьба ни в чем не повинного мученика, которого его божественный спутник сначала вдохновил, а потом бросил, могла вызвать у человека непосвященного жалость и гнев. Этих недовольных невежд по-разному успокаивали сектанты, которые приняли и изменили двойственное учение Керинфа. Стали утверждать, что, когда Иисуса пригвождали к кресту, его ум и тело были чудесным образом наделены нечувствительностью к боли, и потому он не страдал от того, что выглядело как его мучения. Стали уверять, что боль была настоящая, но за эти короткие мгновения муки Иисус будет щедро вознагражден тысячей лет царствования на земле – тем тысячелетним правлением, которое обещано Мессии в его царстве, в новом Иерусалиме. Делались намеки на то, что если Иисус страдал, то лишь потому, что заслужил страдания: смерть на кресте и предшествовавшие ей страдания могли понадобиться для искупления тех простительных грехов, которые сын Иосифа совершил до своего таинственного соединения с Сыном Бога.

   IV. Все, кто верит в нематериальность души – а это правдоподобная и благородная идея, – должны признать на основе своего нынешнего опыта, что сознание и материя недоступным для понимания образом соединены между собой. Подобный союз с материей гораздо более высокого, даже высочайшего по своим свойствам сознания не противоречит логике, то есть утверждение о воплощении в земном теле небесного духа или архангела, совершеннейшего из сотворенных духов, не является ни противоречивым, ни глупым. Во времена религиозной свободы, которая была разрешена Никейским собором, достоинство Христа каждый измерял сам, согласуя свое суждение с нечеткими указаниями Священного Писания, разумом или традицией. Но когда на руинах арианства была утверждена подлинная божественность Христа, католики задрожали от страха: в вопросах веры они оказались на краю пропасти. Отойти от этого края было невозможно, стоять на нем – опасно, упасть в пропасть – страшно. К тому же многочисленные неудобства их символа веры усиливало то, что их богословие парило высоко над землей. Они не решались провозгласить, что сам Бог, второе из трех равноправных и единосущных лип Троицы, появился перед людьми, одетый в плоть^[177], что Тот, кто пронизывает собой весь мир, мог уместиться в утробе Марии, что Его вечное существование было размечено на дни, месяцы и годы человеческой жизни, что Всемогущий был бит бичами и распят, что Его нечувствительная к страданиям субстанция ощутила боль и тоску, что Всезнающий знал не все и что источник жизни и бессмертия умер на горе Голгофа. Эти тревожные последствия откровенно, просто и не смущаясь перечислил Аполлинарий, епископ Лаодикии, одному из светочей церкви. Сын ученого грамматика, он был мастером во всех греческих науках.

   Свои красноречие, широту познаний и философский взгляд на мир, которые видны в его сочинениях, Аполлинарий смиренно отдал на служение религии. Достойный друг Афанасия, достойный противник Юлиана, он отважно боролся против ариан и язычников, и хотя он подчеркнуто старался применять для пояснения точные геометрические схемы, в своих комментариях к Священному Писанию Аполлинарий выявлял и буквальный, и аллегорический смысл священных текстов. Трудясь усердно, но идя по неверному пути, он предложил точное, простое решение тайны, которая долгое время существовала в переменчивой расплывчатой форме среди нечетких понятий народной веры: Аполлинарий первый произнес вошедшие в историю слова «Одна воплощенная природа Христа», которые до сих пор громко и враждебно повторяют голоса в церквах Азии, Египта и Эфиопии. Он учил, что божественность была объединена или смешана, но не слита с человеческим телом, и что Логос, то есть вечная мудрость, занимал в плоти место человеческой души и выполнял ее роль. Но все же этот мудрый ученый муж испугался собственного безрассудства: свидетели слышали, как Аполлинарий, оправдываясь и неуверенно бормоча пояснения, расставил в своем определении едва заметные акценты. Он ввел туда принятое у старинных греческих философов различие между разумной и чувственной душой человека и предположил, что Христос мог пользоваться Логосом для интеллектуальных функций, а низшую человеческую душу применять для более низких задач животного существования. Вместе с умеренными доцетами он чтил Марию как духовную мать Христа, а не мать по плоти, и считал, что тело Христа либо спустилось с неба, не чувствовало страданий и было недоступно ни для какого вреда, либо было поглощено и преобразовано сущностью Божества. Азиатские и сирийские богословы, чьи школы были прославлены именами Василия, Григория и Златоуста и запятнаны именами Диодора, Феодора и Нестория, оказали учению Аполлинария суровый прием. Но ни сам престарелый епископ Лаодикий, ни его доброе имя и достоинство не пострадали. Поскольку мы не можем подозревать, что его противники проявили слабость, их терпимость, возможно, объясняется изумлением и растерянностью из-за новизны его доводов и неуверенностью в том, каким будет окончательный приговор католической церкви. В конце концов церковь приняла решение в их пользу: точка зрения Аполлинария была осуждена как ересь, и разрозненные общины его последователей были запрещены императорскими законами. Но его учение тайно продолжало жить в монастырях Египта, а его враги испытали на себе ненависть патриархов Александрийских – Феофила и сменившего его Кирилла.

   V. Не способные оторваться от земли эбиониты и фантазировавшие доцеты были отвергнуты и забыты; после недавнего пылкого осуждения ошибок Аполлинария у католиков оставался лишь один выход – кажущееся согласие с двойной природой Керинфа. Но вместо временного случайного союза они провозгласили (а мы по-прежнему считаем истиной) глубинное, неразрывное и вечное единение совершенного Бога с совершенным человеком, второго лица Троицы с разумной душой и человеческим телом. В начале V века соединение двух природ было преобладающей точкой зрения в церкви. Со всех сторон звучало утверждение, что способ их сосуществования не может быть ни представлен нашим разумом, ни описан нашими словами. Однако существовала тайная неугасимая вражда между теми, кто больше опасался смешать, и теми, кто больше боялся разделить Божественное и Человеческое в Христе. Подгоняемые своим религиозным безумием, они бежали прочь от ошибки, которую считали величайшей погибелью для истины и спасения души. С обеих сторон заботливо охраняли и ревниво защищали единство и различие двух природ и старательно придумывали такие обороты речи и символы учения, которые содержали бы меньше всего возможностей для сомнения или двусмысленного толкования. Из-за бедности мысли и языка они поддавались соблазну пускать в ход сравнения и дочиста ограбили искусство и природу, заимствуя оттуда любое возможное подобие, но каждое сравнение при разъяснении ни с чем не сравнимой тайны только уводило их воображение на неверный путь. Под микроскопом полемики пылинка выглядела огромным чудовищем, а обе стороны хорошо умели преувеличивать нелепость или нечестивость заключений, которые можно было вывести из утверждений противника. Чтобы уйти друг от друга, они блуждали по темному лесу, и после долгого пути по густым зарослям с изумлением видели перед собой ужасные призраки Керинфа и Аполлинария, сторожившие противоположные выходы из этого богословского лабиринта. Как только они замечали слабый свет здравого смысла и ереси, они замирали на месте и потом осторожно отходили обратно в непроницаемую тьму канонических взглядов. Чтобы очистить себя от обвинения или упрека в преступном заблуждении, они опровергали следствия собственных утверждений, разъясняли свои взгляды, извинялись за несдержанность и все единодушно говорили о согласии и вере. Однако в остывающих углях полемического пожара продолжала скрыто тлеть одна почти незаметная для глаз искра. Суеверие и страсти своим дыханием быстро раздули ее в мощный костер, и словесные споры восточных сект потрясли основы церкви и государства.

Кирилл, Несторий и Первый Эфесский собор

   I. Имя Кирилла Александрийского прославила именно эта борьба, а титул святой указывает на то, что его мнение и его партия в конце концов одержали победу. В доме архиепископа Феофила, своего дяди, он получил уроки религиозного усердия и властности по канонической системе и усвоил их. Пять лет своей юности он с пользой для себя провел в соседних с Александрией монастырях Нитрии. Под руководством настоятеля Серапиона, своего наставника, Кирилл изучал церковные науки и учился так старательно и неутомимо, что всего за одну ночь просмотрел все четыре Евангелия, католические послания и Послание к римлянам. Оригена он ненавидел, но труды Климента, Дионисия, Афанасия и Василия постоянно были у него в ходу; теория и практика ведения дискуссий укрепили его веру и отточили ум. Кирилл ткал в своей келье невидимую паутину схоластического богословия и обдумывал полные аллегорий сочинения по метафизике. Уцелевшие остатки его трудов – семь фолиантов богословия – теперь мирно дремлют на полках рядом со своими соперниками. Кирилл молился и постился в пустыне, но его мысли (так упрекал его друг) по-прежнему были прикованы к миру, и честолюбивый отшельник слишком уж охотно повиновался приказу, когда Феофил вызвал его обратно в суету городов и церковных съездов. С одобрения дяди он стал читать проповеди и добился славы популярного проповедника. Он был хорош собой и украшал своей особой кафедру; его голос мощно и гармонично звучал под сводами храма; его друзья, расставленные среди слушателей, обеспечивали ему приветственные возгласы и рукоплескания, либо ведя прихожан за собой, либо поддерживая их, а его речи, сохранившиеся в торопливой записи писцов, по силе воздействия на слушателя можно сравнить с речами афинских ораторов, хотя по красоте композиции они не равны афинским. Смерть Феофила позволила его племяннику надеяться на большее и помогла этим надеждам осуществиться. Среди александрийского духовенства не было единства; солдаты и их начальник поддерживали притязания архидьякона, но неодолимая народная толпа голосами и силой рук принесла победу своему любимцу, и через тридцать девять лет после Афанасия на его престол взошел Кирилл.

   II. Достойная награда, которой он добился, была соразмерна его честолюбию. Вдали от двора и во главе огромной столицы патриарх Александрийский – так он теперь именовался – понемногу незаконно занял положение гражданского наместника и приобрел гражданскую власть. Он по своей воле распоряжался общественной и частной благотворительностью в своем городе; его голос разжигал и гасил страсти толпы; его приказам слепо повиновались многочисленные фанатичные параболаны, которые на своей повседневной службе привыкли видеть смерть; а префекты Египта либо замирали в священном ужасе перед земной властью этих христианских первосвященников, либо, раздраженные этой властью, попадали в ловушку своего гнева. Кирилл, страстный борец против ересей, начал свое правление с преследования новатиан, наименее виновных и наименее вредных среди сектантов, считая это хорошим предзнаменованием. Запрещение их религиозных обрядов казалось ему справедливым и похвальным делом, и он конфисковал их священные сосуды, не опасаясь, что сам окажется виновен в кощунстве. Законы цезарей и Птолемеев и традиция, которая насчитывала семь столетий и вела начало от основания Александрии, предписывали терпимость к вере евреев, число которых в городе увеличилось до сорока тысяч, и даже давали им привилегии. Патриарх однажды на рассвете без приговора суда и без указа государя повел мятежную толпу захватывать синагоги. Безоружные и неподготовленные евреи были не в силах сопротивляться; их молитвенные дома были разрушены до основания, и воинственный Кирилл изгнал из своего города остатки этого неверующего народа, но перед этим вознаградил свои войска грабежом – позволил им отнять у евреев товары. Возможно, он оправдывал себя тем, что преуспевание сделало евреев наглыми, что они смертельно ненавидят христиан и незадолго до этого пролили христианскую кровь во время бунта, то ли случайного, то ли поднятого умышленно. Такие преступления заслуживали порицания со стороны гражданского наместника, но Кирилл покарал всех подряд, не отличая невинных от виновных и грубо нарушая закон, а Александрия обеднела, лишившись богатой и трудолюбивой колонии. За такое усердие в делах веры Кирилл подлежал наказанию по Юлиеву закону, но при слабом правительстве и в суеверный век он был уверен, что его не накажут, а даже похвалят. Префект Египта Орест жаловался, но его обоснованные жалобы слишком быстро оказывались забыты министрами Феодосия и слишком хорошо запоминались священнику, который делал вид, что прощает наместника, но продолжал его ненавидеть. Однажды, когда Орест проезжал по улицам, на его колесницу напала банда монахов из Нитрии числом в пятьсот человек. Охранники префекта убежали от этих диких зверей из пустыни. В ответ на слова префекта, что он христианин и католик, в него полетел град камней, и лицо Ореста окрасилось кровью. Верные своей власти граждане Александрии пришли на помощь префекту. Орест сразу же удовлетворил требование правосудия и жажду мести, покарав того, чьей рукой был ранен; этот монах, по имени Аммоний, умер под палками ликторов. По приказу Кирилла тело Аммония подняли с земли и перенесли в собор, дали ему новое имя – Фавмасий, что означает «чудесный», его могила была украшена символами мученичества, и патриарх с кафедры восхвалял величие души убийцы и мятежника. Такие почести могли пробудить у верующих желание сражаться и умереть под знаменем святого, и вскоре Кирилл либо сам указал, либо принял в дар новую жертву – жизнь девственницы, которая исповедовала религию греков и была в дружеских отношениях с Орестом. Ипатия, дочь математика Теона, научилась от отца его науке; ее ученые комментарии сделали понятнее геометрию Аполлония и Диафанта; она публично преподавала в Афинах и Александрии философию Платона и Аристотеля. В расцвете красоты и ума эта скромная дева отвергала влюблявшихся в нее мужчин и продолжала наставлять своих учеников. Самые знаменитые своими званиями или заслугами люди империи стремились увидеться с этой женщиной-философом, и Кирилл с завистью смотрел на длинную нарядную вереницу их коней и рабов, которые выстраивались у дверей ее академии. Среди христиан стали ходить слухи, что дочь Теона – единственное препятствие для примирения префекта и архиепископа, и вскоре это препятствие было устранено. В один роковой день, в святое время Великого поста шайка диких безжалостных фанатиков во главе с дьячком Петром вытащила Ипатию из ее колесницы, раздела донага, притащила в церковь и бесчеловечно зарезала. Мясо ее тела срезали с костей остро отточенными раковинами устриц, а еще трепещущий остов изрубили на части и сожгли в огне. Законный ход расследования и наказания был прекращен с помощью вовремя поднесенных даров, но убийство Ипатии осталось несмываемым пятном на Кирилле Александрийском как человеке и на его вере.

   III. Возможно, суеверие легче позволяет простить кровь девственницы, чем изгнание святого; а Кирилл сопровождал своего дядю на чудовищно несправедливый собор в предместье «Дуб». Когда память Златоуста была очищена от позора и признана священной, племянник Феофила, глава умирающей партии, продолжал отстаивать справедливость приговора и лишь после томительной отсрочки и упорного сопротивления подчинился единодушно выраженной воле всего католического мира. Его вражда с византийскими первосвященниками была вызвана не страстями, а пониманием собственной выгоды: Кирилл завидовал константинопольским патриархам, счастливцам, которые грелись под солнцем императорского двора, и опасался этих честолюбивых выскочек, которые притесняли европейских и азиатских митрополитов, вторгались в провинции Антиохии и Александрии и считали всю империю своей собственной епархией. Долгое терпение мягкосердечного Аттика, незаконно занявшего престол Златоуста, на время прекратило борьбу между восточными патриархами, но Кирилл в конце концов пробудился от этого сна для боя с противником, более достойным его уважения и ненависти. После короткого беспокойного правления Сисинния, епископа Константинопольского, император сделал выбор, который угодил всем партиям духовенства и народа. На этот раз государь послушался голоса молвы и пригласил чужестранца, о высоких достоинствах которого много говорили, – Нестория, уроженца города Германиция, монаха из Антиохии. Этот выбор императору подсказали строгий аскетизм Нестория и яркость его проповедей. Но первая же проповедь, которую он произнес перед благочестивым Феодосием, показала, что избранник отличается желчным нравом и ему не терпится проявить себя борцом за веру. «Дай мне, о цезарь, землю, очищенную от еретиков, и в обмен я дам тебе Царство Небесное. Истреби еретиков вместе со мной, и я вместе с тобой истреблю персов». На пятый день своего правления патриарх Константинопольский поступил так, словно это соглашение было подписано: обнаружил тайный молитвенный дом ари-ан, захватил их там врасплох и напал. Они предпочли умереть, но не покориться, и в отчаянии подожгли себя. Огонь перекинулся на соседние дома, и Несторий получил омрачившее его победу прозвище Поджигатель. Своей епископской властью он установил по обе стороны Геллеспонта строгий порядок и дисциплину в делах веры: ошибка во времени празднования Пасхи была наказана как преступление против церкви и государства. Лидия, Кария, Сарды и Милет были очищены от скверны кровью упрямых квартодециман, и в эдикте императора, вернее, патриарха, перечислены двадцать три вида и степени ереси, за которые виновный подлежал наказанию. Но карающий меч, которым так яростно размахивал Несторий, вскоре был обращен против него самого. Предлогом для войны, которую вел этот епископ, была религия; но живший в одно время с ним святой считал, что подлинной причиной было честолюбие.

   IV. В сирийской школе богословия Несторий был научен считать смешение двух природ отвратительным и проводить тонкое различие между человеческой природой своего господина Христа и Божественной природой своего Господа Иисуса. Пресвятую Деву он чтил как мать Христа, но недавно и безрассудно присвоенное ей имя «мать Бога», которое ей стали давать в начале борьбы против арианства и постепенно за ней закрепили, резало его слух. Друг патриарха, а позже сам патриарх много раз произносили с константинопольской кафедры проповеди против использования или ошибочного применения этого наименования, неизвестного апостолам, не разрешенного церковью и способного лишь встревожить робких, сбить с пути простодушных, позабавить народ и из-за внешнего сходства с прежними родословными олимпийских богов служить для них оправданием. Находясь в более спокойном расположении духа, Несторий признавал, что это выражение можно было бы терпеть или даже признать допустимым на том основании, что две природы объединены одна с другой и потому происходит обмен содержанием между обозначающими их словами. Но ему противоречили, и это вывело Нестория из себя до такой степени, что он стал отрицать почитание новорожденного Бога-младенца, использовать в своих рассуждениях неверные сравнения с совместной жизнью людей в супружестве и гражданском обществе, описывать человеческое в Христе как одеяние, орудие и вместилище для Божественного. От звука этих богохульных слов зашатались опоры церковного здания. Неудачливые соперники Нестория дали волю своему благочестивому гневу – или же своей личной злобе; византийские служители церкви в глубине души были недовольны вторжением к ним чужеземца; монахи были готовы защищать все, что суеверно или нелепо, а народ оберегал славу своей девственной покровительницы. Недовольные мешали проповедям архиепископа и церковным службам мятежными криками; некоторые церковные общины перестали признавать его власть и отвергли его учение; ветры разносили семена вражды во все стороны, и звучные голоса тех, кто сражался на этой сцене, отдавались эхом в кельях Палестины и Египта. На Кирилле лежала обязанность просветить в этом отношении его многочисленных монахов, усердных и невежественных. В александрийской школе он усвоил и проповедовал воплощение одной природы, и скоро преемник Афанасия, занимавший второй престол в церковной иерархии, послушавшись советов своей гордости и своего честолюбия, восстал против нового Ария, более грозного и более виновного. После кратковременного обмена письмами, в которых прелаты-соперники скрывали свою ненависть за пустыми словами об уважении и милосердии, патриарх Александрийский указал государю и народу, Востоку и Западу на греховные заблуждения византийского первосвященника. С Востока, и прежде всего из Антиохии, он получил в ответ советы быть терпимым и молчать – советы двусмысленные потому, что они были адресованы обеим сторонам, а шли на пользу только Несторию. Но в Ватикане послы из Египта были приняты с распростертыми объятиями. Папе Целестину польстило, что к нему обратились за советом, и пристрастный рассказ монаха определил религиозные взгляды папы, который так же, как его латинское духовенство, не знал ни языка греков, ни их хитрых уловок, ни их богословия.

   Целестин, председательствуя на соборе Италии, обдумал обстоятельства этого дела, одобрил символ веры, признанный Кириллом, осудил Нестория и его взгляды, лишил еретика епископского сана, но дал ему десять дней отсрочки для отречения от ереси и покаяния и поручил врагу Нестория выполнение этого поспешного и незаконного решения. Но патриарх Александрийский в то самое время, когда обрушивал на врагов громы, словно бог, выставил напоказ свои человеческие заблуждения и страсти, и его двенадцать анафем до сих пор терзают тех рабов православия, которые чтут его память как святого, но остаются верны решениям Халкедонского собора. На этих дерзких утверждениях лежит неизгладимый отпечаток ереси Аполлинария, но серьезные и, возможно, искренние заявления Нестория удовлетворили более мудрых и менее пристрастных богословов нашего времени.

   Однако ни император, ни примас Востока не имели желания подчиниться приказу итальянского священника, и все в один голос потребовали созвать собор католической или, вернее, греческой церкви, который один мог прекратить или решить этот внутрицерковный спор. Местом этого собрания был избран город Эфес, куда со всех сторон можно было доехать по морю и по суше, а временем – праздник Троицы. Всем митрополитам разослали письменные приглашения; и была подготовлена стража, которая предназначалась для того, чтобы одновременно защищать и держать взаперти святых отцов, пока они не придут к соглашению по поводу небесных тайн и земной веры. Несторий, когда прибыл туда, держал себя не как преступник, а как судья. Он надеялся не на количество, а на авторитет верных ему прелатов; кроме того, его крепкие телом рабы из бань Зевксиппа получили оружие и были готовы служить ему в любом деле для нападения или обороны. Но его противник Кирилл лучше владел и телесным, и духовным оружием. Кирилл не подчинился приказу государя или по меньшей мере истолковал этот приказ по-своему – явился в сопровождении пятидесяти египетских епископов, которые ожидали, что от кивка их патриарха Святой Дух явится вдохновить их. Деспотичный примас Азии заключил тесный союз с епископом Эфеса Мемноном. За Кириллом готовы были пойти при голосовании тридцать или сорок епископов; в город была введена целая толпа крестьян – рабов церкви, которые должны были поддержать метафизический аргумент кулаками и криком, а народ Эфеса горячо отстаивал честь Пресвятой Девы, тело которой покоилось в земле этого города^[178].

   Флот, который привез Кирилла из Александрии, был нагружен богатствами Египта, и с его кораблей высадился на берег большой отряд моряков, рабов и фанатиков, которые, слепо повинуясь своему пастырю, встали под знамя святого Марка и Богоматери. Отцы церкви и даже стражники, охранявшие место собрания, задрожали при виде этого воинства; противников Кирилла и Марии стали оскорблять на улицах или запугивать угрозами в их домах, красноречие и щедрость самого Кирилла увеличивали ряды его сторонников, и вскоре египтянин мог рассчитывать на помощь и голоса уже двухсот епископов. Но автор двенадцати проклятий предвидел и боялся, что против него будет Иоанн Антиохийский, который с малочисленной, но почтенной свитой из митрополитов и богословов медленно ехал в Эфес из своей далекой восточной столицы. Не имея сил переносить задержку, нетерпеливый Кирилл осудил его медлительность как сознательную и преступную и через шестнадцать дней после праздника Троицы объявил собор открытым. Несторий, судьба которого зависела от его восточных друзей, в ожидании их скорого приезда вел себя как его предшественник Златоуст – не признавал судебные полномочия своих врагов и не подчинялся, когда они вызывали его к себе. Противники ускорили суд над Несторием, и место председателя на этом суде занял его обвинитель. Шестьдесят восемь епископов, из которых двадцать два имели сан митрополита, пытались защищать дело Нестория скромным умеренным протестом и были лишены права участвовать в советах своих собратьев. Кандидиан от имени императора потребовал четыре дня отсрочки – чиновника-мирянина грубо и оскорбительно выгнали с собрания святых. Все события этой быстрой процедуры уместились в один летний день. Епископы сообщили свои мнения каждый отдельно, однако единство стиля говорит о влиянии или правке их хозяина, которого обвиняли в том, что он исказил их акты и подписи, которые свидетельствовали обществу о принятом решении. Единогласно – ни одного голоса против – они признали послания Кирилла соответствующими никейскому символу веры и учению отцов церкви, а чтение пристрастно подобранных отрывков из писем и проповедей Нестория прерывалось ругательствами и анафемами; еретик был лишен епископского звания и духовного сана. Этот приговор, злобно адресованный «новому Иуде», был вывешен в письменном виде и объявлен устно на улицах Эфеса. Усталых прелатов, когда они выходили из церкви, приветствовали как защитников Богоматери, которой эта церковь была посвящена.

   На пятый день это торжество было омрачено приездом восточных епископов и их гневом. Иоанн Антиохийский, не успев стереть дорожную пыль с башмаков, принял в комнате гостиницы императорского министра Кандидиана, и тот рассказал ему о своих безрезультатных попытках предотвратить или отменить поспешное насилие египтянина. С такими же торопливостью и грубостью церковный совет Востока из пятидесяти епископов лишил Кирилла и Мемнона епископского сана, двенадцатью проклятиями осудил его взгляды как чистейший яд Аполлинариевой ереси и назвал александрийского примаса чудовищем, рожденным и обученным для того, чтобы уничтожить церковь. Престол Кирилла был далеко и недоступен для них, но эфесскую паству они решили немедленно облагодетельствовать назначением другого, верного пастыря. Стараниями бдительного Мемнона церкви были перед ними закрыты и в собор был введен сильный гарнизон. Войска под командованием Кандидиана пошли на приступ; они перехватили и уничтожили дозорные отряды противника, но его крепость была неприступна, и осаждающие отступили. Во время их отхода сильный отряд противника гнался за ними, отступавшие потеряли своих лошадей, и многие из солдат были тяжело ранены дубинами и камнями. Эфес, город Богородицы, был осквернен яростью и криками, мятежом и кровью. Соперничающие соборы обстреливали друг друга анафемами и отлучениями, а при дворе Феодосия все были растеряны и ничего не могли понять из полных вражды и противоречивших один другому рассказов сирийской и египетской партий. За три месяца непрерывного труда император испробовал все способы для прекращения этих раздоров на почве богословия, кроме самого действенного средства – равнодушия и презрения. Он пытался оставить обе партии без предводителей, оправдав вождей обеих сторон, пытался запугать вождей обеих партий, осудив их в одном общем приговоре, посылал в Эфес своих представителей с широкими полномочиями и в сопровождении военной силы, вызвал выборных представителей сторон, по восемь от каждой стороны, на свободные и откровенные переговоры в окрестностях столицы, вдали от народа, чтобы тот не заражал их своим бешенством. Но восточная партия отказывалась уступить, а католики, гордясь своей многочисленностью и союзом с латинянами, отвергали попытки любых предложений о союзе или терпимости. Это вывело из терпения мягкосердечного Феодосия, он рассердился и распустил буйное сборище епископов, которое на расстоянии тринадцати веков приобрело для нас почтенный облик Третьего Вселенского собора. «Бог свидетель, что не я создал эту смуту, – заявил этот благочестивый государь. – Он сам в своей премудрости определит и накажет виновного. Возвращайтесь в свои провинции, и пусть ваши личные добродетели устранят вред и соблазн, исходившие от вашего собрания». Епископы вернулись в свои провинции, но распространили во всей империи те страсти, которые раскололи собор. После трех упорных сражений, закончившихся вничью, Иоанн Антиохийский и Кирилл Александрийский любезно согласились объясниться и дружески обняться. Но причиной их внешнего примирения была осторожность, а не разум, усталость патриархов друг от друга, а не их христианское милосердие.

   Византийский первосвященник нашептывал государю дурное о своем египетском сопернике и этим внушил императору пагубное предубеждение против него. Полное угроз и гнева письмо, приложенное к повелению приехать, содержало такие обвинения: Кирилл – беспокойный, наглый и завистливый священник, который запутывает и усложняет простые истины веры, нарушает покой церкви и государства и обращается отдельно к жене и сестре Феодосия, а эта хитрость показывает, что он смеет предполагать существование разлада в императорской семье или вносить в нее разлад. Подчиняясь суровому приказу своего монарха, Кирилл вновь явился в Эфес, где государственные чиновники, действовавшие ради выгоды Нестория и восточной партии, встретили его сопротивлением и угрозами, посадили под арест и созвали войска из Лидии и Ионии, чтобы справиться с фанатичной буйной свитой патриарха. Кирилл, не дожидаясь императорского разрешения, бежал из-под стражи, поспешно взошел на корабль и, покинув неполный по составу собор, вернулся в свою епископскую крепость, где был независим и в безопасности. Однако его ловкие и хитрые посланцы успешно трудились и при дворе, и в столице, чтобы успокоить гнев императора и добиться императорской милости. Слабовольным сыном Аркадия управляли то жена и сестра, то дворцовые евнухи, то женщины из дворца. У всех у них преобладающими страстями были суеверие и алчность, а вожди православия очень усердно старались встревожить первое из этих чувств и удовлетворить второе. Константинополь и его пригороды были освящены многочисленными монастырями, святые настоятели которых, Далмации и Евтихий, верно и усердно служили делу Кирилла, почитания Богородицы и единства Христа. С первого мгновения своей монашеской жизни они ни разу не появлялись среди мирян и не ступали по мирской земле столицы. Но в страшный час, когда церковь была в опасности, этот обет был нарушен ради более высокого долга, который было нужнее исполнить. Настоятели пришли из своих монастырей к императорскому дворцу во главе длинной вереницы монахов и отшельников, которые несли в руках зажженные свечи и пели молитвы Богоматери. Это необыкновенное зрелище просветило и воодушевило народ, и дрожащий от испуга монарх выслушал молитвы и увещевания святых, а те отважно заявили, что никто не вправе надеяться на спасение души, если не поддержит преемника Афанасия и его православный символ веры. В то же время на всех подходах к трону велась осада с помощью золота. Придворные – мужчины и женщины – получали прикрытые благовидными именами хвалебных речей и благословений взятки, каждый в меру своего могущества и своей алчности. Но их постоянные требования опустошили святые места Константинополя и Александрии, и патриарх своей властью уже не мог заставить умолкнуть недовольный шепот духовенства о том, что уже шестьдесят тысяч фунтов взято в долг для покрытия затрат на этот постыдный подкуп.

   Пульхерия, которая облегчала брату тяжесть управления империей, была самой прочной опорой канонического православия; громы собора и шепоты двора находились в таком согласии между собой, что Кирилла заверили: он добьется успеха, если сможет ради выгоды Феодосия сместить одного евнуха и поставить на его место другого. Однако египтянин не смог похвалиться ни славной, ни полной победой. Император с необычной для него твердостью соблюдал свое обещание защищать невиновных восточных епископов, так что Кирилл смягчил свои проклятия, признал – неохотно и в расплывчатых по смыслу выражениях – двойственность природы Христа прежде, чем смог насладиться местью и расправиться с несчастливым Несторием.

   Безрассудный и упрямый Несторий еще до завершения собора испытал притеснения Кирилла, был предан двором и почти лишился поддержки своих восточных друзей. Страх или негодование подсказали ему, что он должен, пока еще есть время, отречься добровольно: тогда уход будет хотя бы по видимости славным. Его желание или по меньшей мере просьбу охотно удовлетворили: Нестория с почетом отвезли из Эфеса в Антиохию, в его прежний антиохийский монастырь, и вскоре его наследники Максимиан и Прокл были признаны законными епископами Константинополя. Однако низложенный патриарх уже не мог вернуть себе в тишине кельи невинную душу и безопасную жизнь обычного монаха. О прошлом он жалел, настоящим был недоволен, а будущего имел основания бояться, потому что восточные епископы, когда он утратил популярность, стали один за другим уходить от него, и с каждым днем таяли ряды тех раскольников, которые чтили Нестория как исповедника веры. Когда Несторий прожил в Антиохии четыре года, Феодосии поставил свою подпись под эдиктом, в котором бывший патриарх был приравнен к Симону Волхву. Его взгляды и последователи были запрещены, сочинения приговорены к сожжению, а сам он изгнан сначала в аравийский город Петру, а затем в Оазис – один из островов Ливийской пустыни. Ханжество и война и после этого продолжали яростно преследовать выброшенного из церкви и из мира изгнанника. Его уединенную тюрьму захватило бродячее племя блеммиев, или нубийцев. На обратном пути они отпустили бесполезных для них пленников, но Несторий раньше, чем добрался до берегов Нила в толпе освобожденных, с большой радостью убежал из римского православного города к дикарям, рабство у которых было не таким суровым. За этот побег он был наказан как за новое преступление. Патриарх вдохновил духовные и гражданские власти Египта, и чиновники, солдаты, монахи благочестиво мучили врага Христа и святого Кирилла: еретика то отвозили к границе Эфиопии, то возвращали назад, пока его старое тело не сломилось от трудностей и случайностей этих повторных переездов. Однако ум Нестория был по-прежнему крепким и независимым: его пастырские письма вызывали почтительную робость у наместника Фиваиды. Он пережил истинно верующего александрийского тирана и, возможно, после шестнадцати лет изгнания Халкедонский собор вернул бы ему епископский сан или по меньшей мере возвратил бы его в лоно церкви. Смерть помешала Несторию явиться на этот собор в ответ на дружелюбное приглашение его участников. Возможно, его болезнь дала какие-то основания для позорящего рассказа о том, что его язык, которым он хулил Бога, был съеден червями. Несторий был похоронен в Верхнем Египте, в городе, известном под названиями Хемнис, Панополис и Акмим. Однако бессмертная ненависть якобитов в течение многих столетий поддерживала обычай бросать камни на его могилу и помогала распространяться по миру глупому преданию, что эту могилу никогда не увлажняет небесный дождь, который проливается равно на праведных и грешных. Тот, в ком живы человеческие чувства, может пролить слезу о судьбе Нестория, но тот, кто справедлив, должен учесть, что Несторий пострадал от гонений, которые сам же ранее одобрял и на которые обрекал других.

Ересь Евтихия и Второй Эфесский собор

   После смерти александрийского примаса, правление которого продолжалось тридцать два года, католики предались неумеренному религиозному усердию и стали злоупотреблять своей победой. В церквах Египта и монастырях Востока строго проповедовалось монофизитское учение (одна воплощенная природа); изначальный символ веры Аполлинария находился под защитой святости Кирилла, а его почтенный друг Евтихий дал свое имя секте, которая была враждебнее всех к сирийской ереси Нестория. Евтихий, соперник Нестория, был аббатом, архимандритом или настоятелем трехсот монахов; но мысли простого неграмотного затворника могли бы угаснуть в келье, где он спал более семидесяти лет, если бы не византийский первосвященник Флавиан, который, озлобившись или не сдержав себя, открыл этот позор всему христианскому миру. Сразу же после этого был созван местный собор. Заседания этого собрания были запятнаны громкими криками и хитрым обманом; в итоге кто-то, застав врасплох пожилого еретика, вынудил у него мнимое признание, что тело Христа произошло не из вещества тела Девы Марии. Евтихий, узнав пристрастное решение этого собора, обратился с просьбой пересмотреть это дело на общем собрании. На общем съезде его дело доблестно защищали его крестник Хризафий, который был правящим евнухом дворца, и его сообщник Диоскор, который унаследовал от племянника Феофила престол, символ веры, таланты и пороки. Стараниями Феодосия, который созвал участников собора специальными приглашениями, Второй Эфесский собор был составлен умело: на нем присутствовали по десять митрополитов и по десять епископов от каждой из шести епархий, на которые делилась Восточная империя. За счет тех, кто попал на собор в порядке исключения, благодаря благосклонности императора или своим заслугам, число участников возросло до ста тридцати пяти; сириец Барсум, глава и представитель монахов, был приглашен заседать и голосовать вместе с преемниками апостолов. Но деспотизм александрийского патриарха вновь подавлял свободу обсуждения: из египетских арсеналов вновь было вынуто то же духовное и материальное оружие, что и раньше. У Диоскора находились на службе азиатские ветераны – шайка лучников; более грозные, чем они, монахи, чьи души были недоступны ни разуму, ни милосердию, осаждали двери собора. Отцы церкви единогласно и, по-видимому, без принуждения признали истиной веру Кирилла и даже его проклятия, а ересь о двух природах была официально осуждена в лице наиболее ученых представителей восточной партии вместе с их сочинениями. «Пусть те, кто делит Христа на части, сами будут разделены на части мечом; пусть они будут разрублены на куски, пусть они будут сожжены заживо!» – таковы были милосердные пожелания христианского собора. Невиновность и святость Евтихия были признаны без колебаний, но прелаты, особенно фракийские и азиатские, не хотели смещать с должности своего патриарха за применение им его законных прав, даже если он этими правами злоупотребил. Они стали обнимать ноги Диоскора, который, угрожая, поднялся с места и стоял на нижней ступеньке своего трона, и умолять, чтобы он забыл ошибки собрата и проявил уважение к его сану. «Вы что, решили бунтовать? Где офицеры?» – воскликнул беспощадный тиран. При этих словах в церковь ворвалась толпа разъяренных монахов и солдат с дубинами, мечами и цепями; епископы, дрожа от страха, попрятались кто за алтарь, кто под скамью; поскольку у них не было горячего желания стать мучениками, они поставили свои подписи на пустом листе бумаги, на котором затем был написан обвинительный приговор византийскому первосвященнику. Флавиан был тут же отдан на растерзание диким зверям этого церковного амфитеатра; Барсум словами и собственным примером побуждал монахов отомстить за оскорбления, нанесенные Христу. Рассказывают, что патриарх Александрийский осыпал руганью, бил руками, пинал и топтал ногами своего константинопольского собрата; во всяком случае, точно известно, что жертва, не успев доехать до места своего изгнания, умерла на третий день от ран и ушибов, полученных в Эфесе. Второй собор был справедливо заклеймен как шайка грабителей и убийц, однако обвинители Диоскора должны были преувеличить размер его насилия, чтобы меньше казались их собственные трусость и непостоянство.

Халкедонский собор

   Вера Египта победила, но побежденную партию поддерживал тот самый папа, который без страха встретил гнев Аттилы и Гензерика. Богословский труд Льва – его знаменитое послание о тайне воплощения – был оставлен без внимания Эфесским собором; его авторитет и авторитет латинской церкви были оскорблены в лице его легатов; те бежали от рабства и смерти и рассказали печальную повесть о тирании Диоскора и мученичестве Флавиана. Его провинциальный собор отменил эфесские постановления, как принятые с нарушением правил и потому незаконные; но поскольку отмена тоже нарушала правила и была незаконной, Лев стал добиваться созыва всеобщего собора в свободных и истинно верующих провинциях Италии. Со своего независимого трона римский епископ говорил и действовал как глава христиан, не подвергаясь опасности; Плацидия и ее сын Валентиниан послушно написали под его диктовку и отправили своему восточному собрату просьбу, чтобы тот восстановил покой и единство церкви. Однако марионетку, занимавшую престол Востока, так же ловко повернул кукловод-евнух, и Феодосии смог, не помедлив ни секунды, сказать в ответ, что церковь уже находится в покое и торжествует, а пламя недавнего бунта было погашено справедливым наказанием несториан. Возможно, греки до сих пор бы исповедовали монофизитскую ересь, но тут конь императора удачно оступился. Феодосии умер; трон унаследовала его православная сестра Пульхерия со своим номинальным мужем; Хризафий был сожжен на костре, Диоскор оказался в опале, изгнанники были возвращены из ссылки, а восточные епископы подписали послание Льва. Но все же папе не удался его главный замысел – созвать латинский собор. Лев посчитал ниже своего достоинства председательствовать на греческом соборе, который был быстро собран в Никее, в провинции Вифиния; его легаты потребовали в повелительном тоне, чтобы император присутствовал на соборе, и усталые отцы церкви были перевезены в Халкедон, где они были на виду у Марциана и константинопольского сената. На расстоянии четверти мили от Фракийского Боспора находилась церковь Святой Евфимии, построенная на вершине пологого, хотя и высокого склона. Ее состоявшее из трех частей здание считалось чудом искусства, а вид безграничных пространств земли и моря мог возвысить ум сектанта до созерцания Бога или Вселенной. Шестьсот тридцать епископов выстроились по порядку в нефе этой церкви, но легаты, третий из которых был простым священником, заняли места впереди патриархов Востока. Кроме того, почетные места были предоставлены двадцати мирянам консульского и сенаторского звания. В центре церкви было выставлено роскошное евангелие, но догмы веры устанавливали папские и императорские чиновники, которые смиряли страсти на тринадцати заседаниях Халкедонского собора. Своим пристрастным заступничеством они прекращали неумеренные выкрики и проклятия, которыми епископы унижали свой важный вид. После того как легаты официально предъявили Диоскору обвинение, он был вынужден сойти со своего трона и занять место преступника, которого судьи уже заранее приговорили. Восточная партия, для которой Кирилл был большим врагом, чем Несторий, встретила римлян как своих освободителей. Фракия, Понт и Азия негодовали на убийцу Флавиана, а новые патриархи Константинополя и Антиохии пожертвовали своим благодетелем, чтобы сохранить свои места. Епископы Палестины, Македонии и Греции стояли за веру Кирилла, но перед собором, в разгар боя, их предводители вместе со своей послушной свитой переметнулись с правого фланга на левый, и их своевременное дезертирство решило судьбу сражения. Среди семнадцати участников голосования, которые приплыли из Александрии, четверо поддались соблазнам и нарушили клятву верности, а остальные тринадцать, простершись ниц на земле, вздыхая и плача, умоляли участников собора о милосердии и жалобно заявили, что если они уступят, то будут убиты разгневанным народом, когда вернутся в Египет. Сообщники Диоскора смогли искупить свою вину или заблуждение запоздалым раскаянием, но за их грехи пришлось отвечать ему. Диоскор не просил прощения и не надеялся быть прощенным.

   Голоса тех умеренных участников собора, которые требовали помилования для всех виновных, заглушил крик большинства – клич победы и мести. Чтобы сохранить доброе имя бывших сторонников Диоскора, были умело найдены провинности за ним самим: он безрассудно, поспешно и незаконно отлучил от церкви римского папу, он, упрямый и непокорный, отказывался явиться по вызову на собор (когда находился под арестом). Привели свидетелей того, как он проявлял гордость, скупость и жестокость, и они подтвердили истинность этих случаев. Кроме того, святые отцы с омерзением выслушали рассказ о том, что полученные церковью пожертвования растрачивались на танцовщиц, что дворец и даже баня Диоскора были открыты для александрийских проституток и что патриарх открыто содержал наложницу – некую пользующуюся дурной славой особу по имени Пансофия или Ирина.

   За эти позорные преступления собор лишил Диоскора епископского сана, а император отправил его в ссылку; но безгрешность его веры была провозглашена в присутствии и с молчаливого одобрения отцов церкви. Они благоразумно не стали провозглашать еретиком Евтихия, а лишь оставили его в подозрении и даже ни разу не вызвали его на свой суд. Они смутились и молчали, когда некий дерзкий монофизит швырнул к их ногам том сочинений Кирилла и бросил им вызов, предлагая проклясть в его лице учение этого святого. Если мы аккуратно пролистаем принятые в Халкедоне постановления в том виде, как они были записаны православной партией, то обнаружим, что значительное большинство епископов были за простое единство Христа, а двусмысленное утверждение, что он состоял «из двух природ», могло означать либо их существование раньше, либо их последующее смешение, либо наличие какого-то опасного промежутка времени между зачатием человека и принятием Бога. Римское богословие, более четкое и точное в определениях, приняло в высшей степени оскорбительную для слуха египтян формулировку, что Христос существовал в двух природах, и эта много значащая частица, которую следует хранить в памяти, а не в разуме, едва не привела к расколу среди католических епископов. Послание папы Льва они подписали с почтением и, возможно, искренне, но заявили на двух следовавших один за другим диспутах, что нецелесообразно и незаконно переходить те священные границы, которые были установлены в Никее, Константинополе и Эфесе согласно Священному Писанию и преданиям старины. В конце концов они уступили настойчивым просьбам своих хозяев, но их безошибочное и хорошо обдуманное решение, утвержденное голосованием и горячо одобренное, на следующем заседании было отменено оттого, что ему воспротивились легаты и их восточные друзья. Напрасно множество епископов в один голос повторяли раз за разом: «Определение, данное отцами, соответствует православию и не терпит изменений! Теперь видно, кто еретик! Анафема несторианам! Пусть они уходят из собора! Пусть уезжают в Рим!» Легаты угрожали, император был неограниченным владыкой в своей империи, и комитет из восемнадцати епископов подготовил новое решение, которое было навязано неохотно принявшим его участникам собора. Именем Четвертого Вселенского собора католическому миру было объявлено, что Христос существовал в одном лице, но в двух природах. Так была проведена невидимая граница между ересью Аполлинария и верой святого Кирилла, и умелой рукой искусного богослова через пропасть был переброшен узкий, как лезвие бритвы, мост, ведущий в рай. В течение десяти веков своей слепоты и рабства Европа получала свои религиозные взгляды от ватиканского оракула, и это же самое определение, уже приобретя обаяние древности, без спора было включено в символ веры реформатами, которые не желали признавать верховную власть римского первосвященника. Халкедонский собор до сих пор продолжает торжествовать в протестантских церквах, но вражда угасла, и в наши дни даже самые благочестивые христиане не знают или не обращают внимания, что именно их вера говорит о таинстве боговоплощения.

   Но греки и египтяне во времена правления православных императоров Льва и Map циана были настроены совершенно иначе. Эти два благочестивых государя насаждали свою веру оружием и указами, и пятьсот епископов заявили, руководствуясь своей совестью или честью, что постановления Халкедонского собора необходимо поддержать и для этого допустимо даже кровопролитие. Католики с удовлетворением видели, что этот собор ненавистен сразу и монофизитам, и несторианам; но у несториан было меньше гнева или меньше сил, а монофизиты стали разрывать Восток на части своим упрямым и кровопролитным религиозным пылом. Иерусалим был захвачен армией монахов, которые грабили, жгли и убивали во имя одной воплощенной природы. Гробница Христа была осквернена кровью, и бунтовщики поставили у ворот города стражу, чтобы защититься от войск императора. После опалы и изгнания Диоскора египтяне продолжали сожалеть о своем духовном отце и ненавидели как незаконного захватчика власти его преемника, которого посадили на епископский престол отцы из Халкедона. Трон этого преемника, Протерия, охраняли две тысячи солдат; он пять лет воевал против народа Александрии и при первом известии о смерти Марциана пал жертвой религиозного пыла александрийцев. За два дня до праздника Пасхи патриарх был осажден в своем соборе и убит в том его приделе, где совершались крещения. То, что осталось от его изуродованного тела, сожгли, а пепел развеяли по ветру. Тех, кто сделал это, побудило к действию появление перед ними якобы ангела, на самом же деле – честолюбивого монаха Тимофея по прозвищу Кот, который унаследовал место Диоскора и его религиозные взгляды. Установившиеся правило и обычай мстить обидчику еще сильнее разжигали в обоих враждующих лагерях пламя гибельного суеверия. Из-за спора на отвлеченную метафизическую тему были убиты тысячи людей, и христиане всех исповеданий были лишены земных радостей общественной жизни и невидимых даров крещения и святого причастия. Возможно, странный рассказ, сложенный в те дни, скрывает в себе иносказательное описание этих фанатиков, мучивших каждый себя самого и один другого. Его донес до нас епископ, человек серьезный, который сообщает: «В консульство Венанция и Целера народ Александрии и всего Египта заболел странной дьявольской лихорадкой: великие и малые, рабы и свободные, монахи и духовные лица, уроженцы этой страны, которые воспротивились Халкедонскому собору, лишились дара речи и рассудка, лаяли как собаки и собственными зубами отгрызали куски мяса от своих рук и ног».

«Энотикон» Зенона

   Эти беспорядки, продолжавшиеся тридцать лет, породили на свет знаменитый «Энотикон» – так было названо постановление императора Зенона, которое в его царствование и в царствование Анастасия подписали восточные епископы под страхом лишения епископского сана и ссылки для тех, кто отвергнет или нарушит этот благодетельный основной закон. Духовные лица могли насмешливо улыбаться или недовольно ворчать по поводу того, что мирянин посмел устанавливать догмы веры; но если мирянин вступает на этот путь, где его ждут унижения, его ум меньше заражен предрассудками и соображениями выгоды, а власть должностного лица может держаться лишь на согласии внутри народа. Как раз в этом случае с церковью Зенон выглядит наименее презренным, и я не могу разглядеть никакой преступной манихейской или евтихиевой ереси в великодушных словах Анастасия, что преследовать почитателей Христа и граждан Рима – дело, недостойное императора. «Энотикон» был приятнее всего для египтян, но наши канонически верующие учителя богословия своим ревнивым и даже придирчивым взглядом не увидели в нем ни малейшего изъяна; в нем дана точная католическая формулировка догмы о боговоплощении без использования тех терминов и утверждений, которые были в ходу у враждующих сект. Торжественно провозглашаются проклятия Несторию и Евтихию, а также всем еретикам, которые делят Христа на части, путают его с обычным человеком или превращают в призрак. Количество природ не названо, и определение слова «природа» не дано, лишь почтительно подтверждена истинность чистого учения святого Кирилла и догм, принятых в Никее, Константинополе и Эфесе. Однако преклонения перед Четвертым собором нет; вместо этого спор прекращен осуждением всех противоположных учений, если любое из них будут преподавать в Халкедоне или где-либо еще. Друзья и враги последнего собора могли молча обняться и объединиться, соглашаясь с этой широкой по смыслу формулировкой. Самые разумные из христиан приняли такую веротерпимость, но их разум был слаб и непостоянен, а их пылкие собратья презирали их послушание как рабство и трусость. Трудно было соблюдать абсолютный нейтралитет в том, что целиком заполняло собой умы и разговоры; то книга, то проповедь, то молитва снова разжигали пламя спора, а личная вражда между епископами заставляла их то нарушать, то восстанавливать объединявшую их общность веры. Между Несторием и Евтихием разместилась тысяча оттенков слова и мысли. Противоположные концы этого богословского спектра занимали с одной стороны – египетские ацефалы, с другой – римские первосвященники; они были не равны по силе, но равны по отваге. Ацефалы, не имевшие ни государя, ни епископа, более трехсот лет оставались отделенными от Александрийской церкви из-за того, что александрийские патриархи признали константинопольское соглашение, не осудив формально Халкедонский собор. Папы же прокляли константинопольских патриархов за заключение союза с Александрией без формального одобрения этого же собора. Своими неуступчивостью и деспотизмом они занесли эту духовную заразу в наиболее верные старине греческие церкви, под влиянием этих же чувств отрицали или ставили под сомнения действительность их обрядов, тридцать пять лет готовили раскол между Западом и Востоком и наконец отменили почитание памяти четырех византийских первосвященников, которые осмелились быть против верховной роли святого Петра. Еще до того, как религиозный пыл прелатов-соперников положил конец ненадежному перемирию между Константинополем и Египтом, Македонии, подозреваемый в несторианской ереси, признал в опале и изгнании решения Халкедонского собора, а преемник Кирилла пытался купить их отмену за две тысячи фунтов золота.

   Обстановка была так накалена, что значение или, вернее, звучание всего одного слога могло нарушить покой империи. Греки считают, что трисвятая песнь «Свят, свят, свят господь Саваоф!» – это тот самый гимн, который ангелы и херувимы вечно повторяют перед престолом Бога, и что он был примерно в середине V века чудесным образом сообщен Константинопольской церкви. Набожные антиохийцы вскоре прибавили «который был распят за нас!». Эти слова благодарности, обращенные то ли к одному Христу, то ли ко всей Троице, могут быть оправданы положениями богословия; песнь была постепенно принята восточными и западными католиками, но придумал ее епископ-монофизит. Вначале дар врага был отвергнут как величайшее и опасное богохульство, и поспешное необдуманное принятие этого нововведения едва не стоило трона и жизни императору Анастасию. Народ Константинополя совершенно не имел представления о разумных основах свободы, но считал законной причиной для восстания цвет одежды наездника в гонках или окраску определения тайны в школах. «Трисвятое» пропели в соборе два враждебных хора – один с ненавистным дополнением, другой без него, а когда у певцов не осталось воздуха в легких, они пустили в ход более весомые аргументы – палки и камни. Нападавших наказал император, но защитил патриарх; венец и митра были поставлены на карту в споре по этому сверхважному поводу. Улицы мгновенно заполнили бесчисленные толпы мужчин, женщин и детей; впереди них шли стройными рядами, кричали и сражались легионы монахов. «Христиане! Настал день мученичества! Не покинем нашего духовного отца! Анафема тирану-манихейцу, он недостоин царствовать!» – выкрикивали католики. Галеры Анастасия стояли готовые к отплытию перед дворцом, пока патриарх не простил покаявшегося государя и не усмирил волнение толпы. Торжество Македония было вскоре прервано изгнанием, но религиозные чувства его паствы снова накалил до предела тот же самый вопрос: «Был ли один из Троицы распят?» По этому случаю «синяя» и «зеленая» партии Константинополя временно прекратили вражду, а гражданские и военные органы власти были распущены в их присутствии. Ключи от города и знамена гвардии были сложены на форуме Константина, где находился главный лагерь верующих. Днем и ночью они, не зная отдыха, либо пели гимны во славу своего Бога, либо грабили и убивали слуг своего государя. Голову его любимца-монаха – «друга врага Святой Троицы», как называли его восставшие, – подняли на копье. Горящие факелы, которые защитники правительства метали в постройки еретиков, не делали различия между партиями и подожгли здания самых православных из христиан. Статуи императора были разбиты, а сам он три дня укрывался в одном из пригородов и лишь на четвертый день осмелился просить о милосердии своих подданных. Анастасий появился на императорском месте цирка без венца и в позе просителя. Католики у него на глазах снова повторили свою исконную трисвятую песнь; они с восторгом выслушали его предложение отречься от императорского сана, которое он передал через герольда, выслушали его наставление, что, поскольку все править не могут, они перед его отречением должны выбрать себе государя, и приняли жертву: двух нелюбимых народом министров, которых их господин не колеблясь отдал на съедение львам. Возникновению этих яростных, но кратковременных бунтов способствовал успех Виталиана, который, командуя армией, состоявшей из гуннов и готов, в своем большинстве идолопоклонников, объявил себя защитником католической веры. В ходе своего благочестивого восстания он опустошил Фракию, осадил Константинополь, истребил шестьдесят пять тысяч христиан, своих братьев по вере, и в конце концов добился нового созыва епископов, удовлетворения требований папы и признания решения Халкедонского собора. Этот согласный с канонами веры договор неохотно подписал умирающий Анастасий и более верно выполнял дядя Юстиниана. Таковы были события первой из тех религиозных войн, которые велись во имя Бога-Миротворца учениками этого Бога.

Богословские взгляды Юстиниана

   Юстиниана мы уже видели с разных сторон: как правителя, как завоевателя и как законодателя. Остается взглянуть на него как на богослова, и в этом случае заранее возникает невыгодное для него мнение, что богословские взгляды должны занимать большое место в его словесном портрете. Этот государь был согласен со своими подданными в суеверном почтении к живым и скончавшимся святым. Его «Кодекс» и особенно «Дополнения к кодексу» подтверждают и увеличивают привилегии церкви. В каждом споре между мирянином и монахом этот пристрастный судья был склонен заявить, что правда, невиновность и справедливость всегда находятся на стороне церкви. В своих публичных и частных религиозных обрядах император мог служить примером усердия: его молитвы, ночные бдения и посты были суровы, как покаяние монаха. Его воображение увлекала надежда или вера, что ему самому посылается вдохновение с небес. Он добивался покровительства Пресвятой Девы и святого архангела Михаила, и его излечение от опасной болезни объясняли чудесной помощью святых мучеников Козьмы и Дамиана. Столица и провинции Востока были украшены религиозными памятниками, и хотя появление подавляющей части этих дорого стоивших построек можно объяснить хорошим вкусом императора или его любовью к показному величию, возможно, что усердие государя-строителя усиливалось искренней любовью и благодарностью по отношению к его невидимым благодетелям. Среди императорских титулов ему приятнее всего было слышать наименование «Благоверный», то есть «благочестивый». Забота о земных и духовных интересах церкви была для Юстиниана важным делом его жизни, и он часто жертвовал обязанностями отца страны ради обязанностей защитника веры. Религиозные споры, происходившие в то время, были сродни его нраву и уму, и преподаватели богословия, должно быть, мысленно смеялись над посторонним в их среде человеком, который усердно занимался их делом и пренебрегал своим. Один дерзкий заговорщик сказал своим соратникам: «Что вы боитесь нашего тирана-святошу? Он целые ночи сидит в кабинете сонный и безоружный, спорит с преподобными седыми бородачами или листает церковные книги». Результаты своего напряженного ночного труда император показал на многих собраниях, где смог блеснуть как самый громкоголосый и внимательный к тонкостям участник диспута и во многих проповедях, носивших название указов и посланий, в которых империи были торжественно объявлены богословские взгляды ее повелителя. В то время, когда варвары захватывали провинции и легионы совершали победоносные походы под знаменами Велизария и Нарсеса, преемник Траяна не появлялся в военных лагерях и был доволен тем, что победил во главе собора. Если бы Юстиниан пригласил на эти соборы незаинтересованного и разумного зрителя, то смог бы узнать, «что религиозная вражда – порождение гордыни и безрассудства; что самые похвальные проявления истинного благочестия – молчание и покорность; что человек не знает, какова его собственная природа, и потому не должен сметь подробно исследовать природу Бога; нам достаточно знать, что совершенные свойства Божества – могущество и доброжелательность».

   Веротерпимость не была добродетелью людей того времени, а снисходительность к мятежникам редко бывала добродетелью правителей. Но когда государь опускается до ремесла участника диспутов, которому нужны узкий кругозор и сварливость, он легко поддается искушению восполнить недостаток аргумента могуществом своей власти и без милосердия покарать за упрямое нежелание видеть тех, кто сознательно закрывает глаза от света, который государь им показывает. Царствование Юстиниана было временем постоянных и повсеместных, но разнообразных преследований за веру. Похоже, что он превзошел своих беспечных предшественников и по суровости законов, и по строгости их исполнения. Был определен слишком малый срок в три месяца для обращения или изгнания всех еретиков, а те из них, кто продолжал бы упорствовать и жить в шатком положении на прежнем месте, лишались под железным ярмом Юстиниана не только общественных благ, но и полученных при рождении прав человека и христианина.

   Во Фригии монтаны и через четыреста лет по-прежнему неистово стремились к совершенству и пророчествовали; тому и другому они учились у своих апостолов – мужчин и женщин, через которых действовал небесный Заступник. При приближении католических священников и солдат они охотно и не раздумывая хватались за протянутый им венец мученичества – сжигали себя вместе со своим молитвенным домом. И все же эти ранние фанатики продолжали существовать даже через триста лет после смерти своего тирана. Арианская церковь Константинополя находилась под защитой союзников-готов и потому осмелилась не подчиняться суровым законам. Священнослужители ариан по богатству и великолепию были равны сенаторам, и возможно, на золото и серебро, которые алчный Юстиниан у них отнял, могли быть предъявлены права как на военную добычу провинций и трофеи варваров. Тайное существование среди самой утонченной и самой грубой, деревенской, части людей остатка язычников вызывало негодование христиан, возможно не желавших, чтобы кто-то посторонний видел, как они воюют друг с другом. Один из епископов был назначен на должность исследователя веры и исполнял эту должность так усердно, что вскоре обнаружил при дворе и в столице должностных лиц, адвокатов, врачей и софистов, которым все еще было дорого греческое суеверие. Им сурово объявили, что они срочно должны выбрать либо недовольство Юпитера, либо недовольство Юстиниана и что свое отвращение к Евангелию они больше не смогут скрывать под позорной маской безразличия или бесчестья. Патриций Фотий – возможно, один из всех – нашел в себе решимость жить и умереть как его предки: он освободил себя от неволи ударом кинжала и оставил тирану лишь слабое утешение: удовольствие выставить на показ для позора безжизненный труп беглеца. Более слабые собратья Фотия покорились своему земному монарху, приняли крещение и стали особенно усердными христианами, стараясь этим развеять подозрение в идолопоклонстве или искупить грех поклонения идолам. Родина Гомера и места боев Троянской войны еще хранили последние следы его мифологии: стараниями того же епископа семьдесят тысяч язычников были обнаружены и обращены в христианство в Азии, Фригии, Лидии и Карий. Для этих новых христиан были построены девяносто шесть церквей, и Юстиниан в своей благочестивой щедрости прислал для них льняные одежды, библии, все необходимое для литургии и священные сосуды из золота и серебра. Евреи, еще до этого постепенно лишенные своих привилегий, теперь стали жертвами притеснения: обидный для них закон принуждал их отмечать праздник Пасхи в тот же день, когда ее празднуют христиане. У евреев было тем больше прав жаловаться, что католики сами не были согласны с астрономическими расчетами своего государя: народ Константинополя начинал пост на целую неделю позже, чем император своей властью постановил это делать, и имел удовольствие поститься семь дней после того, как по приказу императора мясо выставляли на продажу. Самаритяне в Палестине были помесью, сектой неизвестно какой религии; язычники отвергали их как евреев, евреи – как раскольников, а христиане – как идолопоклонников. На их священной горе Гаризим еще раньше был установлен мерзкий для них крест, но Юстиниан в ходе своих преследований за веру оставил им только две возможности – креститься или восстать. Они выбрали вторую – восстали под знаменем отчаянного предводителя и выместили свои обиды на жизни, имуществе и храмах беззащитного народа. В конце концов регулярные войска Востока усмирили самаритян; двадцать тысяч человек были убиты, еще двадцать тысяч – проданы арабами в рабство к неверным в Персию и Индию, а остатки этого несчастного народа искупили преступление – свою измену – грехом – лицемерием. Подсчитано, что в войне против самаритян было истреблено сто тысяч римских подданных, и когда-то плодородная провинция превращена в пустыню. Но согласно символу веры Юстиниана уничтожение тех, кто не верует во Христа, не было греховным убийством, и он благочестиво трудился огнем и мечом, добиваясь единства христианской веры.

   Придерживаясь такого мнения, император был обязан по меньшей мере быть всегда с теми, кто прав. В первые годы своего правления Юстиниан показал себя усердным последователем и защитником православной веры. Примирение греков и латинян сделало фолиант (послание) святого Льва символом веры императора и империи. Несториане и последователи Евтихия, которые оказались с разных сторон за чертой этой веры, попали под двуострый меч гонений, и канонически верующий законодатель в своем кодексе утвердил решения четырех соборов – Никейского, Константинопольского, Эфесского и Халкедонского. Но пока Юстиниан добивался единообразия веры и религиозной обрядности, его жена Феодора, у которой с ее пороками сочеталась набожность, слушала монофизитских учителей, и тайные и явные враги церкви возрождались и умножались в числе от улыбки своей милостивой покровительницы. Через столицу, дворец и супружеское ложе прошла трещина церковного раскола. Однако сомнения в искренности царственных супругов были так сильны, что многие считали, что их разница во взглядах – только игра, часть их тайного заговора против религии и счастья их народа. Знаменитый диспут «О трех главах», который заполнил собой больше толстых томов, чем заслуживает строк, несет на себе глубокий отпечаток натуры императора – большого внимания к мелочам, хитрости и лицемерия. К тому времени тело Оригена уже триста лет лежало в земле, а его душа, которая, как он считал, существовала и до рождения этого тела, была в руках своего Создателя; однако палестинские монахи жадно читали его сочинения. Острый взгляд Юстиниана разглядел в этих сочинениях больше десяти ошибок метафизического характера, и раннехристианский ученый муж был – вместе с Пифагором и Платоном – приговорен служителями церкви вечно гореть в адском огне, существование которого посмел отрицать. Это решение по поводу прошлого на деле было скрытым предательским ударом по Халкедонскому собору. Отцы церкви в Халкедоне спокойно выслушали похвалу в адрес Феодора, епископа Мопсуестии, и – то ли по справедливости, то ли из сочувствия – вернули в лоно церкви Феодорета, епископа города Кирра, и Ибаса, епископа Эдессы. Но эти восточные епископы до некоторой степени заслужили упрек в ереси: Феодор был учителем, а остальные двое – друзьями Нестория. Наиболее подозрительные места их сочинений были осуждены под названием «три главы», так что посмертный обвинительный приговор этим троим задел бы честь собора, о котором католический мир говорил с подлинным или притворным почтением. Если эти епископы, будь они виновны или невиновны, перестали существовать, когда умерли, вряд ли их разбудил бы от вечного сна шум, поднятый через сто лет над их могилами. Если они уже находились в пасти дьявола, никакие человеческие хитрости не могли ни усилить, ни ослабить их мучения. Если же они в обществе святых и ангелов наслаждались наградой, полученной за благочестие, они, должно быть, смеялись над бесполезным гневом богословов-насекомых, еще ползавших по земле. Первый среди этих насекомых, император римлян, когда вонзал свое жало и впрыскивал в рану яд, возможно, не разглядел истинных намерений Феодоры и ее церковной партии. Жертвы были уже вне его власти, и в своих эдиктах он лишь мог предать их проклятию и призвать духовенство Востока в полном составе хором подхватить его ругательства и анафемы. Восток, немного помедлив, подчинился слову своего господина: в Константинополе был проведен Пятый Вселенский собор, на котором присутствовали три патриарха и сто шестьдесят пять епископов. На нем авторы и защитники «трех глав» были лишены места в сообществе святых и торжественно отданы князю тьмы. Но латинские церкви более ревниво оберегали честь Льва и Халкедонского собора. Если бы они, как обычно, сражались под знаменем Рима, то могли бы выиграть этот бой за дело разума и человечности. Но их предводитель был в плену у врага: Вигилий, который раньше уже обесчестил престол святого Петра симонией, теперь предал его своей трусостью, сдавшись после того, как долго, но непоследовательно сопротивлялся деспотизму Юстиниана и софистике греков. Его отступничество вызвало негодование у латинян, и всего лишь два епископа были готовы рукоположить как преемника его дьякона Пелагия. Тем не менее упорство пап постепенно привело к тому, что их противников стали называть «схизматиками», то есть раскольниками. Иллирийская, африканская и итальянская церкви терпели притеснения от гражданской и церковной власти, которая в нескольких случаях применила военную силу; варвары из дальних стран переписывали символ веры с ватиканского образца, и через столетие раскольническое учение «трех глав» угасло в глухом углу провинции Венеция. Но к тому времени религиозное несогласие итальянцев с Константинополем облегчило лангобардам их завоевания, а сами римляне привыкли сомневаться в истинности веры своего византийского тирана и ненавидеть его власть. Юстиниан не был ни твердым, ни последовательным в деликатном деле окончательного выбора религиозных взглядов для себя (у него они быстро менялись) и для своих подданных. В молодости его оскорбляло даже малейшее отклонение от канонического православия; в старости же он перешел границы умеренной ереси, и якобиты были не меньше католиков возмущены его заявлением, что тело Христа было недоступно никакому вреду и человеческая природа Христа никогда не испытывала тех желаний и немощей, которые унаследовала наша смертная плоть. Эта во всех смыслах фантастическая (и вымышленная, и причудливая) точка зрения была объявлена в последних эдиктах Юстиниана, и в момент его своевременной кончины духовенство отказывалось подписать эти эдикты, государь готовился начать преследования, а народ был полон решимости страдать или сопротивляться. Епископ Тревский из своего безопасного города, куда не достигала власть монарха Восточной империи, обратился к этому монарху со словами, в которых слышны одновременно сознание своей власти и любовь: «Всемилостивейший Юстиниан, вспомни свое крещение и свой символ веры. Не оскверняй свои седины ересью. Верни обратно своих отцов из изгнания, а своих сторонников с пути гибели. Ты не можешь не знать, что Италия и Галлия, Испания и Африка уже оплакивают твое падение и предают проклятию твое имя. Если ты не уничтожишь как можно скорее то, чему ты учил, если не воскликнешь громко: «Я заблуждался, я согрешил, анафема Несторию, анафема Евтихию!», ты пошлешь свою душу в тот же огонь, в котором вечно будут гореть они». Император умер, не ответив на этот призыв. Его смерть частично восстановила спокойствие в церкви, а правление четырех его преемников – Юстина, Тиберия, Маврикия и Фоки – отличаются редкой, но удачной особенностью – отсутствием событий в церковной истории Востока.



   Ираклий попытался примирить монофизитов с католиками с помощью монотелизма – учения, что у Христа была только одна воля. Его победа и дипломатическое решение в богословии появились слишком поздно: вторжение арабов было уже близко.

   В главе 48, которая здесь опущена, Гиббон излагает общий план своих двух последних томов, имевших формат кварто, и перечисляет по порядку императоров четырех главных династий, начиная с Ираклия (610–641) до захвата Константинополя латинянами в 1204 году. Вместо нее здесь приводится краткое содержание.



   ДИНАСТИЯ ИРАКЛИЯ, 610–717 ГОДЫ



   Ираклий нанес поражение персам и был первым императором, которому пришлось отражать удары ислама. Его поражение в 636 году на берегах реки Ярмак лишило империю Сирии. В 638 году был захвачен Иерусалим, а в 647 году – Александрия (см. главу 51).

   В 679 году болгары переправились через Дунай, и последние дни династии Ираклия были временем упадка.



   ИСАВРИЙСКАЯ ДИНАСТИЯ, 717–867 ГОДЫ. ИКОНОБОРЦЫ



   Лев III Исавриец (717–740) сорвал наступление крупных сил арабов на Константинополь.

   В 754 году в Константинополе состоялся Седьмой Вселенский собор, который осудил почитание икон.

   Императрица Ирина (797–802) на время восстановила поклонение образам святых; окончательно его возродила Феодора в 843 году (см. главу 49).

   В спорах по поводу образов заметна склонность замалчивать то, что иконоборцы по-новому организовали государственную систему и армию империи и попытались приспособить римское законодательство к нуждам своего времени и избавить гражданскую власть от влияния монахов.

   Исаврийская династия перестала существовать в результате убийства Льва V (813–820); ее на короткое время сменила Фригийская династия (820–867).



   МАКЕДОНСКАЯ ДИНАСТИЯ



   Эту династию основал Василий I (867–886). Среди его преемников можно особо отметить Константина VII Порфирородного (912–959), его отчима Романа Лакапина (919–944) и Иоанна Цимисхия (969–976), который имел трех дочерей: монахиню Евдоксию, Феодору и Зою. Сложная личная жизнь и запутанная политика последних двух сестер определяли ход событий в империи до смерти Феодоры в 1056 году. Существование династии продлил еще на один год избранник Феодоры Михаил Стратиотик.

   В это время в Европе возникло новое политическое противостояние – между императорами и патриархами на Востоке, между императорами и папами на Западе. Начался раскол между восточной и западной церквами, и в 1054 году они окончательно отделились одна от другой. В политике славянские народы стали для Восточной Римской империи важнее, чем народы Запада.

   В IX и X веках империя вернула себе часть своего могущества и своих земель. Константин VII дал толчок реформам в законодательстве и интеллектуальному возрождению (см. главу 53). Никифор Фока (963–969) и Иоанн Цимисхий (969–976) отвоевали у мусульман Сирию и Месопотамию. Василий II Болгаробойца^[179] (963– 1025) сломил силу славян. После его смерти мощь и процветание империи вновь сменились упадком.



   ДИНАСТИЯ КОМНИНОВ (1057–1204)



   Исаак I Комнин (1057–1059) отрекся от престола; после его царствования начался период бедствий, отмеченный победой турок-сельджуков у Манцикерта в 1071 году. Эта их победа стала первым шагом к потере империей всей Малой Азии (см. главу 57). В 1081 году племянник Исаака основал династию и начал период реформ. Теперь Восточная империя обратилась к Западу, и Запад стал различными способами признавать, что получает от Востока многие выгоды. В 1095 году начался Первый Крестовый поход. Смертельный удар империи был нанесен в 1204 году, когда крестоносцы Четвертого Крестового похода захватили и разграбили Константинополь и прекратили существование династии Комнинов (см. главу 60).