Глава 37. Появление первых монахов. Причины быстрого распространения монашества. Святой Симеон столпник. Обращение варваров в христианство

   Неразрывная связь гражданских и церковных дел вынуждает и побуждает меня рассказать о развитии, притеснениях, укреплении, разделении, завершающей победе и постепенной порче христианства. Я специально отложил до этого момента рассмотрение двух событий в религиозной жизни, которые интересны для изучения человеческой природы и сыграли важную роль в упадке и разрушении Римской империи: I. Возникновение монашеской жизни и II. Обращение северных варваров в христианскую веру.

   I. Процветание и покой привели к появлению различия между обычными христианами и христианами-аскетами. Для того чтобы успокоить совесть толпы, было достаточно нестрогого и неполного соблюдения правил религии. Государь или наместник, солдат или купец примиряли свой религиозный пыл и свою поколебимую веру с занятием своим делом, поиском выгоды для себя и предоставлением свободы своим страстям. Но аскеты, которые исполняли – иногда неправильно – строгие предписания Евангелия, находились во власти того дикого религиозного энтузиазма, при котором человек выглядит преступником, а Бог тираном. Они действительно отказывались от дел и удовольствий своего времени, отвергали вино, мясо и брачные узы; карали свое тело, убивали в себе привязанности и жили в добровольной нищете, чтобы в уплату за это получить вечное блаженство. В царствование Константина аскеты ушли из выродившегося мира в вечное одиночество или в религиозные сообщества. Подражая первым иерусалимским христианам, они отказывались от своего земного имущества, собирались в постоянные сообщества, куда входили люди одного пола, схожие по характеру, и принимали названия отшельников, монахов и затворников, означавшие, что они живут одиноко, уйдя от людей и заперев себя в естественной или искусственной пустыне. Вскоре они приобрели уважение того мира, который они презирали, и раздались самые громкие похвалы в адрес этой Божественной философии, которая без помощи науки и разума превзошла добытые тяжелым трудом добродетели греческих школ. Монахи и в самом деле могли состязаться со стоиками в презрении к богатству, боли и смерти; в их рабской дисциплине возродились молчание и повиновение пифагорейцев; и они так же решительно, как циники, презирали все установления и приличия гражданского общества. Но приверженцы Божественной философии стремились подражать более чистому и более совершенному образцу. Они следовали примеру пророков, которые удалялись в пустыню; они возродили ту благочестивую и созерцательную жизнь, которую когда-то вели ессеи Палестины и Египта. Плиний с удивлением смотрел своими глазами философа на народ, который жил отдельно от других людей под пальмами возле Мертвого моря, существовал без денег, размножался без женщин и благодаря чувствам отвращения и раскаяния постоянно пополнялся новыми добровольными собратьями.

   Первые примеры монашеской жизни дал Египет, плодовитая родина суеверий. Антоний, неграмотный юноша из нижних областей провинции Фиваида, раздал свое имущество, покинул семью и родной дом и осуществлял свое монашеское покаяние с оригинальным и бесстрашным фанатизмом. После долгого и тяжелого послушания, проведенного частично среди могил и частично в разрушенной башне, он отважно отправился в пустыню, три дня шел по ней на восток от Нила, в конце пути нашел уединенное место, где были два достоинства: тень и вода, и сделал своим последним местом жительства гору Кольцим возле Красного моря, там и сейчас стоит старинный монастырь, который носит имя святого и хранит память о нем. Благочестивое любопытство христиан не давало ему спокойно жить в пустыне, и Антонию приходилось появляться в Александрии; на виду у всего человечества он нес тяжесть своей славы скромно и с достоинством. Он заслужил дружбу Афанасия, чье учение одобрял. Однажды египетский крестьянин Антоний, получив почтительное приглашение в гости от императора Константина, ответил ему почтительным отказом. Почтенный патриарх (Антоний прожил сто пять лет) смог увидеть многочисленное духовное потомство, порожденное его примером и уроками. Плодовитые колонии монахов быстро разрастались и множились на песке Ливии, на скалах Фиваиды и в городах по берегам Нила. К югу от Александрии гора Нитрия и пустыня вокруг нее дали приют пяти тысячам пустынников; путешественник и сейчас имеет возможность осмотреть развалины пятидесяти монастырей, насажденных в этой бесплодной почве учениками Антония. В Верхней Фиваиде остров Табенна, прежде не имевший жителей, был занят Пахомием и его братьями-монахами, которых было тысяча четыреста человек. Этот святой настоятель основал один за другим девять мужских монастырей и один женский, и бывали годы, когда на праздник Пасхи собиралось пятнадцать тысяч служителей церкви, подчинявшихся дисциплине ангельского устава. Величественный и многолюдный город Оксириухус, центр канонического христианства, предоставил свои храмы, общественные здания и даже крепостные укрепления для дел благочестия и благотворительности. Его епископ, имевший возможность проповедовать в двенадцати церквах, насчитывал среди своей паствы десять тысяч женщин и двадцать тысяч мужчин монашеского звания. Египтяне, которые гордились этим чудесным переворотом, были склонны надеяться и верить, что число монахов равно числу остальных людей, а потомки могут повторить в этом случае поговорку, которая ранее относилась к священным животным этой страны: в Египте легче найти бога, чем человека.

   Афанасий познакомил Рим с существованием и правилами монашеской жизни, а ученики Антония, которые сопровождали своего примаса к святому порогу Ватикана, открыли школу этой новой философии. Странный и дикий вид этих египтян вызывал вначале ужас и презрение, а под конец стал предметом похвал и старательного подражания. Сенаторы, и особенно матроны, превращали свои дворцы и виллы в дома служителей религии, и блеск чистоты узкого круга весталок, которых было всего шесть, угас в сиянии многочисленных монастырей, возникавших один вблизи другого на развалинах древних храмов и посреди римского форума. Сирийский юноша по имени Иларион^[145], вдохновленный примером Антония, устроил себе мрачное жилище на песчаном берегу между морем и болотом на расстоянии примерно семи миль от Газы. Суровое покаяние, которое он стойко исполнял в течение сорока восьми лет, породило такой же энтузиазм, и когда этот святой посещал бесчисленные монастыри Палестины, за ним следовала свита из двух или трех тысяч братьев-затворников. Василий навечно вписал свое славное имя в историю монашества на Востоке. Этот человек, чей ум вкусил учености и красноречия Афин и чье честолюбие вряд ли могла насытить должность архиепископа Кесарии, удалился в дикую глушь провинции Понт и поселился там в одиночестве. Из этого уединения он какое-то время милостиво изволил давать законы духовным колониям, которые он в изобилии основал вдоль берегов Черного моря. На западе Мартин Турский, вначале солдат, затем отшельник, епископ и святой, организовывал монастыри в Галлии. Когда он умер, две тысячи учеников проводили его в могилу, и его красноречивый историк бросает вызов пустыням Фиваиды, предлагая им породить в более благоприятном климате столь же добродетельного защитника веры. Развитие монашества было не менее быстрым и повсеместным, чем развитие самого христианства. Каждая провинция, а под конец каждый город империи, наполнились все увеличивавшимися толпами монахов; открытые ветру голые и бесплодные острова от Леринса до Липари, которые поднимаются из Тирренского моря, были избраны пустынниками для добровольного изгнания. Удобные и постоянные пути сообщения, морские и сухопутные, соединяли провинции римского мира, и в Житии Илариона показано, с какой легкостью неимущий отшельник из Палестины мог пересечь Египет, сесть на корабль, отправлявшийся в Сицилию, бежать в Эпир и наконец поселиться на острове Кипр. Латинские христиане перенимали у Рима его религиозные нововведения. Паломники, посещавшие Иерусалим, охотно и точно копировали монашескую жизнь в самых отдаленных областях земли.

   Ученики Антония пересекли тропик и расселились по христианской Эфиопской империи. Выходцы из монастыря Бенчор в графстве Флинтшир, который насчитывал около двух тысяч братьев-монахов, образовали многолюдную колонию среди варваров Ирландии; остров Иона, один из Гебридских островов, заселенный ирландскими монахами, освещал северные страны ненадежным лучом науки и суеверия.

Причины быстрого распространения монашества

   Этих несчастных изгнанников вдохновляло мрачное и неумолимое суеверие. Общее для них решение покинуть общественную жизнь подкреплялось примером миллионов мужчин и женщин всех возрастов и всех званий, и каждый новый приверженец монашества, входя в ворота монастыря, был убежден, что вступает на крутой и тернистый путь к вечному счастью^[146].

   Но действие этих религиозных побуждений на человека было разным в зависимости от его темперамента и жизненных обстоятельств. Разум мог устранить, а страсть на время заглушить их влияние, но эти побуждения действовали с величайшей силой на незрелые умы детей и женщин, становились мощнее от тайных угрызений совести или случайного несчастья и могли получить поддержку от земных чувств тщеславия или выгоды. Вполне естественно было считать, что благочестивые и смиренные монахи, которые отреклись от мира, чтобы заниматься спасением своей души, лучше всего подходят для духовного управления христианами. И отшельника, вопреки его желанию, выводили из его кельи и под приветственные крики народа усаживали на епископский престол. Монастыри Египта, Галлии и Востока постоянно поставляли христианскому миру епископов и святых, и честолюбие вскоре обнаружило этот тайный путь к богатству и почестям. Те монахи, кто пользовался популярностью, понимали, что их известность связана со славой и успехом ордена, и упорно трудились для того, чтобы увеличить число своих сотоварищей по плену. Они проникали в знатные и состоятельные семьи, а затем пускали в ход привлекательные обманчивые уловки лести и соблазнительные обещания, чтобы приобрести себе в этих семьях новых собратьев, которые могли бы принести монашескому сословию богатство или почет. И вот негодующий отец оплакивал потерю сына, возможно, единственного, излишне доверчивая девица под предательским действием тщеславия решала попрать законы природы или матрона, стремясь к воображаемому совершенству, отказывалась от добродетелей домашней жизни. Паула уступила убедительному красноречию Иеронима^[147], и ради того, чтобы носить светское звание «теща Бога», эта знаменитая вдова посвятила Богу девственность своей дочери Евстохии. По совету и в сопровождении своего духовного наставника Паула покинула Рим и своего малолетнего сына, переселилась в святое селение Вифлеем, основала больницу и четыре монастыря и благодаря своей щедрой милостыне и покаянию заняла видное место в католической церкви. Таких редкостных и знаменитых кающихся грешников называли славой их времени и ставили в пример современникам, но основную часть населения монастырей составляла толпа безымянных отвратительных плебеев, которые приобретали в обители гораздо больше, чем теряли в миру. Крестьяне, рабы и ремесленники могли сменить бедность и презрение на безопасное и почетное занятие, видимые трудности которого смягчались обычаем, одобрением народа и тайным ослаблением дисциплины^[148].

   Подданные Римской империи, которые должны были отвечать собственной особой и своим имуществом за уплату неравно распределенных и непомерно больших налогов, укрывались от притеснений императорского правительства; трусливые юноши предпочитали трудности монашеского покаяния опасностям военной жизни, а напуганные провинциалы всех сословий, бежавшие от варваров, находили в монастырях крышу над головой и пищу. В этих религиозных святилищах были похоронены, не возникнув, целые ненабранные легионы, и то, что избавляло от беды жителей империи, уменьшало ее силу и прочность.

   У древних монашеский обет был добровольным соблюдением строгих правил благочестия. Нестойкому фанатику, расставшемуся с монашеством, угрожала вечная месть Бога, которого он покинул, но, если он каялся в этом грехе и желал вернуться, двери монастыря всегда были открыты для него. Те монахи, чьей совести придавали силу разум или страсть, имели полное право вновь стать мужчинами и гражданами, и даже Христовы невесты могли прийти в объятия законного земного супруга. Громкие примеры позора и развитие суеверия потребовали введения более строгих ограничений. После достаточного испытания верность новичка теперь обеспечивалась торжественным обетом, который давался навечно, и невозможность для него покинуть монастырь закреплялась законами церкви и государства. Преступного беглеца власти преследовали, брали под арест и возвращали в его вечную тюрьму, наместник угнетал монахов, и его притеснения разрушали ту свободу и то достоинство, которые в какой-то степени уменьшали омерзительное рабство монашеской дисциплины. Действия, слова и даже мысли монахов определялись строгим уставом или капризами настоятеля; самые мелкие проступки исправлялись немилостью или заточением, дополнительными постами или бичеванием до крови, а непослушание, недовольство или промедление числились в списке самых тяжких грехов^[149].

   Слепое подчинение приказам настоятеля, какими бы нелепыми или даже преступными они ни казались, было основным принципом и главной добродетелью европейских монахов, и это их терпение настоятели часто упражняли с помощью самых причудливых испытаний. Монахам приказывали передвинуть огромную скалу, усердно поливать лишенную коры палку, воткнутую в землю, чтобы через три года она превратилась в цветущее дерево, войти в раскаленную печь или бросить своего маленького ребенка в глубокий пруд; и несколько святых или безумцев навечно вписали себя в историю монашества своим бездумным и бесстрашным повиновением. Свобода ума, источник всех благородных и разумных чувств, была уничтожена привычкой к легковерию и подчинению, и монах, заразившись пороками раба, слепо подражал своему церковному тирану в вере и страстях. Покой восточной церкви был нарушен толпой фанатиков, не способных ни на страх, ни на рассуждение, ни на человеческие чувства. Солдаты имперских войск без стыда признавали, что гораздо меньше боялись сражаться с самыми свирепыми варварами, чем с таким противником.

   Суеверие часто подсказывало, а затем освящало странные причудливые формы одежды монахов; но иногда то, что выглядит необычным, происходит от их всеобщей верности одному и тому же простому первоначальному покрою одежды, который изменения моды сделали смешным для людей. Основатель ордена бенедиктинцев явным образом отвергает всякую мысль о выборе одежды и о том, что ношение той или иной одежды может быть заслугой, а своих учеников рассудительно призывает одеваться в удобную грубую одежду той страны, где они живут. Привычки древних монахов разнились в зависимости от климата и образа жизни: они с одинаковым безразличием носили египетскую крестьянскую одежду из овечьих шкур или плащ греческих философов. Они одевались в льняные ткани в Египте, где лен был местным и дешевым, но отказывались от них на Западе, где это была дорогая привозная роскошь. У монахов вошло в обычай либо коротко стричь, либо брить волосы; голову они накрывали капюшоном, чтобы не видеть ничего мирского; их руки и ноги были обнажены почти всегда, за исключением самых морозных дней зимы; ходили они медленной и шаткой походкой, опираясь на длинный посох. Вид истинного затворника был ужасен и отвратителен; считалось, что все ощущения, оскорбительные для человека, приятны Богу, и ангельский устав Табенны осуждал полезное обыкновение купаться в воде и натирать тело растительным маслом. Суровые монахи спали на земле, циновке или грубом одеяле, и одна и та же связка пальмовых листьев ночью была для них подушкой, а днем сиденьем. Их первые кельи были низкими тесными хижинами из самых легких материалов; эти хижины, образовавшие правильные ряды-улицы, составили большое многолюдное селение, за стеной которого находились церковь, больница, может быть, библиотека, несколько необходимых служебных построек, сад и фонтан или бассейн со свежей водой. Тридцать или сорок братьев объединялись в семью, то есть учились и питались вместе, отдельно от остальных; и в самых крупных монастырях Египта таких семей было от тридцати до сорока.

   В языке монахов слова «удовольствие» и «преступление» означают одно и то же, и обитатели монастырей на собственном опыте узнали, что строгий пост и воздержание в пище являются самыми действенными средствами против нечистых желаний плоти. Правила воздержания, которые они навязывали другим или соблюдали сами, не всегда были одинаковыми: радостный праздник Троицы уравновешивался особо суровым умерщвлением плоти во время Великого поста; религиозный пыл, сильный в молодых монастырях, со временем постепенно угасал; и галлы с их прожорливым аппетитом не могли подражать терпеливым и умеренным египтянам в этой добродетели. Ученикам Антония и Пахомия было достаточно на день двенадцати унций^[150] хлеба, вернее, сухарей, которые они делили на две скудные порции и одну съедали днем, а вторую вечером.

   Считалось заслугой и почти долгом отказываться от вареных овощей, выдаваемых в трапезной, но иногда настоятель в знак особой щедрости позволял монахам как роскошь сыр, фрукты, салат и вяленую мелкую рыбу из Нила. Постепенно было разрешено или допущено большее разнообразие пищи – за счет включения в нее различной морской и речной рыбы; но мясо долгое время было разрешено только тем, кто был болен или находился в пути, а когда его постепенно стали есть в большинстве менее строгих монастырей Европы, было проведено странное различие между видами мясной пищи: птицы, как дикие, так и домашние, стали почему-то считаться менее мирской едой, чем более крупные полевые животные. Питьем первых монахов была чистая и безвредная вода, и основатель ордена бенедиктинцев сожалел, что неумеренность его современников заставила его позволить монахам полпинты вина в день. Виноградники Италии легко могли обеспечить их разрешенным количеством этого напитка, и те победоносные ученики Бенедикта, которые пересекли Альпы, Рейн и Балтийское море, требовали себе вместо вина равноценное количество крепкого пива или сидра.

   Соискатель, который желал стать монахом и стремился к бедности, видя в ней евангельскую добродетель, при вступлении в упорядоченную общину отрекался от всякой мысли и даже от любых слов о своей отдельной или исключительной собственности на что-либо^[151].

   Братья кормились трудом своих рук, и обязательный труд им настоятельно рекомендовали как покаяние, как упражнение и как самое похвальное средство зарабатывать себе хлеб насущный. Сад и поля, которые монахи часто трудолюбием и изобретательностью отвоевывали у лесов или болот, они старательно возделывали своими руками. Монахи без недовольства и сопротивления исполняли низкие обязанности – дела рабов и слуг; а в крупных монастырях занимались и теми немногими ремеслами, которые были необходимы, чтобы обеспечить братию одеждой, рабочими инструментами и жильем. Ученые занятия монахов по большей части не рассеивали, а сгущали облако суеверия. Однако любопытство или усердие побуждало некоторых образованных одиночек заниматься церковными науками и даже науками светскими. Потомство может с благодарностью признать, что неутомимые перья этих ученых монахов сохранили и размножили памятники греческой и римской литературы. Но в области более скромных ремесел монахи, особенно в Египте, ограничивались тихими и сидячими видами труда: мастерили деревянные сандалии или плели циновки и корзины из пальмовых листьев. Излишек этой продукции, который не потреблялся в монастыре, община отправляла на продажу, чтобы с помощью торговли удовлетворить свои нужды. Лодки из Табенны и других монастырей Фиваиды спускались по Нилу до самой Александрии, и святость работников могла увеличивать цену их изделий на христианском рынке.

   Но необходимость в ручном труде постепенно отпала. Новичка уговаривали передать свое имущество святым, в обществе которых он решил провести остаток жизни, губительная мягкость законодательства позволяла ему позже получать по завещанию или по закону любое наследство, а пользовались наследством они же. Мелания поднесла в дар монастырю свое серебряное блюдо весом в триста фунтов^[152], а Паула взяла в долг огромную сумму денег, чтобы помочь своим любимым монахам, которые в доброте душевной одаривали благами своих молитв и епитимий богатую щедрую грешницу.

   Время постоянно увеличивало, а случайные несчастья редко могли уменьшить поместья популярных монастырей, в собственность которых переходили соседние с ними земли и города, и в первом веке существования монашества неверующий Зосима ядовито заметил, что христианские монахи для пользы бедных сделали значительную часть человечества нищей. Однако до тех пор, пока сохраняли в своих душах первоначальную пылкую веру, они заслуживали одобрение как честные и добрые к людям управляющие теми благами, которые были им доверены. Но дисциплина монахов была подточена процветанием, постепенно они стали гордиться своим богатством и в конце концов стали позволять себе роскошь быть расточительными. Роскошь, которой они окружали себя на людях, можно было оправдать пышностью религиозных обрядов и вполне достойным желанием создать долговечные жилища для бессмертной общины. Но во все эпохи существования церкви была заметна распущенность выродившихся монахов, которые уже не помнили, для какой цели были созданы их братства, наслаждались суетными и чувственными удовольствиями того мира, который отвергли, и возмутительным образом употребляли во зло богатства, которые основатели их общин приобрели благодаря суровой добродетели^[153].

   Возможно, их естественное падение с высоты такой трудной и опасной добродетели до обычных человеческих пороков не вызовет слишком много горя или негодования в душе философа.

   Жизнь ранних монахов проходила в покаянии и одиночестве, которых не прерывали те разнообразные занятия, что заполняют время и упражняют способности разумных, деятельных и живущих в обществе людей. Когда монахам позволяли выйти за территорию их монастыря, каждый раз выпускали двоих, и завистливые спутники были один для другого стражами и шпионами. После возвращения они были обречены забыть или скрывать в душе то, что увидели или услышали в миру. Монастырь радушно принимал в отдельном помещении чужеземцев, которые исповедовали православную веру, но разговоры с гостями были опасны, и потому к ним допускали лишь немногих избранных старых монахов, чьи сдержанность и верность были проверены на деле. Монах, словно раб, даже своих друзей или родственников мог принимать у себя только в присутствии этих старших, и считалось весьма похвальным, если он причинял глубокое горе любящей сестре или кому-то из стариков родителей, упорно не отвечая им ни словом, ни взглядом. Сами монахи жили без личных привязанностей в толпе людей, которых собрал вместе случай и удерживали в общей тюрьме сила или предрассудок. Фанатики, запертые в своем уединении, имеют мало мыслей или чувств, которые они могли бы сообщить другим; время дня, когда они приходили в гости друг к Другу, и продолжительность этих встреч в тесном кругу определялись особым распоряжением настоятеля; а за столом во время еды они молчали и, укрытые капюшонами, были недоступны и почти невидимы друг для друга. Учение – прибежище одиноких, но ремесленники и крестьяне, из которых состояли монашеские общины, не были подготовлены образованием к занятию гуманитарными науками. Они могли бы работать, но тщеславие заставляло их гордиться тем, что они совершенствуют свои души, и потому презирать ручной труд; к тому же изобретательность действует слабо и вяло, если ее не возбуждает личная выгода.

   В зависимости от силы своей веры и усердия монахи могли тратить день, который проводили в своих кельях, на молитвы, возносимые вслух или мысленно. Вечером их собирали вместе для общемонастырских религиозных обрядов, а ночью будили для того же. Точное время молитвы определялось по звездам, которые в ясном небе Египта редко скрываются за облаками, и звук деревенского рожка или трубы два раза нарушал тишину пустыни, подавая команду начинать. Даже сон, последнее убежище тех, кто несчастен, был строго отмерен, и ничем не занятое время монаха тянулось час за часом без дела и без удовольствия, до конца каждого дня он не один раз успевал пожалеть, что солнце движется так медленно. Но суеверие продолжало преследовать и терзать своих несчастных приверженцев и в этом их неуютном положении. Покой, который они искали в монастыре, нарушался запоздалым раскаянием, мирскими сомнениями и преступными желаниями; а поскольку монахи считали каждое естественное побуждение непростительным грехом, они постоянно стояли, дрожа, на краю бездонной и полной огня пропасти. Иногда безумие или смерть избавляли этих несчастных жертв от мук болезни и отчаяния, и в VI веке в Иерусалиме была основана больница для тех немногих кающихся, кто исполнял суровое покаяние и лишился рассудка. Их видения перед тем, как достигнуть той крайней степени, которую признали бредом, дали много материала для истории сверхъестественных явлений. Эти люди были твердо убеждены, что воздух, которым они дышат, наполнен невидимыми врагами – бесчисленными демонами, которые внимательно ждут любого случая и принимают любые формы, чтобы устрашить и прежде всего соблазнить их оставшуюся без охраны добродетель. Иллюзии, рожденные больным сознанием фанатиков, обманывали не только воображение, но даже чувства; кроме того, отшельник, невольно задремав во время полуночной молитвы, мог легко спутать ужасные или прекрасные призраки, наполнявшие его сон, и такие же призраки из своих дневных мечтаний.

Святой Симеон Столпник

   Монахи делились на две разновидности: киновиты, которые жили вместе, соблюдая общие для них правила дисциплины, и анахореты, они же затворники, которые давали полную волю своему фанатизму в нелюдимом и независимом одиночестве. Самые набожные или самые честолюбивые из духовных братьев отвергали монастырь так же, как отвергли мир. Египетские, палестинские и сирийские монастыри, где вера была особенно пылкой, были окружены лаврой – кругом из удаленных от основного монастыря одиночных келий, и странное покаяние отшельников поощрялось похвалами и подражанием. Они с трудом держались на ногах под тяжестью крестов и цепей, их исхудавшие руки и ноги были втиснуты в тяжелые и жесткие воротники, браслеты, перчатки и наголенники из железа. Отшельники с презрением отказывались от мешавшей им лишней одежды; несколько святых мужчин и женщин вызывали восхищение тем, что, как дикари, прикрывали свои нагие тела только длинными волосами. Они стремились свести себя к тому жалкому примитивному состоянию, в котором человек подобен зверю и мало чем отличается от своих родственников-животных; многочисленная секта анахоретов получила свое название за то, что они смиренно собирали и ели траву на полях Месопотамии, то есть паслись рядом со скотом. Они часто завладевали логовом какого-нибудь дикого зверя и потом старались быть похожими на него внешне; они заживо хоронили себя в какой-нибудь мрачной пещере, которую человеческое мастерство или природа создали в скале, и в мраморных рудниках Фиваиды до сих пор сохранились надписи, напоминающие о покаянии этих монахов. Считается, что самые совершенные из отшельников проводили много дней без еды, много ночей без сна и много лет в молчании. Слава ждала того человека (если можно применить к нему это слово), который придумывал себе келью или сиденье особой конструкции, чтобы в самом неудобном положении подставлять себя капризам непогоды.

   Среди этих героев монашеской жизни Симеон Столпник обессмертил свое имя и свой гений изобретением необычного покаяния в воздухе. В тринадцать лет юный сирийский пастух Симеон отказался от своего занятия и поступил в суровый монастырь. После долгого и трудного послушничества, во время которого Симеона несколько раз спасали от благочестивого самоубийства, он поселился на горе в тридцати или сорока милях к востоку от Антиохии. Отшельник прикрепил себя тяжелой цепью к кругу из камней – такой круг назывался мандра – и внутри этого круга поднялся на столб, высоту которого над землей он постепенно увеличил с девяти футов до шестидесяти. На этом своем высоком последнем месте обитания сирийский подвижник выдержал жару тридцати лет и холод стольких же зим. Привычка и опыт научили его жить в этом опасном положении без головокружения и страха и успешно придавать своему телу различные позы, которые следовало принимать во время молитвы. Иногда он молился в позе креста – стоя прямо и раскинув руки в стороны, но чаще всего изгибал худое тело в поклоне, стараясь коснуться лбом ступней. Один человек, увидевший это, из любопытства стал считать поклоны Симеона, насчитал двести сорок четыре и прекратил этот бесконечный подсчет. Язва на бедре отшельника^[154] своим развитием смогла сократить его небесную в прямом и переносном смысле этого слова жизнь, однако не смогла ее нарушить: терпеливый Симеон умер, но не сошел со своего столба.

   Правитель, который по своему капризу подверг бы кого-либо таким пыткам, считался бы тираном, но у тирана не хватило бы власти, чтобы навязать долгое жалкое существование не желающим страдать жертвам своей жестокости. Это добровольное мученичество должно было постепенно уничтожить чувствительность и души, и тела; и невозможно предположить, что фанатики, которые терзают себя, способны на какую-либо сильную привязанность к остальному человечеству. Монахи во все времена и во всех странах отличались бесчувственностью и жестокостью; их душа, отвердевшая в суровом безразличии ко всему, редко смягчается от личной дружбы, но легко загорается огнем религиозной ненависти; именно их безжалостное усердие в вере с такой энергией управляло делами святой инквизиции.

   Святые монахи у философа вызывают лишь презрение и жалость, но государь и народ относились к ним с уважением и почти религиозным преклонением. Толпы паломников из Галлии и Индии одна за другой склонялись в приветствии перед божественным столбом Симеона; сарацинские племена воевали между собой за честь получить от него благословение; а Феодосии Младший советовался с ангелоподобным отшельником в важнейших делах церкви и государства. Останки Симеона везла с горы Теленисса торжественная процессия, в которой участвовали патриарх, главнокомандующий войсками Восточной империи, шесть епископов, двадцать один комес или трибун и шесть тысяч солдат, и позже Антиохия чтила его кости как свое славное украшение и непобедимую защиту. Слава апостолов и мучеников постепенно потускнела в сиянии славы этих живших недавно и популярных затворников; христианский мир падал ниц перед их алтарями, и приписанные их останкам чудеса превзошли, во всяком случае по количеству и продолжительности, духовные подвиги, совершенные ими при жизни. Но золотая легенда их жизни была украшена хитростью и легковерием их братьев, которым она была выгодна; а в эпоху веры людей легко было убедить, что малейший каприз египетского или сирийского монаха был достаточен, чтобы нарушились вечные законы Вселенной. Эти любимцы Неба привычно излечивали застарелые болезни прикосновением, словом или письмом, посланным на большое расстояние, а также изгоняли самых упрямых демонов из душ или тел, в которые эти демоны входили. Отшельники подходили, словно к близким друзьям, ко львам и змеям пустыни и обращались к ним со словами привета или властно отдавали им приказы. Они заставляли расти лишенный коры обрубок дерева, удерживали железо на поверхности воды, переплывали Нил на спине крокодила и освежались прохладой в раскаленной печи. Эти причудливые рассказы, в которых заметен поэтический вымысел, но не поэтического гения, сильно повлияли на разум, веру и мораль христиан. Легковерие уменьшало и извращало умственные способности верующих, они искажали свидетельства истории, и суеверие постепенно погасило враждебный ему свет философии и науки. Любой религиозный обряд, который исполняли святые, любое таинственное учение, в которое они верили, утверждалось как божественное откровение, и все мужские добродетели подавлялись при правлении раболепных и трусливых монахов. Если бы возможно было измерить расстояние между философскими сочинениями Цицерона и житием Теодорета, между характерами Катона и Симеона, мы могли бы оценить размер того памятного в истории переворота, который произошел в Римской империи.

   Развитие христианства было отмечено двумя славными и решающими победами: над образованными и жившими в роскоши гражданами Римской империи и над воинственными варварами из Скифии и Германии, которые покоряли римлян, но принимали их религию. Самыми первыми из этих диких христиан были готы, и готский народ был обязан обращением в христианство своему соплеменнику или по меньшей мере своему земляку и подданному, достойному занять место среди тех изобретателей полезных искусств, которые заслужил благодарную память потомства. Готские банды, грабившие Азию во времена Галлиена, увели в плен очень много римских провинциалов; среди этих пленных было много христиан и небольшое число служителей церкви. Эти миссионеры поневоле, когда их расселили по деревням Дакии в качестве рабов, успешно работали для спасения душ своих господ. Семена евангельского учения, брошенные ими в готскую почву, постепенно проросли, и меньше чем через столетие после них это благочестивое дело завершил своим трудом Ульфила, чьи предки были увезены за Дунай из маленького города в Каппадокии. Ульфила, епископ и апостол готов, приобрел их любовь и уважение своей безупречной жизнью и неутомимым усердием, и они со слепой верой приняли то учение об истине и добродетели, которое он проповедовал и согласно которому жил сам. Он выполнил тяжелый труд по переводу Священного Писания на родной язык готов – диалект германского или тевтонского языка, но благоразумно не включил в перевод четырех Книг Царств, поскольку они могли пробудить в варварах свирепые и кровожадные чувства. Грубый несовершенный язык солдат и пастухов, очень плохо подходивший для передачи любых отвлеченных мыслей, был усовершенствован и отлажен гением епископа. Перед тем как писать свой перевод, Ульфила был должен создать для него новый алфавит из двадцати четырех букв, четыре из которых изобрел сам для обозначения тех звуков готского языка, которых не было ни в греческой, ни в латинской речи. Но процветание готской церкви вскоре было нарушено войной и междоусобной враждой, которая разделила вождей не только по признаку выгоды, но и по религиозному признаку. Фритигерн, друг римлян, принял веру Ульфилы, а высокомерный Атанарик с презрением отказался надеть на себя ярмо империи и Евангелия. По улицам лагеря готов торжественно провезли на высокой повозке бесформенный языческий идол – вероятно, изображение Тора или Водена, и мятежников, которые отказывались поклониться богу своих отцов, немедленно сжигали вместе с их палатками и семьями. Благодаря своему характеру Ульфила заслужил уважение восточного двора, где два раза побывал как посол, приносящий мир. От имени бедствующих готов он умолял императора Валента защитить их, и этого духовного вождя сравнивали с самим Моисеем, когда он перевел свой народ через глубокие воды Дуная в Землю обетованную. Набожные пастухи, которые любили своего епископа и слушались его голоса, согласились поселиться в отведенном для них месте у подножия Мезийских гор, в краю лесов и пастбищ, которые могли прокормить их стада и обеспечивали переселенцам возможность покупать зерно и вино в более богатых провинциях. Эти безвредные варвары размножались в безвестности и мире, исповедуя христианство.

   Их более свирепые собратья, грозные вестготы, всем народом приняли религию римлян, с которыми постоянно общались то как противники в войне, то как друзья, то как завоеватели. На своем долгом победоносном пути от Дуная до Атлантического океана они обращали в христианство своих союзников; они обучали свою молодежь, а в военном лагере Алариха и при его дворе в Тулузе христианские обряды исполнялись так набожно, что вестготы могли бы поучить или устыдить обитателей римского и константинопольского дворцов. В это же время христианство приняли почти все варвары, которые создали свои королевства на развалинах Римской империи: бургунды в Галлии, свевы в Испании, вандалы в Африке, остготы в Паннонии и пестрые по составу банды наемников, которые возвели Одоакра на трон Италии. Франки и саксы продолжали упорно придерживаться языческих заблуждений, но франки, послушно подчинившись примеру Хлодвига, стали давать своих монархов Галлии, а в Британии ее завоеватели-саксы были избавлены от своих диких суеверий римскими миссионерами. Эти обращенные варвары проповедовали свою новую веру с пылким усердием, которое приносило успехи. Карл Великий и Оттоны своими законами и своими победами расширили владения креста; Англия породила апостола Германии, и свет Евангелия из соседних с Рейном земель постепенно осветил народы, жившие на Эльбе, Вистуле^[155] и Балтике.

   Трудно с уверенностью перечислить те разнообразные причины, которые, влияя на разум или страсти, приводили варваров к христианству. Часто это был каприз или случайность: сон, знамение, рассказ о чуде, пример какого-нибудь священника или героя, очарование жены-христианки, а главным образом – удачный исход событий после молитвы или обета, обращенных в минуту опасности к Богу христиан. Предубеждения, внушенные в детстве, постепенно исчезали, когда язычник привыкал к частым встречам с христианами и близко знакомился с ними; нравственные правила Евангелия были защищены причудливыми добродетелями монахов, а отвлеченные утверждения богословов подкреплялись видимой силой реликвий и пышностью религиозных обрядов. Но иногда миссионеры, работавшие для обращения неверных, могли использовать тот разумный и изобретательный способ убеждения, который один саксонский епископ рекомендовал популярному святому: «Допускай истинность всего, что им захочется утверждать о вымышленной плотской родословной их богов и богинь, которые рождаются друг от друга, – говорит этот рассудительный спорщик. – А потом сделай из этой предпосылки вывод о несовершенстве их природы и об их человеческих недостатках, о том, что они, несомненно, родились и, возможно, умрут. В какое время, каким образом, от какой причины появились на свет самые старшие боги или богини? Продолжают они размножаться и теперь или же перестали это делать? Если перестали, потребуйте, чтобы ваши противники назвали причину этого странного изменения. Если продолжают, число богов должно было стать бесконечным; и не рискуем ли мы, необдуманно поклоняясь какому-нибудь бессильному божеству, вызвать недовольство и зависть другого, более сильного? Видимые небеса и земля, и весь мир, который человек может охватить умом, – сотворены они или вечны? Если сотворены, как и где могли существовать сами боги до этого сотворения? Если вечны, как смогли боги приобрести власть над миром, независимым от них и существовавшим до них? Настойчиво применяй эти доводы, при этом веди себя сдержанно и с умеренностью; время от времени в подходящие моменты вставляй в разговор слова об истинности и красоте христианского откровения и ставь себе задачу вызвать у иноверцев стыд, не вызывая у них гнева». Это метафизическое рассуждение, возможно слишком утонченное для германских варваров, подкреплялось более весомыми доводами: авторитетом власти и согласием народа. Преимущества земного процветания перестали укреплять языческую веру и перешли на службу к христианству. Римляне, самый сильный и просвещенный народ в мире, отказались от своих древних предрассудков, похоже было, что разрушение их империи позволяет сомневаться в силе новой веры, но этот позор уже был смыт с христианства крещением победоносных готов. Эти доблестные и удачливые варвары, которые подчинили своей власти западные провинции империи, вначале последовали поучительному примеру римлян, а затем сами стали подавать этот пример другим народам. И еще до эпохи Карла Великого христианские народности Европы могли гордиться тем, что были единственными обладателями плодородных земель с умеренным климатом, производящих зерно, вино и растительное масло, а дикари-идолопоклонники и их беспомощные идолы были оттеснены на край земли, в темные морозные области севера.

   Христианство, которое открыло перед варварами врата Неба, внесло важные изменения в их нравственность и общественное устройство. Вместе с христианством они получили письменность, которая имеет такую первостепенную важность для религии, чье учение содержится в священной книге; и пока они изучали божественные истины веры, их кругозор постепенно расширялся до представлений об истории, природе, искусствах и обществе далеких стран. Переложение Писания на их родной язык, которое облегчило им переход в христианство, должно было вызвать у их духовенства желание прочесть эти тексты в оригинале, понять слова священной литургии и проследить традиции церкви по сочинениям ее отцов. Эти духовные дары хранились на греческом и латинском языках, которые скрывали в своей сокровищнице бесценные памятники древней учености. Бессмертные творения Вергилия, Цицерона и Ливия, доступные варварам-христианам, поддерживали безмолвную беседу между веком Августа и временами Хлодвига и Карла Великого. Воспоминание о более совершенном обществе возбуждало в людях дух соревнования и жажду подражания, и они тайно поддерживали огонь науки, который потом согрел и осветил западный мир в пору его зрелости. Даже при самой сильной порче христианства варвары могли научиться справедливости из закона, а милосердию из Евангелия; сознание долга было в них слишком слабым, чтобы направлять их поступки и управлять их страстями, но совесть иногда удерживала их от дурных дел и часто наказывала угрызениями.

   Однако непосредственный авторитет религии действовал на варваров слабее, чем духовная дружба, объединившая их с братьями по христианской вере в единое святое сообщество. Влияние этих чувств помогало упрочить верность варваров, находившихся на службе у римлян или в союзе с римлянами, смягчало ужасы войны, уменьшало высокомерие завоевателей и во времена распада империи поддерживало неизменное уважение к имени и учреждениям римлян. В годы язычества галльские и германские жрецы правили своим народом, контролировали дела, подведомственные должностным лицам, и их правосудие. Усердные христиане перенесли эти права на первосвященников христианской веры и набожно подчинялись им в такой же или даже в большей мере. Земные богатства епископов служили поддержкой для святости их сана; епископы занимали почетные места на законодательных собраниях солдат и свободных людей; собственная выгода и чувство долга заставляли их смягчать миролюбивыми советами свирепый нрав варваров. Постоянный обмен письмами среди латинского духовенства, частые паломничества в Рим и Иерусалим и рост авторитета римских пап укрепляли единство духовного государства христиан и постепенно породили те схожие обычаи и одинаковое законодательство, которыми отличаются от всего остального человечества независимые и даже враждующие между собой народы современной Европы.