Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Эдвард Гиббон.   Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Глава 35. Вторжение Аттилы в Галлию и Италию. Основание Венеции. Смерть Аттилы и распад его империи. Убийство Аэция и смерть Валентиниана III. Признаки упадка Западной Римской империи

   Вторжение готов и родственных им народов на земли империи было ускорено тем, что сзади на них давили гунны. В главе 34 Гиббон описывает первое появление Аттилы и поселение гуннов там, где сейчас находится Венгрия. С 430-го по 440 год продолжалось вторжение в Персию, а в 466 году Аттала, опустошив Европу вплоть до Константинополя, подписал договор с Восточной империей. Феодосии Младший умер в 450 году, и его сменила на престоле сестра Пульхерия, которая стала первой женщиной, правившей римлянами. Однако вскоре она вышла замуж за сенатора Марциана, который был также провозглашен императором.

   Тем временем Аттила, царь гуннов, готовился к вторжению в Галлию, где Теодорих, сын Алариха, стал королем вестготов после смерти Валлии. Аэций, который раньше был в союзе с гуннами, теперь устроил союз римлян с готами. В 451 году Аттила вторгся в Галлию и осадил Орлеан. Аэций и Теодорих выступили в поход, чтобы помочь осажденным.

Вторжение Аттилы в Галлию
   Легкость, с которой Аттила проник в самый центр Галлии, объясняется его вероломной политикой и ужасом перед силой его оружия. Свои публичные заявления он умело смягчал тайными заверениями; поочередно то успокаивал римлян и готов, то угрожал им, в результате равеннский и тулузский дворы, подозревая друг друга во враждебных намерениях, с сонным безразличием наблюдали за приближением их общего врага. Единственным, кто стоял на страже безопасности страны, оставался Аэций; его решения были в высшей степени мудрыми, но их выполнению препятствовала борьба между партиями, которая подобно заразе охватила императорский дворец после смерти Плацидии. Итальянские юноши дрожали от страха при звуках боевой трубы, а варвары, которые из-за страха или симпатии были склонны поддержать Аттилу, ждали исхода войны и были готовы торговать своей ненадежной верностью. Аэций, носивший в то время звание патриция, перешел через Альпы с таким войском, которое и по численности, и по силе с трудом заслуживало название «армия». Но когда он прибыл то ли в Арль, то ли в Лион, его планы были нарушены известием о том, что вестготы отказались защищать Галлию и решили ждать на своих землях грозного захватчика, которого на словах презирали. К ним был отправлен в качестве посла сенатор Авитус, который когда-то с честью исполнял должность префекта претория, а затем удалился в свое поместье в Оверни, и которого теперь убедили взяться за это важное дело. Свое поручение он выполнил умело и успешно. Посол указал Теодориху на то, что честолюбивому завоевателю, который стремится завладеть всем миром, может противостоять только прочный и единодушный союз властей тех стран, которые завоеватель собирается угнетать. Красноречивый Авитус воодушевил готских воинов ярким описанием оскорблений, вынесенных их предками от гуннов, которые в своей неумолимой ярости гонятся за их народом от Дуная до подножия Пиренеев. Он твердо и настойчиво заявил, что долг каждого христианина состоит в том, чтобы спасти церкви Бога и останки святых от осквернения, а выгода каждого варвара, получившего землю для поселения в Галлии, состоит в том, чтобы защищать поля и виноградники, где выращивают урожай для него, от скифских пастухов, которые их разорят. Под влиянием этих очевидных истин Теодорих уступил послу и принял решение, одновременно самое благоразумное и самое почетное, – объявил, что, как верный союзник Аэция и римлян, готов подвергнуть свою жизнь и свое королевство опасности ради общей цели – безопасности Галлии. Вестготы, которые были тогда на вершине славы и могущества, охотно откликнулись на призыв к войне, приготовили оружие и коней и собрались под знамя своего престарелого короля, который решил вместе с двоими старшими сыновьями, Торизмондом и Теодорихом, командовать своим многочисленным и доблестным народом. По примеру готов сделали свой выбор несколько пребывавших в сомнении племен или народностей, которые, похоже, долго не могли решить, быть им с римлянами или с гуннами. Неутомимый и усердный патриций постепенно собрал войска тех народов Галлии и Германии, которые прежде признавали себя подданными или солдатами римского государства, но теперь требовали награды за добровольную службу и звания независимых союзников. Это были леты, армориканцы, бреоны, саксы, бургунды, сарматы, жеаланы, рипуарцы и франки, следовавшие за своим законным государем Меровеем. Такова была разнородная по составу армия, которая под началом Аэция и Теодориха быстро продвигалась к Орлеану, чтобы вступить в бой с бесчисленными полчищами Аттилы.

   При их приближении царь гуннов немедленно снял осаду с города и приказал трубить сигнал к отступлению, чтобы отозвать назад самые передние отряды своих войск, которые уже ворвались в город и начали там грабеж. Доблесть Аттилы всегда находилась под управлением его благоразумия; предвидя, что поражение в центре Галлии будет для него губительным, он вернулся за Сену и стал ожидать врага на равнинах Шалона, где гладкая и ровная поверхность земли была удобна для действий его скифской конницы. Но во время беспокойного отступления гуннов передовые отряды римлян и их союзников постоянно теснили, а иногда вынуждали к бою те войска, которые Аттила поставил замыкающими в своем строю. Колонны вражеских войск могли случайно встретиться в ночной темноте на запутанных дорогах; и кровопролитное сражение между франками и гепидами, в котором было убито пятнадцать тысяч варваров, предварило собой более общую и решающую битву. Каталаунские поля расположены вокруг Шалона и тянутся, по приблизительной оценке Иорнанда, на сто пятьдесят миль в длину и на сто в ширину, то есть занимают всю эту провинцию, которая по праву получила имя Шампань, происходящее от слова «поле». Однако на этой просторной равнине было несколько неровностей почвы; оба полководца поняли, как велико значение одной высоты, господствовавшей над лагерем Аттилы, и стали ее оспаривать. Молодой и доблестный Торизмонд первым занял вершину; и готы с непреодолимой силой бросились на гуннов, с трудом поднимавшихся по противоположному склону; обладание этой выгодной позицией породило у войска и их предводителей уверенность в победе. Встревоженный Аттила стал советоваться со своими жрецами и предсказателями. Стало известно, что они, внимательно осмотрев внутренности жертв и поскоблив их кости, увидели на них знаки, на таинственном языке предвещавшие поражение царя гуннов и смерть его главного врага, и что варвар согласился заплатить такую цену за эту смерть, невольно выразив этим уважение к высочайшим достоинствам Аэция. Однако было похоже, что среди гуннов царит необычное для них уныние. Аттила использовал средство, которое было хорошо знакомо полководцам древности, – решил поднять дух своих войск, обратившись к ним с речью, и это были действительно слова царя, который много раз сражался и завоевывал страны во главе этих воинов. Он заставил их подумать о славном прошлом, опасности в настоящем и надеждах на будущее. Та судьба, которая открыла перед их безоружной отвагой степи и болота Скифии и положила к их ногам столько воинственных народов, берегла радости этого памятного поля для них как завершение их побед. Осторожные шаги врагов, строгую слаженность действий римлян и их союзников и занятие противником выгодных позиций он хитро представил гуннам как признаки не благоразумия, а страха. Силой и душой армии противника были одни вестготы, и гунны могли бы легко растоптать выродившихся римлян, которые теснотой своего строя и плотностью своих рядов показывали страх и были одинаково неспособны вынести опасности и усталость целого дня битвы. Царь гуннов старательно внушал своим воинам понятие о предопределении, столь полезное для воинской доблести: он заверил своих подданных, что воины, которых защищает Небо, остаются невредимыми в туче вражеских дротиков, но Судьба безошибочно нанесет удар по своей жертве и во время бесславного мира. «Я сам метну первый дротик, и того несчастного, кто откажется последовать примеру своего государя, ждет неизбежная смерть», – продолжал Аттила. Присутствие неустрашимого вождя, его голос и его пример вернули мужество варварам, и Аттила, уступая нетерпеливому желанию своих воинов, сразу же построил их в боевой порядок. Центр строя занял он сам во главе своих храбрых и верных гуннов. Народы, подвластные его империи – ругии, герулы, тюринги, франки, бургунды, – были расставлены по обе стороны от центра на обширном пространстве Каталаунеких полей. Правым крылом строя командовал Ардарик, король гепидов, а три доблестных брата, правившие остготами, были поставлены слева, против родственных им племен вестготов.

   Союзники построились согласно иному правилу: ненадежный Сангибан, царь аланов, был поставлен в центре, чтобы можно было строго следить за его передвижениями и мгновенно покарать его за предательство. Аэций взял на себя командование левым крылом, а Теодорих – правым; Торизмонд по-прежнему занимал высоты, которые, видимо, тянулись грядой вдоль фланга скифской армии, а может быть, и сзади от нее. На Шалонской равнине собрались народы, обитавшие от Волги до Атлантики, но многие из этих народов были разделены на части борьбой партий, завоеваниями или переселением, и при виде похожих гербов и знаков, угрожающе поднятых один против другого, можно было принять эту войну за гражданскую.

   Военная дисциплина и тактика греков и римлян составляют интересную часть нравов этих народов. Внимательное изучение военных операций Ксенофона, Цезаря или Фридриха, описанных тем же гениальным умом, который их задумал и исполнил, может усовершенствовать (если можно желать такого совершенства) искусство уничтожения людей. Но битва под Шалоном[135] может вызвать наше любопытство лишь своим размером, поскольку ее исход решили слепые стремительные броски варваров вперед, а рассказали о ней пристрастные писатели, которые были гражданскими лицами или служителями церкви, а потому не знали воинского дела. Однако Кассиодор дружески беседовал со многими готскими воинами, участниками этого памятного сражения. Они сказали ему, что это был «яростный, разнообразный, упорный и кровопролитный бой, подобного которому не было ни в наши дни, ни в прошлые времена». Убитых было по одному подсчету сто шестьдесят две тысячи, по другому триста тысяч, и эти невероятные преувеличения означают, что урон действительно оказался ощутимый, а размер потерь оправдывал замечание историка о том, что целые поколения могут за один час быть стерты с лица земли из-за безумия царей. Противники несколько раз обменялись ударами метательного оружия, и скифские лучники могли при этом оказаться более умелыми; затем конница и пехота обеих армий яростно вступили в более близкий бой. Гунны, которые сражались на глазах у своего царя, прорвали слабый и ненадежный центр союзников, отделили их крылья одно от другого, быстро повернули влево и всей силой ударили против готов. Теодорих, объезжавший ряды своего войска и ободрявший воинов, был смертельно ранен дротиком знатного остгота Андагеса и сразу же упал с коня. Среди всеобщего беспорядка раненый король был растоптан копытами своей же конницы, и эта важная смерть послужила объяснением туманного пророчества предсказателей. Аттила уже был уверен в победе и заранее ликовал, но доблестный Торизмонд спустился с холмов и оправдал другую часть предсказания. Вестготы, растерявшиеся из-за бегства или измены аланов, постепенно восстановили свой строй, и гунны, несомненно, были побеждены, поскольку Аттила был вынужден отступить. Он рисковал собой безрассудно, как рядовой боец, но его бесстрашные центральные отряды оказались слишком далеко впереди остального строя, их атака не получила почти никакой поддержки, фланги остались без защиты, и только наступление ночи спасло завоевателей Скифии и Германии от полного разгрома. Они отступили внутрь круга из повозок, который служил крепостной стеной их лагерю; конные отряды спешились и приготовились к обороне, для которой не были приспособлены ни их оружие, ни характер. Исход сражения был неясен, и Аттила обеспечил себе последний достойный выход: по его приказу седла и богато украшенные сбруи коней его воинов были сложены в кучу для погребального костра. Этот благородный варвар решил, что, если его укрепления будут прорваны, он бросится в огонь и лишит своих врагов славы, которую могли бы им принести смерть или пленение Аттилы.

   Но его враги провели эту ночь в таком же беспорядке и тревоге. Неосмотрительный Торизмонд увлекся преследованием врага и неожиданно оказался вместе с несколькими соратниками среди скифских повозок. В сумятице ночного боя готский принц был сброшен с коня и мог бы погибнуть так же, как его отец, если бы не молодая сила и неустрашимая пылкая отвага его спутников, которые выручили его из опасного положения. На левом фланге сам Аэций тоже оказался в подобном положении: отрезанный от союзников, не зная об их победе и тревожась за них, он в одних случаях вступал в бой с вражескими войсками, разбросанными по Шалонской равнине, в других случаях обходил их стороной, и наконец добрался до лагеря готов, который смог укрепить до утра лишь легкой оградой из щитов. Вскоре военачальник империи с удовольствием узнал о поражении Аттилы, который по-прежнему ничего не предпринимал и оставался внутри своих укреплений; взглянув на залитое кровью поле боя, Аэций с тайным удовлетворением заметил, что потери понесли в основном варвары. Тело Теодориха, покрытое почетными ранами, было найдено под кучей трупов; подданные оплакивали смерть своего короля и отца, но их слезы смешивались с песнями и приветственными криками, и похоронные обряды по королю были совершены на глазах у побежденного врага. Готы, гремя оружием, подняли на щите его старшего сына Торизмонда, которого по праву прославляли как творца своей победы, и сын, став новым королем, принял обязанность отомстить как священную часть отцовского наследства. Однако готы сами были поражены свирепостью и бесстрашием своего грозного противника. Их историк сравнил Аттилу со львом, который окружен в своем логове и с удвоенной яростью угрожает охотникам. Царям и народам, которые могли покинуть его в час беды, Аттила ясно дал понять, что гнев их монарха для них – самая близкая и неотвратимая опасность. Все музыкальные инструменты его армии непрерывно играли громкую ободряющую музыку, бросая вызов противнику, а передовые отряды союзников, которые приближались к гуннскому лагерю, чтобы взять его штурмом, были остановлены или уничтожены дождем стрел, летевших со всех сторон из укрепления. На всеобщем военном совете было решено осаждать царя гуннов в его лагере, перехватывать его обозы с продовольствием и этим вынудить его на позорный для него договор или неравный бой. Но нетерпение вскоре заставило варваров отвергнуть эти осторожные и медленные меры, а опытный политик Аэций понимал, что после истребления гуннов римское государство станет терпеть притеснения от сильного и гордого готского народа. Поэтому патриций использовал свое превосходство над другими по власти и уму для того, чтобы успокоить страсти, которые сын Теодориха считал своим долгом. Аэций с притворной любовью сказал Торизмонду подлинную правду об опасности проволочки и убедил его быстрым возвращением разрушить планы честолюбивых братьев, которые вполне способны были захватить трон и сокровища Тулузы. После ухода готов и разделения армии союзников Аттила был удивлен тишиной, воцарившейся на просторах Шалонской равнины. Подозрение, что за этим кроется какая-то военная хитрость врагов, несколько дней удерживало его внутри круга из повозок, а последовавшее за этим отступление за Рейн стало признанием победы союзников – последней победы, которая была одержана во имя Западной империи. Меровей и его франки, держась на почтительном расстоянии и увеличивая представление противника о своей силе за счет многочисленных дополнительных костров, которые они зажигали каждую ночь, шли за арьергардом гуннов до границ Тюрингии. Тюринги служили в войсках Аттилы; и по пути к месту боя, и на обратном пути они прошли через земли франков и, возможно, именно во время этой воины совершили те жестокости, за которые примерно через восемьдесят лет отомстил сын Хлодвига, – убили своих заложников и пленных. Во время этой бойни двести юных девушек были с неумолимой яростью подвергнуты изощренным пыткам: их тела были разорваны дикими конями или раздавлены колесами катящихся повозок и брошены без погребения на проезжих дорогах на растерзание собакам и стервятникам. Таковы были те древние предки, чьи мнимые добродетели иногда вызывают похвалу и зависть у людей цивилизованной эпохи!

Вторжение в Италию
   Ни твердость духа Аттилы, ни сила его войска, ни его слава не уменьшились от неудачи Галльского похода. Следующей весной он вновь потребовал себе принцессу Гнорию и принадлежащие ей по наследству сокровища. На требование вновь был дан уклончивый, почти отрицательный ответ, влюбленный царь гуннов пришел в негодование и немедленно выступил в поход; во главе бесчисленных варварских полчищ он перешел Альпы, вторгся в Италию и осадил Аквилею. Его варвары не знали способов ведения правильной осады, для которой даже в древности было необходимо иметь некоторые познания или по меньшей мере опыт в механике. Но многие тысячи римлян из провинций и пленных, чья жизнь без сожаления приносилась в жертву, могли выполнить самые тяжелые и опасные работы. Продажные услуги римских мастеров могли быть куплены и использованы для уничтожения их родины. Стены Аквилеи были атакованы грозным строем таранов, передвижных башен и машин, метавших камни, дротики и огонь[136].

   И монарх гуннов пустил в ход сильнодействующие средства: надежду, страх, соревнование и выгоду, чтобы устранить единственное препятствие, из-за которого откладывалось завоевание Италии. Аквилея в то время была одним из самых богатых, многолюдных и сильных приморских городов на побережье Адриатики. Чужеземные наемники-готы, которые служили под командованием своих наследственных государей Алариха и Анталы, передали свое бесстрашие местным жителям, а граждане Аквилеи еще помнили то славное и успешное сопротивление, которое их предки оказали свирепому непреклонному варвару, позорившему величие римского пурпура. Три месяца были напрасно потрачены на осаду Аквилеи; наконец, нехватка продовольствия и недовольство собственных войск вынудили Аттилу отказаться от нее и неохотно отдать войскам приказ снять на следующее утро свои шатры и начать отступление. Но когда парь гуннов, задумчивый, рассерженный и разочарованный, объезжал на коне вокруг городской стены, он увидел, как самка аиста пыталась покинуть свое гнездо в одной из башен и улететь в поле вместе с маленькими птенцами. Этот проницательный государственный муж тут же догадался, как использовать пустячный случай, который счастье предложило суеверию, и громким голосом радостно воскликнул, что такая домашняя птица, постоянно живущая рядом с людьми, никогда бы не покинула свое древнее жилище, если бы эти башни не ожидало неизбежное разрушение и безлюдье. Это счастливое знамение вселило в осаждавших уверенность в победе; осада была возобновлена и продолжена с новой силой; в той части стены, откуда улетел аист, был сделан большой пролом, гунны с неодолимой яростью пошли на приступ города, и последующие поколения с трудом могли отыскать развалины Аквилеи. Совершив это ужасное возмездие, Аттила продолжил свой путь и по дороге превратил в груды камней и пепла города Альтинум, Конкордию и Капую. Виченца, Верона и Бергамо – города, находившиеся дальше от моря, – остались беззащитными перед алчностью и жестокостью гуннов. Милан и Павия без сопротивления смирились с потерей своего богатства и хвалили захватчиков за необычное милосердие, которое уберегло от огня общественные и частные здания и сохранило жизнь толпе пленных. Правдивость народных преданий Комума, Турина и Модены вызывает обоснованные сомнения, но все же они согласуются с более точными свидетельствами, которые доказывают, что Аттила опустошил и те богатые равнины, разделенные рекой По и ограниченные Альпами и Апеннинами, где сейчас расположена Ломбардия. Завладев императорским дворцом в Милане, царь гуннов почувствовал удивление и обиду при виде картины, на которой были изображены цезари, сидящие на троне, и правители Скифии, лежащие у их ног. Месть, которую Аттила осуществил над этим памятником римского тщеславия, была безвредной: он приказал художнику поменять местами фигуры и позы, и на этом же холсте были изображены императоры, которые, согнувшись, как положено просителям, подходили к трону скифского монарха, чтобы высыпать перед ним из мешков золото, принесенное в качестве дани. Зрители должны были признать, что перемена соответствует истине и уместна, и, возможно, испытывали соблазн вспомнить по этому необычному поводу известную басню о споре между львом и человеком.

Основание Венеции
   Существует достойная свирепой гордости Аттилы поговорка о том, что там, где ступал его конь, больше никогда не росла трава. Однако этот дикарь-разрушитель ненамеренно заложил основы республики, которая возродила в феодальной Европе дух и искусство предприимчивой коммерции. Прославленное имя Венеция до этого обозначало большую и плодородную провинцию в Италии, от границ Паннонии до реки Аддуа и от По до Ретийских и Юлиевых Альп. До вторжения варваров в провинции Венеция мирно процветали пятьдесят городов; среди них первой по значению была Аквилея, но Падуя сохраняла свое древнее достоинство с помощью сельского хозяйства и мастерских, имущество пятисот граждан, принадлежавших к сословию всадников, по самым точным подсчетам, стоило миллион семьсот тысяч фунтов. Многие семьи из Аквилеи, Падуи и ближайших к ним городов бежали от гуннского меча и нашли себе безопасное убежище в глуши на соседних островах[137].

   У края Адриатического залива, там, где его повторяют в ослабленном виде океанские приливы, расположено примерно сто маленьких островов, отделенных от материка мелководьем и защищенных от волн несколькими песчаными косами, за которые корабли могут пройти по нескольким незаметным узким фарватерам. До середины V века эти отдаленные и уединенные места оставались невозделанными, малонаселенными и почти безымянными. Однако новое место жительства постепенно изменяло нравы, искусства и систему правления венецианских беженцев. Одно из писем Кассиодора, где описана их жизнь примерно через семьдесят лет после переселения, может считаться первым упоминанием о Венецианской республике. Этот министр Теодориха в своем причудливом декламаторском стиле сравнивает жителей островов с водяными птицами, которые свили себе гнезда на волнах. Он допускает, что в прошлом венецианские провинции имели много знатных семей, но дает понять, что теперь несчастья уравняли их всех в одинаковой смиренной бедности. Рыба у них была почти единственной пищей людей любого звания. Единственным их богатством была соль, которую они добывали из морской воды, и на ближайших к островам рынках этот товар, столь необходимый для жизни человека, служил деньгами вместо золота и серебра. Народ, поставивший свои жилища на месте, которое с одинаковым правом можно было назвать и землей и водой, вскоре стал в равной степени знаком с обеими этими стихиями, и требования алчности пришли на смену потребностям нужды. Жители островов от Градо-Кьоццы поддерживали между собой тесные связи и приплывали в центр Италии надежными, хотя и трудоемкими путями по рекам и материковым каналам. Их корабли, размер и количество которых постоянно увеличивались, заходили во все гавани залива, и Венеция уже в раннем детстве вступила в тот брак с Адриатикой, который венецианцы празднуют каждый год. Письмо Кассиодора, префекта претория, адресовано морским трибунам, и он мягко, но властно призывает, чтобы они пробудили в своих земляках усердие к службе государству, которому необходима их помощь при перевозке вина и масла, хранящегося на складах, которые переводятся из провинции Истрия в Равенну, столицу короля. Неоднозначное название этих выборных должностных лиц объясняется тем, что на двенадцати главных островах их жители каждый год выбрали двенадцать судей, называвшихся трибунами. Существование Венецианской республики под властью Италийского королевства готов засвидетельствовано тем же самым подлинным документом, который уничтожает претензии венецианцев на то, что она с самого начала была и всегда оставалась независимой.

   Итальянцы, которые к тому времени уже давно перестали обучаться владению оружием, после сорока лет мира очень удивились приближению грозного варвара, на которого они смотрели с отвращением и ненавистью, поскольку он был врагом и их религии, и их государства. Среди всеобщего испуга и оцепенения только Аэций оказался неспособен на страх, но один, без помощников он не имел возможности совершить военные подвиги, достойные его прежней славы. Варвары, раньше защищавшие Галлию, отказались выступить в поход ради спасения Италии; подкрепление, обещанное императором Восточной империи, было далеко и могло вообще не появиться. Поскольку Аэций во главе войск Западной империи все же противостоял противнику, беспокоя войска Аттилы или замедляя их продвижение, он никогда не проявлял больше истинного величия, чем в эти дни, когда невежественный и неблагодарный народ упрекал его и осуждал его поступки. Если бы душа Валентиниана была способна на какие-нибудь великодушные чувства, он выбрал бы себе такого полководца примером и руководителем. Но робкий внук Феодосия вместо того, чтобы разделить со своим народом опасности войны, бежал от нее: поспешное отступление императора из Равенны в Рим – из неприступной крепости в незащищенную столицу – раскрыло его тайное намерение покинуть Италию, как только опасность станет грозить его императорской особе. Но это постыдное отречение императора от подданных было на время отложено из-за склонности к сомнениям и промедлению, которая обычно сочетается с трусливыми решениями и временами служит противовесом для их губительности. Западный император принял, совместно с сенатом и народом Рима, более полезное решение отвратить гнев Аттилы мольбами торжественного посольства. Это важное поручение взял на себя Авиен, который был в римском сенате первым благодаря высокому происхождению и богатству, консульскому званию, многочисленности клиентов и личным дарованиям. Авиен, умевший нравиться другим и хитрый, идеально подходил для ведения переговоров и в интересах общества, и в интересах частных лиц. Его товарищем по посольству стал Тригетий, в прошлом префект претория Италии, и с ними был римский епископ Лев, который согласился рискнуть собственной жизнью ради своей паствы. Гений Льва прошел школу народных бедствий и во время этих бедствий проявил себя, и Лев получил прозвище Великий за то, что успешно и усердно трудился, чтобы утвердить свои взгляды и свою власть под почтенными именами православной веры и церковной дисциплины. Когда римских послов провели в шатер Аттилы, царь гуннов стоял лагерем на том месте, где медленно вьющийся Минций[138] теряется в пенистых волнах озера Бенак[139], и топтал копытами своей скифской конницы фермы Катулла и Вергилия. Варварский монарх выслушал послов с благосклонным и даже уважительным вниманием, и они купили свободу Италии, расплатившись за нее огромным выкупом или приданым принцессы Гонорий. Состояние войска Аттилы могло облегчить заключение договора и ускорить уход царя гуннов. Боевой дух его воинов был ослаблен богатством и теплым, располагающим к праздности климатом. Пастухи с севера, чьей обычной пищей были молоко и сырое мясо, слишком охотно лакомились хлебом, вином и мясом, приготовленным и приправленным согласно правилам кулинарного искусства; и среди них стала распространяться болезнь, которая в какой-то мере отомстила за беды Италии. Когда Аттила объявил о решении привести своих победоносных воинов к воротам Рима, и друзья, и враги стали напоминать ему о том, что Аларих недолго прожил после того, как завоевал Вечный город. Душа царя гуннов была сильнее подлинных опасностей, но теперь его осаждали воображаемые страхи, к тому же он не мог быть свободен от влияния суеверия, которое прежде так часто служило его целям. Настойчивость и красноречие Льва, его величественный вид и священное облачение вызвали у Аттилы почтение к духовному отцу христиан. Появление перед Аттилой апостолов Петра и Павла, которые угрожали варвару немедленной смертью, если он не исполнит просьбу их преемника, – одно из самых возвышенных преданий в церковной традиции. Безопасность Рима достойна вмешательства жителей неба, и нельзя не проявить снисхождения к сказанию, вдохновившему карандаш Рафаэля и резец Альгарди.

Смерть Аттилы и распад его империи
   Перед тем как покинуть Италию, царь гуннов пригрозил, что вернется в нее более грозным и более неумолимым, если его невеста, принцесса Гонория, не будет передана его послам в течение срока, указанного в договоре. Однако еще до завершения этого срока Аттила скрасил свою любовную тревогу тем, что добавил к своим бесчисленным женам еще одну – прекрасную девушку, которую звали Илдико. Их свадьба была отпразднована с варварской пышностью в деревянном дворце Аттилы за Дунаем, и монарх, отяжелевший от выпитого вина и сонный, лишь поздно ночью удалился с пира в брачную постель. Его приближенные, уважая наслаждение или сон своего государя, не тревожили его большую часть следующего дня; и лишь тогда необычная тишина встревожила их, заставила заподозрить неладное. Они несколько раз безуспешно пытались разбудить Аттилу громкими криками и в конце концов взломали дверь царской спальни. Там они увидели сидящую возле кровати молодую жену царя, которая, закрыв лицо фатой, дрожала от страха и оплакивала свое опасное положение и кончину царя, который ночью умер. У него неожиданно разорвалась артерия, а поскольку Аттила лежал в это время на спине, он захлебнулся собственной кровью, которая, не находя себе выхода через ноздри, залила легкие и желудок. Его тело было торжественно выставлено на обозрение посреди равнины под шатром из шелковых тканей, и лучшие конные отряды гуннов, размеренным шагом объезжая на конях этот шатер, пропели погребальную песню в честь героя, который жил со славой и умер непобедимым, был отцом для своего народа, бичом для врагов и ужасом для всего мира. Согласно своим обычаям, варвары в знак горя отрезали часть волос и наносили себе глубокие уродливые раны на лице, чтобы оплакивать своего доблестного предводителя не женскими слезами, а кровью воинов. Останки Аттилы были положены в три гроба, золотой, серебряный и железный, и тайно похоронены ночью; в могилу было брошено много ценной добычи, захваченной во время войн; пленники, которые вырыли могилу, были бесчеловечно убиты; а потом те самые гунны, которые так сильно горевали о своем царе, с разгульной и неумеренной радостью пировали около его свежей могилы. В Константинополе стало известно, что Марциан в ту счастливую для него ночь, когда умер царь гуннов, увидел во сне, что лук Аттилы сломался, и это показывает, как редко образ этого грозного варвара покидал ум римского императора.

   Переворот, который разрушил империю гуннов, укрепил славу Аттилы как гениального правителя, который один не давал распасться на куски огромному полотну, сшитому из лоскутов разных тканей. После его смерти самые отважные и дерзкие вожди стали надеяться стать царями, самые могущественные цари отказывались признавать над собой старшего, и многочисленные сыновья покойного монарха, рожденные от него множеством матерей, делили и оспаривали как частное наследство верховную власть над народами Германии и Скифии.

   Отважный Ардарик чувствовал сам и разъяснял другим, как позорно это рабское разрывание государства на куски. Его воинственные подданные гепиды вместе с остготами, которыми командовали те же три доблестных брата, убедили своих союзников восстановить права свободы и царского сана. В решающем кровопролитном сражении на реке Нетад в Паннонии противостояли одно другому или поддерживали друг друга копья гепидов, мечи готов, стрелы гуннов, пешее войско свевов, легкое оружие герулов и тяжелое вооружение аланов. Ардарик победил, и его победа сопровождалась смертью тридцати тысяч его врагов. В этой памятной битве на Нетаде потерял жизнь и корону старший сын Аттилы Эллак. Доблесть, которую он рано проявил, помогла ему взойти на трон акациров – скифского народа, который он покорил. Отец Эллака, любивший сына за его высокие достоинства, позавидовал бы его смерти.

   Брат Эллака, Денгизич, во главе армии гуннов, грозных даже в дни поражения и бегства, еще около пятнадцати лет держался на берегах Дуная. Дворец Аттилы и страна от Карпатских гор до Эвксинского моря, прежде носившая имя Дакия, перешли к новому государству, которое создал Ардарик, король гепидов. Завоеванные гуннами земли Паннонии, от Вьенны до Сирмиума, были заняты остготами, остальные племена, которые так храбро отстаивали свою изначальную свободу, получили земли для поселения, но земли эти были распределены не равномерно, а соответственно силе племен. Королевство Денгизича, окруженного и теснимого многочисленными рабами его отца, сжалось до клочка земли, огороженного его повозками. Мужество, порожденное отчаянием, побудило его вторгнуться в Восточную империю. Денгизич погиб в бою, и его голова, позорно выставленная для обозрения на ипподроме, стала приятным зрелищем для жителей Константинополя. Аттила то ли по причине родительской любви, то ли из-за суеверия считал, что его младший сын Ирнак должен продолжить славу своего народа. Характер этого молодого князя, который пытался умерить безрассудство своего брата Денгизича, больше подходил для правления находившимся в упадке народом гуннов, и во главе подвластных ему орд Ирнак ушел в центр Малой Скифии. Вскоре их раздавил поток новых варваров, пришедших по тому пути, который когда-то проложили предки самих гуннов. Геугены, они же авары[140], чьей родиной греческие писатели называют берега океана, гнали перед собой соседние с ними племена, и в конце концов айгуры[141] – северный народ из тех холодных областей Сибири, откуда поступают самые ценные меха, – расселились по пустыне до самого Борисфена и ворот Каспия и окончательно уничтожили империю гуннов.

Убийство Аэция и смерть Валентиниана III
   Такой ход событий мог бы упрочить безопасность Восточной империи, если бы в ней царствовал государь, который бы искал дружбы варваров, не теряя при этом их уважения. Но император Запада, слабый и развращенный Валентиниан, который на тридцать пятом году своей жизни так и не вступил в возраст рассудка и мужества, употребил во зло свою видимую безопасность и подвел подкоп под свой собственный трон, убив Аэция. Инстинкт низкой и завистливой души заставлял его ненавидеть человека, которого все прославляли как грозу варваров и опору государства; а новый любимец, евнух Ирклий, пробудил императора от сонного оцепенения, которое тот при жизни Плацидии[142] мог скрывать под видом сыновней почтительности.

   Слава Аэция, его богатство и высокое положение, его многочисленная воинственная свита из сторонников-варваров, зависимость от него могущественных людей, занимавших гражданские государственные должности, и надежды его сына Гауденция, который уже был обручен с дочерью императора Евдоксией, возвышали военачальника над уровнем обычных подданных. Честолюбивые замыслы, в которых его тайно обвинили, вызвали у Валентиниана страх и негодование. Притом Аэций, видимо, вел себя высокомерно и нескромно: ему служили опорой знание собственных высоких достоинств, прежние заслуги и, возможно, невиновность. Патриций обидел своего государя враждебным заявлением и усилил обиду тем, что заставил императора заключить с ним соглашение о примирении и союзе и скрепить это соглашение торжественной клятвой. Аэций открыто заявлял о своих подозрениях и пренебрегал своей безопасностью; ошибочно веря, будто враг, которого он презирал, не способен быть мужчиной даже в преступлениях, он безрассудно рискнул собой, явившись в римский дворец. Пока он настаивал – может быть, слишком горячо и нетерпеливо, – чтобы свадьба его сына была ускорена, Валентиниан впервые в жизни вынул меч из ножен и вонзил клинок в грудь полководцу, который спас его империю. Честолюбивые придворные и евнухи, отталкивая один другого, поспешили последовать примеру своего господина, и Аэций, которому они нанесли сто ран, упал мертвый в присутствии императора. В этот же миг был убит префект претория Боэций; и прежде чем могло стать известно о случившемся, наиболее влиятельные друзья патриция были вызваны во дворец и убиты поодиночке. Император немедленно сообщил своим солдатам, подданным и союзникам о своем ужасном деле, лицемерно давая ему красивые имена правосудия и необходимости. Те народы, для которых Аэций был чужаком или врагом, великодушно оплакивали недостойную гибель героя; варвары, которые состояли у него на службе, скрывали горе и негодование, а презрение, которое народ до этого времени испытывал к Валентиниану, мгновенно превратилось в сильнейшее всеобщее отвращение. Такие чувства редко проникают за стены дворца, но все же императора смутил честный ответ одного римлянина, чьего одобрения он не постыдился добиваться: «Государь, мне неизвестно, какие у вас были основания для этого или что вынудило вас на это; я лишь знаю, что вы поступили как человек, который левой рукой отрубает себе правую».

   Похоже, роскошь Рима побуждала Валентиниана приезжать туда часто и надолго; поэтому императора презирали в Риме сильнее, чем в любой другой части его владений. Поскольку слабое правительство, которое не могло обойтись без власти сенаторов и даже без запасов с их складов, нуждалось в их поддержке, в сенате постепенно возродился республиканский дух. Наследственный монарх Валентиниан своим высокомерием ранил их гордость, а его удовольствия нарушали покой и пятнали честь знатных семей. Императрица Евдоксия по рождению была равна ему, а своей красотой и нежной любовью заслуживала, чтобы непостоянный муж давал ей те свидетельства любви, которые растрачивал на легкие внебрачные увлечения.

   Петроний Максим, богатый сенатор из семьи Анициев, дважды побывавший консулом, имел целомудренную и красивую жену. Своим упорным сопротивлением она лишь разжигала вожделение Валентиниана, и тот решил осуществить свое желание хитростью или силой. Одним из пороков двора были азартные игры с крупными ставками. Император благодаря удаче или ловкости выиграл у Максима крупную сумму денег, невежливо потребовал от него кольцо в залог обеспечения уплаты долга, а потом с верным посланцем отправил это кольцо жене Максима и от имени мужа приказал ей срочно явиться во дворец, чтобы находиться при императрице Евдоксии. Ничего не подозревавшая женщина прибыла в своих носилках в императорский дворец. По приказу нетерпеливого влюбленного ее провели в тихую отдаленную спальню, и Валентиниан без всяких угрызений совести нарушил закон гостеприимства. Слезы этой женщины по возвращении домой, ее глубокое горе и горькие упреки мужу, которого она считала сообщником виновника ее позора, побудили Максима к справедливой мести. Желание отомстить усиливалось честолюбием: Максим мог надеяться, что свободное голосование римских сенаторов возведет его на трон ненавистного и презренного соперника.

   Валентиниан полагал, что все души так же, как его собственная, не способны на дружбу и благодарность, и неосторожно принял в свою охрану нескольких слуг и сторонников Аэция. Двух из них, варваров по происхождению, убедили исполнить священный и почетный долг: покарать смертью убийцу их покровителя, и мужеству этих бесстрашных мстителей не пришлось долго ждать подходящего момента. Когда Валентиниан развлекался на Марсовом поле, любуясь какими-то военными упражнениями, эти двое внезапно бросились к нему с обнаженным оружием в руках, расправились с преступным Ираклием и закололи императора ударом в сердце, не встретив ни малейшего сопротивления его многочисленной свиты, которая, видимо, была рада смерти тирана. Такова была судьба Валентиниана III, последнего римского императора из семьи Феодосия. В нем точно повторилась та наследственная слабость характера, которой отличались его двоюродный брат и два дяди, но он не унаследовал мягкости нрава, чистоты души и невинности, которые частично восполняли нехватку у них дарований и твердости духа. Валентиниана труднее простить за его недостатки, поскольку страсти у него были, а добродетелей не было. Даже его религия была сомнительной: он никогда не ступал на путь ереси, но возмущал благочестивых христиан своей привязанностью к языческим наукам магии и гадания.

Признаки упадка Западной Римской империи
   Уже во времена Цицерона и Варрона римские авгуры считали, что двенадцать ястребов, которых увидел Ромул, означают двенадцать столетий, в течение которых будет существовать по воле судьбы его город. Это пророчество, на которое не обращали внимания в дни здоровья и процветания государства, стало вызывать у людей опасения, когда почти закончился двенадцатый век существования Рима, омраченный позором и несчастьями, и даже потомки должны с некоторым удивлением согласиться, что это произвольное толкование случайного или вымышленного события было подтверждено падением Западной империи. Но ее гибель предвещали более ясные признаки, чем полет ястребов, – римское правительство с каждым днем становилось менее грозным для врагов и все более ненавистным и угнетающим для подданных. Вместе с усилением народных бедствий увеличивались налоги, бережливостью пренебрегали тем больше, чем нужнее она становилась, и несправедливые богачи перекладывали разное по тяжести для них и простых людей налоговое бремя с себя на народ, обманом отнимая у народа индульгенции – льготы, которые иногда могли облегчить простолюдинам их нищету. Суровая инквизиция, которая конфисковывала имущество граждан и пытала их самих, заставляла подданных Валентиниана предпочитать более простую тиранию варваров, бежать в леса или переходить в мерзкий и отвратительный для них разряд наемных слуг. Жители империи с отвращением отрекались от звания римского гражданина, которого когда-то честолюбиво добивались люди всего мира. Племенные союзы багаудов незаконно установили свою независимую власть в армориканских провинциях Галлии и в большей части Испании, и министры империи с помощью репрессивных законов и приносившей мало успехов военной силы боролись против мятежников, которых сами же создали. Исчезни все захватчики-варвары в один миг, это не спасло бы Западную империю. Рим остался жить, но лишился свободы, добродетели и чести.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Сабатино Москати.
Древние семитские цивилизации

Эрик Шредер.
Народ Мухаммеда. Антология духовных сокровищ исламской цивилизации

Эжен Эмманюэль Виолле-ле-Дюк.
Осада и оборона крепостей. Двадцать два столетия осадного вооружения

Надежда Ионина, Михаил Кубеев.
100 великих катастроф
e-mail: historylib@yandex.ru