Глава 31. Вторжение Алариха в Италию. Характеристика знати и народа Рима. Три осады Рима и его разграбление. Отступление готов и смерть Алариха

   Бессилие слабого и сбитого с толку правительства часто может выглядеть как предательский сговор с врагом государства и иметь те же результаты. Если бы Аларих сам оказался на совете в Равенне, он бы, вероятно, посоветовал как раз те самые меры, которые принимали советники Гонория. Король готов вступил бы – возможно, не совсем охотно – с ними в заговор против грозного противника, который два раза – в Италии и в Греции – победил его силой своего оружия. Это они в своей деятельной и расчетливой ненависти, приложив немало труда, добились позора и падения великого Стилихона. Доблесть Сара, его боевая слава и личное или унаследованное влияние на варваров-союзников могли бы стать доводами в его пользу лишь для друзей своей родины, которые бы презирали или ненавидели Турпилиона, Варанеса и Вигиланция за их ничтожество. Но в результате настойчивых требований новых фаворитов именно эти военачальники, показавшие себя недостойными имени солдата, были поставлены во главе конницы, пехоты и дворцовых войск. Правитель готов с удовольствием бы подписался под эдиктом, который фанатичный Олимпий продиктовал простодушному и набожному императору. Этим постановлением Гонорий лишал всех, кто враждебно относится к католической церкви, права занимать любые государственные должности, упрямо отвергал услуги всех, кто откололся от его религии, и безрассудно отстранял от должностей многих своих самых отважных и умелых офицеров, которые исповедовали языческую веру или приняли учение ариан. Эти очень выгодные для врага меры Аларих бы одобрил, а мог бы даже и предложить. Но можно усомниться в том, что он, варвар, допустил бы ради своей выгоды нелепое и бесчеловечно жестокое дело, которое было совершено по указанию или по меньшей мере при молчаливом одобрении императорских министров. Наемники-иноземцы, сопровождавшие по долгу службы Стилихона, оплакивали его смерть, но их желание отомстить сдерживал естественный страх за судьбу их жен и детей, которых держали как заложников в укрепленных городах Италии, где хранились также их самые пенные вещи. В один и тот же час и похоже, что по одному и тому же сигналу города Италии были осквернены одинаковыми ужасными зрелищами – резней, в которой убивали всех без разбора, и грабежом. Были уничтожены многие семьи варваров и значительная часть их имущества. Наемники пришли в ярость от этого оскорбления, способного пробудить гнев даже в самых покорных и раболепных душах, с негодованием и надеждой обратили свой взгляд в сторону готского лагеря и единодушно поклялись вести справедливую и беспощадную войну против коварного народа, который так подло нарушил законы гостеприимства. Из-за неразумного поведения советников Гонория его государство потеряло поддержку тридцати тысяч своих самых отважных солдат и заслужило их вражду. Такая грозная армия одна могла бы решить исход войны; теперь эту тяжелую гирю сняли с римской чаши весов и переложили на готскую.

   В искусстве вести переговоры король готов, как и в искусстве войны, оказался сильнее своего противника, который, казалось, менял свои планы, на деле же просто не имел никаких намерений или планов. Из своего лагеря на границе Италии Аларих внимательно наблюдал за изменением обстановки внутри дворца, следил за развитием борьбы партий и усилением недовольства и прикрывал свой облик врага и варвара-завоевателя более приятной народу маской, называя себя другом и союзником великого Стилихона. Теперь он мог по заслугам почтить искренними хвалой и сожалением добродетели Стилихона, поскольку они уже не были опасны. К просьбе недовольных, которые настойчиво звали и торопили короля готов вступить в Италию, добавилось его возмущение из-за нанесенных ему лично обид, которые были для него болезненны. Аларих имел возможность очень своевременно пожаловаться, что чиновники империи до сих пор откладывают и затягивают выплату четырех тысяч фунтов золота, которые были обещаны ему римским сенатом то ли как плата за услуги, то ли чтобы успокоить его гнев. Свою решительность, не выходившую за пределы приличий, Аларих укрепил притворной умеренностью, которая помогла успешному осуществлению его замыслов. Он потребовал справедливого и разумного удовлетворения своих требований, но дал самые твердые заверения, что, получив это удовлетворение, сразу же уйдет. Он заявил, что не поверит в честность римлян, если Аэций и Ясон, сыновья двух видных должностных лиц государства, не будут присланы к нему в лагерь в качестве заложников, но предложил в обмен на них передать римлянам нескольких знатнейших юношей готского народа. Равеннские чиновники истолковали скромность требований Алариха как несомненное доказательство его слабости и страха. Они отнеслись к нему с презрением, не стали ни заключать соглашение, ни собирать армию и с безрассудной самоуверенностью, которая могла быть вызвана лишь непониманием того, как велика опасность, упустили невозвратимые решающие минуты, когда можно было выбрать мир или войну. Пока они угрюмо молчали, дожидаясь ухода варваров с границ Италии, Аларих отважно и быстро перешел Альпы и По, торопливо разграбил Аквилею, Альтинум, Конкордию и Кремону, уступившие силе его оружия, увеличил свои силы, приняв на службу тридцать тысяч наемников, и, не встретив ни одного противника, дошел до границы болот, защищавших неприступную резиденцию императора Запада. Вместо того чтобы начать безнадежную попытку осадить Равенну, благоразумный вождь готов прошел до Римини, опустошил побережье Адриатики и уже обдумывал захват столицы, которая когда-то была владычицей мира. Итальянский отшельник, которого сами варвары уважали за набожность и святость, встретился с победоносным монархом и отважно объявил, что Небо гневается на тех, кто угнетает землю. Но святой сам был поражен и приведен в смущение ответом Алариха: король торжественно заявил, что ощущает, как какая-то сверхъестественная сила тайно направляет его путь и даже понуждает его идти к воротам Рима. Он чувствовал, что его гению и удаче по плечу самые трудные предприятия, и воодушевление, которое он вселил в готов, постепенно вытеснило обычное у многих народов почти суеверное почтение перед великим именем Рима. Его воины, ободренные надеждой на добычу, прошли по Фламиниевой дороге, заняли неохраняемые проходы в Апеннинах^[107], спустились на богатые равнины Умбрии и стояли лагерем на берегах Клитумна, где за это время могли ради забавы зарезать и съесть тех молочно-белых быков, которых так долго растили там специально для римских триумфов. Маленький город Нарни спасли большая высота, на которой он был расположен, и вовремя случившаяся гроза, но король готов, с презрением отвергнув эту слишком мелкую для него добычу, продолжал двигаться вперед, и мощь его натиска не слабела. Пройдя под величественными арками, которые были украшены военной добычей, захваченной у варваров римскими победителями, он встал лагерем под стенами Рима.

   За шестьсот девятнадцать лет ни один иноземный враг не коснулся столицы империи. Неудачный поход Ганнибала лишь показал, каков был дух сената и народа: сенат был не польщен, а унижен, когда его сравнили с собранием царей, а о народе послы Пирра сказали, что он неистребим, как Гидра. Во времена Пунической войны каждый из сенаторов имел опыт военной службы, которую прошел либо как подчиненный, либо как начальник. Декрет, временно назначавший на командные должности всех, кто был раньше консулом, цензором или диктатором, немедленно обеспечил республике помощь многих храбрых и опытных полководцев. В начале войны римский народ насчитывал двести пятьдесят тысяч граждан, годных по возрасту для военной службы. К этому времени пятьдесят тысяч уже погибли, защищая свою родину, и около ста тысяч человек служили в двадцати трех легионах, расквартированных в разных лагерях в Италии и Греции, на Сардинии и Сицилии и в Испании. Но в Риме и его окрестностях оставалось еще столько же бойцов, таких же неустрашимых и мужественных, а каждый гражданин с самого раннего детства обучался военной дисциплине и умению владеть оружием. Ганнибал был изумлен твердостью сената, который не снял осаду с Капуи и не подтянул к столице свои разбросанные по стране войска, а спокойно ожидал его прихода. Он встал лагерем на берегах Анцио в трех милях от Рима. Вскоре он узнал, что земля, на которой он поставил свой шатер, была продана за достойную цену на публичном аукционе и что из Рима через противоположные ворота вышел отряд воинов – подкрепление для испанских легионов. Он подвел своих африканцев к воротам Рима и увидел перед собой три стоявшие в боевом порядке армии, готовые сразиться с ним. Но Ганнибал, не уверенный в исходе битвы, которую мог надеяться кончить, только уничтожив последнего из противников, побоялся вступить в бой, и его быстрое отступление стало свидетельством непобедимого мужества римлян.

Римская знать

   Со времени Пунической войны родословные линии сенаторов не прерывались, чем сохранялись имя и образ римского государства; выродившиеся подданные Гонория в своем самомнении возводили свой род к тем героям, которые отразили нападение Ганнибала и покорили все народы земли. Иероним, духовник и биограф благочестивой Паулы, аккуратно перечисляет земные почести, которые она унаследовала, но презрела. Родословная ее отца Рогатуса, восходившая в очень далекую древность – к Агамемнону, возможно, указывает на его греческое происхождение, но ее мать Блезилла числила среди своих предков Сципионов, Эмилия Павла и Гракхов; муж Паулы Токсоций возводил свой царский род к Энею, основателю рода Юлиев. Эти высокие претензии льстили тщеславию тех, кто был богат и желал быть знатным. Богачи, поощряемые своими нахлебниками, легко производили впечатление на доверчивое простонародье и в какой-то степени чувствовали себя правыми благодаря господствовавшему у вольноотпущенников и клиентов знаменитых семей обычаю принимать родовое имя своего покровителя. Однако большинство знаменитых семей постепенно угасли: причин, которые их истребляли, было много и в области внешнего насилия, и в области внутреннего упадка. Искать род, насчитывающий двадцать поколений, было разумнее в Альпийских горах или в мирном уединении Апулии, чем в Риме, городе удачи, опасности и постоянных переворотов. В каждое новое царствование целая толпа отчаянных авантюристов, собравшихся из всех провинций Рима и возвысившихся благодаря своим дарованиям или своим порокам, захватывала богатства, почести и дворцы Рима и угнетала или защищала бедные и смиренные остатки консульских семей, возможно и не знавших о славе своих предков.

   Во времена Иеронима и Клавдиана сенаторы единодушно отдавали первое место в своей среде семейству Анициев. Беглый взгляд на историю этой семьи поможет читателю оценить высоту положения в обществе и древность происхождения тех благородных семей, которые боролись лишь за второе место. В первые пять веков существования Рима имя Анициев не было известно; они, видимо, были родом из Пренеста, и честолюбие этих недавних граждан долгое время удовлетворял почет для плебеев – должность народного трибуна. За сто шестьдесят восемь лет до начала христианской эры эту семью облагородил своей преторской должностью Аниций, который со славой завершил Иллирийскую войну, покорив жителей Иллирии и захватив в плен их царя. После триумфа этого полководца наследники имени Анициев три раза занимали консульские должности в далекие одно от другого времена. Начиная с царствования Диоклетиана и до окончательной гибели Западной империи это имя сияло таким блеском, который в глазах народа не затмевало даже величие императорского пурпура. Несколько ветвей рода Анициев, к которым оно перешло, соединили в своих руках путем браков и получения наследств богатства и почетные звания семейств Петрониев, Аннеев и Олибриев, и в каждом поколении было все больше консулов благодаря наследственным правам. Семья Анициев достигла вершин веры и богатства. Они первыми в римском сенате приняли христианство, хотя есть вероятность, что Аниций Юлиан, который позже был консулом и префектом Рима, искупил тем, что охотно принял религию Константина, свою принадлежность к партии Максенция. Их большое имущество было еще увеличено изобретательным Пробом, главой семьи Анициев, который был товарищем Грациана по консульству и четыре раза исполнял высокую должность префекта претория. Его огромные имения были расположены по всему обширному римскому миру, и, хотя общество могло бы с подозрением или неодобрением отнестись к способам, которыми эти земли были приобретены, великодушие и щедрость этого удачливого гражданина заслужили ему благодарность его клиентов и восхищение чужеземцев. Уважение к памяти Проба было так велико, что его двое сыновей в самой ранней юности по просьбе сената были совместно назначены на должности консулов; в летописях Рима нет другого примера такого достопамятного отличия.

   Выражение «мраморы дворца Анициев» стало поговоркой, означавшей изобилие и великолепие. Но и все прочие знатные люди и сенаторы Рима стремились, кто насколько мог, подражать этой знаменитой семье. В подробном описании города, которое было составлено в эпоху Феодосия, перечислены тысяча семьсот восемьдесят домов – жилищ богатых и почтенных граждан. Многие из этих усадеб своим величественным видом почти оправдывали преувеличение того поэта, который заявил, что Рим заключает в себе множество дворцов и каждый дворец равен городу, поскольку имеет внутри своих границ все, что может служить для пользы или для роскоши: рынки, ипподромы, храмы, ручьи, ванны, галереи, тенистые рощи и вольеры с птицами. Историк Олимпиодор, который описывает положение Рима во время осады его готами, далее отмечает, что некоторые из самых богатых сенаторов получали от своих имений ежегодный доход в четыре тысячи фунтов золота, то есть более ста шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, не считая положенного количества зерна и вина, которые, будь они проданы, стоили бы треть этой суммы. По сравнению с этим непомерным богатством обычный доход в тысячу или тысячу пятьсот фунтов золота мог считаться едва достаточным для того, чтобы поддерживать достоинство сенаторского звания, которое требовало многочисленных и очень больших расходов на нужды общества. Сохранились упоминания о нескольких случаях во времена Гонория, когда тщеславные и популярные аристократы отмечали год своего преторства праздником, который продолжался семь дней и стоил более ста тысяч фунтов стерлингов. Имения римских сенаторов, чье богатство так сильно превышало размеры современных состояний, располагались не только в Италии. Их владения простирались далеко за Ионическое и Эгейское моря, до самых дальних провинций. Город Никополь, основанный Августом как вечный памятник победы при Акциуме, был собственностью благочестивой Паулы; Сенека отметил, что реки, которые когда-то разделяли враждующие народы, теперь текут по землям частных граждан. В зависимости от характера владельца и обстоятельств его жизни имения римлян либо возделывались трудом их рабов, либо сдавались за твердую, заранее оговоренную плату в аренду трудолюбивым крестьянам. Античные экономисты в своих сочинениях настойчиво советовали применять первый способ везде, где это возможно, но если удаленность или большой размер владения не позволяют владельцу самому присматривать за ним, они предпочитали давнего наследственного арендатора, который любит эту землю и заинтересован в ее продуктах, наемному управляющему, который трудится нерадиво и может изменить хозяину.

   Состоятельные аристократы огромной столицы, которых никогда не манила военная слава и редко призывали к труду дела гражданского управления, естественно, заполняли свое свободное время частной жизнью – деловыми операциями и развлечениями. Коммерция всегда считалась в Риме презренной, но сенаторы с первых дней республики увеличивали свое имущество и количество своих клиентов с помощью другого прибыльного занятия – отдачи денег в рост, а устаревшие законы при этом обходились или нарушались по желанию и в интересах обеих сторон. В Риме должно было находиться много ценных металлов в виде монет империи и золотой или серебряной посуды: во времена Плиния во многих шкафах для посуды стояло больше серебра, чем Сципион привез из побежденного Карфагена. Большинство аристократов расточительно пускали на ветер свои состояния, а потому были бедны среди своего богатства и бездеятельны в постоянном движении, кружась в потоке легкомысленных развлечений. Чтобы исполнить их желания, постоянно работали тысячи рук многочисленных домашних рабов, побуждаемых к труду страхом наказания, и всевозможных ремесленников и торговцев, которых заставляла трудиться более мощная сила – надежда на заработок. Древние не имели многих жизненных удобств, которые прогресс промышленности породил или усовершенствовал позже; так что изобилие стекла и полотна принесли современным народам Европы больше истинных удобств, чем сенаторы Рима могли получить от всех утонченных изобретений своей пышной или чувственной роскоши^[108].

   Их роскошь и нравы были исследованы подробно и старательно, но поскольку такие исследования отвлекут меня на слишком долгий срок от данной работы, я процитирую здесь по первоисточнику описание Рима и его жителей, которое особенно хорошо подходит к эпохе готских вторжений. Аммиан Марцеллин, благоразумно выбравший себе местом проживания столицу империи – самое подходящее место для историка, который пишет о своем собственном времени, вплел в рассказ о событиях общественной жизни написанные яркими красками картины хорошо знакомого ему быта. Рассудительный читатель не всегда одобрит строгость его приговоров, выбор примеров и стиль, а возможно, разглядит в тексте предрассудки и личное раздражение, которые озлобляли самого Аммиана; но он, несомненно, с философским любопытством посмотрит на интересную и оригинальную картину римских нравов^[109].

   «Величие Рима (таков язык историка) было основано на редком и почти невероятном союзе добродетели и удачи. Свою долгую молодость он провел в трудной борьбе против италийских племен, соседей и врагов возвышавшегося города. В пору сильной и пылкой юности он выдержал военные грозы, простер свое победоносное оружие за моря и горы и принес домой лавровые венки почти из всех стран мира. Наконец на склоне лет, иногда покоряя страны лишь с помощью ужаса перед одним его именем, он стал искать уюта и покоя. Наш почтенный город, поправ своей пятой шеи самых свирепых народов и установив систему законов, вечно хранящих справедливость и свободу, с удовольствием передал цезарям, словно мудрый и богатый родитель своим любимым сыновьям, управление своим обширным имуществом. Прочный и нерушимый мир, такой, который был когда-то в царствование Нумы, сменил республиканские смуты; а Рим по-прежнему почитали как царя всей земли, и покоренные нации по-прежнему уважали имя его народа и величие сената. Но это прирожденное великолепие, – продолжает Аммиан, – обесценено и запятнано поведением тех знатных людей, которые, забывая о собственном достоинстве и достоинстве своей страны, переходят все пределы порока и сумасбродства. Они соперничают друг с другом в пустом блеске званий и прозвищ и, что любопытно, выбирают или придумывают самые возвышенные и звучные прозвища – Ребурр, Фабуний, Пагонний или Таррасий, чтобы произвести впечатление на слух простых людей, поразить их и внушить уважение. В тщеславном желании увековечить свою память они напоказ людям умножают число своих скульптурных подобий из бронзы и мрамора и не успокаиваются, пока эти статуи не будут покрыты золотыми пластинками – а это почетное отличие впервые было присвоено консулу Ацилию после того, как он своим оружием и советами подчинил Риму могущественного царя Антиоха. Выставляя напоказ и даже приукрашивая списки доходов от сдачи в аренду поместий, которыми они владеют во всех провинциях от восходящего до заходящего солнца, они вызывают справедливый гнев у каждого, кто вспоминает, что их бедные, но непобедимые предки не отличались от последнего из своих солдат ни изысканностью еды, ни великолепием одежды. Но знатные люди нашего времени измеряют высоту своего положения и размер влияния высотой своих колесниц и тяжестью своих пышных нарядов^[110].

   Их длинные одежды из пурпурного шелка развеваются по ветру, а временами, распахнувшись от умелого движения или по воле случая, позволяют разглядеть нижнюю одежду – роскошные туники, на которых вышиты различные животные^[111].

   В сопровождении свиты из пятидесяти слуг они, ломая мостовую, мчатся по улицам с бешеной скоростью, словно на почтовых лошадях; примеру сенаторов отважно следуют в этом матроны и другие знатные госпожи, чьи крытые повозки постоянно ездят по всему огромному пространству города и пригородов. Каждый раз, когда эти высокопоставленные особы соизволяют явиться в общественные бани, они, войдя, громко и нагло приказывают, чтобы удобства, предназначенные для всего римского народа, были предоставлены им одним. Если в этом общем прибежище всех и всяких людей они встречают кого-либо из тех людей с дурной славой, которые служат их удовольствиям, то нежно обнимают его в знак любви, но приветствия сограждан они гордо отвергают, позволяя тем надеяться самое большее на честь целовать их руки или колени. Освежившись в бане, они сразу же опять надевают кольца и остальные знаки своего достоинства, вынимают из собственного чехла для одежд, который сшит из тончайшего льна и мог бы вместить вещи двенадцати человек, наряд, наиболее приятный их воображению, и до самого ухода имеют такой высокомерный вид, который можно было бы простить разве что великому Марцеллу после завоевания Сиракуз. Правда, порой эти герои совершают более трудные подвиги – выезжают в свои италийские поместья и руками своих рабов устраивают себе охотничьи забавы. Если когда-нибудь, особенно в жаркий день, они решаются проплыть в своей расписной галере от озера Лукрин до своей изящной приморской виллы в Путеолах или Кайете, они сравнивают эту поездку с походами Цезаря и Александра. Но если муха осмелится сесть на шелковые складки позолоченного зонта или солнечный луч проникнет через едва заметную щель, они жалуются на невыносимые трудности и сетуют, что не родились в странах киммерийских, где вечный мрак. В этих поездках за город за хозяином следует вся его домашняя прислуга. Как начальники конницы и пехоты, легко– и тяжеловооруженных войск, авангарда и арьергарда расставляют по местам своих подчиненных, так же старшие служители, которые носят при себе жезл как знак своей власти, расставляют и выстраивают многочисленных рабов и слуг. Впереди движутся багаж и гардероб, сразу за ними идут множество поваров и работников ниже званием, которые служат на кухне и за столом. Основная часть войска – многочисленная толпа рабов, которую при случае увеличивают, присоединяясь к ней, не имеющие дела или зависящие от их господина плебеи. Замыкает шествие отряд любимцев-евнухов, начиная со старших по возрасту и кончая самыми молодыми. Их многочисленность и уродство приводят в ужас негодующих зрителей, и те готовы проклинать память Семирамиды за ее жестокое изобретение, которое не дает природе выполнить ее задачу и в зародыше уничтожает надежду на продолжение рода. Творя суд в своем доме, знатные римляне в высшей степени чувствительны ко всему, что вредит им лично, и относятся с презрительным безразличием ко всему остальному человечеству. Если господин приказал принести себе теплой воды, а раб слишком медленно выполнил приказание, он тут же получает триста ударов бичом. Но если этот же раб преднамеренно убьет человека, господин мягко заметит, что раб – никчемный малый, но не уйдет от наказания, если снова совершит такое преступление. Раньше достоинством римлян было гостеприимство, и каждый иноземец, который мог предъявить им либо свои заслуги, либо свои несчастья, получал от их великодушия либо избавление от беды, либо награду. В наши дни, если иностранец – возможно, не последний человек в своей стране – оказывается представлен одному из этих гордых и богатых сенаторов, на первом приеме его приветствуют такими выражениями добрых чувств и такими ласковыми расспросами о нем, что он возвращается очарованный любезностью своего знаменитого друга и сожалеет, что так долго откладывал свою поездку в Рим, на родину хороших манер и императорской власти. На следующий день он приходит снова, уверенный, что будет хорошо принят, и его потрясает открытие, что его самого, его имя и происхождение уже забыли. Если он все же упрямо продолжает добиваться встречи, его постепенно включают в свиту тех, кто зависит от хозяина дома, и он получает разрешение неутомимо и усердно, но без пользы для себя льстить высокомерному покровителю, который не способен ни на благодарность, ни на дружбу и едва замечает его присутствие, уход или приход.

   Всякий раз, когда богачи устраивают торжественное представление для народа, когда они с губительной расточительностью отмечают свои личные праздники, то долго и тщательно подбирают гостей. Тем, кто скромен, учен или ведет трезвую жизнь, редко отдают предпочтение, однако ради собственной выгоды номенклаторы осмеливаются внести в список приглашенных безвестные имена самых никчемных из людей. Но частыми и привычными спутниками больших людей бывают те их нахлебники, которые сделали своим ремеслом самое полезное из всех искусств – лесть, те, кто горячо хлопает в ладоши при каждом слове и каждом поступке своего бессмертного покровителя, кто пожирает восторженным взглядом его мраморные колонны и мозаичные полы и изо всех сил расхваливает роскошь и изящество, которые их покровитель приучен считать своими личными достоинствами. За столами римлян с вниманием и любопытством рассматривают птиц, белок^[112] или рыб необычного размера, точно определяют с помощью весов их вес и вызывают нотариусов, чтобы письменно засвидетельствовать в соответствии с законом истинность этого чудесного события, а более разумные среди гостей чувствуют отвращение от этого бессмысленного тщеславия и от утомительного повторения взвешиваний. Еще один способ попасть в дом и общество великих людей – это игра, или, как вежливее говорят, забавы. Большое мастерство в игре в тессеры^[113].

   Знаток этой благородной науки, если за ужином или в собрании его посадят ниже представителя власти, изображает на своем липе изумление и негодование, какие мог бы чувствовать Катон, когда капризный народ своими голосами отказал ему в должности претора. Приобретение знаний редко вызывает интерес у знатных людей, которые ненавидят усталость и презирают преимущества, приносимые учением. Единственные книги, которые они листают, – это «Сатиры» Ювенала и многословные вымышленные повести Мария Старшего. Библиотеки, которые они унаследовали от отцов, не видят дневного света, словно мрачные гробницы. Зато для них строят дорогостоящие театральные инструменты, флейты, огромные лиры и гидравлические органы, и во дворцах Рима непрерывно повторяются гармоничные звуки пения и музыки. В этих дворцах звук ценят выше смысла, а заботы о теле – заботы об уме. Стало будто бы спасительным правилом считать даже слабое и легковесное подозрение, что болезнь заразна, достаточно веским основанием, чтобы не бывать даже у самых близких друзей, когда они больны; даже слуги, которых ради приличия посылают узнать о здоровье, не имеют права вернуться домой, не совершив перед этим омовения. Однако эта недостойная мужчины себялюбивая осторожность иногда отступает перед более могучей страстью – алчностью. Предвкушение денег может заставить больного подагрой богатого сенатора доехать даже до Сполето. Надежда получить наследство или хотя бы быть упомянутым в завещании заставляет забыть все требования высокомерия и даже достоинства, и богатый бездетный гражданин становится самым могущественным из римлян. Искусство добиться подписи под выгодным завещанием, а иногда и поторопить момент его исполнения прекрасно знакомо этим людям, и однажды случилось так, что в одном и том же доме – правда, в разных его частях – муж и жена, имея похвальное намерение перехитрить друг друга, одновременно вызвали своих адвокатов и письменно объявили свои намерения, противоречащие друг другу, но и те и другие – от имени обоих супругов. Нужда, которая следует за причудливыми крайностями роскоши и становится расплатой за нее, часто заставляет великих прибегать к самым унизительным средствам. Когда они желают занять денег, они умоляют об этом в низком стиле раба из комедии, но когда им напоминают, что пора платить долг, они в ответ произносят речь в царственной трагической манере внуков Геркулеса. Если просьбу повторяют, они легко находят какого-нибудь плута, которому могут доверять, тот по их подсказке обвиняет навязчивого заимодавца в отравлении кого-то или в колдовстве, и редко бывает, чтобы обвиняемый вышел из тюрьмы, не расписавшись в том, что получил весь долг сполна. Их пороки, которые портят нравы римлян, сочетаются с ребяческой суеверностью, позорной для ума. Они доверчиво слушают предсказания гаруспиков, которые уверяют, будто видят на внутренностях жертвенных животных знаки будущих величия и процветания, и много есть таких, кто не решается ни искупаться, ни отобедать, ни появиться на людях, не рассчитав перед этим по правилам астрологии во всех подробностях положение Меркурия и фазу Луны. Довольно странно, что такое легковерие часто проявляют скептики-язычники, которые нечестиво отрицают существование небесной власти или сомневаются в нем».

Римский народ

   В городах с большим населением, где развиты торговля и ремесла, средний слой жителей – те, кто кормится благодаря умелости или силе своих рук, – обычно представляет собой самую многодетную, самую полезную и в этом смысле самую уважаемую часть общества. Но в Риме плебеи, которые считали ниже своего достоинства такие привязывающие к одному месту рабские занятия, с первых лет существования города страдали от бремени долгов и гнета ростовщиков, а крестьянин должен был прекращать работу в своем хозяйстве на время военной службы. Земли Италии, которые первоначально были собственностью свободных бедных семей, постепенно были скуплены или незаконно захвачены алчными аристократами; перед падением республики было подсчитано, что всего две тысячи граждан имели какой-либо независимый источник средств к существованию. Однако, пока народ своими голосами раздавал государственные награды, назначал командиров легионам и наместников – богатым провинциям, гордость этим в какой-то степени облегчала римским плебеям тяготы бедности, а их нужды своевременно удовлетворяли честолюбивые щедрые кандидаты, которые надеялись купить себе поддержку большинства избирателей в тридцати пяти трибах, или ста девяноста трех центуриях Рима. Но когда это простонародье промотало свое богатство, безрассудно отдав в чужие руки не только право пользоваться властью, но и право передавать ее наследнику, оно превратилось под властью цезарей в омерзительную жалкую чернь, которая за несколько поколений вымерла бы полностью, если бы не пополнялась за счет освобождаемых рабов и приезжающих иноземцев. Уже в эпоху Адриана простодушные коренные римляне чистосердечно жаловались, что столица собрала в себе пороки всего мира и нравы самых противоположных друг другу по привычкам народов. Несдержанность галлов, коварство и ветреность греков, дикое упрямство египтян и евреев, раболепие азиатов, изнеженность и развратность сирийцев смешались в пестрой толпе, которая, лживо называясь гордым именем римлян, смела презирать своих соотечественников и даже своих государей, если те жили вне стен Вечного города.

   Но все же имя этого города продолжали произносить с уважением; власть оставляла без наказания частые бунты его капризных жителей, и преемники Константина, вместо того чтобы раздавить могучей рукой военных последние остатки демократии, шли в политике по стопам Августа с его мягкостью и учились ослаблять бремя нищеты и развлекать забавами праздность бесчисленного народа. I. Для удобства ленивых плебеев вместо ежемесячной раздачи зерна стали каждый день выдавать хлеб. Множество печей для его выпечки были построены и содержались за счет государства, и в назначенный час каждый гражданин, получивший билет, поднимался по лестнице высотой один пролет – той из многих, которая была закреплена за его кварталом или округом, – и получал для своей семьи в дар или по очень низкой цене буханку хлеба весом три фунта. II. Леса Лукании, где желудями откармливались большие стада диких свиней, давали столице большой запас дешевого и сытного мяса. Пять месяцев в году беднейшим гражданам регулярно выдавали копченое кабанье мясо, и по одному из эдиктов Валентиниана III можно судить, что даже в его время, когда столица потеряла значительную часть прежнего блеска, в ней ежегодно потреблялось три миллиона шестьсот двадцать восемь тысяч фунтов такой ветчины. III. В античные времена растительное масло было необходимо и для ламп, и при купании, и власть требовала с Африки в качестве налога в пользу Рима ежегодно три миллиона фунтов такого масла, что примерно соответствует тремстам тысячам английских галлонов. IV. Август заботился о том, чтобы обеспечить метрополию достаточным количеством зерна, но лишь таким количеством, которое необходимо человеку, чтобы жить. Когда же народ стал громко жаловаться на высокую стоимость и малое количество вина, этот серьезный реформатор велел распространить среди своих подданных листки с напоминанием, что никто из них не имеет разумных оснований жаловаться на жажду, поскольку по акведукам Агриппы в город вливается множество потоков чистой и полезной для здоровья воды. Его суровое предписание быть трезвыми постепенно стало исполняться не так строго: вино было легкодоступным и употреблялось в больших количествах, хотя великодушные замыслы Аврелиана и не были исполнены. Должность управляющего государственными винными погребами была достаточно высокой, и счастливым жителям Рима предназначалась значительная часть лучших старых вин Кампании.

   Изумительные акведуки, которые так заслуженно прославились благодаря похвалам самого Августа, наполняли термы, то есть бани, что благодаря щедрости императоров были построены во всех частях города. Бани Антонина Каракаллы, которые в определенные часы дня были открыты для сенаторов и народа сразу, вмещали более тысячи шестисот мраморных скамей, а в банях Диоклетиана таких мест было более трех тысяч. Стены высоких банных залов были украшены причудливыми мозаиками, которые по изяществу контуров и разнообразию красок были подобны карандашным рисункам. Египетский гранит был инкрустирован драгоценным зеленым мрамором из Нумидии; поток горячей воды непрерывно лился в просторные бассейны через множество широких отверстий, украшенных массивной отделкой из сверкающего серебра, и последний из римлян мог за за мелкую медную монету купить удовольствие каждый день любоваться такой пышной роскошью, которая могла бы вызвать зависть у азиатских парей. Из этих величественных дворцов на улицу выбегала толпа грязных и одетых в лохмотья плебеев, босых и без плаща, которые целые дни бродили без дела по улицам форума, слушая новости и устраивая споры, проигрывали в странные азартные игры жалкую пищу своих жен и детей и проводили ночные часы, удовлетворяя свою грубую чувственность в безвестных кабаках и публичных домах.

   Но самые острые и роскошные свои развлечения эта праздная толпа получала в дни общедоступных игр и спектаклей, которые устраивались часто. Императоры-христиане в своем благочестии отменили бесчеловечные бои гладиаторов, но римский народ по-прежнему считал цирк своим домом, своим храмом и местом, где жила республика. Толпа нетерпеливых зрителей уже на рассвете мчалась добывать себе места, а многие проводили тревожную ночь без сна в соседних домах. С утра и до вечера, под солнцем и в дождь зрители, число которых иногда достигало четырехсот тысяч, не ослабляли своего жадного внимания. Их глаза были прикованы к лошадям и возницам, их умы терзали надежда или тревога за успех того цвета, который они поддерживали; и казалось, что счастье Рима зависит от исхода скачки. Тот же чрезмерный пыл заставлял их громко кричать и хлопать в ладоши каждый раз, когда их развлекали охотой на диких зверей или разными видами театральных представлений. В современных столицах такие представления можно считать чистой и изящной школой хорошего вкуса, а возможно, и школой добродетели. Но трагическая и комическая музы римлян редко взлетали выше подражания аттическому гению, а после падения республики почти совсем умолкли. Их место не по достоинству заняли развратный фарс, изнеженная музыка и бессодержательные пышные зрелища. Актеры пантомимы, слава которых началась при Августе и продержалась до VI века, представляли без слов различные сказания о богах и героях древности, и их высокое мастерство, которое иногда обезоруживало серьезного философа, всегда вызывало приветственные хлопки и восхищение у народа. В просторных величественных театрах Рима выступали три тысячи танцовщиц и три тысячи певцов вместе с начальниками и преподавателями хоров. Они пользовались у народа такой любовью, что однажды в дни нужды, когда все иноземцы были изгнаны из Рима, для них, поскольку они доставляли радость народу, было сделано исключение из этого закона, который был применен во всей своей строгости против преподавателей гуманитарных наук.

   Говорили, что Элагабал из любопытства глупо пытался определить число жителей Рима по количеству паучьих сетей. Но существовал более разумный способ подсчитать его, возможно достойный внимания наиболее мудрых государей, которым он легко позволил бы найти ответ на вопрос, столь важный для римского правительства и столь интересный для потомков. Смерть и рождение гражданина регистрировались в установленном порядке, и, если бы какой-нибудь античный писатель снизошел до того, чтобы назвать количество рождений и смертей за какой-то один год или среднее годовое за какой-то период, мы могли бы сейчас произвести удовлетворительный расчет, который опроверг бы преувеличения критиков и, возможно, подтвердил бы скромные и правдоподобные догадки философов. Самые тщательные поиски позволили обнаружить лишь те факты, которые приведены далее, но даже при всей своей неполноте они отчасти могут служить иллюстрациями к вопросу о численности населения древнего Рима. I. Когда столица империи была осаждена готами, математик Аммоний точно измерил длину римских стен и подсчитал, что их периметр был равен двадцати одной миле. Не следует забывать, что город имел почти форму круга – той геометрической фигуры, которая, как известно, имеет наибольшую площадь при заданной длине контура. II. Архитектор Витрувий, чей талант расцветал во времена Августа и чье свидетельство в этом случае особенно авторитетно и весомо, заметил, что бесчисленные жилища римского народа могли бы выйти далеко за тесные границы города, однако нехватка земли – видимо, потому, что Рим со всех сторон был стиснут садами и виллами, – породила распространенную, хотя и неудобную практику вытягивать дома высоко вверх. Большая высота этих зданий, которые строились наспех и из слишком малого количества материалов, часто приводила к смертельным несчастным случаям. Август и после него Нерон несколько раз издавали указы о том, чтобы частные дома внутри стен Рима были не выше семидесяти футов от земли. III. Ювенал жалуется на трудности жизни римских бедняков как человек, на себе испытавший эти тяготы, и дает им полезный совет сейчас же уехать из дымного Рима, потому что в маленьких городках Италии они могут купить приятный и удобный дом на те деньги, которые платят за год жизни в жалких темных комнатах. Это означает, что плата за жилье была непомерно высокой: богачи за огромную цену приобретали землю и покрывали ее дворцами и садами, но основная часть римского народа теснилась на узком пространстве, и один дом делили между собой несколько плебейских семей, занимая в нем разные этажи и квартиры, как до сих пор делают в Париже и в других городах. IV. Общее количество домов в четырнадцати округах города точно указано в описании Рима, составленном в царствование Феодосия. Две группы, на которые они разделены – domus (дома) и insulae (многоэтажные здания), – включают в себя все жилища столицы всех степеней богатства и удобства – от мраморного дворца Анициев, населенного многочисленным штатом вольноотпущенников и рабов, до высокого узкого многоквартирного дома, где поэт Кодр и его жена смогли снять жалкий чердак под самой черепичной крышей. Если мы примем то же среднее число жителей, которое при подобных же обстоятельствах оказалось верным для Парижа, то есть будем считать, что в каждом доме любого достоинства жило по двадцать пять человек, то сможем в грубом приближении сказать, что жителей Рима было миллион двести тысяч. Нельзя считать, что это слишком много для столицы могучей империи, хотя это больше, чем в самых больших городах современной Европы.

Первая осада Рима

   Таково было состояние Рима в то время, когда готская армия начала его осаду или, вернее, блокаду в царствование Гонория. Умело разместив свои многочисленные войска, которые с нетерпением ждали штурма, Аларих окружил стены столицы, установил свое господство над всеми двенадцатью главными воротами, лишил Рим всякой связи с окрестностями и строго следил за движением судов по Тибру, а именно по этому пути римлянам подвозили основную и самую надежную с точки зрения доставки часть их продовольствия. Первыми чувствами римской знати и народа были удивление и гнев от того, что мерзкий варвар посмел оскорбить столицу мира. Но их высокомерие вскоре было сломлено несчастьем, и их недостойная мужчин ярость, вместо того чтобы обратиться против вооруженного врага, подло обрушилась на беззащитную невиновную женщину. Возможно, римляне могли бы проявить уважение к Серене, племяннице Феодосия и тетке, а может быть, даже и приемной матери царствующего императора, но они ненавидели ее за то, что она была вдовой Стилихона, а потому жадно и доверчиво выслушали клеветников, обвинивших ее в тайном преступном сговоре с готским захватчиком. Сенат, не то заразившись лихорадкой, которой болел народ, не то испугавшись этой болезни, вынес смертный приговор, не потребовав никаких доказательств вины. Серена была казнена позорным образом – задушена, и ослепленная страстью толпа с изумлением обнаружила, что это жестокое и несправедливое дело не заставило варваров сейчас же отступить и освободить Рим. Постепенно несчастная столица стала страдать от нехватки продовольствия и в конце концов познала ужасы голода. Ежедневно выдаваемые три фунта хлеба сократились до половины фунта, потом до трети фунта, потом до нуля, а цена на зерно продолжала расти с необыкновенной быстротой. Городские бедняки, которые были не в состоянии купить себе то, что необходимо для жизни, искали ненадежной милости у богатых, и на некоторое время страдания народа облегчила своим человечным поступком Лета, вдова императора Грациана, которая поселилась в Риме и теперь отдала нуждающимся то достойное царственной особы содержание, которое ежегодно получала от благодарных преемников своего мужа. Но временных даров частных лиц было недостаточно для того, чтобы насытить большой народ; голод усиливался и вступал в мраморные дворцы самих сенаторов. Мужчины и женщины, которые выросли среди удобств и роскоши, узнали теперь, как мало нужно, чтобы удовлетворить требования природы, и отдавали по дешевке свои бесполезные драгоценности из золота и серебра за крошечное количество грубой пищи, от которой раньше отвернулись бы с презрением. Голод бушевал с такой силой, что горожане жадно поедали и оспаривали друг у друга самую отвратительную для чувств или воображения пищу, самые вредные для здоровья и губительные для строения тела продукты. Возникли зловещие подозрения, что некоторые несчастные, отчаявшись, стали питаться телами людей, которых тайком убивали. Говорили, что даже матери (так ужасна была борьба между двумя самыми могучими инстинктами, которые природа вложила в человека) и те ели мясо своих зарезанных детей! Многие тысячи жителей Рима умерли от голода в своих домах или на улицах, а поскольку общественные склепы находились за стенами и были во власти врага, зловоние, исходившее от стольких гниющих непогребенных трупов, отравляло воздух, и за бедами голода последовала усилившая их моровая болезнь.

   Заверения в быстрой и успешной помощи, которые несколько раз присылал равеннский двор, какое-то время поддерживали угасающую решимость римлян, но в конце концов они потеряли всякую надежду на человеческую помощь и в отчаянии были готовы прислушаться к предложениям тех, кто обещал призвать для освобождения Рима сверхъестественные силы. Некие фанатичные тосканские прорицатели убедили Помпеяна, префекта Рима, что могут с помощью таинственной силы заклинаний и жертвоприношений извлекать молнии из облаков и сумеют направить эти языки небесного пламени на лагерь варваров. Эту важную тайну сообщили епископу Рима Иннокентию, и преемника святого Петра обвиняют – возможно, необоснованно – в том, что он оценил безопасность государства выше чистоты христианской веры. Но когда этот вопрос был поставлен на голосование в сенате и было объявлено главное условие успеха (жертвоприношения должны быть совершены на Капитолии по указанию и в присутствии представителей власти), большинство членов этого почтенного собрания, опасаясь вызвать недовольство либо Бога, либо императора, отказались участвовать в церемонии, которая выглядела почти публичным возрождением язычества.

   Римлянам оставалось надеяться лишь на милосердие или хотя бы умеренность готского короля. Сенат, который в этих чрезвычайных обстоятельствах взял в свои руки верховную власть, назначил двух послов для переговоров с противником. Это важное поручение было дано Базилию, сенатору испанского происхождения, который уже хорошо проявил себя как администратор в провинциях, и Иоанну, первому трибуну нотариусов, который особенно хорошо подходил на роль посла из-за своей ловкости в делах и прежнего близкого знакомства с правителем готов. Когда их привели к Алариху, они заявили – возможно, более гордо, чем следовало в их жалком положении, – что римляне полны решимости поддержать свое достоинство как в случае войны, так и в случае мира и что если Аларих откажется назначить им справедливые и почетные условия сдачи, то он может приказать трубить в трубы и готовиться к сражению с неисчислимым народом, который обучен владеть оружием и воодушевлен отчаянием. «Чем гуще трава, тем легче косить», – коротко ответил варвар и сопроводил это деревенское сравнение громким оскорбительным смехом, выражая свое презрение к угрозам невоинственного народа, который раньше был изнежен роскошью, а теперь истощен голодом. Затем он снизошел до того, что назвал выкуп, который он мог бы принять за уход от стен Рима: все золото и серебро в городе – и государственное, и принадлежащее частным липам, все пенное движимое имущество и всех рабов, которые смогут доказать свое право носить имя варвара. Посланцы сената осмелились смиренным и умоляющим тоном спросить: «Если таковы твои требования, что же, король, ты оставляешь нам?» – «Вашу жизнь», – ответил высокомерный победитель; задрожав от страха, послы удалились. Но до того как они удалились, было заключено на короткий срок перемирие, дававшее время для более спокойных переговоров. Лицо Алариха понемногу становилось все менее суровым, он сильно смягчил свои условия и в конце концов согласился снять осаду, если ему немедленно выплатят пять тысяч фунтов золота, три тысячи фунтов серебра, четыре тысячи шелковых платьев, три тысячи кусков тонкой пурпурной ткани и три тысячи фунтов перца^[114].

   Государственная казна была пуста: ежегодная арендная плата за огромные поместья в Италии и провинциях перестала поступать в нее из-за бедствий войны; золото и серебро были обменены во время голода на самую дурную пищу. Но те, кто был упрям в своей скупости, все еще прятали в тайниках свои богатства, и сохранились остатки когда-то посвященной богам военной добычи – единственное средство, которое могло спасти город от разрушения. Как только римляне выполнили требования алчного Алариха, им частично были возвращены покой и изобилие. Некоторые ворота были осторожно открыты, готы больше не препятствовали ввозу в Рим продовольствия по реке и из окрестностей, и горожане толпами устремились в пригороды, где на три дня был организован вольный рынок. Пока торговцы наживали на этом выгодном деле большую прибыль, государственные и частные житницы были заполнены большими запасами зерна, которые обеспечили горожан пищей на будущее. В лагере Алариха дисциплина была строже, чем можно было ожидать, и этот мудрый варвар показал, что уважает заключенные им договоры, по справедливости сурово покарав своевольных готов, которые обидели нескольких римских граждан на дороге в Остию. Его армия, обогащенная полученной со столицы контрибуцией, медленно входила в красивую и плодородную провинцию Тоскана, где он собирался разместиться на зимние квартиры. Под готским знаменем нашли убежище сорок тысяч рабов-варваров, которые разорвали свои цепи и надеялись отомстить под командованием своего великого освободителя за оскорбления и позор своего жестокого рабства. Примерно в то же время он получил более почетное подкрепление из готов и гуннов, которое брат его жены Адольф^[115] привел по его настойчивой просьбе с берегов Дуная на берега Тибра, не без труда и потерь проложив себе путь через превосходящие по численности войска империи. Победоносный вождь, который сочетал дерзость варвара с мастерством и дисциплиной римского полководца, стоял во главе ста тысяч воинов, и Италия с ужасом и почтением произносила грозное имя Алариха.

   Мы, кого отделяют от завоевателей Рима четырнадцать веков, можем ограничиться рассказом об их военных подвигах и не делать рискованных попыток разобраться в причинах их политического поведения. Возможно, Аларих, который, по-видимому, был на верху процветания, знал у себя какое-то слабое место, какой-то скрытый недостаток, или же показная умеренность была нужна ему лишь для того, чтобы обмануть и обезоружить легковерных советников Гонория. Король готов несколько раз заявил о своем желании считаться другом мира и римлян. По его настоятельной просьбе три сенатора были отправлены послами к равеннскому двору, чтобы добиваться обмена заложниками и заключения договора; предложения Алариха, которые он более ясно изложил в ходе переговоров, могут лишь вызвать сомнения в его искренности – настолько они выглядят мягкими, не по размеру его удачи. Варвар по-прежнему стремится получить должность главнокомандующего армиями Запада, в особой статье требует ежегодно зерна и денег и выбирает себе в качестве нового королевства провинции Далмацию, Норик и Венецию, откуда он мог бы господствовать над важным торговым путем, соединявшим Италию и Дунай. Если бы эти скромные условия были отвергнуты, Аларих был готов отказаться от денежных требований и даже согласился бы получить во владение только Норик, истощенный обедневший край, на который постоянно совершали набеги германские варвары. Но надежду на мир разрушил то ли упрямый, но нерешительный, то ли действовавший ради собственной выгоды Олимпий. Не пожелав слушать полезные для него возражения сенаторов, он отправил сенатских послов в сопровождении военного отряда, слишком большого для почетной свиты, но слишком слабого для обороняющейся армии. Шесть тысяч далматов, лучшие солдаты имперских легионов, получили приказ пройти от Равенны до Рима по открытой местности, занятой несметным множеством грозных варваров. Эти храбрые легионеры, окруженные врагами и преданные, пали жертвой чиновного сумасбродства. С поля боя спаслись только их командир Валент и с ним сто солдат, а один из послов, который уже не мог претендовать на защиту «права народов», был вынужден купить себе свободу за тридцать тысяч золотых. Тем не менее Аларих не обиделся на это проявление бессильной вражды, а немедленно повторил свои мирные предложения, и второе посольство римского сената, которому придавало вес и достоинство присутствие римского епископа Иннокентия, в дороге охранял от опасностей отряд солдат-готов.

   Олимпий мог бы и дальше вызывать справедливое возмущение у оскорбленного народа, который громко называл его виновником всех бед страны, но его власть подорвали тайные дворцовые интриги. Евнухи-любимцы передали управление Гонорием и империей префекту претория Иовию – никчемному слуге, который не искупал свои ошибки и несчастья в роли администратора тем достоинством, что был лично дорог государю. Изгнание или бегство спасло преступного Олимпия лишь для новых превратностей судьбы: он испытал полную опасностей и перемен жизнь безвестного скитальца, снова вернулся к власти, во второй раз попал в немилость, ему отрезали уши, он умер под бичом, и эта позорная смерть стала приятным зрелищем для друзей Стилихона. После устранения Олимпия, который был сильно заражен религиозным фанатизмом, язычники и еретики были избавлены от неразумного запрета занимать государственные должности. Отважный Геннерид, военачальник варварского происхождения, продолжавший держаться религии своих предков, был обязан снять с себя воинский пояс. Хотя император несколько раз сам заверял этого военачальника, что законы пишутся не для людей в таком высоком звании и с такими заслугами, как он, Геннерид отказался принять разрешение служить как пристрастное исключение и оставался в достойной немилости до тех пор, пока не добился от терпевшего бедствие римского правительства справедливого постановления, отменившего этот закон для всех. Исполняя высокую должность главнокомандующего в Далмации, Паннонии, Норике и Реции, на которую он был назначен или в которой восстановлен, Геннерид, кажется, возродил в войсках дисциплину и боевой дух республиканских времен. Его солдаты, до этого жившие без дела и в нужде, быстро привыкли к тяжелым учениям и изобилию продовольствия, и часто Геннерид щедро выдавал им из своих богатств те награды, в которых из-за скупости или бедности отказывал им равеннский двор. Доблесть Геннерида, грозного для соседей-варваров, была самой прочной опорой иллирийской границы, а его бдительность и забота принесли империи подкрепление из десяти тысяч гуннов, которые прибыли на границу Италии с таким большим обозом продовольствия и такими большими стадами овец и быков, что этого хватило бы не просто для прокормления армии в походе, а для основания колонии. Но при дворе и на советах Гонория по-прежнему царили слабость, рассеянность, испорченность и безвластие. По наущению префекта Иовия охранники подняли бунт и потребовали головы двух военачальников и двух старших евнухов. Военачальников, коварно пообещав им безопасность, отослали на корабль и там без огласки казнили, но евнухи благодаря любви к ним государя были отправлены в легкое и безопасное изгнание в Милан и Константинополь. Префектом императорской спальни стал евнух Евсевий, а начальником охраны – варвар Аллобих. Зависть этих двух подчиненных советников друг к Другу погубила их обоих. По наглому приказу комеса доместиков первый камергер был позорно забит насмерть палками на глазах у изумленного императора, и последовавшее за этим убийство Аллобиха во время официальной процессии посреди идущих было единственным случаем в жизни Гонория, когда этот император проявил хотя бы самые слабые признаки мужества или возмущения. Однако перед тем как пасть, Евсевий и Аллобих внесли свой вклад в разрушение империи: они помешали заключению договора, который Иовий по эгоистическим и, возможно, преступным соображениям обсуждал с Аларихом на личной встрече у стен Римини. В отсутствие Иовия эти двое убедили императора вести себя в высоком стиле и держаться с несгибаемым достоинством – чего Гонорий не мог сделать ни из-за своего тогдашнего положения, ни по своему характеру, – и префекту претория немедленно было послано письмо за подписью Гонория, в котором ему давалось полное разрешение распоряжаться государственными деньгами, но было строго запрещено отдавать воинские должности Рима на позор в руки гордо потребовавшего их варвара. Это письмо неосторожно передали самому Алариху, и гот, который в продолжение всех переговоров вел себя сдержанно и пристойно, в самых грубых выражениях возмутился по поводу беспричинного оскорбления, которое нанесли ему и его народу. Переговоры в Римини были поспешно прекращены, и префект Иовий по возвращении в Равенну был вынужден принять и даже поощрять ту точку зрения, которая вошла в моду при дворе. По его совету и примеру высшие чиновники государства и высшие офицеры войск были обязаны принести клятву, что не станут ни при каких обстоятельствах слушать никакие предложения об условиях мира, а будут непрерывно и неумолимо вести войну против врага государства. Эта поспешная безрассудная клятва стала неодолимой преградой на пути любых мирных переговоров. Советники Гонория услышали от него заявление, что если бы они поклялись только именем Бога, то могли бы поступить, исходя из интересов безопасности общества, и доверить свои души милости Неба; но они клялись священным именем самого императора, они торжественно прикасались к нему, царственному носителю величия и мудрости, и нарушители такого обета понесут земные наказания за святотатство и мятеж.

Вторая осада Рима

   Император и его придворные, приняв мрачный и гордый вид, наслаждались безопасностью за болотами и укреплениями Равенны, а Рим оставили почти без защиты на милость разгневанного Алариха. Но и теперь король готов продолжал проявлять такую подлинную или притворную умеренность, что, ведя свою армию по Фламиниевой дороге, он посылал одного за другим епископов городов Италии повторять его мирные предложения и упрашивать императора спасти Рим и его жителей от огня и меча варваров. Эти беды все же миновали римлян, правда, их отвела от города не мудрость Гонория, а человечность или благоразумие готского короля, который предпочел менее жестокий, хотя столь же результативный способ захвата. Вместо того чтобы идти на приступ столицы, он успешно направил свои силы против порта Остия, одного из самых дерзких и поразительных сооружений великолепного Рима. Постоянные несчастные случаи, которые в зимнее время делали ненадежным снабжение Рима продовольствием и по реке, и по проложенным на открытой равнине дорогам, подсказали гениальному первому Цезарю полезный замысел, который был осуществлен в царствование Клавдия. Молы, которые огораживали узкий вход порта, далеко выдавались в море и стойко отражали ярость волн, позволяя даже самым большим судам спокойно стоять на якоре в трех глубоких и вместительных бухтах, куда впадал северный рукав Тибра, на расстоянии примерно двух миль от древней колонии Остия^[116].

   Римский Порт постепенно разросся до размеров епископского города, и там лежало в больших хранилищах африканское зерно, предназначенное для столицы. Завладев этим важным пунктом, Аларих тут же потребовал, чтобы Рим сдался на его милость, и подкрепил свои требования ясным и недвусмысленным заявлением, что в случае отказа или хотя бы задержки ответа сразу же будут уничтожены склады продовольствия, от которых зависела жизнь римского народа. Крики этого народа и страх перед голодом сломили гордость сенаторов, и сенат без возмущения выслушал предложение посадить нового императора на трон недостойного Гонория. По выбору завоевателя-гота в пурпур был одет Аттал, префект Рима. Этот благодарный монарх тотчас же признал своего покровителя главнокомандующим армиями Запада; Адольф, получив звание комеса доместиков, стал охранять Аттала. Казалось, что два враждующих народа объединились, связав себя теснейшими узами дружбы и союза.

   Ворота города были распахнуты, и шумная процессия провела нового императора римлян, окруженного со всех сторон готскими солдатами, во дворец Августа и Траяна. Распределив гражданские и военные должности между своими любимцами и сторонниками, Аттал созвал заседание сената и в составленной по всем правилам искусства цветистой официальной речи заявил о своей решимости восстановить величие государства и присоединить к империи провинции Египта и Востока, которые в прошлом находились под верховной властью Рима. Такие непомерные обещания вызвали у всех разумных граждан справедливое презрение к невоинственному узурпатору, возведение которого на престол было самой глубокой и позорной раной, которую когда-либо наносила римскому государству наглость варваров. Но чернь со своим обычным непостоянством приветствовала смену хозяина. Недовольство народа Гонорием пошло на пользу его сопернику, а сектанты, угнетаемые направленными против них эдиктами, ожидали хотя бы частичного сочувствия или по меньшей мере терпимости от нового правителя, который в своем родном краю, Ионии, был воспитан в языческом суеверии, а позже принял крещение от епископа-арианина. Первые дни царствования Аттала были прекрасным временем преуспевания. Чиновник, пользовавшийся его доверием, был с небольшим отрядом войск послан добиться повиновения от Африки. Основная часть Италии покорилась Атталу из страха перед силой готов; город Болонья мощно и успешно сопротивлялся, но жители Милана, возможно недовольные тем, что Гонорий не жил в их городе, встретили выбор римского сената громкими приветствиями. Аларих во главе своей грозной армии привел своего царственного пленника почти к воротам Равенны, и в готский лагерь с пышными военными почестями впустили торжественное посольство, в которое вошли главные советники Гонория – префект претория Иовий, командующий конницей и пехотой Валент, квестор Потамий и главный нотариус Юлиан. От имени своего государя они согласились признать законным избрание его соперника на престол и разделить провинции Италии и Запада между двумя императорами. Их предложения были с презрением отвергнуты, и этот отказ был еще усилен оскорбительным милосердием Аттала, который снисходительно пообещал, что Гонорий, если немедленно откажется от императорского сана, получит разрешение провести мирно остаток своих дней в изгнании на каком-нибудь уединенном острове. Тем, кто лучше всех знал, сколько сил и средств для борьбы имел сын Феодосия, его положение казалось таким безнадежным, что Иовий и Валент, его советник и полководец, изменили своей клятве, позорно покинули гибнущее дело своего благодетеля и предательски перешли на сторону его более удачливого соперника. Гонорий, потрясенный этим предательством в собственном доме, дрожал от страха при виде каждого подходившего к нему слуги, при появлении каждого нового гонца. Он боялся врагов, которые могли таиться в его столице, в его дворце, в его спальне, и в гавани Равенны стояло наготове несколько кораблей, чтобы перевезти монарха после его отречения во владения его малолетнего племянника, императора Востока.

   Но все-таки существует (так, по крайней мере, считал историк Про-копий) Промысел Божий, который заботится о невиновных и безрассудных людях, и нельзя не признать, что Гонорий имел право претендовать на особую заботу Господа. В ту минуту, когда он, не способный ни на какое мудрое или мужественное решение, в отчаянии замышлял постыдное бегство, в порту Равенны очень вовремя высадилось неожиданное подкрепление – четыре тысячи ветеранов. Этим доблестным чужакам, чья верность не была расшатана борьбой придворных партий, император доверил охрану стен и ворот города, и страх перед близкой опасностью от внутренних врагов перестал нарушать императорский сон. Из Африки была получена хорошая новость, которая мгновенно изменила мнение людей и положение дел в государстве. Войска и чиновники, которых Аттал послал в эту провинцию, потерпели поражение и были перерезаны; усердный и деятельный Гераклиан остался верен Гонорию и удержал от измены свой народ. Верный комес Африки прислал Гонорию большую сумму денег, которая укрепила верность императорской охраны; он же стал препятствовать вывозу зерна и растительного масла и проявил при этом такую бдительность, что в Риме начались голод, волнения и недовольство. В партии Аттала начались жалобы друг на друга и упреки друг другу по поводу неудачи африканского похода, и его покровитель постепенно перестал заботиться об интересах правителя, которому, чтобы управлять, не хватало силы духа, а чтобы подчиняться – послушания. Аттал принял несколько в высшей степени неосторожных решений, то не ставя в известность о них Алариха, то не слушаясь его совета. Упорный отказ сената включить в отплывающие на кораблях войска хотя бы пятьсот готов обнаружил подозрительность и недоверчивость сенаторов, что в их положении было и не великодушно, и не благоразумно. Раздраженный готский король был окончательно выведен из себя злобным лукавством хитрого Иовия, который был возведен в сан патриция, а потом объяснил свое двойное предательство тем, что покинул службу у Гонория лишь для вида, чтобы вернее погубить дело узурпатора. На обширной равнине возле Римини, перед несметной толпой римлян и варваров несчастный Аттал был публично лишен венца и пурпура, и Аларих послал эти знаки императорской власти сыну Феодосия в знак мира и дружбы. Чиновники и офицеры, вернувшиеся к своим обязанностям, были восстановлены в прежних должностях, и даже запоздалое раскаяние было милостиво принято. Но бывший император римлян, желавший жить и нечувствительный к позору, умолял о разрешении следовать за готами в свите высокомерного и капризного варвара.

Третья осада и разграбление Рима

   Развенчание Аттала устранило единственное реальное препятствие к заключению мира, и Аларих подвел свои войска к Равенне ближе чем на три мили, чтобы поторопить нерешительных чиновников императора, к которым вместе с удачей быстро вернулась прежняя заносчивость. Тут Аларих получил известие, вызвавшее у него гнев: его соперник, вождь по имени Сар, личный враг Адольфа и наследственный враг семейства Балти, был принят во дворце. Этот бесстрашный варвар сразу же вывел из ворот Равенны на вылазку триста своих сторонников, захватил врасплох и изрубил в куски большой отряд готов, с торжеством вернулся в город и получил позволение оскорбить своего противника, официально объявив через герольда, что Аларих своим преступлением навсегда лишил себя дружбы и союза с императором. Рим в третий раз искупил своими бедствиями преступления и сумасбродства равеннского двора. Король готов, который больше не скрывал свою жажду добычи и мести, привел свои войска под стены столицы, и дрожащие от страха сенаторы, не имея никакой надежды на избавление, приготовились отсрочить гибель своей страны отчаянным сопротивлением. Но они не смогли уберечься от тайного заговора своих рабов и слуг, которые либо из-за происхождения, либо ради выгоды были на стороне врага. В полночь Саларийские ворота были тихо открыты, и жителей Рима разбудили оглушительные звуки готских труб. Через тысячу сто шестьдесят три года после своего основания Рим, столица императоров, покоривший и цивилизовавший большую часть человечества, был отдан в жертву разнузданной ярости германских и скифских племен.

   Однако в приказе, который Аларих отдал, вступая в побежденный город, видно некоторое уважение к законам человечности и религии. Он призывал своих воинов смело брать себе награду за боевую доблесть и обогащать себя военной добычей за счет богатого изнеженного народа, но в то же время велел им сохранять жизнь тем гражданам, кто не будет сопротивляться, и беречь церкви Святого Петра и Святого Павла, поскольку они – неприкосновенные святилища. В эту ужасную ночь некоторые готы-христиане среди буйства проявили религиозное рвение новообращенных, и усердные церковные писатели сохранили в своих сочинениях – возможно приукрасив – некоторые примеры их необычного благочестия и умеренности^[117].

   Когда варвары бродили по городу в поисках добычи, один из могущественных готов вломился в дом пожилой девственницы, которая посвятила свою жизнь служению у алтаря. Он сразу же потребовал у нее, хотя и вежливо, все золото и серебро, которые у нее были, и был изумлен тем, с какой готовностью она привела его туда, где был спрятан богатый клад – множество посуды из самых дорогих материалов и самой искусной работы. Варвар с изумлением и восторгом рассматривал свою ценную добычу, пока его не оторвало от этого занятия важное разъяснение служительницы алтаря. «Это, – сказала она, – священные сосуды, которые принадлежат святому Петру. Если ты осмелишься коснуться их, на твоей совести будет кощунство. Я же не смею хранить у себя то, что я не в силах защитить». Готский воин почувствовал благоговейный страх, отправил к королю посланца с сообщением о найденном сокровище и получил от Алариха строгий приказ немедленно и в целости доставить все священные сосуды и украшения в церковь, посвященную этому апостолу. Большой отряд готов прошел в боевом порядке по главным улицам Рима, возможно, от края Квиринальского холма до Ватикана (а это большое расстояние), защищая сверкающим оружием длинную вереницу своих благочестивых товарищей, которые несли на голове золотые и серебряные священные сосуды, и боевой клич варваров смешивался со звуками псалмов. Толпа христиан из всех соседних домов поторопилась присоединиться к этой назидательной процессии, и множество беженцев всех возрастов, всех сословий и даже всех сект использовали эту возможность укрыться в Ватикане, безопасном и гостеприимном святом месте. Святой Августин сам признавался, что сочинил свой ученый труд «О граде Божием» с целью найти оправдания тому, что Провидение пошло по пути, на котором было уничтожено величие Рима. Он с особым удовольствием прославляет этот достопамятный триумф Христа и тоном оскорбительного вызова предлагает своим противникам назвать похожий пример, когда во взятом приступом городе вымышленные боги древних смогли бы защитить себя или своих обманутых почитателей.

   Редкие и необычные проявления добродетели варваров при разграблении Рима по праву заслужили одобрение. Но священная территория Ватикана и церкви апостолов могли вместить лишь очень малую часть жителей Рима; многие тысячи воинов, прежде всего гунны, служившие под знаменем Алариха, не знали даже имени Христа или, по крайней мере, не были знакомы с его религией; мы можем, не греша ни против милосердия, ни против беспристрастия, чистосердечно предположить, что в час дикого разгула, когда страсти ярко разгорелись и все ограничения были отброшены, наставления Евангелия редко влияли на поведение готов-христиан. Даже те писатели, кто больше всех был склонен преувеличивать их милосердие, признают и часто повторяют, что в Риме была устроена жестокая резня и улицы города были завалены мертвыми телами, которые никто не хоронил в эти дни, когда все оцепенели от страха. Иногда отчаяние граждан Рима перерастало в ярость, и варвары, встречая сопротивление, каждый раз убивали множество народа – не только сопротивлявшихся, но и слабых, невиновных и беспомощных. Сорок тысяч рабов осуществляли свою личную месть, не зная ни жалости, ни угрызений совести, и смыли следы бича, которым их прежде позорно наказывали, кровью виновных перед ними или неприятных им семей. Римские матроны и девственницы были беззащитны перед такими оскорблениями, которые для целомудренной женщины страшнее, чем сама смерть, и историк церкви, выбирая пример добродетели, который вызвал бы восхищение в веках, нашел его у женщины^[118].

   Знатная римлянка, очень красивая и православного вероисповедания, возбудила нетерпеливое вожделение одного молодого гота, который, как благоразумно замечает Созомен, исповедовал арианскую ересь. Выведенный из себя ее упорным сопротивлением, он вынул меч и в любовном гневе порезал ей шею не сильно, но до крови. Истекая кровью, эта героиня продолжала идти наперекор разгневанному врагу и отвергать его любовь, пока насильник не отказался от своих бесплодных стараний. В конце концов он с уважением проводил ее на святую землю Ватикана и дал охранникам церкви шесть золотых монет, чтобы те вернули ее невредимой в объятия ее мужа. Такие примеры мужества и великодушия были редкостью. Грубые солдаты удовлетворяли свои плотские желания, не интересуясь тем, согласны ли их пленницы и нарушают ли те свой долг. Был всерьез поставлен на обсуждение тонкий казуистический вопрос: потеряли или нет из-за случившегося с ними несчастья славный венец девственности те нежные жертвы насилия, которые непоколебимо отказывались согласиться на то, что им пришлось перетерпеть? Впрочем, были и другие потери, более материальные и понесенные большим числом пострадавших. Невозможно предположить, чтобы все варвары постоянно были в силах творить любовные беззакония, и большинство римских женщин защитило от насилия отсутствие молодости, красоты или целомудрия. Но алчность – всеобщая и ненасытная страсть, потому что обладание богатством позволяет получить почти все, что способно доставить удовольствие человеку с любыми вкусами и темпераментом. Те, кто грабил Рим, вполне обоснованно предпочитали всему прочему золото и драгоценные камни, у которых стоимость самая большая, а размер и вес самые малые. Но после того как эти легко носимые богатства разобрали наиболее старательные разбойники, остальные грубо опустошили римские дворцы, вынеся из них роскошную дорогую мебель. Буфеты с тяжелой посудой и шкафы для одежды, полные разнообразных нарядов из шелка и пурпура, были беспорядочно свалены в повозки, которые всегда следовали за готской армией в ее походах. Изящнейшие произведения искусства пострадали от грубого обращения или были уничтожены по произволу новых хозяев: многие статуи были расплавлены ради ценного материала, из которого были сделаны, многие вазы при дележе добычи разрублены на мелкие куски боевыми топорами. Приобретение богатств еще сильнее возбуждало алчность ненасытных варваров, и те угрозами, побоями и пытками заставляли пленников сказать, где те прячут свои сокровища. Видимые глазу роскошь и расточительность считались доказательством большого богатства; бедность внешнего вида приписывали скупости; упрямство нескольких скупцов, которые лишь после самых жестоких пыток указали, где находится дорогой им клад, стоило жизни многим несчастным, которые умерли под бичом за то, что отказывались отдать сокровища, которых у них не было. Ущерб, нанесенный готами римским постройкам, был сильно преувеличен, но все же они пострадали от готского насилия. Входя в Рим через Соляные ворота, готы подожгли соседние дома, чтобы огонь указывал им путь и чтобы отвлечь внимание римлян. Пламя, которому ничто не мешало распространяться в сумятице этой ночи, поглотило много частных и общественных строений, и во времена Юстиниана развалины дворца Саллюстия еще служили величественным памятником созданному готами пожару. Однако современный историк заметил, что огонь вряд ли мог уничтожить огромные цельные бронзовые балки и что человеческих сил не хватило бы, чтобы разрушить фундаменты древних зданий. Возможно, есть какая-то доля правды в утверждениях благочестивых христиан, что гнев Неба довершил то, что была не в силах сделать ярость врагов и что горделивый римский форум, украшенный статуями стольких богов и героев, сровняла с землей молния.

   Сколько бы римлян из всаднического и плебейского сословий ни погибло во время резни, надежные источники утверждают, что лишь один сенатор лишился жизни от вражеского меча. Но трудно подсчитать, какое множество людей из почета и достатка мгновенно попали в жалкое положение пленных или изгнанников. Поскольку варварам деньги были нужнее, чем рабы, они стали брать выкуп за своих неимущих пленников и назначили за их освобождение недорогую цену. Эти деньги часто платили добрые друзья или благотворители-иноземцы. Тем пленным, которых продали согласно правилам, будь то на открытом рынке или по особому контракту, закон теперь вернул бы принадлежавшую им от рождения свободу, поскольку гражданин Рима не мог ни потерять ее, ни от нее отказаться. Но быстро выяснилось, что возвращение свободы поставило бы под угрозу их жизнь, поскольку готы, если бы их больше не соблазняла возможность продать своих ненужных пленников, могли бы их убить, и в гражданское законодательство уже успели внести положение, что эти люди обязаны отслужить короткий срок в пять лет, чтобы своим трудом выплатить цену, за которую их выкупили. Народы, которые вторглись в Римскую империю, гнали перед собой и пригнали в Италию целые полчища голодных и напуганных провинциалов, которые меньше боялись рабства, чем голода. Бедствия Рима и Италии заставили людей обжить самые уединенные, безопасные и далекие места. В то время, когда готская конница сеяла ужас и опустошение на побережье Кампании и Тосканы, маленький остров Игилиум, отделенный узким проливом от Аргентарийской возвышенности, либо отразил их попытки напасть, либо избежал нападения, и таким образом очень близко от Рима многие граждане столицы надежно затаились среди густых лесов в этой глуши. Большие владения в Африке, которые были у многих сенаторских семей, позволили укрыться в этой гостеприимной провинции тем из них, кому хватило времени и благоразумия бежать с разоренной родины. Самой знаменитой среди этих беглецов была высокородная и благочестивая Проба^[119], вдова префекта Петрония. После смерти мужа, самого могущественного после императора человека в Риме, она стала главой семейства Анициев и из своих личных средств поочередно заплатила за консульские должности для троих своих сыновей. Когда Рим был осажден и захвачен готами, Проба с христианской покорностью судьбе перенесла утрату огромных богатств, взошла на небольшой корабль, с которого уже в море увидела огонь, охвативший ее дворец, и уплыла со своей дочерью Летой и своей внучкой, знаменитой девственницей Деметриадой, на побережье Африки. Эта матрона своей добросердечной щедростью, с которой она раздавала то, что производилось в ее имениях, или вырученные за них деньги, помогла облегчить несчастья изгнанников и пленных. Но даже семья самой Пробы не избежала притеснений со стороны алчного комеса Гераклиана, который имел низость продать знатнейших девиц Рима в наложницы, отдав их в жертву похоти или жадности сирийских торговцев. Итальянских беженцев расселили по провинциям вдоль побережья Египта и Азии до самых Константинополя и Иерусалима. Селение Вифлеем, где жили в уединении святой Иероним и его новообращенные ученицы, до отказа наполнилось нищими знаменитостями обоих полов и всех возрастов, которые старались разжалобить людей воспоминаниями о своем прежнем благоденствии. Ужасная римская катастрофа отозвалась печалью и ужасом в потрясенной империи. Такой яркий контраст величия и падения вызывал у слишком доверчивого народа желание оплакивать и даже преувеличивать бедствия столицы, царицы городов. Служители церкви, применяя к недавним событиям возвышенные сравнения восточных пророчеств, иногда чувствовали соблазн спутать разрушение столицы с концом мира.

   Природа вложила в человека сильную склонность недооценивать преимущества и преувеличивать беды того времени, в которое он живет. И все же после того, как первые вспышки чувств прошли и был точно подсчитан реальный ущерб, наиболее ученые и рассудительные люди той эпохи были вынуждены признать, что в пору своего детства Рим пострадал от галлов сильнее, чем теперь, на склоне своих лет, – от готов. Опыт одиннадцати веков дал потомкам возможность для гораздо более необычного сравнения и с уверенностью признать, что варвары, которых Аларих привел с берегов Дуная, причинили Риму гораздо меньшие разрушения, чем войска Карла V, государя-католика, именовавшего себя императором римлян. Готы покинули Рим через шесть дней, а солдаты императора Карла владели Римом больше девяти месяцев, и каждый час этого времени был запятнан каким-нибудь зверским проявлением жестокости, похоти и грабежа. Аларих своей властью поддерживал какой-то порядок и умеренность в том свирепом полчище, которое признавало его своим вождем и королем, но коннетабль Бурбон пал славной смертью при штурме стен Рима, и смерть командующего уничтожила всякую дисциплину в армии, где служили солдаты из трех разных независимых народов – итальянцы, испанцы и немцы. Нравы Италии в начале XVI века были ярким образцом человеческой развращенности. Там одновременно были в ходу кровавые преступления, которые господствуют в обществе, когда оно еще не оформилось, и утонченные пороки, порождаемые злоупотреблением искусствами и роскошью. Распущенные авантюристы, которые пошли против всех предписаний патриотизма и суеверия и пытались взять приступом дворец римского понтифика, заслужили право считаться самыми развращенными среди итальянцев. Испанцы в это время были грозой и Старого, и Нового Света, но их отвагу и мужество пятнали мрачная гордость, ненасытная жадность и безжалостная жестокость. Неутомимые в погоне за славой и богатством, они усовершенствовали в результате частой практики самые утонченные и результативные способы пытки пленников. Многие из кастильцев, грабивших Рим, были очень дружны со святой инквизицией, а некоторые добровольцы, возможно, недавно вернулись из завоеванной Мексики. Немцы были менее развращены, чем итальянцы, менее жестоки, чем испанцы; эти воины из-за Альп часто под деревенской или даже дикарской внешностью скрывали простосердечие и даже умение быть милосердными. Но в первом пылу Реформации они глубоко восприняли дух и правила учения Лютера. Поэтому их любимым развлечением было осквернять или уничтожать священные предметы католического суеверия. Без сожаления и без угрызений совести они давали волю своей благочестивой ненависти к служителям церкви всех исповеданий и любого звания, которые составляют такую большую часть населения современного Рима. В своем фанатичном религиозном рвении они могли стремиться разрушить трон Антихриста и очистить кровью и огнем духовный Вавилон от его мерзостей.

Отступление готов и смерть Алариха

   Отступление победоносных готов, которые ушли из Рима на шестой день, могло быть подсказано благоразумием, но, несомненно, не было вызвано страхом^[120].

   Во главе армии, которая стала неповоротливой от тяжелого груза обильной добычи, этот бесстрашный вождь двинулся по Аппиевой дороге в южные провинции Италии, уничтожая все, что осмеливалось встать у него на пути, и лишь грабя те местности, где не встречал сопротивления. Судьба главного города Кампании, гордой и роскошной Капуи, которая даже в те дни своего упадка вызывала к себе уважение как восьмой по значению город империи, позабыта, а соседний с ней городок Нола в этом случае обессмертил благодаря своей святости Паулин, который был консулом, потом монахом, после этого епископом. В возрасте сорока лет он отказался от наслаждения богатством и почетом, обществом и литературой ради жизни в одиночестве и покаянии, и громкие приветствия духовенства дали ему силы для того, чтобы презреть упреки его светских друзей, которые считали этот отчаянный поступок следствием какой-то душевной или телесной болезни. Ранняя и горячая привязанность подсказала Паулину выбор места для его скромного жилища, и он поселился в одном из пригородов Нолы возле чудотворной могилы святого Феликса, вокруг которой благочестивый народ в то время уже построил пять больших церквей, где всегда было многолюдно. Паулин отдал все свое оставшееся имущество и весь остаток сил своего ума на служение этому прославленному мученику, никогда не забывал отметить день его памяти торжественным гимном и воздвиг в его честь шестую церковь, самую изящную и красивую, которая была украшена большим количеством интересных картин, изображавших события, описанные в Ветхом и Новом Заветах. Такое упорное и пылкое усердие заслужили Паулину любовь святого^[121] или по меньшей мере народа и римского консула, а через пятнадцать лет после его ухода от мира заставили принять сан епископа Нолы; это случилось за несколько месяцев до того, как готы захватили этот город. Во время его осады некоторые благочестивые горожане были обрадованы тем, что видели либо во сне, либо в видении божественный облик своего святого покровителя; но вскоре ход событий показал, что у Феликса не было либо силы, либо власти, либо желания уберечь от беды тех, чьим духовным пастырем он когда-то был, как пастух охранял бы стадо, которое прежде пас. Нола не была спасена от всеобщего разорения, а епископ попал в плен, и его спасло лишь всеобщее мнение, что он ни в чем не виновен и беден. От успешного вторжения войск Алариха в Италию до добровольного ухода оттуда готов под началом его преемника Адольфа прошло более четырех лет, и все это время готы самовластно правили страной, которая, по мнению древних, собрала на своей земле все разнообразные совершенства природы и искусства. Правда, процветание, которого Италия достигла в счастливую эпоху Антонинов, понемногу уменьшалось по мере увядания империи. Плоды долголетнего мира погибали в грубых руках варваров, и захватчики сами были неспособны почувствовать вкус наиболее изящных и утонченных удовольствий роскоши, которые были рассчитаны на кротких и воспитанных по-светски италийцев. Однако каждый солдат требовал для себя немалую часть ощутимых материальных благ – зерна, скота, растительного масла и вина, которые ежедневно в изобилии доставлялись в готский лагерь и шли там в пищу; а главные начальники воинов оскверняли своим присутствием виллы и сады на побережье Кампании, в которых когда-то жили Лукулл и Цицерон. Их пленники, сыновья и дочери римских сенаторов, подавали в больших золотых кубках, украшенных драгоценными камнями, фалернское вино высокомерным победителям, которые, раскинув свои огромные руки и ноги, нежились в тени платанов, посаженных в специально подобранном порядке так, чтобы останавливать жгучие лучи солнца, но пропускать его природное тепло. Эти наслаждения казались еще сильнее при воспоминании о прежних лишениях и трудностях: сравнение Италии с родиной победителей – унылыми и голыми, открытыми всем ветрам равнинами Скифии или холодными берегами Эльбы или Дуная – добавляло прелести благодатному итальянскому климату.

   Чего бы ни добивался Аларих – славы, новых земель или богатства, он неутомимо шел к своей цели, и его неслабеющий пыл не могли ни угасить несчастья, ни утолить удачи. Еще не успев дойти до края Италии, он уже издалека заметил расположенный рядом с ней плодородный мирный остров и обратил на него внимание. Но даже владение Сицилией Аларих рассматривал только как промежуточный шаг к задуманному им большому походу на африканский материк. Проливы Региума и Мессины имеют в длину двенадцать миль, а в ширину около полутора миль в самом узком месте, и сказочные подводные чудовища – скалы Сцилла и водоворот Харибда – могут испугать лишь самых робких и неумелых моряков. Но едва первый отряд готов погрузился на корабли, как внезапно началась буря, которая потопила или далеко разбросала по морю многие суда; даже эти мужественные люди испытывали страх перед незнакомой им стихией, и в конце концов весь замысел разрушила безвременная смерть Алариха, положившая после короткой болезни конец его завоеваниям. Во время похорон своего героя варвары прославляли его доблесть и удачу траурными хлопками в ладоши и проявили при его погребении свирепость своего нрава. С помощью работ, выполненных огромной толпой пленных, они искусственно изменили течение маленькой реки Бузентин, которая омывала стены города Консенция. Гробница короля была сооружена в очистившемся от воды старом русле и украшена великолепными трофеями, захваченными в Риме; затем воду вернули на ее естественный путь и бесчеловечно убили пленных, выполнивших эту работу, таким образом навсегда скрыв ото всех тайное место погребения Алариха.



   Адольф, который после этого стал королем готов, заключил мир с римлянами и женился на Плацидии, сестре Гонория по одному из родителей. Новый король повел войска в Испанию, чтобы отразить вторжение свевов, вандалов и аланов, но был предательски убит. Его преемник Валлия вернул Испанию под власть Гонория, заперев вандалов в северо-западной части полуострова, а потом поселил готов в Аквитании.