Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Александр Колпакиди.   Спецназ ГРУ: самая полная энциклопедия

О чем не сообщали газеты

   Подготовка добровольцев для действий в тылу противника проводилась в специальных центрах по ускоренной десятидневной программе. Нередко вся подготовка ограничивалась тем, что будущих диверсантов учили ходить на лыжах. Была издана брошюра «Лыжная подготовка в РККА», но ее мало кто успел прочесть. Поэтому большинство отрядов на фронте использовали в качестве обычных стрелковых частей, так как действовать во вражеском тылу подобные подразделения были не в состоянии.

   История 17-го отдельного лыжного батальона достаточно красноречиво свидетельствует об этом. Один из бойцов этого подразделения, П.Н. Шилов, много лет спустя вспоминал:

   «Я был студентом 4-го курса Ивановского сельскохозяйственного института. В декабре 1939 года, проходя по улице 12-го Декабря (теперь – проспект Ф. Энгельса), мы видели большое количество раненых, а больше того, обмороженных красноармейцев, которые прибывали на Ивановский железнодорожный вокзал и по улице 12-го Декабря направлялись в гостиницу, находящуюся рядом с площадью Революции. Многоэтажная гостиница была переоборудована в госпиталь для лечения раненых и обмороженных красноармейцев.

   По молодости и по законам того времени мы никого (ни власть советскую, ни партию, ни наркома обороны) не критиковали. Мы, комсомольцы 20-летнего возраста, были великими патриотами своей Родины. Верили всему, что исходило от партии и правительства, нисколько не сомневаясь в правильности принимаемых решений, и поддерживали любое начинание ЦК партии и правительства. Так и о финской войне думали, что это объективная необходимость по сохранению безопасности страны от нападения империалистов.

   В один из декабрьских дней меня вызвали в комитет комсомола. Там находился председатель горкома комсомола, который сказал, что в Финляндии снега, трудно нашим воевать, нужны бойцы-лыжники. Не задав ни одного вопроса, я безоговорочно записался добровольцем. Вслед за мной записались 28 других студентов-комсомольцев и один коммунист – комендант общежития.

   Затем нас вызвал на беседу военком Октябрьского райвоенкомата г. Иваново. В беседе военком предупредил, что все мы призываемся добровольно, на фронте тяжело, опасно, сильные морозы и убить могут (видимо, шутил, что ли, о том, что убить могут), кто боится – пусть скажет сейчас, так как дело добровольное. Но никто от принятого решения не отказался. Военком напомнил и о массовом поступлении в Иваново обмороженных, но при этом сказал, что нас оденут не так, как красноармейцев, начавших войну в шинелях, яловых или кирзовых сапогах, в буденовках, вооруженных винтовками Мосина и т.д., нас лучше вооружат и оденут в полушубки.

   Потом медкомиссия, кое-как проверявшая наше здоровье, затем прощальный вечер в одном из фабричных клубов и проводы на ст. Иваново.

   Вечером мы находились в городе Шуе. Прямо с железнодорожного вокзала направились и разместились в 1-й городской школе на улице Косаткиной в центре города. Через день получили военное снаряжение и винтовки Мосина, кажется, пятизарядки. Меня зачислили пулеметчиком, и я получил пулемет Дегтярева с двумя дисками. Меня вызвал командир разведки Сапрыкин (ст. лейтенант) и заявил о моем назначении во взвод разведки. Я не отказался.

   Пришел в школьный класс, где размещались будущие разведчики, увидел незнакомых людей, по возрасту старше меня, каких-то неопрятных и грубоватых (так мне показалось вначале). Потом эти «неопрятные» оказались очень хорошими товарищами. Были они из г. Пучежа, г. Юрьевца и один из г. Кинешмы. Всего 30 человек. Большинство – члены партии, я, Никифоров из Кинешмы, Сыщиков из Юрьевца и Морозов из села Савина – комсомольцы. Кадровыми военными во взводе оказались командир взвода ст. лейтенант Сапрыкин, помкомвзвода Краковский, три командира отделений и два санинструктора.

   В один из дней своего пребывания в Шуе ездили на лыжах на стрельбище, упражнялись в стрельбе и метании боевых гранат. Тут нам понравилась смелость нашего командира взвода, который бегал к неразорвавшимся гранатам и забирал их или бросал, чтобы вызвать взрыв. Почти все из нас ни разу до этого не видели боевых гранат, и при неправильном броске некоторые гранаты не взрывались. Вскоре состоялось принятие присяги, отправка на станцию, где погрузились в теплушки с печками и поехали по назначению.

   17-й отдельный батальон насчитывал со всеми службами более 1000 человек».

   Как мы видим – подготовка минимальная. Продолжим цитировать рассказ ветерана:

   «Одеты так: белье нижнее – бязевое, затем шерстяные кальсоны и рубашка, бумажные, цвета хаки брюки и гимнастерка. Поверх – шинель, плохо подогнанная по росту, буденовка, подшлемник, каска, а на ногах – валенки».

   Как далеко сможет уйти разведчик на лыжах в такой одежде? Она ведь сковывает движения и не держит тепло.

   «Снаряжение: лыжи с мягкими креплениями, вещмешок, а в нем яловые сапоги, лыжные ботинки с креплениями, плащ-палатка, противоипритные сапоги (в полпуда весом), противоипритная накидка. На поясном ремне: котелок, фляга, две гранаты, два капсюля-взрывателя, саперная лопатка, сумка с патронами (кажется, 100 патронов в обоймах). Противогаз через плечо. Вооружение на разведки: гранатомет (какого-то древнего образца – винтовка, а на ствол надевалась граната), у командиров (Сапрыкин, Краковский) револьверы, у остальных обычные пятизарядные винтовки. Стрелковые роты, кроме винтовок и револьверов, имели на вооружении ручные пулеметы Дегтярева, станковые пулеметы «Максим» и минометы 37-мм, но без мин».

   И все это нужно тащить на себе!

   «Ехали по Кировской железной дороге, и вот станция Медвежьегорск. Длительная остановка, приказ: «Сдать винтовки». Откуда-то появились ящики, и мы в них уложили оружие и патронташи, а затем получили винтовки СВТ с магазинами (2 штуки) на 10 патронов. СВТ нам понравились, не надо браться за затвор, перезаряжая, можно стрелять и одиночными выстрелами, и очередью, если будет такая необходимость (потом мы эти винтовки побросали). Поехали дальше. Не доезжая до станции назначения – непредвиденная остановка. Впереди идущий эшелон, тоже с добровольцами (кажется, сибиряками), потерпел крушение. Говорили, что крушение устроили финны-диверсанты. Проезжали место крушения ночью, и ничего нельзя было разглядеть.

   Наконец приехали, станция выгрузки – Кочкома. Справа по ходу эшелона – Беломорканал. Ночь разведчики провели в доме местного жителя. Утром направились в пустое помещение школы, где нас ждал сюрприз. Сняли шинели, шапки-буденовки, надели ватные брюки, поверх валенок. Брюки – сверху белые из какой-то плотной ткани (типа плащовки), внутри синяя фланель, куртка, на руках манжеты, снизу пояс: Вместо буденовок дали колпаки ватные из такого же материала, что и куртка с брюками. Ну, и еще маска с прорезями для глаз и носа или рта (не поймешь). На руки, в дополнение к шерстяным перчаткам, полученным в Шуе, выдали варежки с одним пальцем. И сказали, что это одежда строго секретная.

   Далее на автомашинах подбросили до пограничной заставы Реболы. В Реболах переночевали в землянках, днем поупражнялись в стрельбе, а вечером на лыжах отправились к государственной границе с Финляндией. Тут начали проклинать тех «военспецов», которые экипировали бойцов легколыжного батальона и особенно нас – разведчиков. «Какие разведчики, – думали мы, идя на лыжах, – мы навьюченные, неповоротливые ишаки или верблюды или носильщики наподобие клондайковских носильщиков-индейцев». Эта экипировка нам мешала: никакой маневренности, подвижности, да в лютый мороз, да в глубоких снегах! Навьюченные шли до границы, периодически отклоняясь от основной дороги и проверяя, нет ли где рядом противника. Меня при этом как лучшего лыжника и комсорга командир посылал то в головной, тo в боковой дозор. При этом приходилось пробивать лыжню в глубоком снегу, что очень тяжело.

   На другой день благополучно, но изрядно измученные (совершенно напрасно, могли бы весь батальон подбросить на машинах) достигли границы. Тут, немного передохнув и подкрепившись консервами и галетами, а также получив патриотическую зарядку со стороны подвернувшегося малограмотного политрука (он по-украински нам объяснил обстановку на передовой примерно так: «Наши самолеты бомблят и бомблят, а финны убегают», ну и еще чего-то маловразумительное), мы получили приказ догнать и уничтожить отряд финских лыжников, проникших на нашу территорию и устроивших крушение воинского эшелона и другие диверсионные акты.

   Шли по их лыжне вдоль границы на север в течение дня; но без всякого результата. Окончательно измученные, в кромешной тьме, постоянно падая от изнеможения, кое-как вернулись на дорогу, откуда начали преследование лыжников, и получили приказ командира Сапрыкина зарыться в снег и спать.

   Я никак не думал и не предполагал, что будет отдых в снежной яме – но приказ есть приказ. Я, как и другие, вырыл яму, постелил на дно плащ-палатку, кто-то, назначенный часовым, засыпал меня снегом, и я заснул мертвецким сном, как в комфортабельном гостиничном номере. Проснулся от удара в бок прикладом винтовки. Это часовой поднимал нас, так как уже светало. Выбрался из снежной постели, довольно теплой при 40-градусном морозе, и сразу страшно замерз. Пошли куда-то вправо от дороги, ведущей на передовую. Стали уже слышны разрывы бомб и снарядов рядом, но очень глухо, передовая была далеко. Двигались по глубокому снегу, вновь измучились безо всякого толку и вышли опять на дорогу. Темнело, когда нас догнали машины с боеприпасами и продовольствием. Нас посадили наверх груза, но мы и тут мучались, то и дело вытаскивая машины-полуторки из снега на обочинах, так как шоферы, по неделе почти не спавшие, на ходу засыпали, и машины, съезжая с дороги, вязли в снегу.

   Ехали ночью. На одном обогревательном пункте получили по буханке размороженного ржаного хлеба и под утро прибыли на передовую. Место это называлось Хильки III. Позади остались Хильки II и Хильки I. Хильки – хутор в переводе на русский, но за точность не ручаюсь. Когда шли к исходной позиции, нам навстречу попались остатки стрелкового батальона, измученные, истерзанные, вели и несли раненых и в наш адрес отпускали злые «сочувственные» реплики: «Видите, что с нами стало?! В одном бою разбили батальон, а вы добровольно (нас узнавали по одежде) идете умирать». Это как ножом резануло по сердцу. Сразу вспомнились слова малограмотного политрука: «Наши самолеты бомблят и бомблят, а финны убегают». Тут мы увидели другое. Наши бегут, и не все, а жалкие остатки. Также узнали от раненых и как наши «бомблят». Самолеты, верно, бомбили, стараясь угодить в финнов, окруживших 54-ю дивизию, но иногда бомбы падали на своих, а продукты и боеприпасы, которые они сбрасывали, больше попадали финнам, нежели бойцам окруженной дивизии.

   Увидели артиллерийскую батарею 76-мм пушек и хорошую землянку. По просьбе командира взвода нас пустили погреться и подготовиться к предстоящим боям. Рядом находилась походная кухня, и мы поели за много дней горячей пищи – наваристого, жирного супа, какой-то каши и попробовали уже фронтового чая.

   Это была передовая. Фронтовое, боевое напряжение. Все, кого мы встречали, были возбуждены, так как бои шли не в нашу пользу. В артиллерийской, гостевой для нас, землянке жили недолго. Быстро получили продукты на три дня – тушенку, масло, сахар, галеты, по шкалику водки (называли это «ворошиловским пайком») – и в сумерки вышли в первую разведку. Что разведывать, куда, на какое расстояние, командиры не объяснили. Сошли на лыжах под гору и углубились в темный лес. Темнота постоянно разрывалась светом ракет красного, желтого, белого цвета. Впереди, справа, слева, сзади непрерывная стрельба – пулеметная, автоматная, минометная. То и дело над головами летели куда-то, шипя в воздухе, мины, снаряды, и потом вдалеке слышались их разрывы. Напряжение нарастало. Чужой, враждебный лес, непрерывная канонада, не умолкающая ни на секунду (и так до конца войны), где-то в стороне, недалеко, пулеметная стрельба…

   Вдруг передние остановились. Меня нашел командир взвода и дал приказ – возвратиться назад, найти батальон, который должен идти за нами, и сообщить, что мы, разведчики, дошли до указанного рубежа, противника не встретили, и какой будет дальнейший приказ. Получил какое-то назидание от помкомвзвода Краковского и политрука, которого нам дали на Хильках III, и углубился в незнакомый лес по проторенной лыжне. Шел быстро. Несмотря на сильный мороз, я взмок, впору было расстегнуться. Так я волновался, что усталость исчезла. Страха не было. Думал только одно: как бы найти батальон. Вдруг лыжня раздвоилась. Куда идти – вправо или влево? Прислушался к стрельбе, услышал какие-то голоса (почудилось – на чужом языке), пошел вправо и не ошибся.

   Вскоре встретил головной дозор батальона во главе с начальником штаба, его я узнал по росту, он был детина метра под два. Меня остановили. Назвал пароль, получил отзыв. Доложил начштаба приказ, полученный от Сапрыкина, и выслушал площадную брань в адрес командира взвода, а также почему-то и в свой. Видимо, нервы у начальника штаба были не на месте. Опыта у наших командиров, от сержанта до командира батальона, было, как потом мы поняли, не больше, чем у рядовых бойцов. Мне приказали вести батальон по знакомой лыжне. Светало, когда приблизились к месту, от которого я ушел с приказом, и увидели остатки от взвода. Командир взвода тяжело ранен, помкомвзвода тоже. Живыми остались политрук и два санинструктора. Пока я ходил на связь с батальоном, разведчиков окружила группа финнов и расстреляла из автоматов и минометов. Беда была в том, что наш СВТ не стрелял. На морозе после первого выстрела затвор покрывался пленкой льда и капсюль следующего патрона не разбивался бойком. После первых выстрелов разведчики уже не стреляли, винтовки не работали, а вот автоматы у командира взвода и помкомвзвода были в порядке, и они стреляли по финнам до последнего патрона. Ну и по ним, ведущим огонь, финны сосредоточили ответный и обоих тяжело ранили. Спас остатки разведвзвода наш приход к месту боя в составе батальона.

   Полностью рассвело, когда подтянулись все роты. Началась мне плохо понятная подготовка к бою. При свете утра я увидел, что мы находимся на огромной сопке, покрытой сосновыми деревьями, а слева – лощина или озеро. Вот туда и было приказано идти батальону. И тут началось побоище. Командиры, не получив разведданных, пошли в наступление, не зная силы и точного расположения противника. По батальону били из пулемета и вели минометный обстрел. Финны умело применяли минометы в лесной местности и нанесли батальону большой урон. Я в это время нашел политрука и разведчика Никифорова из Кинешмы. Политрук вел огонь из автомата по перебегающим финнам на другой стороне лощины. Я увидел за кустом пулемет, установленный на волокуше, и трупы убитых пулеметчиков. Один диск был в пулемете, а два диска лежали рядом. Позвал политрука, и мы начали вести огонь. Я – пулеметчик, а политрук помогал с дисками. Находка дегтяревского пулемета дала возможность подавить огонь противника на правом фланге, чем воспользовались наши и потеснили финнов в лес. Но многие из бойцов и командиров наткнулись на минное поле, возникла паника, и батальон начал отходить. У нас кончились патроны, и вдруг застонал политрук. Разрывная пуля раздробила ему голень правой ноги. Политрук стонет и просит ему помочь и не бросать. Я снял пулемет с волокуши, затянул пулемет и волокушу за кусты, подтащил и уложил на волокушу политрука и под сильным огнем стал вывозить из этого ада. Даже не заметил, куда скрылся тов. Никифоров, видимо, его тут, рядом, убило.

   Мне одному пришлось вывозить раненого по мятому, всему в ямах снегу. Вокруг шел ожесточенный бой. Ползком затащил политрука в заросли кустов, немного отдохнул. Думал, что же делать: идти к ротам, продолжающим бой, или везти раненого. Пересилила жалость к человеку, жалобно стонавшему, ослабевшему от потери крови. Хотел перевязать ногу, но раненый запротестовал, не дал разрезать брюки, а кровь течет и течет. Все же кое-как сделал тугую перевязку поверх брюк своим перевязочным пакетом. А рядом уже никого. Один я, да где-то в стороне стонали и кричали раненые. Тут я решился и ползком повез политрука. Нашел лыжню, по которой шел в разведку, и углубился в лес. Политрук изрядно замучил меня просьбами сквозь стон: «Шилов, не бросай меня. Шилов, не бросай меня», и так без конца. Снег был измят, ямы, колдобины, тут и там убитые. Измучился напрочь. А политрук начал просить: «Пить, пить, пить…» Я давал ему кусочки снега, сам глотал снег, но это не помогало. Довез до болота. В одном месте увидел разрытый кем-то снег и замерзшую лунку на льду. Штыком проковырял лед, крышкой от котелка зачерпнул воды и напоил раненого, так жаждущего воды после потери крови. Политрук утих, изредка только стонал от боли и продолжал тянуть надоевшее мне: «Шилов, не бросай меня…»

   Наконец, ужасно уставший, валившийся с ног, я увидел батарею и землянку, от которой начали свой поход в разведку. Батарея вела огонь. Спросил, где санбат, мне показали, и я уже по ровной, укатанной дороге нашел медсанбатовскую землянку и сдал санитарам теряющего сознание от холода и потери крови политрука. Вместо двери в землянке была двойная плащ-палатка, закрывающая вход, куда следом за санитарами вошел и я. Землянка была сплошь забита ранеными, стоны слышались изо всех углов, со всех нар. Я, измученный, не спавший несколько ночей, увидел у входа местечко, прилег и заснул мертвецким сном. Не знаю, долго ли спал, а проснулся на ногах. За шиворот меня держал здоровенный мужик в белом халате. Обругал матом, вывел из землянки, грубо толкнул: «Там товарищи погибают, а ты спать устроился!», добавив нецензурной брани. Я отошел от санбата, не зная, что делать, куда направиться. Поел у стоявшей возле полуразрушенного сарая кухни и пошел искать своих. Был вечер, но я нашел-таки одного из разведчиков – Морозова (его оставил командир взвода на Хильках III, откуда мы уходили). Под утро собрались оставшиеся в живых: командир отделения Плетнев, Смирнов, Морозов, один санинструктор, ну и я. Вот и все уцелевшие разведчики.

   К вечеру нас собрали появившиеся чужие командиры (командиры батальона, за исключением писаря штаба, старшины по званию, погибли), присоединили к дорожно-эксплуатационному полку, и мы пошли в новое наступление. Кроме дорожного полка, в наступлении участвовали остатки нашего лыжного батальона (человек 200) и еще какие-то части. Шли слева от дороги по направлению к окруженной 54-й дивизии.

   В трех километрах от хутора (Хильки III) на дороге оказалась разбитая колонна машин, везущих продовольствие и боеприпасы в 54-ю дивизию. Колонну из 16 машин сопровождали два танка. Передний танк финны подбили из орудия, а колонну разбили из минометов. К нашему приходу уцелела всего одна машина. В ней находились продукты и водка. Изголодавшиеся бойцы (не нашего батальона) пытались воспользоваться грузом. Многие, больше десятка смельчаков, поплатились жизнью. Машина была пристреляна, и финны метко стреляли из укрытия. Потом мы отогнали финнов в глубину леса.

   Утром наступило затишье, но длилось оно недолго. По нас стали стрелять засевшие на елях и поджидавшие рассвета автоматчики-снайперы («кукушки»). Наш новоявленный командир закричал: «Ребята, давай уничтожим гадов! Их немного осталось!» Мы залегли за деревьями и стали следить, откуда стреляют «кукушки». Заметили и залповым огнем сбили одного. Я увидел поваленную ветром ель, корни которой с землей и снегом образовали как бы щит, подполз к этому удобному укрытию, проделал в корнях отверстие и стал следить. Меня заметили, обстреляли, но безуспешно – еловый щит защитил. Мне удалось прицелиться и несколькими выстрелами сбить «кукушку». Финн упал раненный, и, когда прекратился огонь снайперов, мы подошли к нему. Один из наших заколол финна штыком. Я и другие поругали его за жестокость. Когда бои вблизи машин и дуэль со снайперами закончились, поступил приказ отойти на Хильки III. Там собрали всех недобитых из 17-го батальона и направили на переформировку. Шли налегке, тяжелые вещевые мешки со всем содержимым в горячем бою были брошены. По дороге финны делали засады и обстреливали нас. Мы потеряли при этом еще более десяти человек убитыми и столько же ранеными.

   Дошли до погранзаставы Реболы, где пробыли два дня, в течение которых получили пополнение, но не из добровольцев, а бойцов, призванных из запаса. А в наш взвод поступили в основном татары из Бугульмы, плохо говорившие по-русски. После того как мы получили пополнение, нам выдали шапки-ушанки вместо буденовок и ватных колпаков. Теплее стало голове и рукам удобнее. Ох, как мы воспрянули духом!

   Итак, новое пополнение, новые командиры и вновь созданный батальон отправился на передовую. При интенсивной поддержке артиллерии мы отогнали противника и захватили очень нужную сопку. И вот тут грянула беда. Что-то случилось с артиллерийским наблюдателем, и по его вине или еще чьей-то батарея, которая била по финнам, начала беглым огнем бить по нас. Мы с товарищем Смирновым из Юрьевца оказались рядом и замерли, не зная, что делать: стоять, лечь или бежать. Свистят осколки, летят ветки, вдруг вскрик Смирнова. Присмотрелся, а у него нижняя челюсть отбита осколком и висит на коже. В этот момент прекратился артиллерийский огонь, и каким-то чудом рядом оказался санинструктор. Вдвоем мы перебинтовали раненого, и санитар увел его в тыл. Больше я Смирнова из кадровых разведчиков (шуйских) не видел и ничего о нем не знаю.

   Здесь, на этой сопке, мы надолго заняли оборону. Отсюда и начались наши боевые действия, разведка, частые вылазки и наступление отдельных рот и взводов на оборону противника. Бойцы поднимались в атаку, финны подпускали на определенное расстояние и расстреливали очень точным, прицельным огнем. Добежит боец до пристрелянной линии или доползет по снегу, и дальше ни на шаг – падает убитым или тяжело раненным.

   Когда мы возвращались из разведок, то, проходя по местам атак, с болью в сердце смотрели на трупы наших бойцов. Кто в какой позе был, когда его встречала пуля, так и замерзал в виде какого-либо крючка. Картина жуткая. Лежит боец, каска пробита, мозги вытекли кроваво-белым сгустком, а рядом, где мина разорвалась, – трупы без рук, без ног, а то и без головы. Каких только разорванных, замерзших тел не насмотрелись. Мороз по коже. Но особенно непереносимо было то, что на поле боя одни наши и очень редко увидишь убитого финна. Это тоже тяжело влияло на психику, приводило к мысли, что нам не победить, что всех нас истребят поголовно.

   Мы, те, кто пережил первые кровопролитные бои, к моменту получения пополнения уже набрались опыта, хорошо стали ориентироваться в обстановке и старались помогать еще не обстрелянным командирам. И тем, из пополнения, рядовым и командирам, с нами было легче, нежели в первых боях – нам.

   К нам с самого начала пришло великое разочарование в Красной Армии. По книгам, по фильмам Красная Армия считалась непобедимой, хорошо обученной, дисциплинированной. Идеализировали и восхваляли ее всячески, гордились первым маршалом Ворошиловым и другими легендарными полководцами. Но в первом же бою мы увидели военное невежество, безграмотность, полнейшее неумение управлять большими и малыми подразделениями. Наши погибшие командиры плохо знали свою задачу, ни теоретического, ни практического опыта у них не было. Была бестолковщина. Узнав смутно, где противник, лезли ему в лоб, а он, умный и опытный, хорошо зная местность, проведя тщательную разведку, косил наших наступающих. Нам, рядовым бойцам, было трудно с такими командирами, мы находились в полной растерянности. Но опыт все же пришел, и довольно быстро.

   Уже смешно было слышать команды новых командиров – например, шумят в воздухе снаряды, мины, свистят пули, и то и дело команда: «Ложись!» Новенькие ложились вместе с командой, мы же оставались стоять, не остужая руки в «горячем» от жгучего мороза снегу. Первый новый командир взвода по фамилии, оканчивающейся на «швили» (начало точно не помню, но чуть ли не Джуншвили), грузин, замучил нас командами «ложись», заставляя кланяться пулям и снарядам, которые куда-то пролетали (пули оставляли после себя тонкую нитевидную трассу) и рвались вдали. Пришлось даже подать жалобу командиру батальона. Сменили грузина на русского, старшего лейтенанта Смирнова, очень смелого, умного, быстро изучившего обстановку командира. Мы его полюбили, он берег нас, а мы его, и старались как можно лучше выполнять его приказы, задания и помогали ему, сами имея достаточный опыт. Потери наши стали невелики. Почти в каждой разведке теряли несколько человек, но часто случалось, возвращались и вовсе без потерь. Вместо брошенных винтовок СВТ все вооружились пятизарядными винтовками Мосина. Они били одиночно, но безотказно. Патроны и гранаты в избытке валялись на земле после частых боев. Трудно только было добывать капсюли-взрыватели. Они малы и терялись в снегу около убитых бойцов.

   Теперь скажу о себе. С первого дня бывало и страшно, особенно когда впервые попал под огонь. Но как-то быстро я, лично, научился преодолевать даже очень большой страх и действовать согласно сложившейся обстановке, а не кидался в кусты или сугроб. Хотя, по правде, это не всегда и спасало. Пуля находила тех малодушных, кто старался остаться позади или прятался в снежный сугроб. (…)

   Тяжело нам было и сложно. Всего больше мучило то, что находились почти без сна. Удивительно, как это можно вытерпеть, но, видимо, человек, вернее, его организм, в экстренных условиях способен на многое. А вышестоящее командование как будто специально устраивало пытку, лишая сна. Выходим с наступлением сумерек в разведку. Выполняем, как правило, добросовестно задание. Возвращаемся измученные, мечтая хоть в снежной яме часик поспать. Но увы и ах… Доложит командир результаты разведки и дает новый приказ: натягивать колючую проволоку, или посылают в дозор, в секрет. Кстати, землянок и палаток для рядовых не было. Теплая палатка с печкой была в обороне для штаба батальона и санвзвода, а для нас, рядовых, снежная яма. Хотя об этой «теплой» постели мы мечтали, приходя из боя, разведки, поиска, секрета. Рядовых, и даже разведчиков, тогдашнее командование не щадило, ничего хорошего из этого, конечно, не извлекая. Иногда от переутомления люди погибали, обмораживались, сбивались с пути. Случалось, в разведке или во время возвращения с задания идем по лыжне цепочкой, вдруг передний (часто комвзвода) по какой-тo причине останавливается. Все сзади идущие ждали такой момент, опирались на палки и спали хоть минуту, хоть две, хоть три, пока не получали в бок палкой или еще чем от тех, кто не заснул или первым проснулся. Это был сигнал двигаться дальше. Часто падали в снег, с трудом поднимались из сугроба с варежками, полными снега. Иногда засыпали в секрете и попадали под суд военного трибунала.

   Я часто ходил в секрет старшим, со мной еще двое из пополнения. Отмерзали ноги, руки, дрожишь, но не от страха, от мороза, да еще следишь за подчиненными (лучше бы их не давали). Кругом кромешная темнота, кое-как различаешь ориентиры и своих доверенных. Сам терпишь, а они то рукавицами хлопают, то валенками топают, то сядут, защищаясь от ледяного ветра и мороза, и т.д. Эх, и трудно было простоять в снежном окопе два-три часа, пока не сменят!

   А комиссар батальона Перминов из Военно-политической академии им. В.И. Ленина собирал в землянке высотой в один метр и загробным голосом, невидимый из-за дыма горящего костерка, наставлял нас, комсоргов взводов, так: «В дозорах и секретах бойцы пляшут, хлопают рукавицами, садятся в окоп, не следят за противником», ну и еще чего-то говорил долго, а заканчивал словами: «Я пришел из академии Ленина, не закончив ее, брат мой, тоже комиссар, сражается на мурманском направлении. И вот я не допущу, чтобы погиб батальон, как погиб Чапаев из-за бойцов, что заснули в дозоре. Я сам, хоть и комиссар, лично расстреляю того, кто в дозоре-секрете будет топать, хлопать рукавицами, а тем более заснет. Так и передайте своим комсомольцам и другим, кого посылают в секрет или засаду!» Заканчивали совещание комсоргов песней. Уставшие, грязные, обросшие волосами, в низенькой землянке пели песни. Комиссар командовал: «Шилов, запевай!» Я запевал простуженным, но все же звонким голосом, и в дымной маленькой землянке приглушенно звучали две-три песни. Сначала «Катюша», потом «Если завтра война, если завтра в поход», «Три танкиста» и иногда «Широка страна моя родная». Кто пел, кто кашлял от дыма, но я своим сильным голосом вел песню. Чуть воспрянув духом, повеселевшие, выходили на мороз и расходились по своим местам, передавая другим наказ комиссара. Комиссар еще требовал от нас, комсоргов, чтобы мы и взносы аккуратно принимали. На 30–40-градусном морозе кое-как нацарапаешь фамилию и берешь 20 копеек, согласно нашего оклада 5 рублей тех денег. Ругались и смеялись сквозь слезы над этим приказом комиссара.

   Уходя в дозор или секрет, мы считали себя смертниками. Отдавали командирам партийные и комсомольские билеты, солдатские удостоверения и письма. Ведь в случае нападения, подав сигнал о противнике, мы быстро вернуться на исходные позиции не могли. Хотя бы потому, что шли в дозор или обратно с большим трудом: пролезая, цепляясь за шипы, помогая друг другу через два ряда колючей проволоки, так как специальных проходов не делали. Вдобавок бывали случаи, когда потерявших бдительность дозорных финские разведчики резали финками, проникали в глубь нашей обороны и также финками убивали спящих бойцов. Это у финнов был хорошо отработанный и часто применяемый прием, держащий в страхе наших бойцов.

   Однажды мне пришлось находиться в дозоре более трех часов, на час больше обычного. Когда вернулся, то узнал, что в батальоне был сформирован отряд из лучших лыжников для отправки в глубокий рейд по тылам противника. Вместе с отрядом ушел и мой друг по институту Леша Баканов, начинающий поэт. Через несколько часов возвратился наш институтский товарищ Иван Крылов. У него сломалась лыжа, он попал под подозрение, и два дня командование выясняло причину его возвращения, все обошлось, и мы взяли его в свой взвод.

   А отряд в 100 человек ушел и пропал без вести. До конца войны и после мы не узнали о нем абсолютно ничего. Так и пропал отряд и мой лучший товарищ Леша Баканов. Вполне возможно, отряд попал в плен, а судьба пленных складывалась трагически. Финны обменивали наших пленных на своих, и, когда наши прибывали на родину, их судил трибунал, вынося один приговор – расстрел. Сдержал, видимо, свое слово тогдашний начальник Главпура Мехлис, он был у нас, выступал перед бойцами на митинге, вдохновлял на подвиг словами: «Нам известно, что в частях много паникеров, членовредителей, трусов, убегающих с поля боя. Знайте, таких будем судить трибуналом и расстреливать. А тех, кто сдается в плен, наказывать, судить мы не сможем. Так знайте, что будем расстреливать их родственников!» Не знаю, репрессировал ли кого-либо из семей наших пленных, но то, что «заветы» Мехлиса выполнялись строго, это точно. У нас расстреляли одного бойца (не добровольца, а из пополнения). Он, видя, как убивают других, струсил и решил проткнуть себе ладонь штыком. Врачи быстро определили членовредительство, тут же трибунал и расстрел. А ведь трус был молоденький красноармеец, могли бы его наказать и помягче, а можно было бы и совсем не наказывать, ограничившись комиссарским внушением.

   Ближе к концу войны наше настроение пришло, можно сказать, в полный упадок. Вместе со мной в батальоне и минометном отделении служил Николай Большаков. Так вот, при встрече он вместо приветствия всякий раз задавал вопрос: «Ты жив?!» Вроде бы мелочь, а как отрицательно сказывалось на психике. Этими словами он как бы усиливал нашу уверенность в том, что не сегодня завтра мы будем убиты»[232].

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Константин Рыжов.
100 великих библейских персонажей

Надежда Ионина.
100 великих дворцов мира

Сюмпэй Окамото.
Японская олигархия в Русско-японской войне

Адольф фон Эрнстхаузен.
Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943

Карл Расселл.
Ружья, мушкеты и пистолеты Нового Света. Огнестрельное оружие XVII-XIX веков
e-mail: historylib@yandex.ru