III. О научно-популярных книгах

   Делиться с широким читателем результатами своих специальных исследований в традициях русской науки. Оставляя в стороне естествоиспытателей (Мечников, Тимирязев, Павлов), напомню о публичных чтениях Грановского и С.М. Соловьева. Много хороших научно-популярных книг вышло в начале XX века – после революции 1905 года и в период нэпа. Потом традиция прервалась. Возродил ее после войны С.П. Вавилов в академическом издательстве «Наука». В 1940-х – 1970-х годах опубликованы десятки брошюр, в том числе и очень полезные. Тогда и я попробовал свои силы в этом жанре^[76]. Мои книжки быстро разошлись, получили благожелательные отзывы в таких журналах, как «Новый мир» и «Знание – сила», но, когда я предлагал свои рукописи издательствам и когда над ними трудились редакторы, мне упорно говорили, что я пишу слишком сложно, не учитывая запросы потребителей. Это заставило меня задуматься о популяризации. Разумеется, я не собираюсь навязывать всем какой-то единый рецепт. Чем многообразнее будет наша печатная продукция, тем лучше. Но знакомство с существующей литературой показывает, что авторы не просто по-разному смотрят на свою задачу, но и представляют ее себе недостаточно четко.

   Всякая ли тема может стать предметом научно-популярной книги? В наших редакциях не сомневаются – отнюдь не всякая, а только крупные, торжественно звучащие темы. Применительно к моей специальности, скажем, – «Происхождение человека» или «Происхождение славян». Исключение делается лишь для сочинений с рекламно-зазывающими заглавиями вроде «Загадки золотого кургана», «Тайны времен минувших» и т. п. Пусть они содержат длиннейшие таблицы химических анализов или скучные рассказы о рядовых раскопках, не раскрывшие ровно никаких загадок и тайн, – не важно, было бы интригующее название. Ну, а если в ту же редколлегию попадет рукопись с не слишком броским и не слишком широковещательным заголовком, скорее всего, ее отклонят.

   В 1964 году я принес в издательство «Наука» брошюру «Памятники первобытного искусства на территории СССР». Плоха она или хороша – вопрос другой. Но насколько проблема древнейшего искусства интересует читателей, я убеждался не раз. К моему удивлению, заявку отклонили именно потому, что тема не интересна. Благодаря ходатайству моих коллег решение удалось изменить. Была объявлена предварительная подписка^[77] и собрано 30 тысяч заказов. Тираж мне дали, однако, 20 тысяч. Книгу раскупили дней за десять, на конкурсе общества «Знание» наградили дипломом, но едва я заикнулся о переиздании, как услышал, что оно не нужно, да и само первобытное искусство никому не нужно.

   Между тем перелистайте указатели английских популярных серий издательств «Пингвин-бук» и «Пеликен-бук». Чего там только нет: и «Культуры каменного века Южной Африки», и «Древняя Анатолия». Можно заранее сказать, что ни одна из этих книг не показалась бы заслуживающей внимания нашему издательству. Отчасти дело, видимо, в традиционном перевесе технической литература над гуманитарной в изданиях СССР в целом. В 1955 году процент литературы по общественным наукам по отношению ко всей продукции в СССР был равен 17, а по прикладным – 52. В Англии, соответственно, – 16 и 16; в Югославии – 27 и 20; в Италии – 21 и 13; в Чехословакии – 35 и 28^[78]. Это существенно. Но есть и пренебрежение к запросам читателей. То, как расходились альбомы и книги издательства «Искусство», должно было бы чему-то научить наших редакторов.

   На мой взгляд, для научно-популярной литературы никакие темы не заказаны, и ограничение их до пресловутого «Есть ли жизнь на Марсе?» свидетельствует о бедности воображения наших издательских деятелей, о недооценке ими культурного уровня читательской аудитории. Секрет успеха не в названии, не в теме, а в подходе к ней.

   Вот вышла брошюра профессора А.П. Смирнова «Скифы» (М., 1966). И тема выигрышная, и попытки оживить изложение налицо (эпиграф из Блока – «Да, скифы мы…, попробуйте сразиться с нами!»). Но дальше начинается нечто томительно-скучное, так что я не уверен, хватило ли у кого-нибудь терпения дочесть всё до последней страницы. Автор – известный археолог, но литературного дарования у него не было, и браться за популяризацию ему явно не следовало. Никакое потакание мещанскому любопытству на манер «Загадки золотого кургана» не сделает книгу научно-популярной. Тема может быть и узкой, и специальной, но от книги не оторвешься, если автор умеет на примере малого затрагивать большие, волнующие людей темы.

   Для меня на протяжении всей жизни недосягаемым образцом остается книга И.Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями». Я прочел ее еще школьником в 1945 году, и мое первое восприятие было таким же, как у рядового читателя. Потом я вновь возвращался к ней, уже получив историческое образование и поработав в архивах и рукописных отделах библиотек, но она не утратила для меня своего обаяния. В маленьких, слабо связанных друг с другом главках, Крачковский вспоминает некоторые свои исследования, в сущности, весьма специальные, на сугубо частные темы – о третьестепенных арабских поэтах, о забытых ученых-ориенталистах начала XIX века, о крайне отрывочных текстах в плохо сохранившихся и не очень содержательных документах. Но, говоря об этом неблагодарном калейдоскопическом материале, автор сумел передать и пафос научного поиска, и аромат восточного средневековья, и идею преемственности в развитии культуры, многое, многое другое.

   Пример этот показателен еще в одном отношении. Крачковский нигде не объясняет нам, что такое арабская культура, а ведь это знает далеко не каждый. Нигде не оговаривается, почему, собственно, речь идет о рукописях, а не о произведениях типографского станка; почему арабским языком пользовались и в Европе, и в Азии, и в Африке. Объяснений нет, но об этом не думаешь. Представив себе мысленно подобные поясняющие вставки, мы поймем, что они неминуемо нарушат поэтический строй книги.

   Я обращаю на это внимание потому, что наши редакторы требуют, чтобы в научно-популярной книге любой термин, любое не вполне обычное явление подробнейше истолковывалось. Нельзя просто упомянуть термин «палеолит», надо тут же добавить, что «это значит древнекаменный век, а слово происходит от греческого „палеос“ – древний и „литое“ – камень, а древнекаменный век – это период, когда…» и т. д., и т. п. Правда, то же самое сказано даже в учебнике истории для пятого класса, но предполагается, что наши сочинения читают и люди, не учившиеся в начальной школе (в чем я сомневаюсь) или основательно забывшие ее программу. В глазах иных наших авторов и редакторов научно-популярная литература – всего-навсего особая разновидность научной, отличающаяся тем, что тут каждый вывод предельно разжевывается для читателя.

   В итоге получается, по-моему, нечто, превосходящее по скуке чисто научную книгу, ибо бесконечные пояснения непрерывно мешают естественному течению мысли и раздражают мало-мальски начитанного человека. В «Докторе Фаустусе» Томас Манн заметил: «Самый активный, самый горделивый и, пожалуй, наиболее действенный способ познания – предвосхищение знания, рвущееся вперед через зияющие пустоты незнания… Юношество, бесспорно, предпочитает такой способ усвоения; пустоты же с течением времени сами собой заполняются»^[79]. Это очень верное наблюдение. Избегать перегрузки специальной терминологией нужно, кое-что объяснять по ходу дела тоже нужно, но изрядную долю фактов можно излагать с верой в осведомленность читателя; в то, что, на худой конец, он разгадает смысл незнакомых ему выражений. Ну, а если он не догадается и захочет заглянуть в энциклопедию, то право же, это неплохо.

   Нет, не нудные разъяснения всего и вся делают книгу популярной. Мне представляется, что это вовсе не расшифрованная для непосвященных научная книга, а совсем другой жанр, близкий к художественной литературе, поскольку в нем личный момент играет гораздо большую роль, чем в ученых исследованиях. Это жанр, где надо стремиться раздвинуть тесные рамки своей специальности и постараться выйти из лабиринта библиотечных полок, музейных стеллажей, лабораторных столов на широкий простор, куда не рискует или по традиции не считает нужным выходить кастовый ученый.

   Конечно, и в монографиях, и в журнальных статьях, и в отчетах о полевой или лабораторной работе в чем-то проявляется личность автора, его преданность фактам и нелюбовь к фантазиям; или, наоборот, некоторая небрежность в «мелочах» и страсть к эффектным построениям и сенсациям; уровень культуры, широта кругозора. Но там это получается невольно. Напротив, идеалом всякой науки (недостижимым, но осознающимся) служит такое положение, когда совершенно разные исследователи описывают одну и ту же местность, химическую реакцию, раскопки кургана и т. д. совершенно одинаково.

   При этом посторонние мысли, возникшие у автора в процессе работы, нас не интересуют, и любое отвлеченное рассуждение на общие темы на страницах отчета или монографии воспринимается как что-то инородное, как позерство и манерность.

   Не таков идеал популяризатора. Подобно писателю, он должен рассказать о каком-либо явлении по-своему, не банально, как можно выразительнее. Образ автора для нас уже не безразличен. Нам хочется понять, как смотрит на свой труд, на всё окружающее, на жизнь в целом человек необычной, далекой от нас профессии. В научной книге я обязан строго придерживаться фактов. В популярной – мне дано право на неожиданные сближения и сопоставления, на смелые гипотезы, а порой и на фантазии. Когда мы берем в руки диссертацию или монографию, нам незачем знать, что именно подтолкнуло автора к его занятиям. Нам важны полученные результаты, а не все осложнения на пути к ним. В научно-популярной книге на первый план часто выступают исследовательская мысль, психологические предпосылки великих открытий и трагических заблуждений; рассказ об ученых разных школ, разного склада.

   Многое здесь решают характерные мелкие штрихи, столь ценимые писателями, и непривычные для склонных к генерализации ученых. И не в том суть, что отвечают на наши вопросы энтомолог или археолог. Один ездит в экспедиции потому, что его неодолимо влечет в родные костромские или владимирские места; другой – потому, что мечтает отыскать следы древнейшей культуры, созданной его предками, и показать ее величие; третьим руководит преклонение перед искусством прошлого. Это детали. Любой ответ поможет нам оторваться от частностей и взглянуть на мир с новой для нас точки зрения. Тот, кто умеет раскрыть на материале малого что-то значительное; увидеть связь своей узкой специальной темы с проблемами, над которыми задумываются все люди, и напишет настоящую научно-популярную книгу.

   Нет спора – это трудно. И всё-таки возможно. Доказательство тому – те же миниатюры «Над арабскими рукописями». Крачковский был замечательным ученым, человеком редкого благородства, высокой культуры, и это нашло полное выражение в его книге. Не всем дано быть Крачковскими. Иные наши сочинения, написанные в подчеркнуто личной манере, против воли автора^[80] обрисовывают натуры малосодержательные. В рассказах иных археологов-сибиряков про путешествия с приключениями (встречи с медведем в тайге и смерчем в пустыне Гоби), чувствуется легковесность туриста, не более^[81]. Но и такие поверхностные очерки, по-моему, ближе к подлинной научно-популярной литературе, чем уснащенный тысячами пояснений тоскливый вариант того, что более сжато сообщалось в серьезных исследованиях и журнальных статьях.

* * *

   В заключение для примера попытаюсь объяснить замысел собственной книги «Пушкин и древности» (М., 1979; 2-е изд., М., 2000). И тем, и задач в ней несколько. Простейшая из них: предложить комментарий археолога к некоторым произведениям Пушкина. Кое-какие мелочи, оставшиеся непонятными литературоведам, удается уточнить, растолковать. Но их не так много, написать об этом можно лишь маленькую статейку; и рядом выступает вторая тема: археология пушкинской поры. Я характеризую тот фон, на который накладывался интерес поэта к древностям – античным, славянским, восточным; стараюсь восстановить яркую, но полузабытую страницу истории русской археологии. Таков внешний слой книги.

   Следующий слой – более трудная задача – дать портреты ряда современников Пушкина, в той или иной мере занимавшихся археологией. Прежде всего, я говорю об ученых разных типов, сохранившихся по сей день и знакомых мне по личному опыту; о неизбежных конфликтах между ними, связанных с неодинаковым отношением к делу непохожих друг на друга людей.

   Вот А.Н. Оленин – специалист европейского уровня, но сугубо кабинетного толка, ни разу не съездивший посмотреть на античные города Северного Причерноморья. А вот – прозябавший в захолустной Керчи полевой работник Поль Дебрюкс. Оленину он казался ни к чему не способным невеждой. В действительности же именно его раскопки положили начало изучению древнего Пантикапея.

   И.А. Гульянов – великий эрудит, по мнению окружающих, чуть ли не гений – оказался в итоге творчески совершенно бесплодным и памятен потомству только по «Ответу анониму» Пушкина.

   Зориян Ходаковский – нелепый чудак, вызывавший насмешки московского общества, – при всем том прокладывал новые направления в науке.

   Наконец, еще конфликт – полезного популяризатора и доверчивого дилетанта Свиньина с кастовыми специалистами. Они не просто третировали и презирали его, а на полтораста лет закрепили за ним репутацию патологического лжеца, при проверке не подтверждающуюся.

   Это типы и ситуации «вечные». Но были и другие люди, вроде далекие от науки, но поражающие современников своими широкими познаниями, – Чаадаев, Грибоедов, Тепляков. Таких людей нынче не встретишь. Они могли появиться только в эпоху классического образования, привившего вдумчивым ученикам совсем особое отношение к истории, к памятникам старины, к культурному наследию.

   Третий, еще более глубокий пласт в книге содержит две темы. Первая – связь всего и вся, нами не осознающаяся, но вполне реальная. Четыреста лет назад, в период Ренессанса, в Польше возникла легенда о могиле Овидия в причерноморских степях, а отголосок ее можно найти не только у Пушкина («В Молдавии, в глуши степей…»), но даже у Салтыкова-Щедрина. Цитируя Теплякова, Пушкин откликнулся даже на недавние открытия французских ученых – их вывод об одновременном существовании мамонта и первобытного человека.

   Другая тема – два пути познания – путь науки и путь искусства. Пушкин глядел на древности Крыма иными глазами, чем академик П.С. Паллас; мимо чего-то прошел, не останавливаясь, что-то осмотрел бегло, поверхностно, но это не помешало ему создать «свой Бахчисарай», не менее, а скорее более впечатляющий, чем тот, что предстает перед нами в результате научных изысканий. Говоря словами И.П. Павлова, он «захватывал действительность целиком, сплошь, сполна», не дробя и не собирая ее вновь из осколков, как без особого успеха^[82] делают ученые.

   И самый глубинный пласт – это уже не названные прямо темы, а подтекст – тоска по культурной среде, живо и умно отзывающейся на поиски и находки ученых, чего сейчас мы не видим; и разочарование в науке, для которой порою недостижимо то, что доступно искусству. Здесь сказывается уже чисто личностное восприятие жизни [автора], но для такой книги важно и оно.

   Все эти темы должны переплетаться, не заглушая, а оттеняя одна другую, по принципу полифонии, контрапункта. Удалось ли мне это – судить не берусь, но замыслом своим я дорожу.

* * *

   Особый случай так называемая научная биография. Я написал две книги в этом жанре: о своем отце зоологе А.Н. Формозове (М., 1980; 2-е, доп. изд. М., 2006) и об историке И.Е. Забелине (М., 1984; 2-е, доп. изд. М., 2001). Более краткие, но всё же не просто формальные характеристики примерно сорока ученых – археологов, биологов, историков, искусствоведов – есть в моих опубликованных книгах «Пушкин и древности» (1979; 2-е изд. 2000), «Начало изучения каменного века в России» (1983), «Следопыты земли московской» (1988; 2-е изд. 2007), статьях и неизданных «Записках русского археолога».

   Какими установками я при этом руководствовался?

   Первая: для того чтобы нарисовать предельно правдивый, реалистичный и рельефный портрет, надо пользоваться всеми красками, а не одной розовой; передать на полотне и свет, и тени. Бальзак в изображении Стефана Цвейга в каких-то отношениях человек смешной, нелепый, чуть ли не глупый. Но эти живописные штрихи нисколько не мешают нам увидеть в герое повествования великого писателя, глубокого знатока людей и своей эпохи.

   Конечно, подобным приемом виртуозно владеют только художники ранга Стефана Цвейга, а мои неискусные попытки тем же результатом не увенчались. Где-то я сам пугался и замолкал, иногда же шел на поводу у своих первых читателей. На полях рукописи об отце его ученица Т.Н. Дунаева написала: «Прямой упрек Александру Николаевичу. Нехорошо!» А прочитав уже вышедшую книгу, географ Э.М. Мурзаев сказал мне: «По-моему, Вы отца порой обижаете, смотря на него с иронией».

   Действительно, тут нужен особый такт. «Сотри случайные черты!» – учил нас Блок. Случайного и наносного в каждом человеке достаточно и, дабы оно не заслоняло главного, не только можно, но и должно о чем-то промолчать, ни на минуту не забывая о доминанте.

   Спорить тут не с чем, но когда, у какой грани биографу следует остановиться, решить непросто.

   Сплошь и рядом люди предпочитают красивую легенду, житие, панегирик неприкрашенному рассказу о реальной трудной жизни, не дающейся легко никому, а уж в наших условиях тем паче. Рецензент книги о Забелине М.Г. Рабинович советовал мне убрать слова о том, что Иван Егорович не знал иностранных языков; что, перевалив на девятый десяток, заметно отстал от уровня современной ему науки; и т. д. В целом мои биографические очерки скорее нравились читателям, но некоторое неудовольствие по сходным поводам я слышал неоднократно.

   Второй важный для меня момент – создание твердой хронологической канвы. Это многие считают излишним или второстепенным. Между тем далеко не безразлично то, что ваш герой был несколько младше или немного старше такого-то своего коллеги или сослуживца. Это часто объясняет непростые взаимоотношения людей, воспринимаемых сегодня как деятелей одной плеяды. Совпадения во времени вроде сугубо частного поступка человека с событиями большого масштаба нередко оказывается не случайным, а обусловленным ими. Тут уже речь идет об общественно-политическом контексте и историко-культурном фоне, о чем сказано выше в очерке «Занятия историей науки».

   Третье: во всех моих историографических книгах гораздо больше цитат, чем в прочих. Это можно понять как беспомощность автора, перенасытившего свой текст сырым, не переваренным материалом. Но не лучше ли увидеть в этом желание дать слово самим героям, изучаемому времени; позволить им говорить свойственным им языком. Я стремился именно к этому, памятуя замечание Шатобриана: «Не следует думать, что искусство цитации доступно всякому, даже недалекому уму, который, не находя ничего в самом себе, черпает у других. Чтобы удачно цитировать, нужно вдохновение. Память это муза или, вернее, мать муз»^[83].