Глава III. Солдат и армия в общественном сознании императорского Рима

Как мы уже отмечали, в литературных источниках мы имеем дело с определенным образом римского воина, представляющим собой совокупность типических черт, за которыми, во-первых, эксплицитно или имплицитно обнаруживаются предъявляемые ему моральные требования, а во-вторых, могут быть выявлены ключевые проблемы, имеющие наибольшее значение для понимания социально-исторического своеобразия императорской армии. Поэтому, чтобы мы могли судить о месте армии в общественной структуре, о содержании солдатской ментальности не абстрактно, но в соответствии с той «системой координат», с которой сообразовывались сами древние в своих взглядах на военную службу и армию, необходимо в первую очередь рассмотреть содержательные компоненты этого литературного образа как выражение общественного сознания эпохи и ее социокультурного контекста.

Надо сказать, что ни «литературная судьба» римского воина, ни влияние идеологических и собственно литературных традиций на изображение античными авторами его морально-психологического облика еще не были предметом подробного специального исследования. В имеющихся работах затрагиваются лишь отдельные аспекты данной проблематики. Так, П. Жаль уделил внимание вопросу о том, как сами древние авторы воспринимали и характеризовали римского солдата времен гражданских войн от Суллы до Веспасиана¹. А. Мишель попытался показать, что интерпретация социальных качеств солдат и роли армии авторами римского времени во многом питалась идеологемами, берущими начало еще в трудах Платона, Исократа и Ксенофонта, в частности считалось, что солдат-крестьянин, защищающий свою родину и имущество, предпочтительнее наемника². Отношению философов эпохи Принципата к войне и армии посвятил свое исследование Г. Сайдботтом. По его наблюдениям, это отношение представляло собой смесь отчуждения, презрения и антипатии; в лучшем случае солдаты сравнивались со сторожевыми псами, хотя дисциплина, тяготы и риск солдатской жизни были теми чертами, которыми отмечена и жизнь философа³. В ряде работ рассмотрены идеологические и литературные аспекты изображения римского солдата и армии в исторических сочинениях Тацита⁴. Во всех этих исследованиях отмечается неприязненно-высокомерное отношение Тацита к солдатской массе, наличие в соответствующих эпизодах его повествования многочисленных риторических эффектов и штампов⁵. Наиболее интересна статья И. Кайянто. Он особо подчеркивает амбивалентность образа римского солдата в трактовке Тацита, указывая на способность римского историка дать психологическую мотивацию поведения отдельных воинов и солдатской массы в целом, которая, что особенно важно, изображается Тацитом дифференцированно и, несмотря на все ее пороки, ставится им все же выше, чем городская чернь, имеет в своих рядах людей, способных на благородные чувства⁶. В отличие от Тацита отношение к армии и солдатам у Диона Кассия, как показал Л. де Блуа, односторонне негативное; его изображение поведения солдатской массы и выходцев из военных кругов отличается намеренным сгущением красок⁷.

В более широком ракурсе и с наибольшей отчетливостью проблема влияния традиционной идеологии и литературной техники на характер имеющейся в нарративных источниках информации о римском солдате поставлена в работе Ж.-М. Каррие⁸. По его мнению, римский воин императорского времени стал в известном роде жертвой расхожих представлений, анахронизмов и топосов, обильно фигурирующих в литературных источниках. Для гражданского населения, освобожденного с созданием профессиональной армии от обязательной военной службы, идеальный солдат представлялся «породистым псом»; от него требовалось наличие самоотверженности, мужества, выдержки, исчезновение которых среди граждан осуждалось в терминах концепции упадка нравов. Вместе с тем солдат рассматривался как наемник, безбожный вояка, чьи страсти и пороки можно было сдержать только суровой дисциплиной и постоянными трудами. Желание античных авторов и представляемых ими общественных слоев видеть восстановленными во всей строгости древние порядки контрастно оттеняется акцентированием порочности и примитивных инстинктов, присущих солдатам, прежде всего патологического обжорства. В целом же образ солдата в восприятии гражданских лиц глубоко противоречив: он вызывает одновременно и восхищение, и отвращение, и страх. Этому литературному образу Каррие противопоставляет образ воина в изобразительном искусстве, ориентированный на вкусы самих военных, прославляющий воинскую суровость и величие, олицетворяющий дух организованности, самообладания и силы, воплощающий приверженность традиционным ценностям⁹. Огромная дистанция между этими двумя образами, по мнению автора, только подтверждает тот факт, что авторы литературных произведений имели о солдате такое же превратное представление, какое слепцы в известной басне имели о слоне.

Однако значение литературных топосов как своеобразного источника для реконструкции воинской ментальности, по существу, остается не освещенным в работе Каррие. Этот вопрос был поставлен Дж. Лендоном. По мысли американского историка, литературно-риторические топосы следует рассматривать не как точные указания на мотивы поведения в индивидуальных случаях, но как такую фикцию, которая служит ключом для понимания того, каким, с точки зрения самих древних, должен быть существующий порядок вещей. В этом плане даже самые малодостоверные сообщения оказываются весьма информативными, указывая на более широкие реалий и нормы¹⁰. Конечно, там, где солдаты изображаются бесчестными существами, наравне с рабами, античных писателей можно заподозрить в аристократическом высокомерии; когда же, напротив, представления солдат отождествляются с собственными ценностями авторов, последних можно подозревать в невежестве; а если приписываемые солдатам взгляды нужны для тех или иных полемических целей, чтобы поведать знатным римлянам о них самих, то возникает подозрение в сознательной подтасовке фактов. Но, несмотря на все эти подозрения, полагает Лендон, античные историки дают достаточно точную и целостную картину солдатских ценностей, признавая и подчеркивая наличие в армии особого морального кодекса, отличного от их собственного¹¹. Принципиально важным представляется также развиваемый Лендоном тезис о том, что осуществление власти в Римской империи на разных уровнях государственной системы — от императора до сборщиков налогов и солдат — воспринималось и оценивалось современниками не в функциональных аспектах, а в персональных и моральных категориях, что непосредственно влияет на характер соответствующих свидетельств.

На важный аспект восприятия образа солдата в общественном сознании республиканского и императорского Рима обратил внимание Р. Алстон, который рассмотрел связь этого образа с римскими представлениями о мужественности. Как отмечает автор, если в период Ранней республики не существовало никакой несовместимости между маскулинностью и солдатской службой, то со временем увеличивающийся акцент на статусе свободы, libertas, способствовал растущему разобщению между статусом «мужа», vir, и военной службой в качестве рядового; солдаты не соответствовали аристократическому идеалу мужественности прежде всего в силу своего зависимого состояния, неспособности к самоконтролю, предполагавшей их подчиненность дисциплине, и ограниченной возможности осуществлять potestas (ввиду запрета на брак)¹². Поэтому воины профессиональной армии рассматривались как люди, стоящие в культурном и моральном отношении несоизмеримо ниже настоящих viri, лишь одной ступенькой выше варваров. Тем не менее власть солдат была реальной и публично проявляемой, а приписывание себе мужественности представителями элиты было следствием политического дискурса. Политические события I-II вв. н. э., однако, показали, что возникли альтернативные центры власти и альтернативные точки зрения на состояние «мужа» и что относительно высокий статус солдат как представителей власти позволял им чувствовать себя viri.

Названные подходы, наблюдения и выводы, несомненно, продуктивны и подтверждают, что проблема литературного образа римского солдата отнюдь не сводится к чисто источниковедческим вопросам, но заслуживает самой внимательной разработки на основе более широкого охвата и самих свидетельств, и тех компонентов, из которых складывался этот образ. Переходя к анализу конкретного материала, следует оговориться, что основное внимание в данном разделе мы уделим тем негативным характеристикам солдат и армии, которые, безусловно, доминируют в литературной традиции и даны настолько полно и ярко, что к ним трудно что-либо добавить в содержательном плане. Что же касается позитивных ценностей и традиций, то они будут подробно рассмотрены в последующих главах.

В первую очередь внимания заслуживает вопрос о социальном статусе солдат в оценке античных авторов. В связи с профессионализацией армии и по мере упрочения «римского мира» война и тем более служившие в армии люди все больше оказываются на периферии общественного мнения, воспринимаются все более отчужденно (либо прямо с антимилитаристских позиций, как в среде римской «золотой молодежи», чьи настроения нашли выражение в творчестве ряда поэтов¹³). Одним из результатов развития новой военной организации становится исчезновение воинского духа в жителях Рима и Италии¹⁴. Их невоинственность либо с горечью констатируется античными историками¹⁵, либо же, в ином контексте, рассматривается как объективное и благотворное следствие мудрой политики императорского правительства, доверившего для защиты державы военную службу перегринам, получающим в качестве награды римское гражданство (φυλοκρινέσαντƐs) (Ael. Arist. Or. 26 Keil. 73-76; 78; см. также Herod. II. 11. 5-6). Так или иначе, служба в войске и жизнь в военном лагере воспринимаются как совершенно особое существование. Интересно в этом плане толкование сна о военной службе в «Соннике» Артемидора (II. 31). По его словам, сон о службе и участии в походе для всех сколько-нибудь хворых означает смерть, «потому что воин оставляет прежнюю свою частную жизнь и, забыв о ней, начинает новое существование» (έv άλλαις γί,νεταl διατριβαΐs) (пер. M. Л. Гаспарова). Показателем расхожих представлений о военной службе служат также упоминаемые в этом же пассаже заботы, неприятности, переходы и странствия, почет и повиновение. Любопытно и то, что безработным и нуждающимся сон о военной службе сулит занятие и заработок, ибо, как отмечает Артемидор, «воин не сидит сложа руки и ни в чем не нуждается». В другом толковании автора можно усмотреть и указание на социальные мотивы военной службы. По его словам (II. 20), если женщине приснилось, что она родила орла, то она родит сына и этот сын, если беден, пойдет на военную службу и станет военачальником, потому что орлы следуют впереди войска.

Действительно, служба в армии воспринимается в первую очередь как отсутствие праздности, как подчинение приказу и власти военачальника, труды, тяготы, пот¹⁶, которые становятся знаками отречения от собственной личности и удобств гражданской жизни (Sen. Epist. XVIII. 6; luven. XV. 197-199; Dio Chrys. Or. XIV. 6; Tertul. Ad Mart. 3). Показательно в этом плане, что философы римского времени сравнивают тяготы человеческой земной жизни с воинской службой и боевыми походами. Можно вспомнить известное изречение Сенеки: vivere, mi Lucili, militare est (Epist. XCVI. 5) или же слова Эпиктета: «Жизнь каждого — это своего рода военный поход, притом долгий и с разными превратностями. Ты должен блюсти свой долг воина и по мановению военачальника исполнять все, предугадывая, если возможно, его желания» (Diatr. III. 24. 34; Пер. Г. А. Тароняна). Там же, где характеристика солдатского удела дается как бы с точки зрения самих воинов, краски, естественно, еще более сгущаются: в ряду суровых реалий военной жизни появляются изнурительные работы (duritia operum), свирепость центурионов, побои, раны, изможденные и обезображенные старостью ветераны и т. п. (Tac. Ann. I. 17; 34-35; Hist. II. 80; Lucan. Phars. V. 275-282).

В эпоху Империи обособление, если не сказать сегрегация, армии проявляется не только в ее пространственном и функциональном отделении от основной массы населения, но и в фактическом выделении армии как самостоятельной социальной группы. Военные и сами противопоставляют себя гражданскому населению, резко отделяя себя от «штатских», pagani, как они назывались на солдатском жаргоне¹⁷, — ситуация, совершенно немыслимая прежде, когда всякий гражданин был потенциальным солдатом¹⁸. В нарративных источниках очень часто milites и exercitus фигурируют как особый элемент общественной структуры, располагаясь ниже сенаторов и всадников, рядом с плебсом¹⁹. Античные авторы не вдаются в подробности относительно происхождения рекрутов, оперируя не столько социальными, сколько моральными критериями, основанными в конечном счете на популярном тезисе о том, что более всего воинскому мужеству способствует земледельческий труд, поэтому лучший воин — это крестьянин²⁰, но крестьянин состоятельный, наделенный цензом и в силу этого защищающий государство более упорно, нежели нищий пролетарий²¹. Поэтому в представлении древних, если на военную службу добровольно поступают бедняки и бездомные, выходцы из городской черни, представители профессий, связанных с роскошью или позорными занятиями, то от них, в силу их нравственной испорченности, невозможно ожидать должной дисциплины и доблести²². В то же время длительная военная служба в отдаленных гарнизонах, постоянные воинские упражнения и труды считались верным средством отвлечь наиболее бедные и беспокойные элементы населения от занятия разбоем, предоставив остальным гражданам возможность спокойно трудиться и наслаждаться миром²³. Примечательно, что воинственность и склонность к военной службе стали рассматриваться как врожденные качества. На это, возможно, указывает пассаж из «Астрономики» Марка Манилия, написанной в первые десятилетия I в. н. э. (IV. 217-229), в котором о людях, родившихся под знаком Скорпиона, говорится как о тех, кто жаждет битв и лагерей Марса и даже мирное время проводит с оружием в руках, любит военные игры и потехи, посвящает досуг изучению военного дела и связанных с оружием искусств. Вряд ли такого рода мнение могло появиться в раннем Риме, в котором практически каждый взрослый мужчина являлся воином.

Сильная морализаторская тенденция и явная антипатия присущи многочисленным высказываниям античных авторов о солдатах времен гражданских войн. Уже у Цицерона и Вергилия солдаты предстают как чужеродные римскому обществу элементы, как деревенщина и варвары со всеми коннотациями грубости, дикости, безбожия²⁴. Для Цицерона, например, воины Помпея, участвовавшие в походе против Митридата, суть «храбрые, но неотесанные солдаты» (Pro Arch. 10. 24), а солдаты Антония, находившиеся в Риме в 44 г. до н. э., — и вовсе настоящие варвары²⁵. В эпоху Империи указания на варварский облик провинциальных легионов становятся действительно общим местом²⁶. Впечатляющую картину рисует Тацит, рассказывая о пребывании солдат Вителлия в Риме (Hist. II. 88): «Одетые в звериные шкуры, с огромными дротами, наводившими ужас на окружающих, они представляли дикое зрелище. Непривычные к городской жизни, они то попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, то скользили по мостовой, падали, если кто-нибудь с ними сталкивался, тут же разражались руганью, лезли в драку и, наконец, хватались за оружие. Даже префекты и трибуны носились по городу во главе вооруженных банд, наводя всюду страх и трепет» (пер. Г. С. Кнабе). Войско флавианцев, взявшее и разграбившее Кремону, Тацит именует многоязыкой, многоплеменной армией, где перемешались граждане, союзники и чужеземцы, где у каждого были свои желания и своя вера (Hist. III. 33. 2; ср.: II. 37. 4; I. 54. 4)²⁷. У того же Тацита преторианцы называют легионеров Вителлин перегринами и чужеземцами, peregrinum et externum (Hist. II. 21. 4), а в речи британского вождя Калгака говорится, что у большинства римских солдат нет родины или она вне Италии (Agr. 32). Дион Кассий укоряет Септимия Севера тем, что он, открыв доступ в гвардию легионерам (имеются в виду главным образом паннонцы, которые для Диона вообще суть воплощение варварства: он называет их κακοβιώτατοι άνθρώπων — XLIX. 36.2), наполнил город разношерстной толпой солдат самого дикого вида, с ужасающей речью и грубейшими манерами (LXXIV. 2.6; ср. SHA. Did. lui. 6. 5: barbaros milites). В основном это были, видимо, те иллирийцы и паннонцы, которых, по словам Геродиана (II. 9. 11), отличали храбрость, телесная крепость, воинственность и кровожадность, но вместе с тем бесхитростность. Для другого позднего автора солдаты уже «почти варвары»; набирать же их в войска побудила распущенность граждан, следствием чего стали порча нравов и подавление свободы (Aur. Vict. Caes. 3. 14; 27. 7). Судя по многим замечаниям в источниках, фактором «варваризации» внешнего облика и нравов римских легионеров был не только набор провинциалов в регулярные части, но и их тесное соприкосновение с населением тех провинций, где они несли службу (Caes. В. Civ. I. 44. 2; III. 110. 2; В. Alex. 53. 5; Lucan. Phars. X. 402-406; Tac. Hist. I. 53; II. 80). Напротив, Плиний Младший, желая похвалить солдат, прибывших с Траяном в Рим, подчеркивает, что они ничем не разнились от городского плебса — ни одеждой, ни спокойствием, ни скромностью (Pan. 23. 3). В отличие от положительной в целом оценки заимствований у варваров военного опыта, вооружения и боевых приемов, варварские черты наружности солдат и офицеров²⁸ вызывают подчеркнуто негативную оценку в литературных источниках.

Таким образом, в восприятии античных писателей внешний облик солдат и сама манера их поведения, безусловно, имели знаковый характер²⁹. Все эти высказывания, не лишенные преувеличений, акцентируют прежде всего моральную сторону объективного процесса провинциализации римских легионов, расположенных в постоянных лагерях в приграничных областях Империи, и представляют собой проявление непосредственной реакции современников на ту объективную опасность, которая заключалась в постепенном размывании национально-римских основ военной организации и оказывалась особенно грозной в ситуации гражданских войн, когда соперничали провинциальные армейские группировки и создавались благоприятные условия для восстаний самих провинциалов против римского владычества. Современники вполне отдавали себе отчет в этих угрозах. У Тацита и других историков, например, приводится немало фактов, показывающих, что латентные противоречия между римскими и «варварскими» элементами внутри императорской армии могли выливаться в открытые конфликты, в основе которых, несомненно, лежал общий антагонизм между римскими завоевателями и подвластными народами (например, Tac. Hist. II. 66; 88). Особенно драматический характер он приобретал тогда, когда разделял одно и то же семейство, как это было в случае с двумя братьями-херусками Арминием и Флавом (см. замечательную сцену их свидания и диалога у Тацита в Ann. II. 9-10) или в случае с вождем галльского восстания Цивилисом и его племянником Юлием Дигном (Tac. Hist. IV. 70). Сколь бы привлекательные перспективы ни открывались перед галлами, германцами, испанцами и прочими народами при условии их интеграции в римское общество, все равно среди них находились непримиримые ревнители свободы, подобные Арминию, которые никогда не согласились бы даже с положением тех союзных племен, чей пример заставил склониться к отпадению от Цивилиса батавов. Эти племена, как передает Тацит мнение раскаявшихся инсургентов, «не платят податей, с них требуют лишь доблести и солдат, а ведь это и есть почти свобода» (Hist. V. 25. 2).

Тенденциозность литературных источников в освещении вопроса о варваризации, однако, обнаруживается при анализе документальных материалов (в частности, ономастики и указаний на origo в эпиграфике), которые показывают, что, хотя солдаты легионов принадлежали по своему происхождению к humiliores, они, по крайней мере до III в., в массе своей представляли собой элиту плебса, давно романизированные слои провинциалов, и такой состав армии был целью и результатом политики качественного рекрутирования, проводимой императорской властью³⁰. И даже усилившийся в III в. приток варваров в ряды императорской армии отнюдь не имел столь разрушительных последствий, как пытались представить некоторые исследователи, акцентируя в первую очередь негативные последствия эдикта Каракаллы³¹. Более того, даже в конце IV в., когда, по отзывам современников, истинно римская армия уменьшилась почти до нуля и судьба Империи целиком зависела от того, как за нее будут сражаться варвары, римский дух в солдатах еще не исчез полностью³². В подтверждение этого можно сослаться на многие факты, но ограничимся только двумя любопытными свидетельствами Зосима. В первом из них (IV. 31.1) сообщается, как солдаты из Египта во время прохода через Филадельфию в Лидии встретились с отрядами варваров. В отличие от первых эти варвары предпочитали вместо денег расплачиваться на рынке угрозами и ударами. «Египтяне» же вступились за торговцев и увещевали варваров воздержаться от столь неподобающего поведения, говоря им, что люди, желающие жить по римскому закону, так себя не ведут. В другом эпизоде речь идет об отряде батавов (IV. 9. 2-40). В одной из схваток с германцами батавы оказались виновниками бегства, и император Валентиниан приказал разоружить их и продать как беглых рабов. Батавы же умоляли императора избавить их от такого позора и обещали проявить себя людьми, достойными называться римлянами. И они действительно доказали это, когда, получив прощение, с воодушевлением разгромили в следующем бою неприятелей. Оба эпизода, как представляется, показывают, что престиж римского имени сохранялся в рядах армии на закате Империи даже среди тех, кого трудно считать римлянами.

В целом же рассмотренные свидетельства, при всей их пристрастности и односторонности, верно улавливают и отражают одну из ведущих тенденций в развитии римских вооруженных сил в императорское время, которая, в свою очередь, есть проявление глобального взаимодействия мира варваров и античного общества. Усиленное подчеркивание оппозиции «римское — варварское» применительно к военной организации может, как кажется, свидетельствовать о том, что общественное сознание хотело видеть в армии один из оплотов римского мира, ибо с ней были связаны и величие Рима, и безопасность его границ.

Однако, по мере того как служба в армии превращалась в профессию, римский солдат в общественном мнении все больше предстает как наемник, потенциальный грабитель достояния мирных граждан³³ и соответственно наделяется всеми пороками этого социального типа, столь хорошо известного еще греческой литературе позднеклассического и эллинистического времени³⁴. Корыстолюбие, алчность, жадность до низменных удовольствий, тяга к роскоши и праздности, распущенность и своеволие, наглость и бесчестие — таков стандартный набор этих черт, которые с особенной силой подчеркиваются, когда речь идет об угрозах гражданскому обществу со стороны войска и его вождей, преследующих свои амбициозные цели. Для античных писателей вполне очевидной представлялась причинно-следственная связь между этими пороками, гражданскими смутами и установлением единовластия в Риме. Например, по однозначному заключению Плутарха (Marc. Cor. 14), «мздоимство поразило суды и войска и, поработив оружие деньгам, привело государство к единовластию» (ср.: Plut. Sulla. 12). По его же мнению, события после смерти Нерона доказывают, что «нет ничего страшнее военной силы, одержимой темными и грубыми страстями, когда она стоит у власти» (Galba. 1). Аналогичное мнение высказывает и Геродиан, который пишет (II. 6. 14), допуская явный анахронизм, что после убийства Пертинакса «впервые (!) начали портиться нравы воинов и они научились ненасытно и постыдно стремиться к деньгам», а продажа преторианцами императорской власти Дидию Юлиану с позорного аукциона стала прелюдией к последующим смутам и кровопролитию³⁵.

Указания на распутство, страсть к наслаждениям и деньгам, своеволие (luxus, voluptas, licentia, lascivia), продажность явно преобладают в тех характеристиках, которых удостаиваются солдаты в литературных источниках, и эти черты однозначно противопоставляются древней дисциплине, обычаям предков, воинской доблести и чести. «Чести и верности нет у людей на службе военной; Руки продажны у них: где больше дают, там и право», — восклицает в одном месте Лукан (Phars. X. 407-408; ср.: V. 246-247, а также Aur. Vict. Caes. 26. 6). По словам Тацита (Hist. II. 69), в результате действий Вителлия армия теряла силы в распутстве и наслаждениях, вела себя вопреки старинной дисциплине и установлениям предков, при которых римское государство зиждилось на доблести, а не на богатстве (ср.: Ann. XI. 18. 2; Liv. VII. 25. 9). Чаще всего алчность воинов трактуется как главнейший мотив их поведения. Уже в «золотой век» Республики, вопреки тем старинным порядкам и организованности, которые отличали римское войско при взятии городов и были с восхищением описаны Полибием (X. 16. 2-17. 5), страсть к добыче и грабежу оказывается сильнее приказа и уговоров военачальника, приводит к насилиям, осквернению святилищ и даже убийству собственных товарищей³⁶. Обещание полководцев отдать на разграбление осажденный город становится настолько действенным стимулом для солдат, что они готовы ради наживы забыть об опасностях, усталости, ранах и крови (Tac. Hist. III. 27; 28; V. 11). Miles impius — это человек, который всегда наживается преступным путем³⁷, несет разорение мирным жителям как своего отечества, так и чужеземных стран. Он особенно опасен, если его алчность и распущенность поощряются соответствующим поведением командиров³⁸.

Однако если согласиться, что анекдот является своеобразным выражением определенного общественного мнения, то необходимо признать, что присущие солдату корыстолюбие и наглость отнюдь не исключали его храбрость на поле боя. В подтверждение этого можно сослаться на две истории, схожие гротескным заострением парадоксального сочетания отваги и жадности. Первая, рассказанная Федром (в 8-й басне из неизвестных книг), повествует о солдате Помпея Великого. Этот воин, слывший заведомым развратником, осмелился даже ограбить обоз полководца. Приведенный на суд, он столь нагло отпирался от содеянного, что Помпей, пораженный подобной наглостью, изгнал его из войска. Затем, однако, тот же воин вызвался на поединок с неприятелем и лихо его победил, но Помпей, признав его отвагу, припомнил его наглость и не вручил ему заслуженной награды. Вторую историю мы читаем в одном из посланий Горация (Epist. II. 2. 26 sqq.). Солдат Лукулла однажды лишился всех своих сбережений, ограбленный во время ночного сна. Разозлившись, он совершил замечательный подвиг: выбил целый гарнизон из богатой и хорошо укрепленной вражеской крепости. За это славное деяние он получил почетные награды и 20 тысяч сестерциев. Когда же командующий стал уговаривать его разрушить еще одну крепость, суля великие награды, воин отказался и ответил: «Тот куда хочешь пойдет, кто потерял свой пояс». Подобные анекдоты, разумеется, не могут претендовать на фактическую достоверность. Примечательна, однако, подтверждаемая ими общая тенденция источников, даже самых недоброжелательных по отношению к солдатам: среди типичных пороков римского воина очень редко называется трусость. Парадоксальным образом жадность и дерзость как типичные характеристики солдат могли восприниматься в неразрывном единстве с храбростью и воинственностью. Так, Квинтилиан, предостерегая судебного оратора от нанесения оскорбления целому сословию, пишет: «Если ты назовешь воинов жадными, прибавь, что нет ничего удивительного, если они считают переносимые ими опасности и проливаемую кровь достойными большего вознаграждения; называя их дерзкими, надо помнить, что они более привыкли к войне, нежели к миру»³⁹.

Следует сказать, что не только опыт гражданских войн питал в обществе страх перед солдатским произволом, выливавшимся в грабежи и насилие. И в условиях мира солдаты воспринимались как угроза простым обывателям. Поэтому мнение Аврелия Виктора (Caes. 35. 10) о том, что сдержанность и стыдливость почти незнакомы людям военным, хотя и отражает главным образом впечатления от периода «военной анархии» III в., абсолютно созвучно многочисленным высказываниям античных авторов, как языческих, так и христианских, констатирующих в поведении военных, особенно в отношениях со штатскими, враждебность, высокомерие, надменность, наглость, чувство превосходства, питаемые сознанием своего привилегированного положения и фактически полной безнаказанности⁴⁰. Можно вспомнить о дискуссии между двумя крупнейшими юристами конца Республики и начала Принципата Сервием Сульпицием и Лабеоном, которые, обсуждая обязательственные отношения между землевладельцем и держателем, как на вполне обыденный факт указывали на воровство и грабежи со стороны солдат⁴¹. То, что эти литературные свидетельства в немалой степени отражали реальное положение дел, подтверждается любопытным папирусным документом из Египта, датируемым около 133-137 гг. Это — официальное распоряжение префекта Египта М. Петрония Мамертина. До него дошли сведения о том, что многие воины без подтверждения своих полномочий (ανευ διπλής) ходят по окрестным селениям, требуют сверх должного лодки, ценности, людей, забирая одно для собственной надобности, другое — для того, чтобы снискать благорасположение начальства. В результате их наглости (ϋβρις) обывателям причиняется ущерб, а войско позорит себя алчностью и беззаконием (επί πλεονεξία και άδικία).

Поэтому префект, грозя строгими карами, категорически предписывает военачальникам и чиновникам не допускать подобные вещи⁴².

Жадность и привычка к роскоши всегда стоят в одном ряду с праздностью и ленью (otium, contumacia), являющимися той почвой, на которой произрастают все прочие пороки воинов⁴³. Как подлинное глумление над нормативной суровостью воинской жизни предстают такие атрибуты роскоши и развращенности, как пристрастие к баням⁴⁴, присутствие в лагере женщин, пьянство⁴⁵, развратные песни, мягкие ложа, портики, крытые галереи и изящные сады⁴⁶. Нередко под пером писателей императорского времени вновь оживает бессмертный образ хвастливого воина, «скверного и бессовестного, обмана и разврата преисполненного», «посмешища народного... хвастунишки... кудрявого, напомаженного, распутника всем известного» (Plaut. Miles. 89-90; 924-925). Например, легионеры, служившие в Сирии, аттестуются Тацитом как «щеголи и корыстолюбцы», nitidi et quaestuosi (Ann. XIII. 35. 1), а Фронтон добавляет к их портрету такой признак изнеженности, как выщипывание волос на теле (Ad Verum. II. 1. 22). Разумеется, и страсть к похвальбе была столь же неотъемлемой чертой солдата⁴⁷, как наглость и грубость.

Что касается солдатской грубости и некоторых других типических морально-психологических черт, то проявлялись они не только в стиле поведения. Ярко и в то же время очень неоднозначно раскрываются они в языке солдат — в армейском жаргоне и фольклоре. Соответствующие образцы этого sermo castrensis (или militaris) в своей совокупности очень интересны, проливая дополнительный свет на такие штрихи образа римского воина, которые обычно очень бледно представлены в других источниках. Кроме того, солдатский язык, достаточно хорошо изученный с лингвистической и технической сторон⁴⁸, практически не интерпретировался с точки зрения отображения в нем существенных черт воинской ментальности⁴⁹. Если говорить об общей стилистической окраске солдатского арго и самой речевой манере военных людей, то здесь обнаруживается явная корреляция с теми нелестными отзывами, которых удостаивалась воинская масса в литературных текстах. Речь военных характеризуется как sermo vulgaris, lingua rudis (Hieron. Epist. 64. 11; Liv. II. 56. 8; Tac. Hist. II. 74). Вместе с тем в источниках отмечаются и такие ее черты, как простота и весомость (oratio incompta... militariter gravis — Liv. IV. 41. 1; ср.: Tac. Hist. II. 80), грубоватое остроумие (iocositas — Petr. Sat. 82; ср.: Liv. III. 29. 5; V. 49.7; VII. 17. 5), вольность (inconditi versus militari licentia — Liv. IV. 53. 11; ср.: XXIV. 16. 14), образность⁵⁰. К этим характеристикам нужно добавить и другие, сближающие sermo militaris с народным регистром языка: стремление к экспрессивной силе и краткости, вкус к иронии и юмору, подчас весьма едкому, игре слов, гротескной деформации и созданию неологизмов⁵¹. Кроме того, обращает на себя внимание открытость солдатской латыни иноязычным заимствованиям⁵².

Вольность солдатской речи в полном блеске проявлялась в узаконенном древнейшим обычаем подшучивании воинов над своим полководцем во время триумфа (Liv. III. 29. 5; VII. 10. 13). Широко известны цитируемые Светонием куплеты, в которых солдаты острословят по поводу любовных похождений Цезаря (Div. Iul. 49. 4; 51), призывая столичных обывателей беречь своих жен от «лысого развратника» (moechus calvus) и припоминая его связь с Никомедом. В последнем случае, кстати сказать, обыгрывается эротическое значение глагола subigere — «подчинять», «покорять». Плиний Старший (NH. XIX. 144) добавляет, что воины подтрунивали и над скупостью своего императора, укоризненно напоминая в шутливых стихах, что под Диррахием они питались дикой горчицей: lapsana se vixisse (поговорочное выражение, означающее «жить в крайней нужде»). Традиция триумфальных насмешек сохранялась на протяжении столетий. Солдатские песни, звучавшие на триумфе Аврелиана, заставляют вспомнить хвастливого воина с его грандиозными подвигами в битвах и застольях. В этих куплетах воины похваляются тысячами убитых врагов и призывают своего императора выпить столько же вина, сколько он пролил вражеской крови (SHA. Aurel. 7. 2; 6. 4)⁵³. Иной мотив, можно сказать, элемент политической сатиры звучит в песнях, исполнявшихся во время триумфа консулов Лепида и Мунация Планка. Зная, что оба они включили в проскрипционный список родных братьев, воины распевали: De Germanis, non de Gallis duo triumphant consules (Veil. Pat. II. 67. 3-4), обыгрывая значение слова germanus — «германец» и «родной брат». Не менее замечательную, хотя и без всякого политического подтекста, игру слов обнаруживает прозвище, которое в лагере, будучи еще новобранцем, получил от солдат Тиберий за пристрастие к вину, — Biberius Caldius Mero (Suet. Tib. 42. 1; [Aur. Vict. ] Epit. 2. 2). Здесь полное имя преемника Августа, Тиберий Клавдий Нерон, переиначивается на основе слов bibere — «пить», caldus — «горячий», merum — «неразбавленное вино».

Сущность солдатского остроумия раскрывается и в других интересных свидетельствах. Так, смесью иронии и ненависти отличается знаменитое прозвище скорого на расправу центуриона Луциллия — «Давай другую!», Cedo alteram, которое он получил за обыкновение, сломав о спину солдата одну розгу (точнее, vitis — центурионский жезл), тут же громко требовать другую (Tac. Ann. I. 23. З)⁵⁴. Напротив, грубым цинизмом веет от употреблявшегося среди военных в значении «убивать» эвфемизма allevare (дословно «облегчать, успокаивать, усыплять») (August. Quaest. hept. 7. 56). Возможно, в качестве эвфемизма, с оттенком иронии, вошло в употребление среди солдат и слово clavarium, образованное, вероятно по аналогии с salarium («соляной паек», впоследствии термин для жалованья чиновникам), от clavus, «гвоздь». Термин clavarium встречается только однажды у Тацита (Hist. III. 50. 3), причем в контексте солдатского мятежа с пояснением самого историка (или, скорее, глоссатора): donativi nomen est («так называют императорский подарок»). Поэтому едва ли можно считать это слово просто обозначением выплат на починку обуви, как указывает Г. С. Кнабе в комментарии к русскому переводу Тацита⁵⁵. В ряду подобного рода неологизмов, указывающих на реалии армейского быта, следует упомянуть термин stellatura, образованный от stello, «звездчатая ящерица»⁵⁶, в переносном смысле «хитрец, мошенник, пройдоха». В армейском обиходе стеллатурой называли мошенническое удержание офицерами солдатского пайка или жалованья (SHA. Alex. Sev. 15. 5; Pese. Nig. 3. 8). Семантика некоторых других терминов также с достаточной определенностью может свидетельствовать о том, какое поведение считалось неподобающим с точки зрения истинно воинских ценностей. Известно, в частности, слово bucellarius (от bu(c)cella, «кусочек», или bucellatum, «солдатский пайковой хлеб»), т. е. «нахлебник», «кусошник». Так называли солдат (или, возможно, обозных слуг, galearii, assec(u)lae — Gloss. IV. 474, 38; V. 458, 22), которые находились в услужении у своего покровителя и занимали привилегированное положение по сравнению с простыми milites, несшими все тяготы службы. Еще большим презрением, судя по слову turturilla, «горлинка» (уменьшительное к turtur) и контексту его упоминания в одном из писем Сенеки⁵⁷, пользовались те, кто добивался освобождения от трудов и опасностей, становясь объектом разврата⁵⁸.

За презрительными наименованиями подобного рода стоят, очевидно, определенные позитивные ценности, разделяемые основной массой солдат. Для настоящих воинов стойкость в лишениях и опасностях военной службы, видимо, не была пустым звуком. Примечательно, что и к строгости военачальника они могли отнестись с подобающим юмором. Укажем в качестве примера на тот стишок, который пошел по лагерю, едва только Гальба, назначенный легатом Верхней Германии на место Гетулика, продемонстрировал дисциплинарную суровость: «Это Гальба, не Гетулик: привыкай солдат служить! » (пер. M. JI. Гаспарова)⁵⁹. Правда, в раздражении и гневе острые на язык солдаты могли не пощадить и самого императора, как это было, например, с Юлианом, которого воины, осыпая бранью из-за отсутствия продовольствия, называли изнеженным азиатом, гречонком, обманщиком, дураком под видом философа (Amm. Marc. XVII. 9. 3). Возможно, что из солдатского языка было заимствовано и прозвище litterio, «учителишка, пустомеля», которое использовано в остротах, распространявшихся в адрес того же Юлиана при дворе Констанция (ibid. 17. 11. 1): это слово, по свидетельству Августина (Epist. 118. 26), относится к солдатской лексике.

Необходимо подчеркнуть, что армия была специфическим сообществом, в котором существовали особые социальные связи и ценности. Среди них, как мы увидим ниже (гл. VI), первостепенное значение имела приверженность узам воинского товарищества, что вполне определенным образом фиксируется и в языке. Так, Плиний Старший (NH. Praef. 1) сохранил лагерное словечко (hoc castrense verbum) conterraneus, «земляк», по поводу которого еще В. Герейс в рецензии на работу Й. Кемпфа заметил, что распространенность в военной среде слов с приставкой сопопределенно указывает на значение товарищеских связей среди воинов⁶⁰. Такая лексика, действительно, исключительно многочисленна и разнообразно представлена как в эпиграфике, так и в литературных текстах: commilito, coarmio, commiles, commanipularis, contiro, conturbenalis, commanuculus, conturmalis, conveteranus и т. д. Отметим также, что приверженность военных людей к ценностям своей профессии находила отражение и в ономастике: видимо, не случайно среди военнослужащих пользовались популярностью такие имена, как Adiutor, Celer, Repentinus, Bellicus, Bellicianus, Victor, Praetorianus и т. п.⁶¹ В качестве примера сошлемся на надгробную надпись из Паннонии, датируемую началом III в., которую сделали два брата на саркофаге своих родителей. Первого, служившего в качестве консулярского бенефициария во II Вспомогательном легионе, звали L. Antistius Bellicus, а второго, также занимавшего одну из канцелярских должностей, — L. Antistius Bellicianus, так же как и их отца, который служил в legio I Adiutrix⁶². В надписи из Регенсбурга (Castra Regina) упомянуты отец, ветеран из всадников III Италийского легиона по имени Марк Аврелий Милиций, и его сын, носивший когномен Militaris (CIL III 5955). Правда, в надписи из Celeia (CIL III 15205 = AIJ, 82) один из двух братьев Тибериев Юлиев, декурион alae II Asturum, имеет когномен Bellicus, тогда как второй — Civis.

Можно предположить, что подобные когномены выбирались вполне сознательно, правда, далеко не всегда самими их носителями или даже родителями последних. Дело в том, что провинциалы, не имевшие римского гражданства и наделявшиеся им при поступлении в легионы, получали вместе с тем и римские tria nomina, а выбор последних, по всей видимости, зависел обычно от военных чиновников, занимавшихся соответствующим оформлением рекрутов. Некоторые армейские бюрократы в этом деле, вероятно, даже позволяли себе немного позабавиться, чтобы, проявив своеобразную фантазию, избежать досадной омонимии. На это обстоятельство обратил внимание Р. Ребуффа, анализируя ономастику солдат, несших службу в начале III в. в небольшом гарнизоне Голайя в Триполитании. Среди солдат (многие из которых были местного или восточного происхождения) нередки «республиканские» имена: Эмилий, Цецилий, Корнелий, Фабий, Манлий, Помпей, Октавий. Некоторые имена представляют собой любопытные комбинации, объединяющие славные имена прошлого, как, например, Эмилий Фламинин, Корнелий Аннибал или даже Туллий Ромул: в первом случае контаминируются имена двух известных героев республиканского прошлого, во втором — имена полководцев двух противоборствующих сторон II Пунической войны, а в третьем — двух римских царей⁶³.

Разумеется, суровый армейский быт обусловливал особые оттенки речевого обихода воинов, который был плебейски груб и бесконечно далек от рафинированной urbanitas, изобилуя ненормативной лексикой и непристойными выражениями. Не останавливаясь подробно на этой стороне sermo castrensis, обратим внимание только на один факт. Как показывают надписи на свинцовых пулях для пращи (glandes) из Перузии, сделанные во время войны Октавиана с Луцием Антонием (41-40 гг. до н. э.), солдаты в соответствующих понятиях выражали свое отношение к противникам, откликаясь таким специфическим образом на пропагандистские усилия своих вождей. Так, солдаты Антония сопровождают свои снаряды надписью: pet(o) Octavia(ni) culum («ищу Октавианов зад») (CIL I 682 = XI 6721, 7), а надпись их противников призывает Луция Антония, поименованного «лысым»⁶⁴, и Фульвию (жену Марка Антония) приготовить соответствующую часть тела⁶⁵. Другие надписи еще более красноречивы по своему откровенному непристойно-эротическому содержанию⁶⁶. Не требуется особого воображения, чтобы по этим случайным свидетельствам представить себе всю сочную палитру устной солдатской латыни.

Ясно, что римский солдат говорил языком отнюдь не изысканным, но образным и метким; подчас циничным, но выразительным. Римские легионеры были склонны к бахвальству и малопристойному юмору, но в то же время не были темной, замуштрованной массой и ценили вольное, острое слово не меньше, чем, скажем, наполеоновские солдаты⁶⁷. Они жили в лагерях и походах, не понаслышке зная все суровые реалии армейской службы, но, по большому счету, принимали эту суровость, презирая неженок, пройдох и умников, высоко ценя те узы, что связывали их с соратниками и императором, к которому они могли иногда обратиться панибратски.

Не следует, впрочем, представлять себе римских военных людьми, абсолютно чуждыми всякой культуре и образованности. Очевидно, что сама армия императорского времени не была интеллектуальной и культурной пустыней⁶⁸ и не только вырабатывала свою собственную специфическую культуру, но и впитывала — по крайней мере в лице отдельных своих представителей — высокие культурные достижения римского общества. В подтверждение этого можно сослаться на стихотворные надписи двух центурионов из Бу Нджем и те выводы, к которым пришел на основе их анализа Дж. Адаме⁶⁹. Из разных источников хорошо также известно, что многие центурионы и ветераны стремились дать своим сыновьям добротное образование (Horat. Sat. I. 6. 70-75). В надгробной надписи первой половины III в. н. э. из Анкары о сыне ветерана, носившем характерное имя Castrensis и умершем в возрасте 13 лет, говорится, что он был украшен всевозможным изяществом, умом и образованностью (παιδβια) (АЕ. 1981, 784). В одном из писем на папирусе II в. молодой солдат благодарит своего отца за то, что тот дал ему хорошее образование (δτι μβ έπαιδβυσας καλώς), что позволяет ему надеяться на быстрое повышение⁷⁰. Отмечено также, что среди военных была мода давать своим детям имена литературных героев, особенно из поэм Вергилия⁷¹. В биографии Кара, Карина и Нумериана автор, говоря об убийстве Диоклетианом префекта претории Апра, ссылается на рассказ своего деда о том, что Диоклетиан, поразив Апра, процитировал стих из «Энеиды». «Меня, — добавляет автор, — удивляет такой рассказ о военном человеке, хотя я знаю, что очень многие военные употребляют греческие и латинские выражения комических и таких поэтов... и сами авторы комедий, выводя на сцену воинов, заставляют их употреблять старинные изречения» (SHA. Car., Carin., Numer. 13. 3-5). Свидетельство, хотя и принадлежит отнюдь не авторитетному писателю, довольно любопытное, парадоксальным образом контрастирующее почти со всем, что говорится о культурном облике военных в литературных источниках. В данном случае показательно, однако, то, что известная литературная образованность не считалась чем-то в принципе чуждым для людей военных, даже в достаточно поздние времена. Конечно, анализ солдатского языка в немалой степени подтверждает репутацию легионеров как людей малообразованных и грубых. Вполне естественно, что сравнительно высокий уровень образованности — явление редкое в армейской среде. Но если учитывать всю совокупность рассмотренных фактов и все, что известно о романизаторской роли армии в провинциях, то практически единодушное умолчание античных писателей о культурном потенциале армии становится еще одним знаком высокомерно-предвзятого отношения образованных кругов общества к людям военной профессии.

Фактически такое же отношение обнаруживается и в постоянном подчеркивании присущих воинам бесхитростности, простодушия и склонности к суевериям. Солдатское простодушие отмечено не только в ряде занятных эпизодов⁷² и прямых высказываний⁷³. Simplicitas militum (простота, неведение, неопытность воинов) даже официально признавалась в императорских указах как основание для того, чтобы разрешить солдатам делать завещание без положенных формальностей, и как извинительное обстоятельство в некоторых других правовых случаях (Gai. Inst. II. 109; 114; 163)⁷⁴.

Простодушно глубокая вера солдат в предзнаменования, в качестве которых часто истолковывались обычные природные феномены, может быть проиллюстрирована многочисленными примерами. Такой «порыв суеверия» (obiectae religionis — Caes. В. civ. III. 72. 4) способен был в корне изменить настроение войска, вызвать у солдат совершенно неожиданную реакцию. Так, огонь, внезапно засиявший на голове Луция Марция (римского всадника, взявшего на себя командование римскими войсками в Испании после гибели Публия и Гнея Сципионов), поверг воинов в трепет, но само это знамение побудило их вновь обрести прежнюю храбрость (Val. Max. I. 6. 2). Удары молний и скрытые роем пчел военные значки, как свидетельство воли Юпитера, вселили уныние и страх в воинов Помпея после сражения при Диррахии (ibid. I. 6. 12). Солдаты Брута и Кассия перед битвой при Филиппах в порыве суеверия зарубили эфиопа, попавшегося навстречу выходившему из лагеря знаменосцу, сочтя это дурной приметой (Plut. Brut. 48; App. В. С. IV. 134). Легат Далмации Фурий Камилл Скрибониан, попытавшийся поднять мятеж в правление Клавдия, был убит легионерами, которых раскаяться в нарушении присяги заставило чудо: перед выступлением в поход они не смогли ни увенчать своих орлов, ни сдвинуть их и свои значки с места (Suet. Claud. 13. 2; ср.: Val. Max. I. 6. 11). Исчезновение луны в результате затмения взбунтовавшиеся легионы в Паннонии сочли знаком небесного гнева на свое мятежное поведение и вновь вернулись к повиновению (Tac. Ann. I. 28; 30; Dio Cass. LVII. 4. 4). Лунное затмение повергает в смятение и солдат Вителлия во время сражения при Бедриаке (Dio Cass. LXIV. 11. 1). Подобного рода примеры нетрудно умножить⁷⁵. Ясно, однако, что такие эпизоды, с точки зрения античных писателей, свидетельствуют не в пользу высокого интеллектуального уровня солдатской массы⁷⁶. Вместе с тем, на наш взгляд, их можно рассматривать и как указание на глубокую, хотя и своеобразную, религиозность солдат, которая, помимо прочего, непосредственно обусловливала форму их эмоциональных реакций и нередко использовалась полководцами в своих интересах.

Однако, когда речь заходит о солдатских мятежах и военных переворотах, нейтральный тон и высокомерное презрение к рядовому солдату сменяются инвективным пафосом и негодованием, замешанном на отнюдь не беспричинном страхе. Эти чувства и интонации не удивительны, ибо нигде столь концентрированно не проявляется порочная природа профессиональных солдат, ни в чем столь решительно не извращается самая сущность и предназначение армии, как в солдатском бунте. В этой ситуации войско действительно превращалось в непосредственную угрозу для тех, кому оно должно было служить опорой и защитой — для государства и сограждан. Не удивительно также, что причины и смысл подобного рода событий трактуются почти исключительно в моральной плоскости⁷⁷. Склонность к мятежам изображается как органическая черта основной массы солдат в ряду других ее пороков. Стоит только ослабнуть скрепам военной дисциплины и чинопочитания — и эти пороки выплескиваются неудержимым потоком, войско превращается в неуправляемую яростную толпу, полностью соответствующую той классической характеристике, которая дана Саллюстием: «... как бывает в большинстве случаев, толпа... переменчива, склонна к мятежам и раздорам, устремлена к переворотам, враждебна спокойствию и миру»⁷⁸. Хотя у Саллюстия в данном пассаже речь идет не о войске, его характеристика даже лексически совпадает с тем, что говорится в наших источниках о вышедших из повиновения солдатах. Особенно созвучна она высказываниям Тацита, известного своим крайне отрицательным отношением к vulgus⁷⁹. Именно у Тацита мятежные солдаты неоднократно прямо именуются vulgus в сочетании с пейоративными эпитетами. Солдатская «чернь», по Тациту, «всегда подвержена внезапным переменам настроения» (mutabile subitis — Hist. I. 69; ср.: Dio Cass. LXIV. 10. 4), жаждет беспорядков⁸⁰, без руководителя она всегда безрассудна, труслива и тупа (praeceps pavidum socors — Hist. IV. 37; ср.: Ann. I. 55. 2), лишена благоразумия (Hist. II. 37)⁸¹; ни в чем не знает середины (nihil in vulgo modicus — Ann. I. 22. 3), в веселье так же необузданна (immodicum), как и в ярости (Hist. II. 29). Аналогичные характеристики, окрашенные не меньшим негодованием, мы находим и у других авторов. Например, Валерий Максим, рассказывая об убийстве солдатами легата Суллы Авла Альбина (89 г. до н. э.), подчеркивает ужасную опрометчивость воинов (exsecrabilis militum temeritas), убивших военачальника из-за бессмысленных подозрений (IX. 8. 3)⁸². В другом месте (IX. 7. 3) Валерий пишет о нечестивой жестокости войска (exercitus nefarie violentus), низких и отвратительных нравах солдат (pravos ас tetros mores), убивших Гая Карбона, пытавшегося укрепить расшатанную во время гражданской войны дисциплину. Поздний автор имеет основание заявить о привычке воинов создавать себе императоров в результате беспорядочного решения, tumultuario iudicio (SHA. Alex. Sev. 1.6). Как и всякая толпа, мятежное войско весьма подвержено влиянию демагогов, разжигающих недовольство и склоняющих большинство к измене или неповиновению⁸³. Надежды на безнаказанность особенно возрастали в условиях гражданской войны, когда «солдатам позволено больше, чем полководцам», когда рядовые воины могли перейти на сторону противника, «подобно тому как меняют хозяев легкомысленные слуги» (App. В. С. IV. 123; ср.: Tac. Hist. I. 51; III. 31).

Структура и семантика солдатского мятежа в Римской империи, безусловно, заслуживают отдельного, более пристального рассмотрения, которое будет осуществлено нами ниже при анализе вопроса о характере и формах участия армии в политических процессах (см. гл. VIII). Для нас же важно пока подчеркнуть, что даже в изображении некоторыми античными авторами подобных критических моментов эксплицитно и имплицитно присутствует иной морально-психологический тип поведения. Реальное его наличие засвидетельствовано, в частности, упоминанием у Тацита optimus quisque miles, т. е. лучшей части воинов, противостоящей зачинщикам бунта и колеблющейся массе. Даже не фигурируя непосредственно в тех или иных эпизодах повествования, этот optimus miles всегда присутствует как некий имплицитно подразумеваемый полюс, в противопоставлении которому порочность негодного воина только и может быть выявлена и заострена как определенная антиценность, враждебная как гражданскому обществу и аристократическим идеалам, так и нормативной воинской этике. История последней не сводится только к бунтам и узурпациям. Во многих эпизодах военной истории императорского времени обнаруживается совпадение эталонной парадигмы воинского поведения с реальными поступками и подвигами римских солдат. На этих позитивно-ценностных моментах, образующих другую ипостась образа римского воина, в их корреляции с профессионально-корпоративными аспектами солдатской ментальности мы и сосредоточим внимание в последующем изложении.

Наблюдения же, сделанные в данном параграфе, можно резюмировать следующим образом. В литературных текстах позднереспубликанского и императорского времени достаточно четко акцентируется нарастающее обособление и даже отчуждение профессионального войска от остального общества. Римский солдат по своим специфическим интересам и ценностям, все более варваризирующемуся внешнему облику и нравам предстает как фигура чужеродная и антипатичная прежде всего интеллектуальной элите римского общества. Закономерно поэтому, что обобщенный портрет рядового солдата малопривлекателен: в его морально-психологической характеристике превалирует топика пороков, обусловленных, по мысли античных писателей, его низкородным социальным происхождением и наемническим, по существу, статусом. Литературно-риторическая традиция трактует эти пороки как первичную мотивацию поведения солдатской массы, не смущаясь анахронизмами и фактически отождествляя эту массу с мятежной и своевольной «чернью». Такого рода оценки, без сомнения, имеют под собой эмпирические основания, но показательны они не столько с точки зрения их соответствия реальным фактам, сколько как указание на те пределы, в которых социальные и моральные качества римского воина мыслились как типические, общественно и идеологически значимые. Важно подчеркнуть, что приведенные характеристики почти полностью относятся к простым воинам, действующим в условиях гражданской войны или мятежа, в столкновении с обществом или своим командованием и властью. Поэтому совершенно прав Р. Алстон, который остроумно заметил, что доверять оценкам античных писателей, описывающих пороки и преступления солдат, — это все равно что использовать бульварные газеты для суждения о состоянии преступности и сексуальных нравов современного британского общества⁸⁴.

Совсем иным предстает рядовой римский солдат там, где он действует в согласии со своими командирами, сражаясь против внешних врагов. Иной социально-психологический тип римского военного человека представляют собой центурионы, составлявшие оплот и своего рода эталон истинно римских воинских качеств⁸⁵, а также старшие офицеры и военачальники. Поэтому устойчивый комплекс литературно-риторических общих мест и идеологических тенденций, рассмотренный выше, отнюдь не исчерпывает всех граней образа римского солдата и служит лишь отправным пунктом дальнейшего исследования, образуя, в частности, тот контрастный фон, на котором с особенной яркостью высвечиваются иные черты солдатской ментальности. Кроме того, из рассмотренных подходов и оценок античных авторов вполне определенно вырисовывается еще одна принципиальная проблема, чрезвычайно, на наш взгляд, значимая для понимания социально-исторической специфики римской военной организации эпохи Империи. Проблема эта касается соотношения, условно говоря, «полисно-республиканского» и «имперского» начал. Первое из них связано с традицией обязательности и почетности службы для гражданина, с неразрывностью статусов civis и miles и с соответствующими принципами построения вооруженных сил; а второе — с трансформацией этих принципов, с профессионализацией войска и превращением его в особый, обособленный от остального общества социальный организм. В исследовании данной проблемы, в первую очередь, необходимо выявить наиболее характерные черты воинского сообщества императорской эпохи с точки зрения соотношения в нем традиционных («полисно-республиканских») и принципиально новых («имперских») элементов и установок. Во-вторых, важно выяснить, как в условиях Империи мыслилась и реально разворачивалась дихотомия civis — miles, какое влияние имели полисно-республиканские идеологические постулаты на реальную практику комплектования армии.

¹ Jal P. Le «soldat des Guerres Civiles» a Rome a la fin de la Republique et au debut de l'Empire // Pallas. 1962 (1964). Vol. XI. N 2. P. 7-27; idem. La guerre civile a Rome. Etude litteraire et morale de Ciceron a Tacite. P., 1963. P 474-486.
² Michel A. De Socrate a Maxime de Tyr: les problemes sociaux de P armee dans l'ideologie romaine // REL. 1970. Vol. XLVII bis. Melanges Marcel Durry. P. 237-251.
³ Side bottom H. Philosopher's Attitude to Warfare under the Principate // War and Society in the Roman world / Ed. by J. Rich, G. Shipley. L.; N. Y., 1993. P. 241-264.
⁴ Feger R. Virtus bei Tacitus. Inaug. Diss. Freiburg, 1944; Walser G. Rom, das Reich und die fremden Volker in der Geschichtsschreibung der fruhen Kaiserzeit. Studien zur Glaubwurdigkeit des Tacitus. Basel, 1951. S. 51 ff.; Auerbach E. Mimesis. The Representation of Reality in Western Literature. Princeton, 1953. P. 33-40 (русский перевод: Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе / Пер. с нем. М., 1976); Edelstein F., Winkler /. Pozitia lui Tacitus fata de armata, popor si provincii // Studii Classice. 1962. T. IV. P. 245-274.
⁵ Ср.: Powell С. A. Deum ira, hominum rabies // Latomus. 1972. T. 31. N 4. P. 833-848; Cornell T. The End of Roman imperial Expansion // War and Society in the Roman world... P. 167.
⁶ Kajanto 1. Tacitus Attitude to War and the Soldier // Latomus. 1970. T. 29. N 3. P. 699-718.
⁷ De Blois L. Volk und Soldaten bei Cassius Dio // ANRW. Bd. II. 34. 3. 1997. S. 2650-2676. Ср.: Idem. The Perception of Emperor and Empire in Cassius Dio's Roman History // AncSoc. 1998-1999. Vol. 29. P. 267-281.
⁸ Carrie J.-M. Il soldato // L'uomo romano / A cura di A. Giardina. Bari, 1989. P. 99-142.
⁹ Ibid. Р. 135 sgg. Ср.: Шаблин А. А. Отражение самооценки солдат римской армии в скульптурных надгробиях Рейнской области в I в. н. э. // Некоторые проблемы отечественной и зарубежной истории. М., 1997. С. 37-48.
¹⁰ Lendon J. Е. Empire of Honour. The Art of Government in the Roman World. Oxf., 1997. P. 28.
¹¹ Ibid. Р. 238.
¹² Alston R. Arms and the man: soldiers, masculinity and power in republican and imperial Rome // When men were men. Masculinity, power and identity in classical antiquity / Ed. L. Foxhall and J. Salmen. L.; N. Y., 1998. P. 205-223.
¹³ CarrieJ.-M. Op. cit. P. 139; Rich J. Introduction // War and Society in the Roman world... P. 6; CloudD. Roman Poetry and anti-militarism // Ibid. P. 113-138; Baker R. J. Miles annosus: The Military Motif in Propertius // Latomus. 1968. T. 27. Fasc. 2. P 322-349; Dahlheim W. Die Armee eines Weltreiches: Der romische Soldat und sein Verhaltnis zu Staat und Gesellschaft // Klio. 1992. Bd. 74. S. 214; Болтинская Л. И. Положение солдат римских легионов в период правления династии Юлиев — Клавдиев // Социально-экономические проблемы истории Древнего мира и Средних веков. С. 17.
¹⁴ Cornell Т. The End of Roman imperial Expansion // War and Society in the Roman World... P. 164-165.
¹⁵ Например, у Тацита (Ann. III. 40. 3) невоинственность населения Рима (imbellis urbana plebes) трактуется как причина того, что войска сильны только провинциалами (nihil validum in exercitibus, nisi quod externum). По всей видимости, здесь имеются в виду провинциалы, получившие римское гражданство и служившие в легионах. По мнению Л. И. Болтинской (указ. соч. С. 15, примеч. 37), под externum можно понимать также вспомогательные части, комплектовавшиеся из перегринов.
¹⁶ Примечательно, что слово «пот», sudor, и производные от него даже в официальных юридических текстах метонимически означают военную службу (CTh. VII. 1. 8; 13. 16; 20. 10). Аналогичным образом в литературных текстах употребляется слово sarcina, «переносимое солдатом снаряжение» (см.: Carrie J.-M. Op. cit. P. 118 sgg.). Кстати сказать, величина этого снаряжения особенно поражала греческих авторов. По замечанию Полибия (XVIII. 18. 2-3), нести кроме оружия еще и колья для вала, как это делают римские легионеры, — дело, совершенно немыслимое по греческим представлениям. Для Иосифа Флавия римский воин в походе мало чем отличается от навьюченного мула (В. lud. III. 5. 5) (ср. выражение mulus Marianus: Fest. 134 L; Paul. Fest. 22 L; Front. Strat. IV. 1.7; Plut. Marius. 13).
¹⁷ Со временем слово paganus утрачивает тот пренебрежительный оттенок, который присутствует еще в 16-й сатире Ювенала (XVI. 32 sqq.), где солдат и «штатский» резко противопоставляются друг другу; значение термина становится вполне нейтральным, и он появляется даже в официальном юридическом языке (например, Dig. 29.1.9. 1; 48. 19. 14; ср.: CPL, 106 = Fink,15).
¹⁸ Carrie J.-M. Op. cit. P. 104.
¹⁹ Alfoldy G. Das Heer in der Sozialstruktur des romischen Kaiserreiches // Idem. Romische Heeresgeschichte: Beitrage 1962-1985. Amsterdam, 1987. S. 27, Anm. 5 (с указанием источников).
²⁰ Xen. Oecon. 4. 2-3; Arist. Polit. III. 3. 2, 1278a; Pseudo-Arist. Oecon. I. 2. 3, 1343b; Cato. De agri cult. Praef. 4; Propert. IV. 10. 17-20; Colum. Praef. 17; Plut. Numa. 16; Maxim. Tyr. 24. 6 e-f; Veget. I. 3; 7. Ср.: Michel A. Op. cit.
²¹ Примечательно, что Валерий Максим называет вербовку Марием в войско capite censi «отвратительным видом набора» (fastidiosum delectus genus) (II. 3 pr.; II. 3. 1). Cp. Liv. III. 20. 4: opificum quoque vulgus et sellularii, minime militiae idoneum genus («чернь из ремесленников и работников — народ к военной службе никак не годный»). Ср. также: Dionys. Hal. Ant. Rom. IV. 21.1; Gell. XVI. 10. 11; Cic. Resp. II. 22. 40.
²² См. характерное замечание Тацита в Ann. I. 31. 1: vernacula multitudo... lascivia sueta, laborum intolerans («городская чернь, привыкшая к разнузданности, испытывающая отвращение к трудам»). Ср.: Dio Cass. LVII. 5. 4; Veget. I. 7.
²³ Этот тезис развивает Дион Кассий в речи Мецената (LII. 27. 1-5; ср.: LII. 14. 3 и Liban. Or. XVIII. 104). См. также: Dio Cass. LXXIV. 2. 4-5, где историк констатирует, что после роспуска преторианской гвардии Септимием Севером и набора в когорты представителей провинциальных легионов италийская молодежь обратилась вместо военной службы к разбоям и гладиаторским боям.
²⁴ Carrie J.-M. Op. cit. P. 130-131. Подробнее см.: Jal P. Le «soldat des guerres civiles»...; idem. La guerre civile a Rome... P. 479-486.
²⁵ Phil. II. 42.108: Ista vero quae et quanta barbaria est. Ср.: Phil. VIII. 9: homines agrestes, si homines illi ас non pecudes («деревенские мужланы, если они вообще люди, а не скотина»). Ср. также: Cic. Phil. X. 22; Att. VII. 13. 3; Verg. Bucol. I. 7-72; IX. 2; [Verg. ] Dirae. I. 80-81.
²⁶ Подробнее см.: Махлаюк А. В. Процесс «варваризации» римской армии в оценке античных авторов//AMA. Вып. 11. Саратов, 2002. С. 123-129.
²⁷ Ср. также: Hist. I. 6. 2, где вступивший в Рим VII Гальбанский легион из Испании и другие отряды, набранные Нероном в Германии, Британии и Иллирии, Тацит называет «невиданным войском», exercitus insolitus.
²⁸ Ср. особенно: Tac. Hist. II. 20. 1: военачальник Вителлия Цецина у горожан и колонистов Италии вызывал возмущение тем, что одетый, как галл, в длинные штаны и короткий полосатый плащ, он позволял себе разговаривать с людьми, облаченными в тоги.
²⁹ В XVI сатире (XVI. 14 sqq.) Ювенала выразительной деталью, подчеркивающей особый статус и вместе с тем грубость солдата, служит Bardaicus calceus, «барадаиский сапог», вид обуви, который носили центурионы и эвокаты. Его название происходит от имени иллирийского племени. См.: Durry M. Juvenal et les pretoriens // REL. 1935. T. XIII. P. 97 suiv.; Courtney E. A Commentary on the Satires of Juvenal. L., 1980. P. 618.
³⁰ Le Bohec Y. L'armee romaine sous le Haut-Empire. P., 1989. P. 92 suiv; idem. La III legion Auguste. P., 1989. P. 492 et suiv.; Carrie J.-M. Op. cit. P. 109-110; Vendrand-Voyer J. Normes civique et metier militaire a Rome sous le Principat. Clermont, 1983. P. 69 et suiv.
³¹ См., например: Domaszewski A., von. Geschichte der romischen Kaiser. Leipzig, 1909. Bd. 2. S. 266; 269; Salmon E. T. The Roman Army and the desintegration of the Roman Empire // Transactions of the Royal Society of Canada. 1958. Vol. LU. P. 43-57. Иную точку зрения, см., к примеру: Vittinghoff F. Zur angeblichen Barbarisierung des romischen Heeres durch die Verbande der Numeri // Historia. 1950. Bd. 1. Hf. 3. S. 389-407.
³² Грант M. Крушение Римской империи / Пер. с англ. Б. Брикмана. М., 1998. С. 49.
³³ Евсеенко Т. П. Армия и общество в Римской империи эпохи раннего принципата // Вестник Удмурт, ун-та. 1992. № 5. С. 19.
³⁴ Маринович J1. П. Греческое наемничество в IV в. до н. э. и кризис полиса. М., 1975. С. 215 сл.; она же. Социальная психология греческих наемников // Социальные структуры и социальная психология античного мира: Докл. конференции. М., 1993. С. 210-221.
³⁵ Геродиан, сообщая ниже о проведенных Септимием Севером преобразованиях в армии, допускает еще один анахронизм, заявляя, что тот первый поколебал суровый образ жизни воинов, их дисциплину и научил любви к деньгам, жадности, открыл путь к роскоши (III. 8. 5; ср. мнение Саллюстия о действиях Суллы: Cat. 11. 5-6).
³⁶ Liv. XXXVII. 32. 11-13; Арр. Lib. 115; 127; Sall. Cat. 11.6; Plut. Ant. 48.
³⁷ [Verg.] Dirae. I. 81: civili qui semper crimine crevit. Характерная деталь подчеркивается Аммианом (XXII. 4. 7): благодаря постоянной практике грабежей солдаты сделались прекрасными знатоками качества золота и драгоценных камней. Более ранние авторы также отмечали пристрастие воинов к произведениям искусства, драгоценным сосудам и предметам роскоши (Sail. Cat. 11.6; Liv. XXXIX. 6. 7-9).
³⁸ Cic. De imp. Cn. Pomp. 37-38; Nepos. Eum. 8. 2; App. Lib. 115; 116; Front. Strat. IV. 1. 1; Tac. Ann. XI. 2. 1; SHA. Aurel. 7. 5-8; Aur Vict. Caes. 31.2.
³⁹ Quint. Inst. XI. 1. 88: si cupidos milites dicas, sed non mirum, quod periculorum ac sanguinis maiora sibi deben praemia putent; eosdem petulantes, sed hoc fieri, quod bellis magis quam paci assueverint.
⁴⁰ Например, см.: luven. XVI. 7-50; ApuL Met. IX. 39; X. 1; Herod. VII. 12. 3; Tac. Hist. II. 74; Petr. Satyr. 62; 82; Epictet. Diatr. IV. 1. 79; NT: Matth. 27. 26-35; Marc. 15. 15-19; loan. 19. 23-24; Luca. 3.14.
⁴¹ Dig. 19. 2. 15. 2: si exercitus praeteriens per lasciviam aliquid abstulit... («если при прохождении войска что-то похищено вследствие его распущенности...»). Ср.: Dig. 19. 2. 13.7.
⁴² Select Pap. II, 221 = Dans, 49. См. также: Daris S. Documenti minori dell'esercito romano in Egitto // ANRW. Bd. II. 10.1. 1988. P. 735-736.
⁴³ Tac. Ann. I. 16; XIII. 35; Hist. I. 46; II. 62; 93; Sail. В. lug. 44. 5; Plut. Lucul. 30; Otho. 5; Plin. Pan. 18. 1; Fronto. Ad Verum. II. 1. 22; Veget. III. 4, etc.
⁴⁴ Cp. Carrie J.-M. Op. cit. P. 121-122.
⁴⁵ От этого порока удержать воинов было, по всей видимости, очень непросто. В некоторых ситуациях военачальникам, чтобы обуздать пьянство, приходилось идти даже на столь решительную меру, как смертная казнь (Liban. Or. XVIII. 221). Если верить словам биографа императора Тацита (SHA. Tac. 2. 4), нетрезвое состояние солдат тем более опасно, что оно делает их неспособными здраво мыслить, приводит в возбуждение и позволяет легко ввести в заблуждение, склонить к опрометчивым действиям. Ср.: Tac. Hist. I. 80. 2 о воинах: ignari et vino graves.
⁴⁶ Tac. Hist. II. 68; Fronto. Princ. hist. 12; Herod. II. 5. 1; SHA. Pese. Nig. 3. 9-10; Alex. Sev. 53. 2; 7; Hadr. 10. 4; Amm. Marc. XXII. 4. 6; XXII. 12. 6.
⁴⁷ Tac. Agr. 25; Ann. II. 24; Hist. II. 74; ср.: Sail. В. lug. 53. 8; Plut. Alex. 23.
⁴⁸ Обзор литературы см.: Mosci Sassi M. G. Il «sermo castrensis». Bologna, 1983. P. 23-25, a также: Adams J. N. The Language of Vindolanda Writing Tablets: An Interim Report // JRS. 1995. Vol. 85. P. 86-87.
⁴⁹ В литературе имеются лишь отдельные, попутные замечания по данной проблеме. См.: Le Bohec Y. L'armee romaine... P. 248; Carrie J.-М. Op. cit. P. 131 sgg. Исключение составляет лишь недавняя работа Дж. Н. Адам с а, посвященная оценке культурного уровня центурионов на основе социолингвистического анализа двух известных стихотворных надписей из Бу Нджем в Триполитании. Подробное изучение языковых и стилистических особенностей этих текстов позволило автору сформулировать ряд интересных наблюдений и выводов о духовном облике римских центурионов, но собственно солдатский язык как выражение специфической ментальности в данной статье не рассматривается. См.: Adams J. N. The Poets of Bu Njem: Language, Culture and the Centurionate // JRS. 1999. Vol. 89. P. 109-134.
⁵⁰ Например, вершина клинообразного строя, cuneus, именовалась «свиной головой» (caput porci simplicitas militaris appellat) (Amm. Marc. XVII. 3. 9; ср.: Veget. П1.19: porcinum).
⁵¹ CarrieJ.-M. Op. cit. P. 131; Mosci Sassi M. G. Op. cit. P. 28.
⁵² Le Bohec Y. Op. cit. P. 248. В числе подобного рода заимствований можно, например, указать, германское слово burgus, пунийское mapalia, «шатер», «лачуга», «палатка», а также слово неясного происхождения barritus, «боевой клич».
⁵³ Я принимаю чтение bibat, а не vivat, как в русском переводе С. П. Кондратьева.
⁵⁴ Ср. прозвище, полученное Аврелианом, когда он был еще трибуном, Manu ad ferrum (в самом приблизительном переводе — «рубака») за то, что любил по всякому поводу хвататься за меч (SHA. Aurel. 6. 1-2).
⁵⁵ Кнабе Г. С. Комментарий к истории // Тацит, Корнелий. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 281.
⁵⁶ Название, происходящее, в свою очередь, от Stella, «звезда». См.: Ovid. Met. V. 460-461; Gloss. V. 557, 36.
⁵⁷ Epist. XCVI. 5: «... кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по трудным кручам, кто совершает опасные вылазки, — те храбрые мужи, первые в стане (fortes viri sunt primoresque castrorum), а те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся, — те голубки, позором избавленные от опасности (turturillae, tuti contumeliae causa)» (пер. С. А. Ошерова).
⁵⁸ В глоссариях turtur отождествляется с penis (Gloss. Cod. Vat. 1469; Ibid. (Seal.). V. 612, 42).
⁵⁹ Disce, miles, militare: Galba est, non Getulicus! (Suet. Galba. 6. 2; /Лиг. Vict. ] Epit. 6. 3).
⁶⁰ Heraeus W. Die romische Soldatensprache //Archiv fur lateinische Lexikon. 1900. Bd. 12 (цит. по: Mosci Sassi M. G. Op. cit. P. 130).
⁶¹ Alfoldy G. Op. cit. S. 40. Anm. 53.
⁶² CBI, 325. Об этой надписи см.: Nelis-Clement J. Les beneficiant: militaires et administrateurs au service de l'Empire (Ier s. a. С. — VIe s. p. C.). Bordeaux, 2000. P. 303.
⁶³ Rebuffat R. L'armee romaine a Gholaia // KHG. P. 233.
⁶⁴ Прозвище calvus фигурирует и в других надписях. Например, CIL I. 685 = XI. 6721, 13: L. Antoni calve peristi С. Caesarus victoria («Лысый Л. Антоний, ты погиб. Победа Г. Цезаря»).
⁶⁵ CIL 1684 = XI6721,14: L(uci) A(ntoni) (et) Fulvia culum pan(dite). Последний глагол в данном контексте имеет весьма непристойный смысл.
⁶⁶ CIL XI 6721, 11: Octavi laxe sede. Эта надпись сопровождается изображением phallus'a, что придает и глаголу sedere и эпитету laxus очевидный эротический смысл, независимо от предлагаемых вариантов чтения: Octavi laxe (phallus) sede (С. Zangemeister) или laxe Octavi, sede (A. Degrassi). См.: Mosci Sassi M. G. Op. cit. P. 102. CIL I 1507 = XI 6721, 5: Fulviae ndicam pet(o). Редкое словечко landica (в самом приблизительном переводе — «жаровня»), несомненно, принадлежит к эротической лексике (Mosci Sassi M. G. Op. cit. P. 101-102).
⁶⁷ См.: Пижар А. Жаргон Великой армии // Император. Военно-исторический альманах. Наполеоновская Ассоциация Украины. 1994. Вып. 1. С. 3-13; Вып. 2. С. 61-64.
⁶⁸ Carrie J.-M. Op. cit. Р. 134.
⁶⁹ Adams J. N. The Poets of Bu Njem... По его заключению, несмотря на различия в уровне культуры между двумя центурионами (что, вероятно, связано с их различным происхождением) и существенные погрешности против правильной латыни и метрики, проявляющиеся в их стихотворных текстах, сам факт литературного творчества и знакомства с поэтической классикой весьма красноречив. Ср.: Rebuffat R. Op. cit. P. 243-244. Можно добавить, что и тексты на табличках из Виндоланды обнаруживают в целом достаточно высокий культурный уровень солдат и офицеров, служивших в этом гарнизоне. См.: уAdams J. N. The Language of Vindolanda... P. 88.
⁷⁰ Sei. Pap. I, 112 = BGU. II, 423 = Wilken. Chrestom., 480.
⁷¹ Le Bohec Y. L' armee romaine... P. 249 со ссылкой на работу: Vidmann L. Les heros virgiliens et les inscriptions latines //AncSoc. 1971. Vol. II. P. 162-173.
⁷² В качестве примера можно указать на случай в войске Помпея, переправившегося в Африку по приказу Суллы. Какие-то его солдаты случайно наткнулись на богатый клад. Узнав об этом, остальные воины решили, что вся эта местность полна кладов, и несколько дней перекапывали всю равнину, не подчиняясь уговорам военачальника, которому оставалось только посмеиваться над их глупостью (Plut. Pomp. 11).
⁷³ См., например, Horat. (Epist. И. 2. 39) об одном солдате Лукулла: ille catus, quantumvis rusticus; Tac. Ann. I. 16. 3: imperiti (ср.: Agr. 9. 2); Ann. I. 31. 4: rudes animi; Herod. II. 9. 11 (об иллирийских легионерах): τάς διάνοιας παχβις και μή {κιδίως σύνβιναι δυνάμενοι, βΐ τι μετά πανουργίας ή δόλου Χβγοιτο ή πράττοι-το («туповатые и неспособные легко понять, если что-то говорится или делается с хитростью или коварством»).
⁷⁴ Ср.: Cod. lust. I. 18. 1: propter simplicitatem armatae militiae; VI. 21. 3: simplicitas militaris. Любопытно, что Юстиниан, упоминая в одном месте о привилегиях, предоставленных императором Гордианом солдатам в отношении завещаний, подчеркивает, что «священнейший законодатель полагал, что воинам оружие известно лучше, чем вопросы права» (arma etenim magis, quam iura scire milites sacratissimus legislator existimavit) (Cod. lust. VI. 30. 22 pr.). См. также: Dig. 29. 1. 1 pr.; 22. 6. 9. 1
⁷⁵ Как исключительный случай вошел в традицию эпизод македонской кампании Эмилия Павла. Его легат Г. Сульпиций Галл поразил воинов «почти что божественной мудростью», заранее объявив на сходке о предстоящем ночью лунном затмении и указав на его естественные причины (Liv. XLIV. 37. 5-8; Val. Max. VIII. 11.1; Cic. De senec. 14. 49; Resp. I. 15. 23; Quint. Inst. I. 10. 47; Plin. NH. II. 12. 53; Front. Strat. I. 12. 8; Plut. Aem. Paul. 17).
⁷⁶ Ср.: Kajanto I. Op. cit. P. 710.
⁷⁷ Характерно, что Тацит, приступая к рассказу о волнениях в паннонских и германских легионах после смерти Августа, в качестве главной причины мятежа указывает на то, что смена власти открывала путь к своеволию и беспорядкам, порождала надежду на добычу в междоусобной войне, однако ниже в устах одного из зачинщиков, солдата Перценния, аттестованного крайне отрицательно, излагаются вполне реальные причины недовольства солдат (Ann. I. 16-17). Ср.: Auerbach Е. Op. cit. Р. 34.
⁷⁸ В. lug. 66. 2: ...volgus, uti plerumque solet... ingenio mobili, seditiosum atque discordiosum... cupidum novarum rerum, quieti et otio advorsum.
⁷⁹ См.: Карпюк С. Г. Vulgus и turba: толпа в классическом Риме // ВДИ. 1997. № 4. С. 131-132. Ср.: NewboldR. F. The vulgus in Tacitus // RhM. 1976. Bd. 119. Hf. 1. P. 85-92. Специально о характеристике Тацитом солдатской массы как vulgus см.: Kajanto /. Op. cit. P. 706 ff.
⁸⁰ Tac. Hist. I. 80: vulgus, ut mos est, cuiuscumque motus novi cupidum... Ср. I. 6: ingens novis rebus materia («вся эта масса, склонная к мятежу»).
⁸¹ Ср.: Cic. Plane. 9: non est... consilium in vulgo, non ratio, non discrimen, non diligentia.
⁸² По другим сведениям, Альбин был убит из-за невыносимо надменного отношения к солдатам (Oros. V. 18. 4).
⁸³ Kajanto I. Op. cit. P. 706. См.: Махлаюк A. В. Auctor seditionis. К характеристике военного мятежа в Древнем Риме // Право в средневековом мире. Сб. ст. СПб., 2001. Вып. 2-3. С. 290-308.
⁸⁴ Alston R. Aspects of Roman history, A. D. 14-117. L., 1998. P. 271. 140
⁸⁵ CM.: Dobson B. Die Primipilares. Entwicklung und Bedeutung, Laufbahnen und Persönlichkeit eines römischen Offiziersranges. Köln; Bonn, 1978. S. 128-138.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3779

загрузка...

Другие книги по данной тематике