Глава X. «Между заискиванием и суровостью»: аксиологические аспекты римской воинской дисциплины

Наверное, с наибольшей полнотой своеобразие и непреходящее значение римских военных традиций раскрывается в сфере военной дисциплины. По словам известного военного историка, все различия между греческим и римским военным искусством восходят к различию в дисциплине¹. К этому верному замечанию можно добавить, что в понятии дисциплины концентрированно отразились также существенные различия греческой и римской систем ценностей. В этом отношении весьма показательно, что в греческом языке нет термина, адекватного латинскому понятию disciplina, включающему в себя целый спектр значений, которые почти полностью приложимы и к военной сфере: обучение, воспитание, искусство, наука, с одной стороны; строгий порядок, организация, подчинение — с другой² . То, что римляне называли одним емким словом (заимствованным в указанных смыслах и современными языками), у греков обозначалось многими лексемами³.

Дисциплина как беспрекословное подчинение власти — будь то власть отца семейства (подчинение которой было сферой disciplina domestica), власть магистратов или государства в целом — изначально входила в обобщающее понятие римской доблести, virtus⁴. Понятие дисциплины также фигурирует в качестве disciplina civilis, определявшей поведение сенаторов (SHA. Hadr. 22. 1), и как принцип, которым должны были руководствоваться императорские чиновники⁵. Можно указать на красноречивый пассаж Плиния Младшего в «Панегирике Траяну» (9. 5): «Или гражданин мог бы оказать неповиновение принцепсу, легат своему полководцу, сын отцу? Где бы была дисциплина? Где обычай, переданный нам предками, с готовностью и бесстрастием принимать на себя всякую должность, какую бы ни возложил повелитель?» (пер. В. С. Соколова). Значение дисциплины как органической черты римского характера, как основы военных успехов и самой государственности Рима отлично сознавалось самими древними. «Главной гордостью и оплотом римской державы» (praecipuum decus et stabilimentum Romani imperii), ее «вернейшим стражем» (certissima custos) называет воинскую дисциплину Валерий Максим (II. 7 pr. ; VI. I. II; ср. : II. 8 рг. ). Подобное убеждение высказывалось и многими другими авторами (например: Liv. VIII. 7. 16; Tac. Hist. II. 69; Dio Cass. LXIX. 9. 4-5; SHA. Alex. Sev. 53. 5-6). В источниках неизменно подчеркивается бесспорное превосходство военных порядков и дисциплины римлян⁶ и отмечается при этом, что военная сила других народов неизмеримо возрастала, если им удавалось перенять элементы римской дисциплины⁷. Такого рода оценки, несомненно, в той или иной степени отражают реальное положение дел, но прежде всего указывают на стереотип общественного сознания, свидетельствующий, что понятие дисциплины является одним из компонентов «римского мифа».

Аксиологический аспект римских представлений о дисциплине с особой наглядностью раскрывается через набор контрастных оппозиций, в которых героической норме и военно-этическим идеалам противопоставляются многочисленные пороки, порождаемые забвением установлений предков. В литературных источниках эти оппозиции имеют характер риторических штампов и общих мест. Отеческая дисциплина (paterna disciplina, veteris disciplinae decus) неизменно ассоциируется с такими ключевыми понятиями, как modestia, constantia, obsequium, exercitatio, labor, honos и т. д. , и не мыслится без эпитета severa. Именно severitas выступает как важнейшая грань дисциплины предков⁸, как героическая норма, вызывавшая удивление у неримских авторов (например: Polyb. VI. 37. 6; los. В. lud. III. 5. 7) и чувство подчеркнутой гордости у самих римлян. Непреклонной дисциплинарной суровости противопоставляется иной модус отношения военачальника к подчиненным, характеризуемый терминами ambitio, largitio, indulgentia (заискивание, снисходительность). При этом если в повествованиях о славном прошлом Рима severitas и ambitio вполне однозначно разводятся по разным полюсам, без какого бы то ни было промежуточного состояния⁹, то у авторов, писавших о событиях конца Республики и периода Империи, начинает все настойчивее звучать иной мотив: подчеркивается необходимость и практическая действенность баланса между этими двумя полюсами¹⁰. Так, Саллюстий, характеризуя дисциплинарные меры Метелла во время Югуртинской войны (В. lug. 45. 1), пишет, что этому полководцу удалось найти разумную середину между заискиванием и суровостью (inter ambitionem saevitiamque moderatum)¹¹. Сочетание строгости и снисходительности вполне целенаправленно и успешно практиковал в отношениях с войском Юлий Цезарь¹². По словам Веллея Патеркула (II. 81. 1), Октавиан один из мятежей в своих войсках подавил отчасти суровостью, отчасти щедростью, а Тиберий, командуя войсками, «тех, кто не соблюдал дисциплину, прощал, лишь бы это не становилось вредным примером, карал же очень редко и придерживался середины» (II. 114. 3; пер. А. И. Немировского). В трактате Онасандра (II. 2) полководцу прямо рекомендуется соблюдать баланс между снисходительностью и устрашением (эта рекомендация заимствуется и развивается в ранневизантийское время в трактате Маврикия — Maur. S trat. Prooem. ; VIII. 1. 3; 2. 35; 2. 96). Сенека (De ira. II. 10. 5) отмечает, что строгость императора может проявляться по отношению к отдельным воинам, но, если провинилось все войско, необходимо проявить снисхождение. Тацит в рассказе о мятеже германских легионов передает соображения военачальников следующей выразительной сентенцией: во всем уступить воинам или ни в чем им не уступать — одинаково опасно для государства¹³. Тот же Тацит видит достоинство Агриколы в том, что он, прощая небольшие проступки, строго карал за существенные, но чаще довольствовался раскаянием провинившегося (Agr. 19. 3). Дион Кассий удостаивает Марка Аврелия похвалы за то, что он умел обходиться с войском без заискивания (κολακεία) и без устрашения (φόβος) (72. 3. 4). Напротив, отсутствие должного равновесия между этими двумя подходами приводит в критических ситуациях к чередованию мятежей и казней, вспышек ярости и смирения (Tac. Hist. IV. 27. 4).

По-видимому, такого рода мнения не случайны. Превращение гражданского ополчения в постоянную армию, пополняемую преимущественно добровольцами, создало ситуацию, когда любые попытки практиковать исконную строгость дисциплины и слепое повиновение грозили катастрофическими последствиями для рекрутирования¹⁴, а также для отношений между рядовыми и командирами (см. , например: Tac. Ann. I. 20; 23; 32; 44; Hist. III. 27). В действительности еще и в раннем Риме дисциплина легионов, как показал В. Мессер, часто была далека от того рисуемого традицией идеала, который нередко некритически воспринимался учеными Нового времени¹⁵. Не лишена оснований и мысль о том, что суровость наказаний в ранней римской армии позволяет говорить скорее о слабости дисциплины, нежели о ее крепости¹⁶. Если в Ранней республике дисциплина зиждилась прежде всего на сакральных основах, страхе воинов перед карой богов за нарушение священных клятв и табу, а в конечном счете на неразрывном единстве интересов войска и гражданской общины в целом¹⁷, то в позднереспубликанской и императорской армии потребовались новые подходы к обеспечению дисциплины, сущность которых, на наш взгляд, точнее выражена в приведенных выше оценках античных историков, нежели в суждении современного автора, считающего, что солдат императорской армии нельзя было ни обучать, ни вести в бой иначе как посредством отупляющей муштры и «вдалбливания» заранее регламентированного поведения¹⁸.

Очевидно, что в системе дисциплинарных мер, включавшей разнообразные организационные, правовые, политические и социально-экономические инструменты, далеко не последнее место принадлежало методам морально-психологического воздействия на войско, тем традициям, которые целенаправленно культивировались в императорской армии и имплицитно несли в себе установки и «архетипы» римского воинского этоса¹⁹. Именно здесь, вероятно, следует искать ответ на вопрос о том, какие конкретные факторы обеспечения дисциплины действовали «между заискиванием и суровостью» (или наряду с ними). С этой точки зрения мы и рассмотрим данную оппозицию, обратившись сначала к литературным топосам, характеризующим ее различные аспекты. Разумеется, такой анализ не может дать разностороннего и объективного представления о состоянии дисциплины в императорской армии, но способен, как кажется, пролить некоторый свет на такую центральную для античной истории проблему, как соотношение аксиологических установок, порожденных полисным строем, и эмпирической реальности²⁰.

Обратим сначала внимание на содержательную, позитивно-ценностную сторону представлений о суровости римской дисциплины. Эта суровость еще в древности стала легендарной, прежде всего в связи с практиковавшейся римлянами беспощадностью наказаний. Не касаясь подробно этой достаточно хорошо известной черты римской военной организации, отметим, что дисциплинарная суровость не сводилась только к устрашению и в идеале была рассчитана на то, чтобы вселить мужество в воинов (Veil. Pat. И. 5. 2-3; Tac. Ann. III. 21. 1-2; XI. 19. 1; XIII. 35. 4). При этом воинское повиновение рассматривалось как противоположность повиновению рабскому (SHA. Aurel. 7. 8: alter alteri quasi miles, nemo quasi servus obsequatur). Неумолимая суровость в представлении римлян не была тождественна безрассудной твердости и жестокости как таковой (rigor, crudelitas) (Sen. De ira. 1. 18. 3 sqq. ; Liv. IV. 50. 4; XXII. 60. 5; Tac. Ann. I. 44. 5). Под последней, по-видимому, понималось неоправданное превышение дисциплинарной власти, не связанное с давлением необходимости (App. В. С. III. 53) либо граничившее с издевательством (Tac. Ann. I. 23). Сама установка на суровость, хотя и делала страх наказания одним из решающих факторов дисциплины²¹, не была самоценной, но преследовала цель добиться беспрекословного повиновения, которое выступает как главная заповедь римской дисциплины, стоящая выше любых обстоятельств и соображений, побед и поражений (Val. Max. II. 7. 15), в том числе и отцовской привязанности к детям, как явствует из легендарного «Манлиева правежа»²². Воля полководца в римской армии была столь непререкаемой, что самовольное действие, даже успешное, считалось таким же нарушением дисциплины, как и невыполнение приказа. По словам Саллюстия (Cat. 9. 4), «тех, кто вопреки приказу вступил в бой с врагами и, несмотря на приказ об отходе, задержался на поле битвы, карали чаще, чем тех, кто осмелился покинуть знамена и. . . вынужден был отступить»²³. Такое отношение к приказу трактовалось как основа основ военной организации и самого государства²⁴ и осуществлялось на деле не только в древние времена, но и в период Империи, а также было закреплено военным правом, согласно которому смертью каралось и невыполнение приказа, и действие, запрещенное полководцем, даже если оно было успешным (Dig. 49. 16. 3. 15)²⁵. В этом наглядно проявляется столь характерное для римлян сочетание аксиологических и правовых моментов.

Не менее характерно для римской концепции дисциплины тесное переплетение ценностных и сакральных представлений. Воинская дисциплина изначально рассматривалась как особый модус поведения, устанавливаемый и санкционируемый богами. Видимо, не случайно у Тацита в изложении речи Блеза к мятежным солдатам употреблено словосочетание fas disciplinae (Ann. I. 19. 3). Здесь, как и в выражении Ливия sacrata militia (VIII. 34. 10), по мнению Вандран-Вуайе, отражено древнее представление о войске как особой сакрализованной группе, резко отделенной от других структур общины и подчиненной специфическим нормам, отличным от ius. Fas disciplinae — это все то, что предписывается богами при посредстве военного предводителя, это и сам военный порядок, и дисциплина в современном смысле слова²⁶. Сакральное начало в понимании военной миссии было исходным пунктом для последующей разработки военно-правовых институтов и накладывало существенный отпечаток на трактовку воинского долга, в немалой степени обусловливая суровость наказаний за отступление от его предписаний. Повиновение полководцу как важнейшее требование дисциплины закреплялось воинской присягой, получая соответствующую сакральную санкцию²⁷. На связь дисциплины с сакральными представлениями указывают и некоторые пассажи Ливия, где disciplina militaris упоминается в одном ряду с волей богов и обычаями предков (VIII. 32. 7; XXVIII. 27. 12). О том, что такого рода представления не были только риторической абстракцией, может, наверное, свидетельствовать известный эпизод мятежа легионов в Паннонии, когда затмение луны солдаты восприняли как знак гнева богов на свое мятежное поведение, что и стало фактором перелома в их настроениях (Tac. Ann. I. 28; 30; Dio Cass. LVII. 4. 4). В данном контексте уместно обратить внимание также на появление при Адриане культа Воинской Дисциплины как обожествленной абстракции. Этот культ засвидетельствован нумизматическими и эпиграфическими памятниками, датируемыми временем вплоть до правления Галлиена²⁸. В лагерях Дисциплине воздвигались алтари, делались посвящения от имени воинских частей. Хотя данный культ скорее всего был введен «сверху», сам факт его бытования примечателен с точки зрения пропагандируемых в армии ценностей.

Следует сказать, далее, о том, что строгость римских военных порядков делала принципиально нежелательным явлением присутствие в военном лагере женщин²⁹ и тем более их вмешательство в военные дела (Tac. Ann. I. 69. 4; II. 55. 6; III. 33. 2; Dio Cass. LIX. 18. 4). Примечательно, что Исидор Севильский само слово castra связывает с воздержанием от чувственных желаний и запретом женщинам входить в лагерь³⁰. Светоний, отмечая стремление Августа поддерживать в войсках строгую дисциплину, в первую очередь указывает на то, что он даже своим легатам дозволял свидания с женами только зимой, да и то очень неохотно (Aug. 24. 1). На основе свидетельства Тацита (Ann. III. 33. 2) можно заключить, что для высших офицеров некогда существовал специальный запрет брать жен к месту службы³¹. Не могли они и сочетаться законным браком с женщинами из той провинции, где несли службу³². Вероятно, в русле той же традиции и в силу консерватизма военных порядков Август и его преемники до Септимия Севера сохраняли официальный запрет на браки солдат (см. : Dio Cass. LX. 24. 3)³³. Исконное убеждение в несовместимости военной службы с пребыванием в войске женщин было достаточно живучим, несмотря на то что существование не признанных законом солдатских семей — реальный факт уже для эпохи Юлиев — Клавдиев³⁴, а супруги некоторых военных начальников открыто глумились над всеми традициями и приличиями³⁵. Либаний (Or. II. 39-40) с горечью констатирует, что в его время, в отличие от старинных порядков, солдаты обременены семьями и это ведет к ослаблению дисциплины и боеспособности.

Таким образом, поступление на военную службу действительно означало разрыв с частной жизнью и начало нового существования (Artem. Oneirocr. II. 31): римлянин из сферы действия ius civile переходил в сферу, где царили суровые нормы воинской дисциплины (в том числе fas disciplinae), и обрекал себя на многочисленные опасности в период войны, лишения и тяготы, связанные с постоянными трудами и в мирное, и в военное время. К таким трудам относились в первую очередь каждодневные военные упражнения и учения (exercitationes)³⁶, которыми молодые воины должны были заниматься дважды в день, а ветераны — один раз (Veget. I. 23; ср. : Sil. Ital. Pun. VIII. 548-560; Cod. lust. XII. 36. 15). Воинская дисциплина, при всех прочих своих характеристиках, всегда понималась римлянами как особая наука, основанная на твердых правилах³⁷, в частности правилах отбора и обучения новобранцев (Veget. I. 1; 13)³⁸. Значение тщательной выучки войск, естественно, возросло с созданием регулярной армии, боеспособность которой основывалась прежде всего на профессиональном отношении к военному делу во всех его аспектах³⁹. В источниках неизменным рефреном — в качестве похвальной констатации или в виде назидательной рекомендации — звучит мысль о необходимости и благодетельности постоянного упражнения воинов как для укрепления дисциплины и духа армии, так и для достижения победы и процветания государства в целом⁴⁰. Стоит отметить, что строевой плац (campus) имел своего Гения (ILAlg. I. 3596) и, видимо, находился под покровительством особых божеств — dii campestres (например: CIL VIII 2635, 10760; ср. : CIL III 5910 = ILS, 4830; CIL VI 31149 = ILS, 4833; VII1114 = ILS, 483 le)⁴¹. Так, препозит и инструктор по обучению солдат (campidoctor) из VII легиона Близнеца в 182 г. сделал посвящение Marti Campestri (CIL II 4083 = ILS, 2416; ср. : CIL II 1515), a campidoctor преторианской когорты исполнил обет Священной Немезиде Campestris (CIL VI 533 = ILS, 2088).

Постоянные учения и упражнения с оружием, как известно, считались отличительной чертой также спартанского войска и самого образа жизни лакедемонян. Однако в представлении римлян военная служба была связана не только с напряженным повседневным трудом на учебном плацу, но и с непрерывной изнурительной работой как таковой — и в походе, и в мирное время, — с тем, что Тацит (Ann. I. 35. 1) называет duritia operum (ср. : Hist. И. 80. 3: Germanica hiberna. . . laboribus dura). Римский воин едва ли не в первую очередь труженик, mulus Marianus (Fest. 134 L; Paul. Fest. 22 L; Front. Strat. IV. 1. 7; Plut. Mar. 13; los. B. lud. III. 5. 5). Пожалуй, только в римской среде мог появиться афоризм, приписываемый Домицию Корбулону: «врага надлежит побеждать лопатой» (Front. Strat. IV. 7. 2)⁴². Цицерон, противопоставляя римскую военную службу спартанской, подчеркивал, что у римлян от воинов требуется прежде всего труд (Tuse. disp. И. 16. 37). Псевдо-Гигин (De munit, cast. 49) советует даже в дружеской стране отрывать вокруг лагеря ров — «ради блага дисциплины» (causa disciplinae). В известном экскурсе, посвященном сопоставлению македонского и римского войск, Ливий высказывает убеждение, что с римским легионером никто не может сравниться в усердии (in opere) и перенесении трудов (tolerandum laborem) (IX. 19. 9). Сама воинская доблесть, с точки зрения римлян, неотделима от труда. По словам Камилла у Ливия (V. 27. 8), источник римских побед — доблесть, труд, оружие (virtus, opus, arma). Цицерон утверждал (De invent. I. 163), что храбрость (fortitudo) состоит не только в обдуманном расчете и прочих качествах, но и в перенесении трудов (laborum perpessio) (ср. : Rhet. ad Heren. IV. 25. 35). В речи Мария у Саллюстия (В. lug. 85. 31-35) в контексте рассуждений о доблести названы такие истинно воинские качества, как умение поражать врага, нести караульную службу, одинаково переносить холод, зной, голод и труды. Цезарь в одном месте (В. Gall. V. 8. 4) говорит о доблести солдат, отличившихся усердной греблей при переправе в Британию, а в другом (В. Gall. VI. 43. 5) отмечает, что солдаты, дабы заслужить его благодарность, брали на себя бесконечные труды и готовы были своим усердием одолеть даже природу. Сам Цезарь требовал от своих солдат столько же повиновения и выдержки, сколько доблести и геройства (В. Gall. VII. 52. 4; ср. : Val. Max. III. 2. 23). Непрерывный труд был главным лекарством против разлагающей дисциплину праздности, лучшим средством закалки воинов⁴³. Соответственно наибольшей похвалы удостаивался тот полководец, чье войско было приведено к послушанию трудом и привычкой к упражнению, а не страхом наказания (Veget. III. 4)⁴⁴. Это средство приобрело особое значение в период Империи, когда войска подолгу не участвовали в боевых действиях, так что командирам приходилось изыскивать для солдат разнообразные строительные и хозяйственные занятия (Tac. Ann. I. 20. . 1; XI. 20. З)⁴⁵. При изнурительности такого рода трудов даже боевые действия могли восприниматься воинами как облегчение (Front. Strat. I. 11. 20). Не удивительно поэтому, что у римлян суровость военной жизни нередко метонимически выражается словами labor (труд), sudor (пот), sarcina (переносимое воином снаряжение)⁴⁶. В данном контексте уместно вспомнить, что атлетика как таковая не входила у римлян в сферу военной подготовки, а атлетическая агонистика традиционно вызывала отрицательное отношение, так как считалось, что она мешает должным образом совершенствоваться в военном деле (см. : Cic. De re publ. IV. 4. 4; Tac. Ann. XIV. 20. 4; Lucan. Phars. VII. 270 sqq. ; Plut. Quaest. Rom. 40). Иное дело — гладиаторские бои, связанные с такими элементами «римского мифа», как престижность воинской выучки, воля к победе, презрение к боли и смерти⁴⁷.

В приведенных свидетельствах суровость римской дисциплины предстает, таким образом, как нормативный идеал, завещанный предками, и его бескомпромиссное воплощение относится по преимуществу к героическому прошлому Рима. Вместе с тем консерватизм римских военных традиций, объективные условия и потребности военной деятельности делали установку на суровость дисциплины неустранимым фактором жизни армии. Поэтому и в императорском Риме среди римских военачальников находились такие ревнители старинной строгости (gravissimi comparandi antiquis exempli auctores, если воспользоваться выражением Веллея Патеркула в II. 78. 3), как Луций Апроний, проконсул Африки в правление Тиберия, применивший во время войны с Такфаринатом, казалось бы, давно забытую децимацию (Tac. Ann. III. 21. 1), Гальба, прославившийся своей непреклонной строгостью к воинам (Suet. Galba. 6. 2-3; Tac. Hist. I. 5. 2; 35. 2), Домиций Корбулон (Tac. Ann. XI. 18; XIII. 35) и другие⁴⁸. Безусловно, подобные примеры потому обращали на себя внимание современников и историков, что были сравнительно редки⁴⁹; верно и то, что писатели императорского времени, имевшие все основания опасаться солдатского своеволия, зачастую склонны были успокаивать себя, представляя жизнь в армии более спартанской, чем та была на деле⁵⁰. Однако «имидж» непреклонно строгого полководца был настолько привлекателен и значим, что показать себя суровым военачальником стремились даже столь далекие от древних нравов императоры, как Калигула (Suet. Cal. 44. 1) и Отон (Tac. Hist. II. 114). О сознательно демонстративном характере такого рода ориентации на mos maiorum может свидетельствовать замечание Тацита о том, что Г. Кассий Лонгин, будучи в 45 г. наместником Сирии, восстанавливал во вверенных ему войсках старинные порядки (revocare ad priscum morem), тщательно упражняя легионы, поскольку этого, по его мнению, требовало достоинство его предков и рода (Tac. Ann. XII. 12. 1).

Безусловно, римская дисциплина поддерживалась и крепилась благодаря строгому соподчинению на всех ступенях служебной иерархии, идеал которого ярко описан у Элия Арстида в его «Панегирике Риму» (Or. 26. 87 Keil): «как бы в каком-то хоре каждый знает и занимает свое место, а к занимающему высший пост другой, занимающий низший, не питает из-за этого зависти и сам требует себе полного подчинения с тех, кои поставлены ниже его» (пер. Ив. Турцевича). Интересно в этом плане свидетельство Иосифа Флавия (В. lud. II. 20. 7). В бытность свою командующим иудейскими силами в Галилее он отказался от попытки обучить воинов по римскому образцу, понимая, что это требует большого времени, и единственное, что он предпринял, чтобы повысить дисциплину, — разделил войско по разрядам и назначил гораздо большее число командиров, так как, по его словам, видел, что «привычка к повиновению происходит от множества начальников». У римлян не только было много начальников, имевших дисциплинарную власть⁵¹, но существовал особый, специфически римский офицерский корпус в лице центурионов, на исключительно важную роль которых в обеспечении дисциплины указывал еще Г. Дельбрюк⁵². Следует добавить, что строгость римских дисциплинарных порядков распространялась не только на рядовых, но и на командиров, которые, по крайней мере в ранний период, независимо от ранга подлежали тем же телесным и позорящим наказаниям, что и простые воины (примеры см. , в частности, у Фронтона — Strat. IV. 1. 28; 30; 31; 36; 38-40; ср. : Val. Max. И. 7. 4)⁵³.

Поддержание должной дисциплины было прямой обязанностью командующего (Dig. 49. 16. 2) и вместе с тем его моральным долгом, важным проявлением его virtus. В этом плане очень показательно то внимание, какое на эту сторону деятельности императора обращают наши источники, почти всегда отмечая среди заслуг и достоинств того или иного правителя его успехи в обеспечении дисциплины войск. Так, Светоний (Aug. 24. 1) сообщает, что Август поддерживал дисциплину с величайшей суровостью (severissime); так же действовал и его преемник (Suet. Tib. 19). Отмечает Светоний и строгость Веспасиана (Vesp. 8. 2-3; ср.: Tac. Hist. II. 82. 3). Исправителем (corrector emendatorque) пришедшей в упадок дисциплины называет Траяна Плиний (Pan. 6. 2; ср. : 18. 1; Epist. X. 29. 1; Dio Cass. LXVIII. 7. 5). Аналогичной характеристики удостаивается Адриан (Dio Cass. LXIX. 5. 2 и 9. 1 sqq. ; SHA. Hadr. 10. 3; Eutrop. VIII. 7. 2). Септимий Север в одной надписи назван vindex et conditor Romanae disciplinae (CIL VIII 17870 = ILS, 446). Песценний Нигер и Александр Север превозносятся за свою исключительную строгость к воинам (SHA. Pese. Nig. 10. 1 sqq. ; Alex. Sev. 12. 4-5; 25. 2; 53. 1 sqq. ; 54. 5; ср. : Eutrop. VIII. 23; Aur. Vict. Caes. 24. 3-4). Клавдий II, по словам панегириста, «впервые вновь укрепил совершенно подорванную дисциплину» (Pan. Lat. VI. 201 Bahrens). Восстановителем воинской дисциплины (reparator) именуется в одной надписи император Деций (CIL III 12351 = ILS, 8922). О беспощадной суровости Аврелиана в его биографии сообщаются полулегендарные сведения (SHA. Avrel. 6. 1-2; 7. 3-4); Евтропий же называет его disciplinae militaris corrector (IX. 14). С исключительной суровостью карал провинившихся воинов и император Юлиан (Amm. Marc. XXIV. 3. 1 sqq. ; Liban. Or. XVIII. 229-230). Также и Лициниан строжайше придерживался старинной дисциплины ([Aur. Vict. ] Epit. de Caes. 41. 9).

Отдавая себе отчет в пропагандистском характере и литературности многих из приведенных свидетельств, можно констатировать, что представления о воинской дисциплине, неотделимой от суровости вождя, образуют аксиологически значимую модель, на которую так или иначе ориентировались и сами императоры, и общественное мнение, оценивавшее их достоинства. В то же время эти свидетельства определенно указывают на периодическое обострение (особенно в кризисном III в. ) проблем, связанных с дисциплиной войск. При этом в описании античными авторами данных проблем также обнаруживается обильное использование риторических клише и общих мест, концептуальной основой которых в конечном счете является теория «упадка нравов». Комплекс понятий, характеризующих отступление от суровой дисциплины предков, выражает общественно опасную альтернативу высокому героизму рассмотренных выше норм и традиций.

По общему убеждению античных писателей, наиболее губительно влияла на дисциплину праздность (otium, res disciplinae inimicissima — Veil. Pat. II. 78. 2), подрывавшая физическое и моральное состояние войск⁵⁴. В полном соответствии с концепцией «упадка нравов» считалось, что праздность порождает в воинах всевозможные пороки, несовместимые с истинной доблестью: любовь к роскоши и наслаждениям, дерзость, своеволие, необузданность, которые часто становились питательной средой для мятежей и вместе с тем с особой силой проявлялись во время гражданских войн, когда ослаблялась неумолимая строгость дисциплины⁵⁵. По словам Тацита (Hist. III. 11. 2), на смену состязанию в доблести и послушании приходило состязание в дерзости и своеволии (procacitatis et petulantiae certamen). Однако подобные пороки не только удостаивались морального осуждения, противопоставляясь подлинной храбрости и дисциплине (Caes. В. Gall. VII. 52; Tac. Hist. II. 62; 68; Plin. Pan. 18. 1), но и трактовались военным правом как воинские преступления в одном ряду с покушением на жизнь командира⁵⁶.

Античные авторы не жалеют красок, изображая непотребную роскошь и вольготную жизнь воинов, забывших о своем долге. В числе атрибутов этой роскоши фигурируют, к примеру, особые помещения для пиров, крытые галереи и сады, мягкие ложа и чаши, весившие больше мечей (SHA. Hadr. 10. 4; Amm. Marc. XXII. 4. 6; Plut. Apopht. reg. et duc. Scip. min. 16). Выразительнейшую картину подобной жизни в военном лагере дает вымышленное письмо Септимия Севера наместнику Галлий Рагонию Цельсу: «. . . воины твои бродяжничают, трибуны среди дня моются, вместо столовых у них — трактиры, вместо спален — блудилища; пляшут, пьют и мерой для пиров называют пить без меры. Возможно было бы такое, если бы хоть немного бился пульс отеческой дисциплины?» (SHA. Pes. Nig. 3. 10-11; пер. С. П. Кондратьева)⁵⁷. Пальма первенства в этом отношении принадлежала воинам, служившим в Сирии, которые на протяжении столетий считались эталоном распущенной жизни. Порочные основы ее заложил еще Гней Пизон во время своего наместничества в 17 г. н. э. (Tac. Ann. II. 55; SC de Cn. Pisone Patre, 51-56). Спустя четыре десятилетия Корбулон боролся с непригодностью здешних солдат (adversus ignaviam militum), которые настолько обленились от долгого мира, что не были редкостью ветераны, ни разу не побывавшие в боевом охранении или ночном карауле, смотревшие на лагерный вал и ров как на нечто диковинное, не надевавшие ни шлемов, ни панцирей, щеголеватые и падкие до наживы (Tac. Ann. XIII. 35)⁵⁸. Больше ста лет спустя подобным же образом характеризовал сирийских легионеров Фронтон. По его словам, «здешние воины — воистину наипорочнейшие: мятежные и строптивые, с полудня до полудня пьяные, они не привыкли носить оружие и чаще бывают в соседней таверне, чем под знаменами» (Fronto. Princ. hist. 12; Ad Verum. II. 1. 11). Именно против сирийских легионов, «утопавших в роскоши и усвоивших нравы Дафны», применял жесточайшие дисциплинарные меры Авидий Кассий (SHA. Avid. Cass. 5. 2 sqq. ). Однако через несколько десятилетий Александр Север застал их все в том же состоянии (SHA. Alex. Sev. 53. 2; 7). Трудно сказать, в какой мере все эти характеристики являются расхожим литературным штампом, а в какой — отражают реальное положение дел (скорее верно первое⁵⁹). Так или иначе, для римских писателей бесспорной истиной было мнение, афористически высказанное Тацитом: «среди местных жителей воин испорченнее» (inter paganos corruptior miles) (Hist. I. 53. 3; ср. : Caes. В. civ. III. 110. 2).

Надо сказать, что античным авторам не чужда мысль о зависимости дисциплины в войсках от социальных и соответственно моральных качеств рекрутов (см. , например: Tac. Ann. I. 31. 4; IV. 4. 2; Dio Cass. LVII. 5. 4; Veget. I. 3; 7). Однако главным фактором солдатских пороков и разложения дисциплины все же считалось заискивание и потворство со стороны тех военачальников, которые либо сами отличались моральной негодностью, либо заискивали перед воинами в своих корыстных целях. Первым среди тех, кто стал закрывать глаза на роскошество и своеволие солдат, не без основания называют Суллу (Sail. Cat. 11. 5-6; Plut. Sulla. 12)⁶⁰. С I в. до н. э. упоминания о подобном образе действий становятся все более частыми и почти всегда⁶¹ сопровождаются негативными оценками (см. , например: В. Alex. 65. 1; App. В. С. V. 17; Tac. Ann. XI. 2. 1; Hist. II. 12; Plut. Lucul. 7). Морализаторская тенденциозность этих оценок совершенно очевидна, например, в словах Геродиана о том, что Септимий Север первый (!) поколебал суровый образ жизни воинов, их покорность и уважение к начальникам, готовность к трудам, научив их любить деньги и роскошь (III. 8. 5; ср. : II. 6. 14)⁶².

Пути и средства заискивания были многообразны. Довольно исчерпывающая, хотя и субъективная, их характеристика дана в рассказе Тацита о наместничестве Гнея Пизона в Сирии. «Щедрыми раздачами, заискиванием, угождая самым последним из рядовых воинов, смещая в то же время старых центурионов и строгих трибунов и назначая на их места своих клиентов и негоднейших людей, терпя праздность в лагере, распущенность в городах, бродяжничество в сельской местности, он довел войско до такой степени разложения, что получил от толпы прозвище "отец легионов"» (Ann. II. 55. 5; пер. А. С. Бобовича с отдельными уточнениями. Ср. SC de Cn. Pisone patre, 51-56). К перечисленным здесь методам можно добавить и некоторые другие. Так, чтобы снискать расположение воинов, наряду с донативами, могли использоваться внеочередные повышения по службе (Tac. Hist. III. 44) и различного рода награды, далеко не всегда действительно заслуженные: например, М. Фульвий Нобилиор еще в начале II в. до н. э. , стремясь добиться популярности среди солдат, награждал их за усердие, проявленное в возведении инженерных сооружений (Gell. V. 6. 24-26; см. также В. Alex. 48. 3; SHA. Max. duo. 8. 2)⁶³. Ambitio (в буквальном значении слова — «обхаживание») выражалась в показной доступности и простоте обращения с воинами, когда военачальник называл их по имени, целовался при встрече, участвовал в их развлечениях (Plut. Ant. 4; 6; Tac. Ann. IV. 2. 2; Hist. I. 23. 1; 53. 1; Suet. Vitel. 7. 3). Однако грань, отделяющая угождение и лесть подчиненным от разумного снисхождения и подлинной заботы о них, достаточно условна⁶⁴. В зависимости от авторского отношения к тому или иному персонажу одни и те же действия могут оцениваться прямо противоположным образом. Там, где речь идет об образцовых героях римской военной истории, таких, например, как диктатор 325 г. до н. э. Папирий Курсор (Liv. VIII. 36. 5 sqq. ) или Сципион Старший (Liv. XXVIII. 32. 1), либо о тех, кто является объектом особой симпатии автора, как, например, Тит (Tac. Hist. V. 1. 1; los. В. lud. V. 3. 4-5), Агрикола (Tac. Agr. 19) или Александр Север (SHA. Alex. Sev. 47. 1), — там снисходительность к проступкам воинов оказывается действенным средством обеспечения дисциплины, как и умение «к суровости подмешать ласку» (severitatem miscendam comitati) (Liv. VIII. 36. 5).

Итак, рассмотренные свидетельства не только с достаточной наглядностью освещают напряженную оппозицию между идеализируемой суровостью традиционных римских военных порядков и той моральной деградацией, которая порождается отступлением от них, но и определенно указывают на непосредственную зависимость и того и другого состояния войск от личных качеств и способностей принцепса и его военачальников. Превалирование в суждениях античных писателей морализаторских оценок не умаляет истинности того факта, что для полководцев конца Республики и правителей Империи первостепенная по значимости проблема заключалась в том, чтобы обеспечить оптимальный баланс между преданностью, лояльностью войск, их довольством своим положением, с одной стороны, и должной боеспособностью — с другой⁶⁵. И если последняя в большей степени зависела от следования традициям дисциплинарной суровости, то другие элементы данного баланса обеспечивались материальными выгодами, правовыми привилегиями, а также той персональной связью каждого солдата с императором, которая, по верному замечанию М. И. Ростовцева, «была, может быть, наиболее могучим средством поддержания в войске порядка и дисциплины»⁶⁶. Можно привести немало примеров такой преданности воинов, которую трудно объяснить иначе, чем неподдельной любовью к своему императору и соответствующим пониманием воинского долга⁶⁷. Можно даже сказать, что верность своему императору в известном смысле выступала как античный эквивалент профессионализма⁶⁸. По свидетельству Плутарха (Ant. 43), солдаты Марка Антония не уступали древним римлянам в уважении к своему полководцу, в соединенном с любовью послушании, в привычке ставить благосклонность Антония выше собственной безопасности. Любовь и уважение к императору выступают как основа безупречной дисциплины войска в описании парфянского похода Александра Севера. По словам биографа, он совершал этот поход при такой дисциплине и уважении к себе, что казалось, будто поход совершали не воины, а сенаторы: настолько трибуны были молчаливы, центурионы скромны (verecundi), солдаты любезны (amabiles) и любили юного императора, как брата, как сына, как отца⁶⁹.

Фактор авторитета императора и его личных связей с солдатами был, разумеется, важным и необходимым, но отнюдь не достаточным условием должного уровня дисциплины и управляемости войск. На наш взгляд, ни действие этого фактора, ни применение традиционных средств принуждения и поощрения воинов не могло бы иметь достаточного эффекта, если бы в сознании самих солдат не было укоренено убеждение в целесообразности и значимости норм суровой дисциплины, если бы отношение к ним не было морально мотивированным, органически связанным с тем неписаным кодексом воинской чести, который в немалой степени определял поведение римских солдат, как и солдат любой другой армии⁷⁰. В римской армии это чувство чести было исключительно развито. Еще Г. Дельбрюк подчеркивал, что римская армия, а вместе с нею римское государство держались не только благодаря мерам дисциплинарного воздействия, но также благодаря отвлеченному понятию воинской чести⁷¹. Сами римляне прекрасно понимали, что апелляция к чувству воинской чести может быть не менее эффективным средством обеспечения дисциплины, чем самые суровые наказания. «Чувство чести (honestas), — писал Вегеций (I. 7), несомненно, выражая распространенное мнение, — делает воина более подходящим, чувство долга (verecundia), мешая ему бежать, делает его победителем» (пер. С. П. Кондратьева). В речи Антония Прима в «Истории» Тацита (III. 2. 3) подчеркивается, что чувство стыда, испытываемое воинами, способствует укреплению дисциплины и духа войска. Стремление загладить позор поражения заставляло солдат Цезаря налагать на самих себя в качестве наказания самые тяжелые работы и даже просить о децимации (Caes. В. civ. III. 74. 2; App. В. С. II. 63; Polyaen. VIII. 23. 26). По замечанию Саллюстия (В. lug. 100. 5), Марий поддерживал в войске дисциплину, используя не столько наказания, сколько чувство чести воинов (pudore magis quam malo coercebat). Стыд удерживал воинов Цезаря от бегства в битве при Мунде (Veil. Pat. II. 55. 4; Flor. II. 13. 81). Стыд заставил отрезвиться солдат Помпея, грозивших расхитить деньги, которые несли в триумфальном шествии (81 г. до н. э. ), после того как Помпей, выбранив солдат в суровой речи, бросил им обвитые лавром фасции, чтобы они с них начинали грабеж (Front. Strat. IV. 5. 1; ср. : Plut. Pomp. 14; Apopht. reg. et imp. Pomp. 5). Солдаты-вителлианцы из войска Фабия Валента из желания восстановить после поражения свою честь (recuperendi decoris cupidine) стали вести себя уважительнее по отношению к командующему и подчиняться его приказам (Tac. Hist. II. 27. 1; ср. : III. 2. 3). По высокому счету, для настоящего римского солдата добровольная смерть была предпочтительнее бесчестия, связанного с невыполнением приказа (Front. Strat. IV. 1. 13; 40; Tac. Ann. XIV. 37. 3).

Стремление военачальников воздействовать на чувство чести солдат с целью упрочения дисциплины лежит, очевидно, в основе широко распространенной практики позорящих взысканий, применявшихся в римской армии вместе или же вместо жестоких наказаний. Так, воины из подразделений, подвергшихся децимации, получали вместо пшеницы ячмень (или овес), их палатки ставились вне лагерного вала (Polyb. VI. 38. 3; Front. Strat. IV. 1. 36; Plut. Ant. 39; App. Illyr. 26; Polyaen VIII. 24. 2). Эти же меры могли применяться и отдельно, без сочетания с казнями (Front. Strat. IV. 1. 18; 19; 21; 25; Tac. Ann. XIII. 36. 3). Проявивших трусость или неповиновение воинов и командиров специально выставляли в унизительном положении, приказывая, например, стоять босиком, без пояса или полуодетыми у принципия, иногда с саженью или куском дерна в руках, либо копать канавы, носить кирпичи, рубить солому (Liv. XXIV. 16. 12; XXVII. 13. 9; Front. Strat. IV. 1. 26-28; Plut. Marcel. 25; Lucul. 15; Suet. Aug. 24. 2; Polyaen. VIII. 24. 3). По сообщению Зосима (III. 3. 4-5), Юлиан приказал всадникам, проявившим трусость, одеться в женские одежды и в таком виде пройти через лагерь, полагая, что «такое наказание для мужественных солдат хуже смерти»⁷². К числу такого рода мер воздействия следует отнести также порочащую отставку (missio ignominosa), назначавшуюся за некоторые воинские преступления (Dig. 49. 16. 3. 1; 4. 6; 6. 7). Такая отставка влекла за собой, помимо прочего, невозможность находиться в Риме и в окружении императора (in sacro comitatu) (Dig. 49. 16. 3. 13. 3). Напротив, у добросовестных и храбрых солдат чувство чести поощрялось почетной отставкой (missio honesta), торжественными публичными церемониями, во время которых полководец произносил в их честь похвальное слово, награждал знаками отличия и ценностями из добычи, производил повышение в чине (Polyb. VI. 39. 1-3; В. Afr. 86; Liv. XXXIX. 31. 17-18; los. В. lud. VII. 1. 3; Amm. Marc. XXIV. 6. 15).

Разумеется, выяснить «удельный вес» того или иного из упомянутых факторов в процессе поддержания дисциплины, тем более на протяжении длительного периода, не представляется возможным: слишком многое здесь зависело от конкретной ситуации и характера действующих лиц. В лучшем случае мы можем установить определенную тенденцию, обратив внимание на некоторые факты, показывающие, что даже в критические моменты дисциплина легионов не в последнюю очередь обусловливалась жизненной реальностью того чувства, которое Тацит в одном месте назвал «любовью к послушанию» (amor obsequii) (Ann. I. 28. 6; ср. : Hist. II. 19. 2: obsequium et parendi amor). Такого рода факты можно найти в сочинениях самого Тацита, чьи свидетельства тем более ценны, что его, как и других авторов императорского времени, едва ли возможно заподозрить в симпатиях к солдатской массе⁷³. Последнюю, как уже отмечалось, историк по преимуществу отождествляет с толпой, чернью (vulgus), приписывая солдатам ее коренные пороки. Все эти характеристики в устах Тацита вполне закономерны и в силу его идеологических позиций, и потому, что относятся они главным образом к солдатам времен гражданских войн или мятежей. Вместе с тем, как мы видели выше, он не только отмечает образцы верности долгу и героизма отдельных солдат и офицеров, но часто подчеркнуто противопоставляет солдатской черни, «отбросам лагеря» (pessimus quisque, ignavissimus quisque, deterrimus quisqe, mali et strenui) лучшую, хотя обычно меньшую, часть воинов (optimus quisque manipularium, melior pars, meliores, modesti quietique) (Ann. I. 16. 2; 21. 1; Hist. I. 52. 3; 80. 2; 83. 1; II. 66. 3; IV. 62. I)⁷⁴. Иногда Тацит конкретизирует понятие лучших, указывая, что порядку и долгу в первую очередь были преданы центурионы, орлоносцы, знаменосцы и другие, являвшиеся «наиболее здоровым элементом в лагере» (quod maxime castrorum sincerum erat) (Ann. I. 48. 2). Именно «лучшие», а под их влиянием в некоторых случаях и большинство воинов могли потребовать покончить с распущенностью и наказать виновных в мятеже или даже собственными силами справиться с мятежными элементами (Ann. I. 30. 1; 44. 1 sqq. ; 48. 3; Hist. I. 82. 3; 83. 1; II. 66. 3). Возможно, поэтому римский воин не был в глазах Тацита таким безнадежно низким и подлым, как городской плебей, и мог испытывать чувство стыда, раскаяния и жалости, как, например, в эпизоде с Агриппиной и ее детьми во время мятежа германских легионов (Ann. I. 41; 44)⁷⁵. В числе эпизодов, показывающих, насколько сильна, несмотря ни на что, была в римских воинах привычка к дисциплине, следует еще раз упомянуть рассказ Тацита о реакции солдат-вителлианцев на хитрость префекта лагеря Алфена Вара (Hist. II. 29). И хотя Тацит здесь указывает на переменчивость настроений толпы, обращает на себя внимание то, что даже во время волнений легионеры продолжали нести обычные обязанности в лагере и ждали приказаний. Сильным желанием настоящей власти (aviditate imperitandi⁷⁶) объясняет Тацит положительное отношение солдат нижнегерманских легионов к Вителлию после того, как тот стал их легатом и предпринял ряд дисциплинарных мер, разумных и оправданных на фоне порочной практики его предшественника. Эта оговорка звучит весьма примечательно, хотя Тацит и подчеркивает, что воины принимали за достоинства Вителлия сами его пороки (Hist. I. 52. 2).

Таким образом, за предвзятостью оценок солдатской массы в целом вполне явственно обнаруживается такой компонент дисциплины, который не сводим ни к страху наказаний, ни к строгости военачальника, ни, напротив, к его снисходительности, ни к упованиям на награды. Он может быть обозначен как некая константа, «архетип» римского воинского этоса, живший в сознании солдат императорской армии⁷⁷. Рассмотренная оппозиция между заискиванием и суровостью со всеми их последствиями не есть достояние только литературной традиции. Сама напряженность данной оппозиции определенно указывает на непреходящую аксиологическую значимость понятия дисциплины и для общественного сознания, и для практиков военного дела. Эти представления о дисциплине, базирующиеся на исконной римской аксиологии, передавались из поколения в поколение через военные традиции и обычаи, правовые и религиозно-культовые установления, через легендарные образцы и живые примеры. Disciplina militaris, с военно-этической точки зрения, оставалась важнейшей воинской доблестью, неотделимой от понятий солдатского долга, чести и славы⁷⁸. Поэтому прав Лендон, указывая, что такое представление о дисциплине жило в душах солдат и само повиновение ей было почитаемым качеством⁷⁹.

Вместе с тем в условиях профессиональной армии дисциплина определялась не только и не столько традиционной суровостью, сколько продуманной организацией, систематическим обучением личного состава, строгой командной иерархией, корпоративной сплоченностью солдат, различными льготами и поощрениями, перспективами карьеры и социального возвышения, а также авторитетом императора. Все эти факторы, конечно, не гарантировали абсолютно нерушимой дисциплины, а иногда некоторые из них действовали прямо в противоположном духе. Нельзя недооценивать и качественный состав контингентов, пополнявших легионы. Однако все это в целом позволяло римской армии постоянно поддерживать достаточно высокий уровень дисциплины, по крайней мере в первые два века Империи⁸⁰, пока солдаты продолжали чувствовать себя римлянами и воспитываться в соответствии с римскими традициями и ценностями. Очевидно, что лишь с существенным изменением характера и состава римской армии во второй половине III и в IV в. можно говорить об ином качестве дисциплины⁸¹.

¹ Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории / Пер. с нем. Т. 1. СПб. , 1994. С. 213. Ср. : Kromayer J. , Veith G. Heerwesen und Kriegfuhrung der Griechen und Romer. Munchen, 1928. S. 1.
² См. : Шмальфельд. Латинская синонимика / Пер. А. Страхова. М. , 1860. С. 87-88; Thesaurus linguae Latinae. Vol. V. Lipsiae, 1908. Р. 1316-1326, s. v. Ср. : Fiebiger O. Disciplina militaris // RE. Bd. V. 1905. Sp. 1176; Le Bohec Y. L'armee romaine sous le Haut-Empire. Р. , 1989. Р. 125. Мне осталась недоступной диссертация О. Мауха (Mauch О. Der lateinische Begriff disciplina. Diss. Basel, 1941).
³ Например: τό εύκοσμον (порядок), εύπείθεια (послушание), ευταξία (порядок), άσκησις (упражнение), κόΧασμα, κόΧασις (наказание), χαΧεπότης (суровость), τακτικώ ν λόγος (военная наука). Ср.: Pritchett W. К. The Greek State at War. Vol. 2. Berkeley, е. a., 1974. P. 244-245.

⁴ Neumann A. Disciplina militaris // RE. Suppl. X. 1965. Sp. 142-143, со ссылкой на: Calderini A. Virtu romana. Milano, 1936 и на Mauch О. Op. cit. Ср. также: CizekE. Mentalite et institutions politiques romaines. R, 1990. R 43.
⁵ См. , например, ответ императора Коммода колонам Бурунитанского сальтуса (CIL VIII 10570). На эту надпись в данном контексте обратил внимание Э. Бёрли (Birley Е. The Religion of the Roman Army // ANRW. Bd. II. 16. 2. 1978. P. 1515. Not. 40).
⁶ См. : Polyb. I. 17. 11; 6. 39. 1 sqq. ; Cic. Tusc. disp. I. 1. 2; los. B. Iud. II. 20. 7; III. 10. 2; V. 3. 4; Ael Arist. Pan. Rom. (Or. 26 Keil). 87; Veget. I. 1; Herod. VI. 3. 7.
⁷ Caes. B. Gall. I. 40. 5; Veil. Pat. II. 109. 1; 110. 5; Tac. Germ. 30; Sen. De ira. I. 11. 4. Ср. : Neumann A. Op. cit. Sp. 176-177.
⁸ Дисциплина и суровость иногда становятся даже синонимами. Ср. , например: тоriendum est. Debetur hoc sane disciplina militaris, debetur castrorum severitati (Ps. -Quint. Deel, minor. 315). Ср. : В. Alex. 48. 3; 65. 1.
⁹ См. , например: Liv. XLV. 37. 12: «. . . уступчивость полководцев оборачивалась поражениями, а суровость — победами. . . » (quae ambitione imperatorum clades acceptae sint, quae severitate imperii victoriae paratae. . . ). Ср. также: XLV. 37. 2. Напротив, попытка полководца совместить в отношениях с войском снисходительность и суровость с явным осуждением квалифицируется Ливием как обычай чужеземных царей (XXIX. 19. 4). По мнению римлян, заискивание и лесть полководца по душе только морально испорченным солдатам (Plut. Aem. Paul. 31).
¹⁰ Ср. : Combes R. Imperator (Recherches sur l'emploi et la signification du titre d'imperator dans la Rome republicaine). P. , 1966. P. 253 suiv. На необходимость соблюдать равновесие между заискиванием и суровостью обращается внимание и в сфере политической деятельности (Hellegouarc J. Le vocabulaire latin des relations et des partis politiques sous la republique. P. , 1963. P. 288-289, 293).
¹¹ Валерий Максим (II. 7. 10) и Фронтин (Strat. IV. 1. 2), однако, несколько иначе оценивают шаги Метелла.
¹² Suet. Div. lui. 65: militem. . . tractabatque pari severitate atque indulgentia; ср. : ibid. 67; Polyaen. VIII. 23. 21; Dio Cass. XLV. 54. 1.
¹³ Tac. Ann. I. 36. 2: peliculosa severitas, flagitiosa largitio: seu nihil militi sive omnia concedentur, in ancipiti res publica. Ср. отзыв Тацита о речи Отона к преторианцам (Hist. I. 85): она была рассчитана «на то, чтобы пристыдить их и одновременно им польстить, покарать виновных и, однако, сделать это в мягкой форме. . . Этой речью он сумел хотя бы на время заставить солдат соблюдать дисциплину и подчиняться приказам» (пер. Г. С. Кнабе). Отметим также другое любопытное свидетельство Тацита (Hist. I. 82): во время волнений преторианцев при Отоне два префекта как бы разделили между собой функции — один обращался к солдатам с увещеваниями, другой с угрозами, но оба при этом обещали щедрые выплаты.
¹⁴ Watson G. R. The Roman Soldier. N. Y. ; Ithaka, 1969. P. 118.
¹⁵ Messer W. St. Mutiny in the Roman Army // CPh. 1920. Vol. 15. P. 158-175.
¹⁶ Токмаков В. H. Воинская присяга и «священные законы» в военной организации раннеримской Республики // Религия и община в древнем Риме. M. , 1994. С. 141, 144 сл. ; он же. Сакральные аспекты воинской дисциплины в Риме Ранней республики // ВДИ. 1997. №2. С. 44, 49.
¹⁷ Токмаков В. Н. Воинская присяга. . . С. 139.
¹⁸ Евсеенко Т. П. Военная реформа Октавиана Августа (политико-правовой аспект). Свердловск, 1986. Деп. в ИНИОН АН СССР, № 25704. С. 7; он же. Военный фактор в государственном строительстве Римской империи эпохи раннего принципата. Ижевск, 2001. С. 57-58.
¹⁹ Ср. : Barzano A. «Libenter cupit common qui sine dubio seit se esse moriturum»: la morte per la patria in Roma repubblicana // «Dulce et decorum est pro patria mori». La morte in combattimento nelF antichita / A cura di M. Sordi. Milano, 1990. P. 160-170.
²⁰ Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М, 1994. С. 174, 390.
²¹ Marni у Pena M. Instituciones militares romanas. Madrid, 1956. P. 232.
²² Возможно, именно его имел в виду юрист Юлий Павел, отмечая, что у древних римлян воинская дисциплина стояла выше любви к детям (Dig. 49. 15. 19. 7). О «Манлиевом правеже» см. : Val. Max. II. 7. 6; IX. 3. 4; Liv. VIII. 7; Flor. I. 14; Cic. De off. III. 112; De fin. I. 23; Sail. Cat. 52; Dion. Hal. Ant. Rom. VIII. 79; Front. Strat. IV. 1. 40; Gell. IX. 13; Oros. III. 9. Ср. : Polyaen. VIII. 13.
²³ Ср. действия Домиция Корбулона, который, приняв командование в Германии, восстановил старинный порядок (veterem ad morem reduxit), запретив покидать строй и вступать в бой без приказа (Tac. Ann. XI. 18).
²⁴ Liv. VIII. 7. 16; 34. 7-8; XLIV. 34. 2 sqq. ; Tac. Hist. I. 83. 3; 84. 2; Flor. I. 14. 2; Epictet. Diatr. III. 24. 34; Clem. Rom. Ad Corinth. 37.
²⁵ Совсем иное отношение к власти полководца характерно для греков (за исключением спартанцев): греческие воины могли кичиться своим противлением начальникам, считая повиновение унизительным (Хеп. Оесоn. 21. 4), и даже давать советы командующему на поле боя (Plut. Phoc. 25). Ср. : Pritchett W. К. Op. cit. P. 243.
²⁶ Vendrand-Voyer J. Normes civiques et metier militaire a Rome sous le Principat. Clermont, 1983. P. 55 suiv. Ср.: Токмаков В. H. Воинская присяга. . . С. 128-132; Он же. Сакральные аспекты. . . С. 48 сл.
²⁷ Brand С. Е. Roman Military Law. Austin; L. , 1968. P. 96-97; Токмаков В Н. Сакральные аспекты. . . С. 57-58. Ср. Pan. Lat. IX. 24 (Baerens): римского солдата ordinat disciplina et sacramenti religio confirmat («украшает дисциплина и укрепляет святость присяги»).
²⁸ Подробно об этом культе см. : Domaszewski A. , von. Die Religion des romischen Heeres. Trier, 1895. S. 44-45; Richmond I. A. Roman Legionaries at Corbridge, their Supply-base, Temples and Religious Cults //Archaeologia Aeliana. 4-th ser. 1943. Vol. 21. P. 166 if. ; Ankersdorfer H. Studien zur Religion des romischen Heeres von Augustus bis Diokletian: Diss. Konstanz, 1973. S. 136-139; Berley E. Op. cit. P. 1513-1515; Ziolkowski M. Epigraphical and Numismatic Evidence of Disciplina // Acta antiqua. 1990-1992. 33. Fase. 1-4. P. 347-350; idem. Il culto delia disciplina// Rivista delia storia antica. 1990. T. 20. P. 97-107; Horsmann G. Untersuchungen zur militarischen Ausbildung im republikanischen und kaiserzeitlichen Rom. Bopard a. Rhein, 1991. S. 102 ff. ; Абрамзон M. Г. Монеты как средство пропаганды официальной политики Римской империи. М. , 1995. С. 252 сл.
²⁹ Как замечает Сервий по поводу союза Марка Антония и Клеопатры: . . . mulier castra sequebatur, quod ingenti turpitudine apud maiores fuit (Serv. Ad Aen. VIII. 688).
³⁰ Isid. Etym. IX. 3. 44: Dicta autem castra quasi casta, eo quod illic castaretur libido. Nam nunquam iis intererat mulier.
³¹ См. : Marshall A. J. Tacitus and the Govenor's Lady. A Note on Annals 3. 33-34 // G. & R. 1975. Vol. XXII. P. 11-18.
³² Dig. 23. 2. 63: «(Если) префект когорты или всадников или трибун вопреки запрету женился на женщине из той провинции, где он нес службу, то законного брака не возникает, так как (положение этой женщины) сравнимо с положением сироты, а отношения господства запрещают брак». Стоит, однако, отметить, что такого рода запрет распространялся на всех римских должностных лиц, наделенных властью в провинции. См. : Raepsaet-Charlier M. -Th. Epouses et familles de magistrats dans les provinces romaines aux deux premiers siecles de l'empire // Historia. 1982. Bd. 31. Hf. 1. P. 56-69.
³³ Vendrand-Voyer J. Op. cit. P. 110-119; Campbell В. The Marriage of Soldier under the Empire // JRS. 1978. Vol. 68. P. 165. О брачном праве солдат подробнее см. : Jung J. H. Das Eherecht der romischen Soldaten //ANRW. Bd. II. 14. 1982. S. 302-346.
³⁴ Колобов А. В. Семейное положение римских легионеров в западных провинциях империи при Юлиях — Клавдиях // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1990. № 3. С. 54-63; Phang S. Е. The Families of Roman Soldiers (First and Second Centuries A. D. ). Culture, Law and Practice // Journal of Family History. 2002. Vol. 27. N 4. P. 352-375; eadem. The marriage of Roman Soldiers, 13 ВС — AD 337: Law and Family in the Imperial Army. Leiden, etc. , 2001. См. также: Welles С. M. Celibate Soldiers: Augustus and the Army //AJAH. 1998. Vol. 14. N2. P. 180-190.
³⁵ Так, жена Кальвизия Сабина, наместника Паннонии при Калигуле, дошла до того, что занималась любовью прямо на главной площади лагеря (Тас. Hist. 1. 48. 2; Plut. Galba. 12; ср. также: Dio Cass. LIX. 18. 4).
³⁶ Этимологическая связь понятий exercitatio (exercitium) и exercitus специально подчеркивается римскими авторами (С/с. Tusc. disp. II. 16. 37; Veget. II. 1; Varro. LL. V. 87).
³⁷ Liv. IX. 17. 10: . . . disciplina militaris iam inde ab initiis urbis tradita per manus in artis perpetuis praeceptis ordinatae modum venerat.
³⁸ Подробнее об этом см. : Neumann А. Romische Rekrutenausbildung im Lichte der Disziplin // CPh. 1948. Vol. 43. S. 157-173.
³⁹ Dahlheim W. Die Armee eines Weltreiches: Der romische Soldat und sein Verhaltnis zu Staat und Gesellschaft // Klio. 1992. Bd. 74. S. 206 f. Подробно о системе обучения воинов и ее связи с дисциплиной см. : Horsmann G. Op. cit. S. 102-108; 187-202.
⁴⁰ Onasand. IX. 2; X; los. В. lud. II. 20. 7; III. 5. 1; 10. 2; Tac. Ann. XII. 12. 1; Hist. IV. 26. 3; Ael. Arist. Pan. Rom. Or. 26. 71; 73; 87. Keil; Dio Cass. LH. 27. 2; Veget. I. 4; 13; II. 24; III. 4.
⁴¹ Le Bohec Y. Ор. ск. Р. 124-125.
⁴² Равным образом в римской армии едва ли был возможен эпизод, подобный тому, что имел место в ходе Пелопоннесской войны в афинском войске под командованием Демосфена, когда только вызванное непогодой бездействие побудило воинов внять наконец советам военачальника и заняться строительством укреплений (Тhис. IV. 4. 1).
⁴³ Liv. XXXIX. 2. 6; Tac. Ann. I. 35. 1; Suet. Galba. 6. 3; Sen. Epist. XVIII. 6; los. B. lud. III. 5. 1; Front. Strat. IV. 1. 15; Tert. Ad Mart. 3; Veget. II. 23.
⁴⁴ Хрестоматийным образцом в этом отношении были, к примеру, действия Сципиона Эмилиана под Нуманцией (Liv. Per. 57; Val. Max. И. 7. 1; Front. Strat. IV. 1. 1 ;App. Iber. 85; Flor. II. 18. 9; Plut. Apopht. reg. et duc. Scip. min. 16; Vir. ill. 58. 6; Veget. III. 10).
⁴⁵ Le Bohec Y. Op. cit. P. 234-235.
⁴⁶ Carrie J. -M. Op. cit. P. 118 sgg.
⁴⁷ Ляпустина E. В. Гладиаторские бои в Риме: жертвоприношение или состязание? // Религия и община в древнем Риме. М. , 1994. С. 160 сл.
⁴⁸ Традиции беспощадной суровости сохранялись и в позднеримские времена. Интересно, что Аммиан, указывая на подобного рода примеры, отмечает, что образцом для военачальников служили древние законы и нравы (Атт. Marc. XXIV. 3. 2: veteres leges; XXIX. 5. 22: priscus mos).
⁴⁹ Campbell J. В. The Emperor and the Roman Army. 31 ВС — AD 235. Oxf. , 1984. P. 306; ср. : Watson G. R. Op. cit. P. 119.
⁵⁰ Carrie J. -M. Op. cit. P. 121.
⁵¹ Ею располагали командиры разных рангов — от принципалов (Dig. 49. 16. 13. 4) и центурионов (Veget. II. 8) до военных трибунов и префектов (Dig. 49. 16. 12. 2; Paul. Sent. V. 26. 2; Veget. II. 9-10). О роли военных трибунов и префектов в обеспечении дисциплины см. : Devijver H. Die Aufgabe eines Offiziers im Romischen Heer, Kommentar zu Aemilius Macer, Dig. XLIX, XVI, 12,2 // Idem. The Equetrian Officers of the Roman Imperial Army. I. Amsterdam, 1989 (Mavors VI). S. 1 ff.
⁵² Дельбрюк Г. Указ. соч. С. 312 сл. См. также: Dobson В. The Significance of Centurion and "Primipilaris" in the Roman Army and Administration // ANRW. Bd. И. 1. В. ; N. Y. , 1974. P. 432 f. ; idem. Die Primipilares. Entwicklung und Bedeutung, Laufbahnen und Personlichkeiten eines romischen Offiziersranges. Koln; Bonn, 1978. S. 128 ff.
⁵³ Ср. : Nicolet Cl. Le metier de citoyen dans la Rome republicaine. P. , 1976. P. 149.
⁵⁴ См. : Polyb. I. 66. 10; XI. 25. 6-7; Liv. XXIII. 45. 2 sqq. ; XXVIII. 24. 6; Tac. Agr. 16. 3; Hist. I. 46; II. 93; 2. 99; Gell. XIX. 10; Plut. Otho. 5. Традиционная римская система ценностей, кстати, вообще исключала высокую оценку otium'a (Межерицкий Я. Ю. Iners otium // Быт и история в античности. М. , 1988. С. 42-43).
⁵⁵ См. : Арр. Lib. 115; 117; В. С. V. 17; Sali. В. Iug. 44. 5; Cat. 11. 5 sqq. ; Val. Max. IX. 7. 3; Tac. Ann. I. 16; II. 55; Hist. I. 51; II. 29; 68-69; III. 7; Plut. Lucul. 30; Galba. 1; Herod. II. 5. 1. Подробнее см. : Jal P. Le «soldat des guerres civiles» a Rome a la fin de la Republique et au debut de l'Empire // Pallas. 1962 (1964). T. XI. N 2. P. 7-27 (особенно p. 15 suiv).
⁵⁶ Dig. 49. 16. 6 рг. : «Воинским преступлением является все то, что совершается вопреки требованиям общей дисциплины, а именно проявлением медлительности (segnitiae crimen), неподчинения (contumaciae), бездеятельности (desidiae)».
⁵⁷ Ср. : SHA. Alex. Sev. 53. 7: «Римские воины. . . занимаются любовью, пьянствуют, моются на греческий манер и предаются роскоши».
⁵⁸ Возможно, к войскам в Сирии относится замечание Плиния Младшего о состоянии дисциплины во времена Домициана: «. . . у вождей не было авторитета, а у солдат послушания; никто не командовал, никто не повиновался; все было разнузданно, спутано, извращено. . . » (Epist. VIII. 14. 7) (пер. А. И. Доватура).
⁵⁹ Wheeler Е. L. The Laxity of Syrian Legions I I The Roman Army in the East / Ed. D. L. Kennedy. Ann Arbor, 1996. P. 229-276.
⁶⁰ Ср. : Dahlheim W. Op. cit. S. 212-213.
⁶¹ Пожалуй, только солдаты Цезаря могли достойно сражаться и среди благовоний (Suet. Div. Iul. 67. 1).
⁶² Никаких определенных данных об ослаблении дисциплины в правление Севера нет (Campbell В. The Emperor. . . P. 309).
⁶³ Не случайно право награждать знаками отличия с установлением принципата перешло в руки принцепса (Maxfield V. A. The Military Decorations of the Roman Army. L. , 1981. P. 117). По мнению Кэмпбелла, это право не могло быть сохранено за отдельными военачальниками именно потому, что они с помощью щедрых наград могли создать особые отношения с войсками, что таило угрозу императорской власти (Campbell J. В. The Emperor. . . P. 202).
⁶⁴ Ср. оценку Светонием (Vitel. 8. 1) и Тацитом (Hist. I. 52) действий Вителлия в качестве легата нижнегерманской армии. Если первый в том, что Вителлий освобождал провинившихся от обвинений и наказаний, видит только попустительство, то второй отмечает, что тот действовал иногда из чувства справедливости, внимательно разобравшись в положении дел. Стоит также отметить, что в императорский период в некоторых положениях римского военного права наблюдается определенная, по выражению Г. Уотсона (op. cit. Р. 119), волна гуманизации, которая проявляется, в частности, в известной снисходительности к новобранцам как незнакомым еще с дисциплиной (Dig. 49. 16. 4. 15; ср. : 49. 16. 3. 9 и 14. 1), в предписании Адриана принимать во внимание прежнее поведение солдата при расследовании вопроса о дезертирстве (Dig. 49. 16. 5 рг. ; 49. 16. 5. 6).
⁶⁵ Ср. : Campbell J. В. The Emperor. . . P. 302 f.
⁶⁶ Ростовцев M. И. Рождение Римской империи: Общий очерк. Пг. , 1918. С. 138 сл.
⁶⁷ См. , например: Caes. В. Gall. VII. 19. 4; В. civ. III. 91; В. Afr. 45; Suet. Div. lui. 68; Plut. Caes. 16; Cat. Min. 12; Otho. 15; 17; Lucan. Phars. I. 374 sqq. ; Veil. Pat. II. 70. 3; 104. 4; Tac. Ann. II. 13; Hist. II. 14; 49; los. B. lud. VI. 1. 6; Dio Cass. LXIV. 14. 1.
⁶⁸ Veyn P. Le paine et le cirque. Socilogie historique d'un pluralisme politique. P. , 1976. P. 614.
⁶⁹ SHA. Alex. Sev. 50. 1 sqq. Здесь же указываются и более «прозаические» мотивы такой любви: солдаты были достойно одеты, красиво обуты, отлично вооружены и обеспечены конями. Ср. : ibid. 52. 3, где Александру приписывается следующее изречение: «. . . воин не внушает опасения, если он одет, вооружен, обут, сыт и имеет кое-что в поясе». Ср. также: Veget. II. 12.
⁷⁰ Например, спартанской. Ср. характеристику спартанцев в речи царя Архидама у Фукидида (I. 84. 3): «Привычка к строгой дисциплине (тȯ βύκοσμον) делает нас храбры-ми воинами и мудрыми в совете. Храбрыми — потому, что чувство чести (αlδώς) у нас теснее всего связано с дисциплиной (σωφροσύνη), а с чувством чести сочетается муже¬ство» (пер. Г. А. Стратановского). Характерно, что у варваров отмечается отсутствие по¬добного чувства чести. Ср. замечания Тацита (Hist. II. 12) о горцах из Приморских Альп: «...для них ни в победе не было чести, ни в поражении позора»; а также о германцах (Ann. II. 14. 3), которые, не стыдясь позора, обращаются в бегство (sine pudore flagitii), не заботясь о вождях, трусливые при неудачах и забывающие при успехах о законах бо¬жеских и человеческих. Такого рода характеристику варварского способа воевать можно найти еще у Фукидида (IV. 126. 5).

⁷¹ Дельбрюк Г. Указ. соч. Т. II. С. 130. Подробно см. : Lendon J. Е. Empire of Honour. The Art of Government in the Roman World. Oxford, 1997. P. 237; 248 ff.
⁷² Lendon J. Е. Op. cit. P. 241.
⁷³ См. : Kajanto I. Tacitus' Attitude to War and the Soldier // Latomus. 1970. T. 29. P. 699-718 (особенно p. 706 ff. ); Edelstein F. , Winkler I. Pozitia lui Tacitus fata armata, popor si provincii // Studii Classice. 1962. T. IV. P. 248-254.
⁷⁴ Kajanto I. Op. cit. P. 708.
⁷⁵ Правы, на наш взгляд, те исследователи, которые в трактовке Тацитом этого и подобных эпизодов видят не только плод драматизирующей манеры историка, но и отражение его общих взглядов на психологию простого солдата. См. : Kajanto /. Op. cit. P. 712; 716 ff. ; Walser G. Rom, das Reich und die fremden Volker in der Geschichtsschreibung der fruchen Kaiserzeit. Basel, 1951. S. 55. Anm. 6.
⁷⁶ Такое чтение вслед за Фишером принимает К. Мур в Лоебовском издании 1980 г. Г. С. Кнабе (Корнелий Тацит. Соч. : В 2 т. Т. 2. М. , 1993. С. 259. Прим. 144) читает imperandi, как в некоторых рукописях, что в общем не меняет принятого нами смысла.
⁷⁷ Ср. давно высказанное, но вполне верное замечание Г. Буассье: «. . . как ни сурова была эта дисциплина, в ней было гораздо меньше формализма и жестокости, чем в нашей современной армии. Там повиновение достигалось не принуждением, а принималось добровольно, потому что солдаты сознавали его необходимость» (Буассье Г. Оппозиция при Цезарях // Он же. Соч. : В 10 т. Т. 2. СПб. , 1993. С. 21).
⁷⁸ Дисциплина иногда даже расценивалась как вещь более важная, чем личная храбрость и героизм. Так, Валерий Максим в рассказе о подвиге солдата Цезаря, Марка Сцевы, во время похода в Британию обращает внимание на то, что тот, совершив удивительно доблестные деяния, просил у Цезаря прощения за потерянный щит. «Велик ты был в битве, — восклицает Валерий, — но еще более велик ты тем, что помнил о воинской дисциплине» (III. 2. 23; ср. : Plut. Caes. 16. 3).
⁷⁹ Lendon J. E. Op. cit. P. 249; 265.
⁸⁰ Watson G. R. Op. cit. P. 118; Campbell J. B. The Emperor. . . P. 309.
⁸¹ Grosse R. Romische Militargeschichte von Gallien zum Beginn der byzantinische Themenverfassung. B. , 1920. S. 63 ff. ; Kromayer J. , Veith G. Op. cit. S. 569 ff. ; Southern R, Dixon R. The Late Roman Army. New Haven; L. , 1996. P. 170 f.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3255

загрузка...

Другие книги по данной тематике